Текст книги "Опричное царство"

– На славу терем отстроили, – глянув на еще не успевшую потемнеть деревянную стену, проговорил Никита Романович.

– Торопились к осени успеть, дюже тяжко было вместе в сарае жить. Мамке более всех. В том сарае она Васютку и родила…

Тяжело было слушать об этом, но гордый боярин, во всей строгости воспитывающий детей, не мог позволить себе показаться слабым.

– Где прятались-то? – помедлив, спросил, подперев подбородок рукой.

– В лесу за Москвой. Днем жара была страшная, ночью холод. Мишка с Никифором приболели, мамка крепилась. Молилась, плакала. Отсиделись, отец!

Хотелось обнять сына и расцеловать эти серьезные, взрослые глаза, но не смел. А ведь он спаситель всей семьи! Спохватился, приказал, вывез! Господь направил! А ежели бы остались, так погибли бы в том страшном огне! Но все равно какая-то неимоверная тоска в глазах сына.

– О чем кручинишься тогда? – продолжал Никита Романович. Федор сначала отмахнулся, пытаясь натянуть улыбку, но это у него не получилось, опустил голову, сжав губы. Видать, чувствуя на себе пристальный взгляд отца, ответил:

– Все жалею, что к дому дяди Даниила не отъехал, не взял с собой Федюху, Аннушку и Ваняту! Из-за меня, стало быть, погибли они… Из-за меня! Мамку послушал, остался!

Никита Романович догадывался об этом. Положив свою широкую ладонь на плечо сына, сжал его, похлопал, а сам думал, что смерть родных – вина того, кто клялся пред умирающим братом защищать их! Но, оправдывая себя, боярин понимал, что не мог быть тогда в Москве! И Федора в том винить нельзя, поэтому сказал тихо:

– Ну, полно! Нет в том твоей вины! Ты мамке нужен был, она же носила тогда… Ты сотворил, что мог, и даже больше! Не терзай себя, сын.

– Как же я на том свете им в глаза взгляну?! – прошептал Федор и вдруг, закрыв руками лицо, заплакал. – Все молюсь за них, за себя молюсь, молюсь, дабы простили они меня, а легче никак не становится, отец! Нет мочи больше, уйду в монастырь!

Это было очень неожиданно. Убрав руку с плеча сына, Никита Романович проговорил злобно:

– Ты мне эти мысли брось! В монастырь! Ишь чего удумал!

– Как же мне сей грех замолить?! – хлопнул по столу в сердцах Федор и утер мокрое лицо рукавом домашнего кафтана.

– Бог простит! И они простят! Тут, не приведи Господь, что – кого я вместо себя во главе семьи оставлю? Льва, брата твоего? Несмышленый он! И для монастыря более подходит, чем ты! Твое дело полки водить да хозяйство в крепком кулаке держать! А ты – «в монастырь!» – Никита Романович шумно дышал, раздувая ноздри. Видел, что сын внял его речам.

– В поход уйду, ты по-прежнему вместо меня здесь главный! За хозяйством следи, дабы хлеб собрали вовремя на наших полях да подати исправно платили. Что я учу тебя, не первый год оставляю! Ведаю, что справляешься!

Федор покорно закивал, и Никита Романович, редко себе дозволявший излишнюю нежность с детьми, вдруг притянул сына к себе и крепко обнял его. От этого Федор оторопел поначалу, но потом также крепко, что есть силы, сжал плечи отца в объятиях. Поверх его головы Никита Романович глядел на образа в углу горницы, под которыми горели лампадки, и, беззвучно шевеля губами, молился, с трудом сдерживая слезы, за семью свою и за родных, коих уже нет на свете…

* * *

Что-то невообразимо тревожное витало в воздухе во всем русском государстве. Затянулось затишье на западном фронте, но понимали и холопы, и купцы, и бояре, что Литва и Швеция вот-вот ударят. Но они притаились и ждут, видимо, нового татарского вторжения в Московию, ибо знали все – Девлет-Гирей отказался от мирного предложения Иоанна с уступкой лишь Астрахани: степному хищнику нужна была и Казань, и дабы Россия стала его вассалом и платила дань, «как при Батые».

Пока на юг стягивались основные силы и строились укрепления на переправах, в сопровождении пятисот конных стрельцов в многочисленных санях из слободы вывозили царскую казну в Новгород. Ехал с сыновьями и сам царь в крытых санях, окруженный плотным кольцом опричников. Царевичи, прислонившись головами друг к другу, спали. Иоанн же, в высокой бобровой шапке, укутавшись в темную норковую шубу, глядел перед собой стеклянными усталыми глазами.

Иоанн перевел свой взор на сыновей и внимательно изучал их. Готов ли Иван перенять бразды правления прямо сейчас, ежели что случится с государем? Нет, не готов! Слишком простодушный и снисходительный, хотя отец специально закалял его казнями и видом жестокости. Но мальчик унаследовал доброе сердце своей матери. А Федор? Он и вовсе не годится быть царем. Иоанн все чаще называл его в своих мыслях иноком, и был недалек от истины – Федору куда больше нравилось присутствовать на службах, читать церковные книги и звонить в колокола, к тому же, к ужасу для себя, с годами все чаще Иоанн замечал в нем знакомые черты, коими обладал слабоумный брат царя Юрий. Федор рос безобразным – большая лобастая голова с ранними залысинами покачивается на тонкой шее, от которой расходятся ниже неровные узкие плечи. Порой рот его так же перекашивается, как у Юрия, и нитка слюны свисает с губ (правда, в отличие от царского брата, Федор вытирал ее сам – рукавом кафтана), но глаза… Глаза он унаследовал от отца. Не их форму или разрез, а нечто другое – он обладал взглядом царей, взглядом Ивана Великого и его пращуров, московских князей…

Иоанн чувствовал неимоверную усталость, но не представлял другого властителя в своей державе, ибо находился на троне уже почти сорок лет! Но понимал, что он не вечен, ощущал наступающую слабость в членах, и все чаще казалось ему, что смерть рядом. Он молил Бога дать ему еще время, дабы оставить старшему сыну державу в силе и спокойствии, но знал, что Господу виднее, как поступить. Видимо, тогда уже царь начал обдумывать текст своего будущего завещания…

В последнее время все было не так, успех ускользал из рук, словно песком осыпаясь сквозь пальцы.

Недавно узнал царь, что после расправ над главами опричнины немцы-кромешники Таубе и Крузе, видимо подкупленные литовцами, пытались поднять восстание против власти Иоанна в Дерпте, но их заговор был раскрыт, и предатели тут же исчезли. Говорят, бежали в Речь Посполитую. Так, Иоанна начали предавать и те, кто составлял его личную гвардию, коей он всецело доверял. Отчасти это и склонило чашу весов в его решении отправить всех опричников под командование Воротынского на юг, противостоять татарам вместе с земскими войсками.

Позже авантюристы Таубе и Крузе напишут труд о своей жизни в Московии. Для многих исследователей этот очерк является авторитетным источником, что само по себе неправильно – Таубе и Крузе, став врагами русского царя, стремились очернить его в глазах Европы, к тому же, вероятно, труд этот был создан по заказу правительства Речи Посполитой. Таубе и Крузе станут не последними европейцами, кто опишет Москву Иоанна и его самого в мрачных тонах с намеренным преувеличением. Уже тогда негласно католическая Европа начала борьбу с православной Россией.

Не складывались и отношения с главным союзником Иоанна, на которого в столь тяжелое время он возлагал большие надежды. Послы говорят, что английская королева Елизавета была готова согласиться с требованиями Иоанна, но тому помешали «английские бояре» – Тайный совет. Ни свободной торговли, ни военного союза, ни мастеров, ни должного убежища Иоанну не дали. Хитрые англичане всегда действовали лишь себе в угоду.

В гневе царь написал Елизавете письмо, в котором припомнил все, что его возмущало – и своеволие купцов, и наличие разных печатей на каждой грамоте, закончив послание так:

«Мы думали, что ты в своем государстве государыня и сама владеешь и заботишься о своей государевой чести и выгодах для государства, – поэтому мы и затеяли с тобой эти переговоры. Но, видно, у тебя, помимо тебя, другие люди владеют, и не только люди, а мужики торговые, и не заботятся о наших государских головах и о чести и о выгодах для страны, а ищут своей торговой прибыли. Ты же пребываешь в своем девическом звании, как всякая простая девица. А тому, кто хотя бы и участвовал в нашем деле, да нам изменил, верить не следовало…»

Следующим его шагом было лишение права беспошлинной торговли для английских купцов и изъятие некоторых товаров у них. В отношениях между Россией и Англией наступило заметное охлаждение.

Через год Елизавета напишет Иоанну послание, в котором попытается выяснить, чем смогла разгневать русского царя, стерпев его резкие слова и выпады. В ответ Иоанн позволит английским купцам платить половину пошлины, а в Казань и Астрахань ездить запретит без царского дозволения. Постепенно Англия, нуждавшаяся в торговле с Россией, наладит отношения с Иоанном, но царь уже никогда не будет верить англичанам.

Не получив от Елизаветы мастеров и не имея собственного флота, Иоанн не мог контролировать безопасность торговых кораблей в Балтийском море – они подвергались нападениям пиратов и шведов. Царю пришлось прибегнуть к помощи наемников. Карстен Роде, немец, подданный датского короля, был нанят Иоанном для защиты русских торговых кораблей. На деньги царя он купил судно, вооружил его и собрал команду. Добычу и захваченные корабли Роде был обязан сдавать в Нарве Иоанну, а за службу он и его команда получали жалованье.

Весь прошлый год Карстен Роде громил ганзейские, шведские и польские флотилии, превратившись в настоящую угрозу для мореходов. Не так давно он был арестован в Копенгагене датским королем, и Иоанн не мог помочь своему тайному помощнику, хотя и писал королю Фредерику о нем, просил прислать Роде в Москву. Датский король оставил это письмо без ответа.

Не имея союзников, Иоанн готовился к неравной борьбе, в коей ему надлежало быть одному…

…Новгород еще не оправился от опричного разгрома и чумы – был пустынным, блеклым и тихим, и жители спешили попрятаться в свои дома, лишь завидев издалека конный отряд. Прибывших без особой торжественности встречали лишь высшее новгородское духовенство и наместник Мстиславский со своими ближайшими помощниками.

Царь с сыновьями отстояли службу, отобедали за общим столом у наместника, после чего Иоанн подозвал Мстиславского и сказал ему:

– Сундуки и прочую рухлядь спрячь в монастыри. Стереги сие, да встречай новые. Пока всю казну сюда не привезу, не смыкай глаз, и после – тоже.

Иван Федорович, слушая, покорно кланялся. И после этого царь с сыновьями и опричниками снова уехал в слободу.

Возы и сани с царским добром и казной прибывали в Новгород до февраля. В это же время скончался престарелый митрополит Кирилл. Должно пройти время, пока наконец не будет избран новый владыка, и царь воспользовался этим – призвал церковный собор, дабы духовенство дозволило ему вступить в «греховный» четвертый брак, запрещенный по всем канонам.

В общем, все было готово к тому. Ведал царь, что церковь, лишенная сильных лидеров, не будет перечить ему, так что разрешение сие он получит. И невеста была выбрана. Она приглянулась государю на прошлом смотре невест, когда избранницей Иоанна стала Марфа Собакина. Теперь же государь мог взять в жены еще одну понравившуюся ему девушку.

Ею была восемнадцатилетняя Анна Колтовская из семьи худородных дворян. Сформировавшееся крепкое тело, гордая осанка, выразительная дуга русых бровей над глубокими зелеными глазами – едва увидев, царь возжелал ее. Но из-за наветов Малюты выбрал тогда Марфу Собакину. Теперь же его руки развязаны, и государь все чаще с наслаждением думал о том мгновении, когда овладеет Анной. Родителям ее уже отправлено послание с наказом – дочь замуж не выдавать, ибо избрана в невесты государем. Колтовские опешили и не знали, радоваться им или горевать – все еще помнят о судьбе Собакиных, но власть и сила при дворе манят каждого, да и ослушаться Иоанна в его державе бы никто не посмел.

И вскоре собравшееся в Успенском соборе духовенство чло царскую грамоту:

«Святители! Злые люди чародейством извели первую супругу мою, Анастасию, вторая, княжна Черкасская, также была отравлена… Я ждал немало времени и решился на третий брак, отчасти для нужды телесной, отчасти для детей моих… Благословленный митрополитом Кириллом, я долго искал себе невесты, испытывал, наконец избрал, но зависть и вражда погубили Марфу, только именем царицу: еще в невестах она лишилась здравия и чрез две недели супружества преставилась девою. В отчаянии и горести я хотел посвятить себя житию иноческому, но, видя опять жалкую младость сыновей и государство в бедствиях, дерзнул на четвертый брак. Ныне, припадая умилением, молю святителей о разрешении и благословлении…»

Царя же на соборе не было – некогда! В апреле он со старшим сыном отправился на смотр войск в Коломну. Два трона – митрополичий и царский, пустовали. И высшее духовенство несмело спорило меж собой, дозволительна ли просьба государя? Попирать церковные каноны было нельзя, отказать государю тоже. Одни настаивали, что в былые великие времена, когда церковь была могущественной, отказывали и византийским императорам в благословлении греховного брака, другие указывали на важный пункт – третья супруга не стала государю полноправной женой, ибо не тронута была мужем, потому допустить сие возможно, но с определенного вида наказанием в виде епитимьи[24]24
  Епитимья (по В. И. Далю) – от греч. духовная кара, церковное наказанье. Отдать кого-то под епитимью, под духовный надзор и поучения, с наложением духовного запрета.


[Закрыть]. Третьи же опасались, что, мол, дозволь они царю жениться в четвертый раз, так и прочие христиане греху поддадутся, четвертые же боялись «наказывать» Иоанна в случае удовлетворения его просьбы. Долго думали и спорили, пока государь на южных рубежах, весь в сверкающем панцире и шеломе, задрав острую бороду, проезжал мимо выстроенных войск и выслушивал доклады от Михаила Воротынского, уже давно назначенного главнокомандующим.

Объединенные опричные и земские войска в большом числе отправлялись на укрепленные частоколом и бревнами берега Оки. Здесь была вся оставшаяся сила русского государства, сюда стягивались отовсюду войска. И более всего царь боялся, что именно сейчас ударят шведы и литовцы.

Иоанн, проезжая мимо строя, вглядывался в лица воинов. Как поредели войска! Как много молодых лиц! Старых и опытных бойцов стало очень мало. Здесь царь наглядно увидел, как война за Ливонию и ежегодные татарские набеги проредили русскую рать. Он вспомнил, как десять лет назад вел огромное войско брать Полоцк. Теперь же, когда русское государство стоит на краю гибели, его защищает эта горстка воинов, большую часть из которых составляют казаки, иностранные наемники и безусые мальчишки. Воротынский, устроивший для царя этот смотр, теперь пристально следил за его бледнеющим лицом и думал в то мгновение: «Видишь, до чего довел ты державу свою? Зри, душегубец!»

После смотра Иоанн спешился и направился к воеводскому шатру. С Иоанном царевич Иван, князь Тулупов, Малюта, Борис Годунов и другие представители его свиты. На цветастых и пестрых коврах установлен походный стол, у основания которого стояли два резных кресла – для государя и наследника. Свита расселась по старшинству рода (и здесь никуда без местничества) на лавках.

– Думаю, надобно слать посольство к Сигизмунду и договариваться о мире. Не хватит сил нам против трех врагов бороться, – устало говорил Иоанн, глубоко откинувшись в кресле.

– Хана отгоним и на шведов пойдем, коли Юхан нам Ревель не отдаст! – в заключение добавил Иоанн, помолчав. Вскоре в его шатер был приглашены Михаил Иванович Воротынский и опричный воевода Дмитрий Хворостинин, первый помощник Воротынского. На какое-то время глаза Иоанна поймали тяжелый взгляд Михаила Ивановича, и государь невольно стиснул подлокотники пальцами. Не доверял ему царь, оттого и попал боярин в непродолжительную опалу, оттого и отбирал у него Иоанн родовые имения, отдавая взамен другие, поменьше да похуже. Оттого и сам Воротынский не любил Иоанна, оба ощущали взаимную неприязнь, но положение дел обязывало отложить прочь разногласия, тем более Воротынский по родовитости своей обязан был встать во главе объединенного русского войска. И вот они сидели за столом с государем и наследником, в то время как свита стояла позади кресла государя. На столе – карты с пометками, сделанными воеводой.

– Наверняка хан пойдет здесь, через Рязань, ибо думает, что разгромленная Москва станет легкой добычей, – докладывал царю Воротынский, указывая пальцем на участки карты, – но возможен удар отсюда, с Угры. Надобно здесь, под Коломной, оставить значительную часть войска, дабы прикрыть Москву. Его возглавлю я. Со мною будут стоять полки князей Андрея Палецкого, Юрия Курлятева и Ивана Шереметева. Передовой полк же под командованием Дмитрия Хворостинина встанет здесь, под Калугой, и будет охранять переправы на Оке.

– Сколько ратников у нас? – сдвинув в сосредоточении брови, спросил царь.

– Ежели к полкам присоединятся ополченцы, наемники и казаки, даст Бог, наберется тысяч двадцать…

– У хана не меньше пятидесяти тысяч, – тихо напомнил государю Тулупов. Иоанн, будучи все же грамотным военачальником, понимал, что с татарами биться лоб в лоб нельзя. Подумав, сказал:

– Надобно понять, для чего они сюда идут. Ежели искать битвы с нами, то надобно перекрыть Муравский шлях и направиться к Калуге. Там рассредоточиться и по силам стараться нанести им наибольшие потери. Ежели они группами будут грабить города и окрестности, то бить их в засадах и трепать хорошенько!

Воеводы в согласии склонили головы. Иоанн поглядел на них пристально и проговорил твердо:

– На вас вся надежда. В ваших руках судьба русской земли. Коли и сейчас проиграем, не станет более державы, а народ русский и язык наш будет истреблен. Все старания предков наших по объединению и укреплению Руси падут прахом. Вера православная окончательно погибнет – и это меньшее из тех злосчастий, что ждут нас, ежели татары одолеют.

Поднявшись, воеводы молча перекрестились и поклонились Иоанну. Невольно перекрестилась и свита. Царь опустил голову и, махнув рукой, отослал всех прочь. Шатер покинул даже царевич. Оставшись один, Иоанн стиснул зубы и, зажмурившись, дрожащей рукой прикрыл уставшие от долгой бессонницы глаза.

По возвращении царя в Москву, двадцать девятого апреля собор «благословил Государя жениться четвертым браком, мимо Христова Евангелия и Больших и Вселенских семи Соборов». Ценой того, что духовенство дозволило царю вне всех канонов, на Иоанна наложили трехлетнюю епитимью, то есть ему запрещено было входить в церкви и храмы все дни, кроме Пасхи. Но с государя снималась епитимья в том случае, если он начнет войну против неверных, а так как все ожидали вскоре нового татарского нашествия, все понимали формальность данного наказания.

В мае горожане Москвы узрели новую (четвертую) царицу – Анну Колтовскую. И очень скоро государев двор покинул столицу и отправился в Новгород. Здесь, за крепкими стенами древнего города, Иоанн будет ждать нового похода крымской орды на русские земли. И он был неизбежен, неотвратим, и будущее целого государства, народа было на кону.

Глава 5

В Орловской крепости суета. Здесь сливаются воедино гомон посада, перезвон колоколов недавно выстроенного собора, шум мастерских. Всюду ходят вооруженные ратники, стрельцы несут стражу, по пыльным, изгвазданным конским навозом улочкам проезжают дети боярские в бронях.

Высились бревенчатые остроги, обнесенные деревянной стеной, под которой грудились пока еще редкие слободские дома. Крепость молодая, необжитая – всего шесть лет назад начала строиться она на южной окраине страны на землях Михаила Ивановича Воротынского. Занятый пограничной службой, он теперь редко бывал здесь, но продолжал заботиться об устройстве своего строения. Ему не хватало людей, поэтому часто просил государя присылать к нему ремесленников. И царь велел всем помогать крепости деньгами и ремесленниками, сам дал на строительство большую сумму.

Порой приводили людей сюда насильно. Так и был переселен Архип со своей семьей после выдворения из Новгорода. Нужны были здесь хорошие кузнецы, поэтому работой Архип был не обделен.

Местные мужики помогли выстроить дом и мастерскую, благо рядом оказался бывший сосед в Новгороде, строитель Илья. Архип подсчитывал траты, ибо надобно было закупать лес, кормить мастеров.

– Нам бы небольшую, да побыстрее, – говорил он мужикам с ужимкой, словно все равно было, где жить. А может, не ощущал, что надолго здесь. Жили в наспех сколоченной времянке. Помог и местный воевода, привел еще мужиков, свез лес, сказал – быстрее за работу надобно!

И взялись. Архип работал на износ, так было легче пережить недавнюю смерть старшей дочери. Белянка вовсе спала с лица, никак не могла прийти в себя. Порой молчаливо занималась хозяйством и ни с того ни с сего начинала реветь взахлеб да причитать. Архип, стиснув зубы, уходил, невыносимо было.

Илья, сухощавый, жилистый мужик с редкой седой бороденкой и скуластым лицом, тем временем руководил строительством.

– Взяли, мужики! Ровнее, ровнее, твою ж…

– Ладно встало! Ладно!

Илья окинул беглым взглядом только что положенное бревно, кивнул и подозвал сына, тринадцатилетнего паренька Семена, начал что-то ему объяснять. Архип с тоской глядел на них, вспомнил своего сына, которому также хотел бы передать однажды свое ремесло.

Аннушка вышла с теплым сбитнем, напоить уставших и покрасневших от стужи мужиков. И когда передала крынку в руки Семену, так и растерялась вся, глаза опустила, заулыбалась. И Семен, застыв с крынкой, с улыбкой глядел на Анну. Илья, завидев издали, заулыбался, поглядел на Архипа, подмигнул.

Архип торопился, ибо спешил в Новгород. К весне закончили, и едва кузница была готова, Архип начал работу. Много ее накопилось – клинки, наконечники для стрел, кольчуги. Торопился, собирался за сыном в Новгород. И наконец отпросился у воеводы, верхом отправился за Сашком…

Архип вернулся поникший, серый – он так и не решился никому рассказать о том, что видел в Новгороде. Белянке же с опущенными к полу глазами сообщил, что соседей выселили, ибо дом их тоже оказался пуст. Сашка в городе он не нашел. Белянка, казалось, со смертью дочери похоронила для себя и сына – ничего не ответила на это известие, молча перекрестилась и, словно тень, ушла заниматься домашними делами. Аннушка думала было зареветь, но, увидев строгий взгляд отца, заставила себя сдержаться. Больше о Сашке в их доме не говорили.

Сюда поздно дошли слухи о приближении татарской рати, ратники были в боевой готовности, Архип работал днями и ночами. Ожидали крымцев со дня на день, зарывали в землю добро. Белянка сокрушенно плакала, что нет нигде жизни – в костромской деревне татары сожгли ее дом, из Новгорода выгнали, здесь снова татары. Прятаться негде – кругом одна степь. Оставалось одно – погибать. Архип терпел, пока не срывался и криком своим не заставлял жену успокоиться. Он и сам со страхом переживал эти дни. Уже приготовил для себя и оружие, и броню. Но тогда татары прошли мимо города, спешили к столице…

Скорбные вести о разгроме Москвы и ханском нашествии с опозданием доходили в дальние уголки страны. Дошли и сюда. С ужасом передавали друг другу слухи о том страшном событии, и одна новость была страшнее другой. А тем временем воеводы готовили крепость – рубили более мощные укрепления. Здесь уже Илья трудился, не жалея сил. Привлек всех своих сыновей, спал урывками, и сам рубил, и руководил. Всеобщими усилиями укрепили к зиме город, построили Большой острог, охвативший и грудившиеся под старыми стенами посадские дома. И тогда в город целыми ватагами приходили люди с разоренных поселков, начинали здесь заново свою жизнь. Крепость уже тогда понемногу превращалась в город…

Ратников отправляли пополнять поредевшие полки Михаила Воротынского. Со всех углов только и слышал: «не хватает ратников», «стоять против хана некому», «скоро хан снова придет», «не выстоим». Вот уже и мужики с посада заговорили о том, что надобно идти. Новгородские каменщики братья Филимон и Сашко, давние знакомцы Архипа, сказали, что пойдут со всеми. Засобирался и Илья. Повзрослевшего шестнадцатилетнего сына Семена дома не оставил, решил взять с собой. Аннушка долго плакала, узнав о том, все чаще стала пропадать с молодцем. Белянка ворчала, что дочь не помогает по хозяйству, срывалась на ней, бранила. Архип пару раз видел, как Семен с Анной целовались, скрывшись от всех за посадом у реки.

Разок поймал Семена в городе, сказал, тяжело глядя на побледневшего вмиг молодца:

– Коли узнаю, что дочь мою попортил, не посмотрю, что знаюсь с отцом твоим, собственными руками придушу!

Для верности поднес к его глазам свой крепко сжатый кулак.

– Того не было! – сглотнув, отвечал Семен. – Я дочь вашу замуж возьму!

Архип поостыл, похлопал парня по плечу.

– Слыхал, отец твой на рать сбирается с тобой. Может, останешься?

– Нет, не останусь. Так надо. Вернусь, приведу сватов, – еще более твердо ответил Семен и, откланявшись, ушел по своим делам. Архип заскреб в седеющей бороде своей, вздохнул. Надлежало тоже идти со всеми! О свадьбе дочери он пока не думал, ибо сначала надлежало пережить второй поход татар на Москву.

Ночью, когда дочь спала, а Белянка тихо скребла чем-то в углу под тусклым светом лучины, он вышел из крепости и долго глядел на спящую Оку, расстилающуюся пред ним. Природа безмятежно молчала под покровом темноты, нет-нет да и заплещется рыба в реке или встрепенется какая-нибудь ночная птица. Редкие хаты светят тусклыми огоньками, ветерок подхватывает слабый печной дым. Со вздохом Архип вспомнил, как великой кровью брали двадцать лет назад Казань, а теперь что? Все напрасно? Татары, стало быть, все равно победят? Зря он рисковал жизнью, зря столько бравых ребят полегло в чужую казанскую землю? Вспомнил отчетливо бледное, закостеневшее, залитое засохшей черной кровью лицо Добрыни и его небрежно уложенные на груди руки. Выдохнул, направился к дому.

И уже лежа на печи, обнимая крепкое налитое тело Белянки, прошептал:

– Прости меня, но сидеть тута не смогу, когда враг придет!

Белянка молчала, и он думал, что жена спит, пока не почувствовал на плече теплую каплю слезы.

Поутру бабы уже возились по хозяйству, Архип же заканчивал работу в кузнице и сегодня же намеревался отпроситься у воеводы уйти с мужиками.

Смурого лица жены пытался не замечать, а в душе все равно скребло. Жаль Белянку, понимал он это! Мужиков в семье нет. И так уже более похожа на тень свою, чем на саму себя. Едва пережила потерю обоих детей, а ежели и он погибнет? Архип ждал от нее хоть слова, но она весь день молчала. И лишь вечером за трапезой заговорила со слезами и плачем, мол, на кого оставляешь двух баб, как жить дальше и как хозяйство вести. Архип молча глядел на разбушевавшуюся жену и притихшую на своем месте дочь.

– Одно слово – дуры вы, бабы! – злостно выплюнул он и хлопнул тяжелой пятерней по столу. – Биться некому, татар втрое больше, так ежели каждый так мыслить начнет да под жениным подолом останется, как Москву отстаивать будем?

– А почто нам та Москва? – пыталась спорить уже признававшая поражение Белянка.

– А ты мыслишь, мол, татары Москву и Новгород возьмут, а тута мы жить припеваючи будем? Дочь вот наша выросла, но не от первой ночи с мужем понесет, а от татарина, что ограбит нас дочиста и обратно в крымские степи уйдет!

Тут уж заревели обе бабы, Архип, не в силах выдержать того, стрелой вылетел из-за стола, ушел на крыльцо. Со злости ударил кулаком в стену дома, боль в костяшках уняла гнев.

Ночью Белянка робко пробралась к Архипу на печь и тут же обхватила руками, начала зацеловывать лицо и руки.

– Прости меня, дуру, – прошептала сдавленно. – Коли решил идти, буду молиться непрестанно за тебя! Вспомнила давеча, как ты под Казань уходил тогда… Молодые мы были совсем…

– Не печалься, Белянушка, – ласково отвечал тронутый нежностью супруги Архип. – Татар мы быстро одолеем, вернусь, дочь замуж выдадим. Полно им с Семеном по углам прятаться!..

К воеводе Архип подошел на следующий день, заявил о своем желании. Воевода помялся, мол, не хочет такого мастера терять, что работы кузнечной навалом, попомнил, что у Архипа здесь жена и дочь остаются, но в итоге уступил.

Охотничья рогатина стояла в углу, пока Архип перевязывал онучи и пристегивал к поясу добытую под Казанью татарскую саблю. Благо бронь с того похода тоже сохранил, теперь он, снаряженный, ловил на себе восторженные взгляды дочери и жены, хоть у обеих и стояли слезы в глазах. И вот, стоя пред ними, большой, грозный, Архип прочувствовал их тоску, обнял обеих, дал расплакаться на своей груди и, поглаживая, говаривал с улыбкой:

– Ну, что вы, будто хороните меня раньше срока! Ну! Вот бабы…

Мужики уходили вместе с ратниками, отправленными на подмогу войскам Воротынского. Более четырехсот человек давала Орловская крепость для войны с крымцами.

Долго прощались с семьями. Филимон и Сашко, два похожих друг на друга брата, долго ласкались с детьми и женами. Илья простился с сыновьями и супругой, Семену долго прощаться не дал – жена тут же завыла, запричитала.

Архип обнял Белянку и Аннушку и, едва услышал их всхлипы, сказал:

– Не сметь! Скоро вернусь!

И отстранился, боясь прощаться. Когда уходили, даже не обернулся, дабы совсем не терзать себе душу. Мужики уходили, не ведая, вернутся ли вновь, и долго оглядывались назад, где провожали их родные и близкие. Семен поспевал следом – долго прощался с Аннушкой. Илья начал строжить сына, мужики, усмехаясь, говорили, что старый плотник для сына своего хуже татарина. Илья обиделся и долгое время шел, не говоря ни слова.

Архип украдкой достал из-под сермяги висевший у него на шее оберег, даренный ему Добрыней под Казанью, поднес к губам и повторил уже тихо, для самого себя:

– Скоро вернусь…

* * *

Новгород, древняя твердыня… Когда-то принял он варяга Рюрика, основателя Древнерусского государства. Ныне же укрывает за своими мощными стенами его далекого правнука… Город, опустошенный, полуразрушенный и разграбленный, восстанавливался вновь уже под присмотром самого государя. Он здесь со своим двором и семьей ждет исхода противостояния с татарами.

И тогда же, в эти окаянные дни, Иоанн писал свое завещание, которое представляло собой скорее его обращение к Богу, нежели к сыновьям. Иоанн, возвышаясь в кресле, сидел в легком домашнем кафтане, диктовал дьяку Щелкалову, и тот торопливо записывал. Тишина и мрак. Горницу освещали лишь свечи, стоявшие у письменного стольца.

Царь тщательно осмысливал передачу в наследство вотчин и наделов, дабы никого из сыновей своих не обидеть, не обделить. Подумал ненароком, что и супруге своей нынешней надобно земель оставить. Царь нехотя отписал и ей несколько подмосковных деревень. Не оправдала надежд! Пресна, уныла, тиха – не такие нравятся государю! И очень скоро Анна ему наскучила. А тут еще Малюта, будто нарочно, все справляется, по нраву ли государю новая царица – соль на рану сыплет! Сколько сделано, обговорено, дабы на девице этой жениться, и все впустую!