Текст книги "Опричное царство"

Часть третья
Смертная чаша

Глава 1

1571 год. Крым

Серое бурное море с шумом билось волнами о берег. Небо, тяжелое, низкое, тянулось за окоем и, казалось, сливалось с бескрайним морем воедино. Чайки с криком кружили над водой, во множестве усаживаясь на камнях. Холодный ветер нес соленый запах моря и вонь выброшенных на берег водорослей и морской травы.

Мефодий, глядя на разбивающиеся о прибрежные камни волны, думал о своей душе, которая так же бьется и разбивается, ибо уже десять лет не может найти покой. Он щурился и глубоко вдыхал морской воздух. Белесо-седые волосы его, все еще длинные и пышные, трепал ветер, путал окладистую бороду, забирался под тонкий изношенный татарский кафтан. Чайки с криками проносились над его головой. Он поднял глаза кверху.

– Ежели сие свершится, обрету ли я желанный покой? – спрашивал он то ли себя, то ли кого-то наверху…

Кажется, уже целая вечность прошла с того дня, когда татары вели его в полоне. Всадники медленно вели лохматых коней, со всех сторон обступая пленников, дабы никто не смог убежать.

– Шагай! – кричали татары, следившие за ними, и стегали плетьми.

Мефодий шагал со связанными за спиной руками, наступал босыми ногами на колючую высохшую степную траву, вдыхал ее горький запах. Оглянулся – бескрайнее мертвое поле простиралось теперь всюду, со всех сторон, и не видно русских лесов. Замечал, как татары пристально глядят на него – ведал, что старых, больных и немощных они не щадили, убивали тотчас, оставляя трупы на съедение степным птицам и зверям. После изнурительного перехода пленных построили в ряд, и татары, громко переговариваясь наперебой, ощупывали, осматривали невольников. Тех, кто с трудом стоял на ногах или кого поддерживали близкие, резали на месте. Долго плосколицый татарин глядел на Мефодия, и старик приложил все силы, дабы твердо стоять на ногах и не дать татарам усомниться в том, что он достоин жить – в плену, но жить! Татарин, видать, посчитал его довольно крепким, отошел дальше и тут же разрубил стоявшего рядом мальчишку – Мефодий, закрыв глаза, почувствовал, как с правой стороны его обдало теплым и вязким.

– Шагай! – прозвучало грозно над головами понурых невольников, свистнула плеть, и пошли, словно скот. Долго еще шли, мучила жажда, а степь все тянулась дальше, и не было видно ни одной речушки. И вот какая-то баба рухнула в траву ничком. Татарин со сверкающей на солнце лысой головой пнул ее:

– Встань! Встань!

Ударил ногой под ребра. Баба на руках попыталась подняться, но снова упала лицом в жухлую траву.

– Мамо! Мамо! – послышался детский писк откуда-то сзади. Мефодий не отводил взгляда от женщины, из последних сил пытавшейся выжить, даже под страшными ударами татарина. Долго ждать он не стал, вынул из сапога нож и нагнулся над ней. Мефодий, стиснув зубы, отвернулся и закрыл глаза. До уха тут же донеслись мучительный хрип и бульканье крови. Татарин же обтер об траву нож и пошел дальше, словно и не слышал истошного детского плача за спиной…

В городах, больше похожих на аулы, пахло скотом, дымом и нечистотами, лаяли и огрызались псы, маленькие татарчата, заливисто смеясь, бросались в пленных камнями. Здесь их, изможденных тяжелейшим переходом, раздевали донага и тщательно рассматривали, а после разделяли на две группы. Одним суждено было жить в роскоши и хорошо питаться, дабы потом можно было дорого их продать для развлечений заморских господ, другим суждено стать «тягловым скотом» и умереть от непосильной работы. А там – куда судьба занесет: в далекий Иран, в Турцию, а может, придется остаться здесь в услужении какого-нибудь мурзы. Два татарина, богато одетые, поглядев на Мефодия, долго спорили о чем-то, затем его отпихнули к будущим рабам.

На шеи им надевали колодки, привязывали друг к другу и, как скот, выводили на переполненную гомонящим людом торговую площадь. Солнце нещадно жарило, мухи садились на беспомощных рабов, нагло ползали по ним. Отовсюду слышна татарская речь. Мефодий сидел, опустив голову. Он не ел уже несколько дней, пил лишь из лужи, что была в яме, где держали невольников, перед глазами плыло. Он лишь чувствовал, как кто-то, проходя мимо, хватал его грубо за бороду и поднимал лицо вверх. Порой сзади били батогами, дабы пленные под палящим солнцем не лишались сознания.

Вот трех уже купили турки, еще двух старики в белоснежных тюрбанах. Мефодия долго осматривал чернобородый татарин в богатых одеждах, а когда несчастному приказали встать, то он едва смог это сделать, а сзади торговцы подбивали его батогами, и он, стиснув зубы, терпел.

– У него сильные руки, – едва различил сказанное Мефодий, – он будет обрабатывать кожу!

Видать, татары, взявшие его в плен, передумали его продавать. Его увели с рынка, сняли колодки, с некоторыми невольниками привели в другой город, ничем не отличающийся от остальных – пыльный, усеянный в беспорядке небольшими хижинами. Орава детей с криками стала бежать за Мефодием, вновь бросали ему вслед камни, рассекли бровь. Пленника привели на кожевенный двор, где царила невыносимая вонь. Всюду сушились шкуры, по углам грязные, пугливые рабы скоблили их и обрабатывали. Когда раскаленным железом прижгли ему лоб, он едва не лишился сознания, но не издал ни звука, стерпел боль, стиснув зубы и закрыв глаза – теперь он собственность знатного татарина.

Сначала от нестерпимого запаха валило с ног, затем привык. Каждый день приходилось вымачивать шкуру, потом скребком счищать жилки, золить, квасить, и работать нужно было быстро, ибо тех, кто медлил, оставляли без еды. Не раз видел, как во время работы, упав лицом в вымоченную только что кожу, умирали другие пленные. Их уносили небрежно, как мертвых собак, и куда девали тела – одному Богу известно.

Хозяином Мефодия оказался мурза Ширин, один из самых богатых и влиятельных вельмож в Крымском ханстве. Когда-то его предки позвали править Крымом династию Гиреев и потому более прочих влияли на политику ханства. Как и его предки, мурза владел обширными территориями от Керчи до Карасубазара[12]12
  Сейчас это крымский город Белогорск.


[Закрыть].

Дородный и крепкий сын мурзы, в белом халате и в легких сандалиях, часто приходил поглядеть, как идет работа. Мефодий работал хорошо, и молодой мурза не мог этого не заметить. Правда, старик потерял счет дням, перестал молиться и, казалось, позабыл уже Бога своего, несправедливо оставившего несчастного. А по ночам, когда удавалось засыпать среди грязи, блох и нечистот, он видел во снах дорогих ему Алешеньку и Данилушку, и эти сны заканчивались одинаково: на плахе, усыпаемой снежными хлопьями, лежат головы Данилы и его сына. Вздрагивая, открывал глаза, и вот уже рабов будили, побивая плетьми и палками – пора за работу! Погруженный в мысли, он уже обрабатывал кожу, не глядя, а сам думал и думал о своих несчастных воспитанниках, и оттого ненависть в сердце его к царю и сановникам его, виноватых в гибели Адашевых не меньше Иоанна, все более росла. И среди ненависти этой, смирения со своей судьбой и ожидания смерти где-то глубоко еще теплилась надежда вернуться на родину. Порой мечтал он, как, вернувшись однажды, уйдет в монастырь. Давно пора было! Глядишь, ушел бы раньше в какую обитель и не попал бы в плен. На все воля Божья! Человеку, дабы прийти к чему-то, порой надобно преодолеть невыносимые муки.

Тогда благодаря другим пленным и отрывкам фраз, что слышал он от стражников, стал учить он татарское наречие. Кое-что он помнил еще с тех пор, когда ходил в походы с Адашевыми. И спустя время, когда молодой сын мурзы, худой долговязый юноша с благородным породистым лицом, в очередной раз пришел проверить работу, Мефодий, поклонившись, проговорил на ломаном татарском:

– Будет здрав мурза, жена и дети его!

Стражник бросился к нему и стеганул по голове плетью:

– Как смеешь ты обращаться к господину своему, раб?

Прикрыв голову от удара руками, Мефодий, качнувшись, продолжал:

– Я готов работать день и ночь, дабы умереть, ибо мне, воину…

Новый удар заставил его замолчать. Молодой мурза остановил жестом стражника и, сверкнув глазами, молвил:

– Коли воин ты, докажи!

К ногам Мефодия бросили саблю. Стражник, что бил его, усмехнулся, сунул плеть за пояс, со звоном вытащил свою саблю. Клинок показался старику необычайно тяжелым – давно он не брал оружия в руки! Да и рукоять была неудобной.

Первый град ударов он едва отбил – татарин кружил вокруг него, лишь сталь сверкала над его головой. До уха доносились хохот и насмешки. Мурза стоял, ухмыляясь, стражники и рабы с интересом наблюдали за схваткой. Первая рана на левом предплечье – старик даже не вскрикнул. Вот он уже и сам с появившейся словно из ниоткуда силой кружил вокруг соперника, отбивал удары, мягко приседая на полусогнутых ногах. Он раззадоривал себя злостью на этого стражника, любившего избивать пленных. Теперь появился шанс поквитаться, а там будь как будет! Несколькими мощными ударами он выбил оружие из рук татарина и, занеся саблю, рубанул, остановив смертельный удар лишь в дюйме от шеи противника.

Так и стояли они, застыв на мгновение – стражник, едва не лишившийся головы, и раб, не веривший в свою победу. Лицо молодого мурзы было каменным. Смерив старика полным безразличия взглядом, он, держа руки на животе, медленно пошел прочь. И тогда Мефодия ударили чем-то тяжелым в затылок, видимо, рукоятью плети. Сабля с глухим звоном упала на землю. Когда от удара в пах рухнул и он, два стражника, в том числе и побежденный им в схватке, стали избивать его ногами. Тело ныло настолько, что Мефодий и не понял, когда его перестали бить. Кровь, наполнившая рот, вылилась густой струей по бороде, и он со стоном скорчился, не в силах подняться. Другие рабы и не глядели в его сторону – так же делали свою работу, словно и не было ничего.

Лишь к вечеру Мефодий немного пришел в себя. Ничего, жить можно, только болит раненная в драке рука, ребра ноют, да моча с кровью выходит. И, сидя у стены, опустив голову со спутанными седыми волосами, он думал о сегодняшнем событии. Эх, нужно было зарубить этого стражника, а там до молодого мурзы – два шага, глядишь, и его бы успел рассечь. Правда, тогда его бы тотчас убили другие стражники, но лучше так, чем снова терпеть всё это! Слезы досады стояли в глазах. Чего он хотел добиться этим? Для чего заговорил с мурзой и стал биться со стражником? Все бессмысленно.

Утро началось с грубого пробуждения стражников. Будил, как назло, побежденный им вчера, и он не упустил возможности пнуть старика ногой в живот. Охнув, Мефодий скорчился и, подавив стон, нашел в себе силы подняться. Оказалось, он ослаб настолько, что кружилась голова и ноги не держали.

Вокруг царило оживление, метались туда-сюда слуги и стражники. Говорили, что из Бахчисарая прибыл главный мурза Ширин, хозяин всех этих земель. Мефодий с безразличием оглядывался, все еще страдая от болей в избитом теле. Чуял, что силы покидают его.

– Отмучился, стало быть, – выдохнул он, словно предчувствуя скорую смерть.

«Заслужил ли я этого, Господи? Почто так покарал меня?» – со злостью думал он и всхлипнул, зажмурившись – перед глазами снова были Алеша и Данилка, так и не отомщенные, не оплаканные никем…

Он уже и сам до конца не понимал, что делал, о чем думал и как решился на тот шаг и почему его услышали, поверили ему.

– Ежели мурза пойдет в поход, я знаю броды… Знаю прямую дорогу к Москве, – сказал он стражнику по-татарски. Поначалу стражник ударил его рукоятью плети в лицо, но Мефодий вновь поднял на него свой пристальный и тяжелый взор. – Передай мурзе. Я смогу провести его…

Стражник ушел, а Мефодий, уже и не надеясь, что к нему прислушаются, начал жалеть о сказанном. Душа его металась, он лишился сна. Поначалу он с наслаждением представлял, как падет грязная Москва, и гнусный, ненавистный им царь станет пленником татар, затем он думал о гибели народа своего и страдал, затем ненавидел народ свой, вспоминая, как требовали горожане крови Данилушки и его сына в тот далекий зимний день. Вспомнил и бояр, отравивших Алешу. И все они живут и здравствуют в этой поганой Москве…

В один из дней он почувствовал, что умирает. Сознание Мефодия было мутным, он был едва жив от нестерпимой жары и голода и даже не понял, когда сняли с него цепи, поволокли куда-то его безвольное, ослабшее тело. Рабы, не отрываясь от работы, провожали его глазами.

Его окатили холодной водой, подняли с земли. Словно в тумане увидел он стоящего пред ним высокого и крепкого татарина в богатых одеждах.

– Перед тобой сам мурза, раб.

Мефодий, постепенно приходя в себя, поклонился до земли и упал. Его подняли. До уха донесся голос:

– Мне говорили, что ты хороший воин. Кем ты был до плена?

– Я был воином и вырастил двух великих на Руси людей, – отвечал по-татарски Мефодий, – но они погибли от руки царя, с тех пор нет для меня никакой жизни…

– Откуда ведаешь про броды?

– Я строил засеку… Долго строил, затем охранял…

– Ты ненавидишь своего царя?

– Всем сердцем, – ответил Мефодий, опустив глаза.

– А Бога своего?

– Бог оставил меня…

– А ежели я прикажу тебе отречься от Бога своего и признать всемогущего Аллаха?

«Ты отрекся от меня! Настал и мой черед»…

Мефодий склонил голову и произнес:

– Нет Бога, кроме Аллаха и пророка его Мухаммада!

…Море с шумом билось о берег. Постепенно привык он и к окружающему его виду – скалистая местность с высокими соснами, бескрайнее, пахнущее свежестью шумное море, грудившиеся вокруг небольшого дворца мурзы беленные известью домики татар. Привык и к горожанам в ярких одеждах, к их говору, привык к зову муэдзина на молитву. Молился и он, но не чувствовал, что молитва идет от сердца, и потому на душе было пусто…

Теперь он пас стадо овец и ждал приезда мурзы, который с сыновьями уехал в Бахчисарай, звать хана в великий поход.

– Ежели все свершится, обрету ли я душевный покой? – все чаще задавал он себе вопрос. Никто не отвечал. Пусто вокруг. Пусто внутри.

Завывает морской ветер, волны с шумом бьются о берег…

* * *

Над еще укрытым ночной тьмою Бахчисараем медленно вставало солнце. С большой ханской мечети скоро муэдзин призовет всех к молитве, и люди потянутся сюда из узких городских улочек, станут молиться.

Тишина над низким дворцом правителя Крыма. Хан Девлет-Гирей стоял у распахнутого окна и жадно вдыхал теплый весенний воздух. Утренней прохладой обдавало его голое по пояс грузное тело. В последнее время он мало отдыхал и любил встречать рассвет у окна, когда еще весь город спал.

Лучи солнца, встающего из-за покрытых зеленью редких лесов гор, уже проникали в темные ханские покои и скользили по золотой и серебряной посуде, по цветастым подушкам и тканям, устилающим его широкое ложе, по многочисленным саблям и кинжалам. Хан взглядом проследил за падением света и мельком осмотрел всю эту ненужную ему рухлядь.

«Я уже стар и скоро умру. Что успел я содеять к закату своей жизни?» – подумал он с раздражением и вновь взглянул на красного круглого великана, все больше восстающего над скалой.

Его жизненный путь был кровав, как это встающее солнце, и извилист, как горная река. Он вспомнил своего дядю хана Сахиб-Гирея, во время правления которого юный Девлет, наследник предыдущего, свергнутого Сахибом хана, был заключен в темницу. Сахиб вел постоянную борьбу с родичами, пытавшимися отобрать у него бразды правления, с богатыми мурзами и беями. Власть его была шатка, и Девлет, несколько лет с мужеством переносящий лишения в неволе, должен был быть умерщвлен. Но Сахиб, видимо, не решался стать убийцей родича, и Девлет дождался спасения от своего сродного брата, турецкого султана Сулеймана Великолепного, который велел вызволить юного царевича из темницы и прислать к нему в Константинополь.

Сулейман, приблизивший к себе сродного брата, многому его научил. Девлет был способным учеником. С годами он мужал и ждал того дня, когда сможет вернуться в Крым и отомстить дяде. Когда пришло время, Сулейман, начавший сомневаться в верности Сахиба, отстранил его от власти и назначил Девлета новым крымским ханом…

– Сахиб и его старший сын убиты, великий хан, – шепнул ему советник, когда Девлет, уже будучи хозяином Бахчисарая, прогуливался со стражей по городу.

– Кто исполнил приказ? – бесстрастно спросил в ответ Девлет-хан.

– Булюк[13]13
  Старший сын казанского хана Сафа-Гирея, повествование о котором велось в первом томе; внучатый племянник Сахиб-Гирея.


[Закрыть], великий хан…

Булюк был назначен калгой[14]14
  Второй по значимости человек после хана в Крыму, наследник престола.


[Закрыть], а оставшиеся дети и внуки Сахиба безжалостно перерезаны по приказу Девлета. Впрочем, скоро и Булюк был уличен в измене, и Девлет сам лишил его жизни, ударив ножом в горло…

Так началось его правление. В ближайшее время он сумел усмирить беев, тем самым прекратив войны и стычки меж ними, и Крым стал единой могучей силой. И сила эта вся была направлена на борьбу с русским государством. Едва ли не каждый год он ходил на земли царя Иоанна. Беи также и без своего хана совершали нападения со своими отрядами. В последние годы русские ратники, обученные ежегодной борьбой с татарами, научились оборонять границы, построили множество укреплений, и все сложнее было татарам уйти с добычей. В этих войнах погибли два старших сына Девлет-хана и множество знатных мурз. Но лишь благодаря этим войнам еще существовало и богатело Крымское ханство, ибо грабеж и работорговля были его единственными источниками дохода.

Девлет-Гирей не сумел предотвратить захват Иоанном Астрахани и Казани и теперь жаждал все исправить. Да, он мечтал о своем величии, об империи Бату, о полной власти над русскими землями. Раньше царь выплачивал татарам каждый год щедрые «поминки», дабы откупиться и предотвратить их походы. Впрочем, несмотря на выплаты, походы все равно происходили каждый год, но после того, как семь лет назад воеводы Басмановы разбили хана под Рязанью, Иоанн перестал платить. Как это уязвляло самолюбие Девлет-хана!

«Ничего, когда я отберу у тебя Казань и Астрахань, вновь будешь, словно раб, платить мне дань!» – думал хан, скрипя зубами. Он грезил этими городами и не собирался отдавать их даже своему главному союзнику – турецкому султану.

В Османской империи правил тогда его сродный племянник Сулейман II, бездарный правитель, но знатный любитель вина и женщин. Два года назад он не смог отобрать у Иоанна Астрахань, ибо сам Девлет-хан этого не захотел!

Лишь благодаря крымскому хану, который предупредил московского царя о выступлении турок, русским удалось победить. Из огромного турецкого войска выжила лишь жалкая горстка воинов. Да, Девлет-хан понимал, что султану также нужна Астрахань для распространения своего влияния на Кавказ и Прикаспий, дабы покончить со своим главным врагом – с Ираном. И пока в Астрахани стоят русские полки, сделать это невозможно. Так Москва невольно влияла на расстановку политических и военных сил в далекой Азии…

Девлет-хан понимал это, но не собирался отступать от своих интересов. Тяжело ступая, он отошел от излучавшего свет окна во тьму тихих покоев. Его призывают к походу и турецкий султан, и король Сигизмунд, из-за которого, как говорят, основные силы Москвы стянуты на далеком западе. Ему, уже старику, все тяжелее даются переходы, но его манит бескрайняя степь, пахнущая горькими сухими травами, манит степной ветер… В этом прокля̜́том городе он задыхается и чувствует, как старость подкрадывается все стремительнее. Его душит пыль городов, ему опротивели бесконечные диваны[15]15
  В Крымском ханстве большую роль играли диваны – малый (совет, собрание узкого круга знати) и большой (собрание всех знатных вельмож в государстве).


[Закрыть] и приемы, наскучил гарем, в который, впрочем, он был нечасто вхож. Жены крымских ханов, женщины из знатных родов, играли большую роль в управлении государством, могли присутствовать на советах, влиять на политику ханства и даже поддерживать переписку с иностранными вельможами. Так было раньше, но только не при нем. Девлет-хан любил власть более всего и не собирался ее ни с кем делить, тем более с женщинами…

Мурза Ширин сказывал, что узнал от своего раба, мол, в московской земле недавно был мор и всюду царит разорение – нет лучшего мгновения, чтобы напасть! Да и сам раб обязался быть проводником. Ежели все так, нетрудно будет дойти до Москвы. Ежели взять ее, падет вся земля урусутов, и царь их станет данником. При мыслях об этом у хана до истомы свело скулы и покрылись зудом ладони…

Все готово к походу! Ногайцы выдвинутся, едва прикажет хан. Все беи и мурзы на прошедшем день назад диване заявили о полной готовности поднять всех мужчин со своих земель. Из Астрахани все бегут и бегут татары, также готовые примкнуть к походу. Враждебная Кабарда усмирена после гибели Темрюка, союзника царя Иоанна, отца его недавно умершей жены. Старик Темрюк, безумец, всю жизнь поддерживал Иоанна, позволял ему помыкать собой и поплатился за это жизнью, а двое его сыновей попали в плен к крымскому хану[16]16
  За год до описанных событий сын хана Адиль-Гирей выступил с походом на Северный Кавказ против западных адыгов. Кабардинский правитель Темрюк выступил против крымчан, решив помочь союзникам, но погиб в бою. Девлет-Гирей успешно использовал это событие для влияния на преданную Москве Кабарду.


[Закрыть]. Надобно, кстати, велеть улучшить их содержание, ибо Девлет-хан помнил, как сам в молодости терпел лишения…

Кабарду возглавил племянник Темрюка – Шопшук, и он оказался умнее покойника, осознал, что быть в союзе с Крымом безопаснее и выгоднее, и потому, дабы доказать свою преданность Девлет-Гирею, Шопшук выступит со всем своим войском в поход вместе с ханом…

Сегодня начинается сбор всей крымской знати неподалеку от столицы, на побережье реки Альмы – там он объявит беям о своем выступлении и прикажет собираться всем войскам.

Упав ладонями на мягкий цветастый ковер, Девлет-Гирей опустил голову и слушал, как муэдзин протяжным пением призывал мусульман к молитве.

Сегодня… Сегодня!

* * *

Иван Дмитриевич Бельский, облаченный в сверкающий панцирь, уже был готов подозвать холопа, что поодаль держал под уздцы его боевого коня, но медлил. Конные ратники в бронях ждали князя за распахнутыми воротами, и над ними, гордо возвышаясь, чуть колыхался от ветра стяг с изображением короны Гедиминовичей – герба князей Бельских. Слуги и холопы толпились на дворе, провожая господина, а за оградой так же стояла толпа зевак, желавших узреть выезд князя во главе конного боевого отряда. Дети, измазанные пылью, висли на ограде и жадно, с восторгом глядели на возвышавшихся в седлах конных ратников.

– Ох и постарел князь, – шептались меж собой бабы. И правда – лицо будто иссушено степными ветрами, из-за глубоких залысин лоб, и без того высокий, казался еще больше. Убранные со лба волосы и густая стриженая борода обильно тронуты сединой. И в глазах его какая-то усталость, присущая лишь старикам.

Марфа Васильевна, супруга князя, все так же робея, глядела на мужа, ждала, когда сам подзовет – не любил при людях миловаться. Она значительно моложе Ивана Дмитриевича, но частые роды и смерть всех их детей в младенческом возрасте довольно рано состарили ее. Несмотря на то, что по отцу Марфа Васильевна была княгиней Шуйской, а по матери – племянницей самого государя, она была лишена родовой стати и все больше становилась похожей на купчиху, коренастую, раздавшуюся вширь. Те немногие, кто помнил ее отца, давно умершего грозного боярина Василия Шуйского-Немого, могли найти в ее внешности и телосложении множество сходств с ним.

Иван Дмитриевич отчего-то никак не хотел покидать свой двор. Глядел на стоявшую поодаль супругу, улыбнулся, чуть склонив лобастую голову. Это был знак – улыбнувшись в ответ, она поторопилась к нему, прижалась к холодной броне, обхватила широкие плечи руками, жадно оглаживая их.

– Соколик мой, – прошептала она дрогнувшим голосом. Князь обнял ее с улыбкой – сколько уж лет провожает его на южные окраины, а все так же ревёт. Бабы! А может, чувствует что-то любящее сердце.

Признаться, и сам он что-то чувствовал. Афанасий Нагой, посол в Крыму, прибыл недавно в Москву, доложив, что Девлет-Гирей и его знать не желают поддерживать мир с Иоанном и не собираются более вести переговоры с русскими послами. В прошлом году сыновья хана ходили под Рязань, благо подоспел воевода Дмитрий Хворостинин с войском, отогнал их и отбил полон. Все эти события вынудили Бельского и Мстиславского убедить Иоанна в необходимости стянуть к весне на юг основные силы. Царь, называя этих двух князей «столпами державы», видимо, очень доверял им, и потому с началом весны из Литвы и Ливонии началась переброска войск на юг, на берега Оки.

– Возвращайся, Ванюша, – проговорила Марфа Васильевна. Иван Дмитриевич поцеловал ее в щеку.

– Всегда ведь возвращался, – молвил он.

– Брата моего, коль под тобой, сбереги.

– Кто ж я, мамка ему? Твой братец сам всех нас еще сберечь возможет, не то что себя! – усмехнулся Иван Дмитриевич, лишний раз подивившись братней любви своей жены к князю Мстиславскому. Марфа действительно любила старшего брата и очень жалела его, когда скончалась первая супруга князя.

– Ну все, ждут тебя. – Марфа сама отстранилась от мужа, утирая слезы. С трудом натянула улыбку и гордо подняла подбородок – негоже при всех реветь! Расправив плечи, князь дал знак, ему тут же подвели коня. С молодой удалью он взлетел в седло и надел поданный слугой островерхий сверкающий шлем. Величаво возвышаясь на своем жеребце, он медленно выехал со двора, дал знак ожидающим его ратникам. Запели сигнальные рожки, и конь князя тут же перешел на рысь. Всадники так же рванули с места под восторженный крик детей.

– Убери дитё, потопчем, дура! – крикнул какой-то бабе один из ратников…

Во дворе вдовы Василия Михайловича Захарьина тоже была суета – она провожала на службу в опричнине двух младших сыновей. Княгиня Анастасия Дмитриевна, статная, высокая, еще молодая женщина, с гордостью глядела на Федюшу и Ванечку, облаченных в черные кафтаны опричников. Старший сын Протасий, уже три года служивший в опричнине, давал братьям какие-то наставления. Он возмужал, окреп, и в глазах его вместо мальчишеской робости была видна эта дерзкая молодецкая удаль, присущая молодым людям, уже познавшим все прелести жизни. Братья же, еще безусые, худые и долговязые, стараются ему подражать, не глядят на мать, стыдно ведь, ежели обнимать и целовать при всех полезет!

Шум конного отряда привлек всеобщее внимание, и, едва завидев издали стяг, все поняли, что князь Бельский прибыл навестить сестру. Отряд остановился поодаль, Иван Дмитриевич въехал в распахнутые ворота один, сверкая сталью брони. Конь его, всхрапнув, остановился, и князь, ловко соскочив с него, бросил поводья в руки подоспевшего слуги.

– Что же ты вперед никого не послал, не предупредил? Сейчас я прикажу на стол подать! Не успеваю, вишь, сынков отправляю служить! – улыбаясь, говорила Анастасия Дмитриевна, обнимая старшего брата.

– Я ненадолго, – успокоил ее князь и обернулся к племянникам. Стало быть, и они путь отца избрали! Что ж, немудрено! А ведь когда-то с покойным Василием Михайловичем врагами были. Сколько воды утекло! А теперь стоят пред ним его повзрослевшие сыновья, холодно глядя на родного дядю своего. Иван Дмитриевич тяжелой поступью двинулся к ним, Ваня и Федя, как подобает, поклонились знатному дяде своему, а Протасий не шелохнулся, глядел с презрением, и на поросших черной редкой бородкой щеках ходили желваки. Иван Дмитриевич усмехнулся, но говорить ничего не стал, остановился, сложил руки на животе.

– Что ж, коли служить уходите, служите исправно, не позоря род свой, – молвил он, вглядываясь в лица племянников, – по правде служите. А коли в бою придется бывать – не робейте. Уж лучше смерть, чем трусость и позор.

Эти слова должен говорить сыновьям их отец, но сейчас князь почувствовал, что ему необходимо произнести их перед этими вступающими во взрослую жизнь мальчишками. Хоть и не близки, все же родня.

– Пора нам, – сказал Протасий. Застывшие перед большим и воинственным князем Иван и Федор встрепенулись и, суетясь, велели подавать коней. Анастасия Дмитриевна бросилась обнимать их, силясь урвать последнее мгновение, когда сможет прижаться к сыновьям, огладить по щеке, подарить теплый материнский поцелуй, но сыновья нехотя дают обнимать себя – торопятся.

– И помните, – добавил князь, тут же обратив на себя внимание племянников, – негоже меч против своего народа подымать!

Иван и Федя растерялись, Протасий же, поняв, что имеет в виду князь, отвел глаза и поторопил холопов, готовых подать лошадей. Бельский с кривой ухмылкой глядел на него – знал, что племянник ходил с царем в Новгород и Псков год назад. Юноши взмыли в седла, готовясь уже выехать со двора. Анастасия Дмитриевна, приговаривая «кровинушки мои», трижды осенила их крестом и утерла слезы. Иван Дмитриевич исподлобья наблюдал за тем, как юноши, круто развернув коней, с места погнали их к открытым воротам. Вооруженные слуги выехали следом за ними.

– Ой, Господи, – Анастасия Дмитриевна спрятала лицо в ладонях и глубоко вздохнула. Иван Дмитриевич подошел к ней, обнял.

– Не кручинься, сестра. Даст Бог, исправно служить станут.

Убрав руки от лица, княгиня перевела дыхание и взглянула на брата:

– Может, зайдешь?

Князь Бельский покосился на высокий резной терем покойного Василия Михайловича. При его жизни не бывал тут, но после смерти боярина стал наведываться к сестре, хотя и не было меж ними той братней любви, как меж супругой Ивана Дмитриевича и князем Мстиславским. Отец, едва Захарьины породнились с государем, выдал одну из дочерей за Василия Михайловича, совсем юной девочкой она покинула отчий дом. Но все же сестра!

– Тороплюсь. Может, на обратном пути заеду, там уж посидим как следует.

– Евдокия, молвят, с детьми уж давно в Москве не живет?[17]17
  Младшая дочь Дмитрия Федоровича Бельского, супруга боярина Михаила Яковлевича Морозова.


[Закрыть] – поинтересовалась Анастасия Дмитриевна. С младшей сестрой князь не виделся уже несколько лет и словно позабыл о ней. Кивнув, он обернулся – за воротами верхоконные терпеливо ждали его. Пора.

– Пора мне, – сказал князь, обнимая сестру.

– Молиться за тебя буду, – прошептала Анастасия Дмитриевна. Они расцеловались, и Бельский велел подавать коня. Выезжая, он подумал о том, что, наверное, зря заехал сюда, от этой короткой встречи внутри стало совсем пусто. Что-то заставило его это сделать, какое-то непонятное чувство, которое он никак не мог понять. И отчего так тоскливо и холодно в груди?

С этим же непонятным чувством князь ехал по Москве, оглядывая город – сверкающие золотом купола соборов и церквей, зеленые сады, тесно грудящиеся друг к другу избы и резные терема; глядел на многочисленных горожан – каждый занят своим делом. Жизнь в городе протекала своим чередом, отчего же так тоскливо?

Рука в кожаной перчатке железной хваткой стиснула гриву жеребца. Не выдержал князь Бельский, ударил коня в бока каблуками сапог, и тот, заржав громко, тут же понесся галопом. Быстрее уехать отсюда! Быстрее!

На другом конце Москвы тем временем собирался выступать и Иван Петрович Шуйский. Он был зол. Редко бывая дома (ибо нес службу то в Ливонии, то стоял с полками на юге), он не мог следить за обширным хозяйством в своих родовых владениях. Засуха привела к тому, что все амбары с хлебом были полупусты, полуголодным крестьянам нечем было платить оброк, и князь Шуйский, проверив бумаги с отчетами, впал в ярость – немыслимые убытки! И как покойный отец мог и службу нести постоянно, и за хозяйством следить? В сердцах хотел своих старост объявить в воровстве, затем намеревался повысить оброк, но его главный помощник старец Василий едва смог отговорить от этих необдуманных шагов. Ведал и понимал старик, что строгостью своей Иван Петрович хотел походить на отца, но чтобы быть таким, каким был покойный Петр Иванович Шуйский, одной строгости мало. Василий воспитывал князя, знал его крутой нрав и также знал, как обуять его пыл. Успокоившись, Иван Петрович спросил о своем младшем брате: