Текст книги "Опричное царство"

– Где Никитка? Почему который день не вижу его?

– Никитка снова с Серко пропадает где-то, – ответил Василий как о чем-то несущественном. Серко – конь, подаренный отцом перед тем, как Петр Шуйский выступил в свой последний поход, где и погиб, и, может, поэтому мальчик с детства был привязан к жеребцу.

– Мне надобно, чтобы он учился, хозяйство мог вести! А он, словно татарчонок, с седла не слезает, – пробурчал с раздражением Иван Петрович. Василий улыбнулся бывшему воспитаннику.

– Такой же непоседливый, как ты, княже. Но я постарался, дабы толк из тебя вышел. И на него управу найду.

За окном звонко заржал конь.

– А вот и княжич приехал, – улыбнулся старец Василий.

Иван Петрович вышел во двор, где увидел младшего брата, распрягающего своего молодого светло-серого жеребца. Никитка был босиком, в одной рубахе, пропитанной потом, в пыльных портах – на это князь тут же с недовольством обратил внимание. Пятнадцатилетний княжич уже начал взрослеть – в плечах раздался, отросли редкие черные усики, и в глазах начала появляться какая-то взрослость.

– Надо бы его на службу через год определить, – скрестив на груди руки, молвил Иван Петрович. Старец Василий кивнул.

– Подойди! – приказал князь. Юноша исподлобья взглянул на него недовольно и тут же, отведя взгляд, повел Серко в конюшню.

– Тяжело без мамки ему, не гневись, княже. Как княгиня умерла… – молвил Василий, но Иван Петрович не дослушал его, направился следом за братом. Слуги, видя проходящего мимо князя, кланялись ему в пояс. В конюшне Никитка стоял возле Серко, обнимал его морду, гладил рукой по гриве и шее. Услышал за спиной медленные шаги, не оборачивался, знал, что брат пришел. Иван Петрович встал рядом, взглянул на Серко.

– Доброго коня тебе отец подарил, – проговорил тихо.

– Да, – ответил Никитка, заглядывая в темные влажные глаза своего любимца.

– Ведаю, что любишь ты коня своего, но мне надобно, дабы ты помогал мне и Василию по хозяйству! Ты ведь не мальчишка уже – мужчиной становишься!

– Не хочу я в твоих хлебах и рыбах копаться! – злостно отверг отрок.

– Не в моих, а наших! – повысив голос, ответил Иван Петрович. Серко испуганно прижал уши, чуть отошел назад. – Нам эти вотчины от предков наших достались! Кто, ежели не мы, станет следить за всем этим?

Никитка молчал, отвернулся, спрятав лицо за мордой коня.

– У Ивана Андреевича Шуйского, родича нашего, другое – он хоть и первый боярин при государе и полки ежегодно водит, но у него пятеро сыновей, и все к делу приучены! Пока я служу, хозяйство тебе вести! Больше некому! Василий стар уже, многому не сможет научить тебя! А ежели в тебе и рвения никакого не будет, тогда совсем худо станет!

У Никитки вздрогнули плечи, и он, всхлипнув, еще крепче обнял морду коня. Иван Петрович нахмурился, взяв брата за локоть, развернул к себе.

– Ты сам тут не бываешь, даже не ведаешь, как я живу! – в сердцах с зареванным лицом выпалил Никитка. – Ты с женой своею за Москвой живешь, а я тут! И никого у меня нет! Никого! Тата погиб! Мамка умерла! Василий, старый дурак, надоел! А ты лишь приезжаешь и говоришь, что мне делать, хотя ты даже не знаешь меня!

– А тебе нянька нужна?! – не выдержал и крикнул в ответ Иван Петрович. – Взрослый муж, стоит, слезы и слюни размазывает! Говорят тебе, хозяйство надобно вести, а ты заладил мне – никого! Ты князь! На нас с рождения возложено множество дел, и их надобно выполнять!

– Уезжай отсюда! Убирайся! – до хрипоты выкрикнул Никитка и, сорвавшись с места, бросился прочь, растолкав в дверях входивших было конюхов. Иван Петрович, стиснув зубы, смотрел ему вслед, затем поглядел на Серко. Вздохнул князь, потрепал коня по гриве и сказал под нос:

– Мальчишка еще совсем. Глупый мальчишка. Женить его надо. Подумаю над тем.

Иван Петрович уезжал в тот же день, и Никитка так и не пришел проститься с ним.

– Ты ему спуску не давай. Я уж не ведаю, что содеять, – сказал князь старцу Василию. Старик с улыбкой кивнул и махнул рукой:

– Служи, княже. О том я позабочусь.

– Подумываю, может, женить его?

– Мысль верная. Как полки станут возвращаться с юга, заезжай домой, обговорим. А на Никитку не злись. Он парень смышленый, добрый. Сердце у него тоже доброе. Такие мальчишки потом святыми становятся…

– Мне не надобен монах-книжник, мне нужен хозяин земель наших и воин! – грубо отверг Иван Петрович. Это были последние его слова своему воспитателю. Снарядив ратных и облачившись в бронь, он скоро покинул дом с тяжелым камнем на сердце. Ох как не хватает тебя, отец!

Стягивались русские полки к южной окраине, вставая раскидистой двойной цепью за засечной чертой, ждали татар. Сильной была рать, со многих городов стянуты сюда были дети боярские, виднейшие воеводы возглавляли полки.

Молчала великая степь, обдувала Оку сильными ветрами, и с теми ветрами на русскую землю надвигалась новая гроза…

Глава 2

Сорокатысячное крымское войско двигалось к границам Московского царства. Воины для похода были собраны со всего ханства, и они шли, одетые в тулупы и цветастые рубахи, вооруженные саблями, луками (порой самодельными), ножами, а кто-то и вовсе был полуголый и без оружия. Знать ехала в панцирях и кольчугах, стяги и знамена возвышались над ними, от безветрия свисая на древках, словно тряпки. И возглавлял все это воинство сам хан Девлет-Гирей, окруженный отборными воинами, закованными в панцири. Мурзы, все в доспехах, ехали поодаль, ведя за собой свои многочисленные отряды. Были здесь и кабардинские воины, и ногайцы, и беглые астраханские татары.

Мефодий ехал со всем этим разношерстным войском, оглядывался, ловя на себе пристальные взгляды. Он с клеймом раба на лбу ехал верхом, при оружии. Мурза Ширин приставил к нему двух своих головорезов, вооруженных луками и кинжалами – вон они, едут сзади, внимательно глядят на раба, дабы не смел убежать. Да и куда сбежишь в этой бескрайней мертвой степи?

Мефодий должен показать безопасный брод и ближайшую дорогу на Москву, поэтому он едет впереди. Едет, уже чувствуя, что силы на исходе, все тяжелее даются переходы. Порой слабеют руки и перед глазами все плывет, раз было начал заваливаться в седле, но схватился за гриву коня, тряхнул головой – нельзя показывать свою слабость, убьют тут же. Умирать нельзя, не сейчас!

В степи войско встало лагерем. Зачадили многочисленные костры, запахло вареной и жареной бараниной. Лагерь наполнился звуками – где-то пели протяжные старинные песни, звучавшие еще в походах монгольских войск, где-то о камень точили оружие, где-то протяжно заржал и умолк конь. Все эти звуки доносились до уха угрюмого Мефодия, сидевшего поодаль от всего войска. Рядом пасся его стреноженный конь. Один из его надзирателей молча натачивал свой кинжал, сидя в двух шагах от него возле разожженного костра. Другой появился чуть позже, принес кусок дымящегося вареного мяса, насаженного на нож. Этот самый нож он протянул Мефодию:

– Тебе было приказано есть!

Мефодий, подняв на него мутный, полный безразличия взгляд, принял горячий кусок и, едва поднеся ко рту, почуял резкий запах баранины, от которого к горлу сразу подступила тошнота. Но после длительного перехода следовало есть. Пережевывая пресное жесткое мясо, он глядел перед собой и уже не думал ни о чем, мечтал, дабы все поскорее закончилось. Но Мефодий не представлял, что будет потом. Он снова станет пленником и вернется на двор, где до омерзения пахнет выделанной кожей? Может, будет убит или отпущен восвояси? Все это было не важно. Там, за горизонтом, куда уходит эта едва различимая тропа, по которой многие века кочевники ходили на Русь, стоит Москва, и в ней ненавистная ему чернь, требовавшая смерти его любимого Данилушки, там уничтожившая Адашевых поганая знать, там безбожный царь.

В большом шатре Девлет-Гирея проходил военный совет. Собравшаяся под рукой хана знать не доверяет рабу-проводнику, к тому же она, поддаваясь своей алчности, настаивает на том, дабы войско прошло своим обычным путем и после разорения Москвы пошло на Литву – Сигизмунд давно не платил «поминки»[18]18
  Как и Московское царство, Литва и Польша также должны были платить крымскому хану определенную дань, дабы уберечь свои земли от набегов татар. Часто с помощью «поминок» (кто больше заплатит) Сигизмунд и Иоанн натравливали Девлет-Гирея друг на друга.


[Закрыть]. Хан раздражен расколом в своем лагере, но не приходит пока к определенному решению.

– Если ты не докажешь, что твой путь единственно верный, отец отрежет тебе голову, – надменно говорил посланный к Мефодию младший сын его господина.

– Я уверен, сейчас на Оке стоят полки, и единственное место, где можно пройти незамеченным – в районе Кром. Там часто мельчает Ока. Оттуда прямая дорога на север, – угрюмо докладывал Мефодий сыновьям мурзы Ширина, и вскоре об этом уже знал и хан.

Неизвестно, что было бы, ежели бы хан пошел на поводу у своих мурз и не послушал перебежчика – однако здесь он проявил железную волю, и войско его с успехом перешло Оку по мелководью и направилось к северу.

Вступив на территорию Московского царства, приказано не делать длительных перевалов и не разжигать костры – со своей многотысячной ордой хан намеревался пройти незамеченным. Попадавшихся путников убивали на месте. Разведчики схватили пятерых ратников береговой службы, патрулировавших ту местность. Их связали, пытались узнать, где расположены русские войска, но пленники поначалу бесстрашно отпирались, отказывались отвечать. Тогда троим отрезали головы, и двое, испугавшись этой мучительной смерти, выдали, что далее путь на Москву чист, подтвердили слова Мефодия, что были мор и засуха, что царь казнил многих видных военачальников, и войска ослаблены.

Девлет-Гирей услышал слова пленников из уст своих полководцев и, довольный, велел убить доносчиков, после чего войско его продолжило наступление.

Поздно увидели и поняли, что татары обошли все заставы и уверенно движутся к Москве, когда все полки для защиты столицы стеной стоят на Оке. Глава пограничной заставы князь Михаил Иванович Воротынский с полком стоял под Мценском – там он, большой и крепкий, с широкой окладистой бородой, в которой прядями уже выступала седина, насупившись, слушал доклады помощников о татарском вторжении.

– Прямиком к Москве, значит, идут? – сопя, спрашивал он. Из-под густых, сведенных к переносице бровей недобро поблескивали темные глаза.

– Таким путем они еще не приходили, – ответствовал помощник Михаила Ивановича, князь Михаил Васильевич Тюфякин. – Верно, перебежчики провели…

– Вот-вот они выйдут к Туле. Уже оповещены воеводы Мстиславский и Бельский, что стоят с полками на Оке. Трех гонцов отправил к государю в слободу, – говаривал еще один помощник князя, дьяк Ржевский. – Все ждут оттуда приказаний.

«Как медленно все!» – бесился Воротынский и, с грохотом уложив на стол с картой свой кулак, вопрошал:

– Много их?

– Судя по сакме[19]19
  Сакма (по В. И. Далю) – колея, след колеса или полоза; дорожка, тор, тропа, тропинка лесная; бичевник, утоптанная по бичевнику тропа; след или брод по траве, по росе; путь, которым прошли пешие или конные.


[Закрыть], тысяч пятьдесят, не меньше, – почесав острую темную бородку на вытянутом худощавом лице, говорил Тюфякин.

– Ежели не больше, – вторил дьяк.

Воротынский засопел чаще, глаза забегали по карте, и его пудовый кулак вновь с грохотом ударил по столу:

– Тут и полков Мстиславского и Бельского не хватит!

Задумался.

– Надобно, чтобы с Оки полки стягивались к Москве. Может, еще успеем город спасти…

Люд русский уже и не помнил, когда кочевники брали города штурмом – деревни грабить могли, но город! Все были уверены в том, что Москва выстоит. Деревни пустели. Крестились, кланялись дому, грузили добро и детей на телеги, схоранивали то, что хотели сохранить. И устремлялись в города, укрепленные неприступными стенами. Вот и в Москву уже стягиваются многочисленные возы, стоит гул, крики, плач, скрип, грохотание, нескончаемый и тревожный звон колоколов.

Также шли и в слободу.

Из ворот, растолкав по сторонам беженцев, стройными рядами выехали черные верховые опричники под началом Якова Волынского. Они направлялись по первому государеву приказу под Тулу, надеясь там задержать кочевников. Были в том полку отроки Иван и Федор, сыновья покойного Василия Михайловича Захарьина. Их старший брат Протасий оставался в государевом полку и напутствовал братьям, дабы держались рядом да спины прикрывали, на рожон не лезли и опасались меткой татарской стрелы. Гордые, они спешили расстаться с Протасием, дабы доказать ему после, что являются достойными воинами.

Татарский след то терялся, то появлялся вновь, и вскоре стало известно, что хан преодолел последнюю преграду на пути к Москве – реку Угру. Царь был сам не свой. Уже говорят, что хан близко, войска для отражения удара стянуть невозможно, хоть князь Бельский, как мог, вел полки к столице. Царем тут же был созван военный совет. Он явился осунувшийся и бледный, сгорбившийся под невиданным грузом на плечах. В палате уже ждали его опричные воеводы.

– Государь, более трех полков опричных собрать не удалось, – докладывал ему Василий Иванович Темкин-Ростовский, тот самый, что несколько лет назад выдумывал обличения митрополита Филиппа.

– Собирайте всех, кто есть, – говорил Иоанн каким-то упавшим голосом. – И выдвинемся на подмогу Волынскому под Серпухов. Я сам возглавлю поход…

Распределяли полки. Сторожевой полк доверили Василию Петровичу Яковлеву, младшему брату Ивана Яковлева, закованного в кандалы после осады Ревеля – верили, что подойдет к делу ответственно, ежели захочет и свою жизнь спасти, и братнюю. Государев полк вел молодой опричник, закаленный в боях в Ливонии, Федор Михайлович Трубецкой. Передовой полк возглавил Михаил Темрюкович. Он же, вместе с Темкиным-Ростовским, был главнокомандующим всех войск, а значит, стоял над Бельским и Мстиславским. Это назначение князь сдержанно встретил поклоном.

Это было шестнадцатого мая…

– Молвят, татары к Москве близко, мама!

Сейчас пятнадцатилетний Федя, стоявший перед матерью в горнице, казался ей чрезвычайно взрослым. Высокий, плечистый, он все больше походил на Никиту Романовича, особенно когда глядел так серьезно и строго темными отцовыми глазами.

От скачки его короткий подпоясанный кафтан покрылся пылью, равно как и червленые высокие сапоги. Евдокия Александровна, положив руку на большой живот, вновь почувствовала, как толкнулся в чреве ребенок.

– Федюша, прошу, не покидай двора! Москва переполнена каким попало людом! Кражи и разбои уж на улицах!

– Чего своих бояться, когда чужие скоро придут! – выдавил он с раздражением и стал мерить широкими шагами горницу.

– Упаси Господь! Как же они придут! Сроду Москвы татарва не брала…

– Брала, мама! Когда хан Тохтамыш после Куликова поля пришел и разорил все! Говорят, у крымского хана войска еще больше!

Евдокия Александровна снисходительно относилась к горячему нраву старшего сына, поэтому лишь вновь улыбнулась.

– Уходить надобно, мама! – решительно проговорил Федя.

– Вот приедет отец и…

– Не приедет! – Федя возвышался над матерью, лежавшей на перине в подушках. – Он и не ведает на Витебщине, что за беда здесь приключилась! Он меня оставил старшим в доме, поэтому я приказываю, дабы все собирали добро, запрягали телеги и уходили в леса!

Улыбка сошла с уст Евдокии, и она впервые с полной серьезностью вняла опасениям сына.

– Помилуй, мой свет, как же я, брюхатая, по лесам…

– О том не беспокойся, мы тебе возок помягче набьем подушками и коврами, дабы поменьше трясло на ухабах. К тебе посадим самых младших и сестер…

Большой была семья Никиты Романовича! Евдокия Александровна уже родила боярину девять детей, на подходе был десятый. Дети, благо, рождались здоровыми. Кроме одной девочки Ульяны, умершей в младенчестве шесть лет назад от врожденной хвори. Конечно, такую ораву детей нужно было уводить дальше от напасти, и как можно скорее! Долго себя еще Евдокия корила за нерасторопность. Пока загружали телеги сундуками с добром, вспомнила казненного отца – Александра Горбатого-Шуйского, всплакнула, подумав, что, если бы батюшка был жив, уж не сунулась бы татарва сюда!

Как и простолюдины, покидали терем с поклоном и молитвой. Старые слуги остались, сказали, будут двор стеречь.

– Надобно к тете Анне заехать, детей дяди Данилы с собою забрать! – подъехав верхом к возку Евдокии, прокричал Федя. Тут-то она взмолилась, заплакала, запричитала, дабы он, опора и свет ее, не покидал матери. Стиснув зубы, он покорился.

В Москву через одни ворота въезжали беженцы из окрестных деревень, через другие выезжали те немногие, кто сомневался, что город выстоит.

Под Серпуховом отборная татарская конница появилась рано утром и стремительной атакой опрокинула еще спящий лагерь опричного войска.

– Татары, братцы! По коням! Гойда!

Но было поздно. Лохматые кони с пригнувшимися к лошадиным шеям всадниками неслись мимо. Уже рубились. Свистели стрелы. Крики, визг, ржание лошадей. Федька Захарьин едва понял, что произошло, протирая глаза. Когда почуял запах дыма да услышал весь этот полный ужасов общий гул над лагерем, начал осознавать происходящее. Увидел, как в отчаянии конный опричник, схватив копье, на полном скаку столкнулся с конем скачущего навстречу татарина. Кто-то с разрубленной головой еще корчится в земле, кто-то уже бьется в отчаянии с врагом, но теснят, теснят!

Это был полный разгром. Опричники даже не успели занять оборону, как были сметены стремительной татарской конницей.

– Ваня! – крикнул Федька, но не ведал, что брат его уже убит, пав одним из первых. Не ведал, что Яков Волынский, опричный воевода, уже бросил свое войско, покинув лагерь с несколькими самыми близкими себе людьми. Остальные были обречены на гибель или плен.

– А-а-а-а! – вырвалось из груди Федьки, и он, кружась на одном месте, без оружия и коня, беспомощный, едва успевал увернуться от скачущих вокруг татар. Вот уже тащили на арканах по земле схваченных опричников. Ползком, перебежками, бормоча молитвы и плача, Федька пытался покинуть лагерь, добежать до ближайшего перелеска, там залечь в траву или кусты. И вот уже, когда, казалось, удача на его стороне и погибающий лагерь остался за спиной, услышал крик по-русски:

– Стоять!

Дернулся, будто пораженный стрелой, обернулся. Позади на лохматом коне, одетый в пеструю татарскую одежду, сидел старик – длинные волосы собраны в хвост, короткая седая борода также по-татарски заплетена в косу. Федька застыл, пытался разглядеть в недобром лице старика что-то, что могло бы спасти его. Упал на колени, стал умолять отпустить его:

– Я из знатной семьи! Обещаю! Я скажу, тебя наградят!

Старик с бесстрастным видом подъехал ближе и спросил:

– Чей ты сын?

– Василия Захарьина, государева шурина! – нервно улыбаясь, ответил парень, все еще надеясь, что имя покойного отца дарует ему жизнь. Не сразу и понял, почему потемнели разом глаза старика, почему рука его потянулась к сабле…

Одним махом Мефодий перерубил голову Федьке, едва услышав, что он из семьи убийц Адашевых…

В траве корчилось истекающее кровью тело мальчишки. Двинув желваками, Мефодий убрал саблю в ножны и увел коня туда, где татары учиняли последнюю расправу над защитниками опричного лагеря…

О разгроме войска Волынского быстро узнали в лагере под Серпуховом, где с опричными полками стоял царь. Узнали, что и посад вокруг Тулы едва ли не полностью разграблен и уничтожен. Впрочем, саму Тулу хан осаждать не стал – двинулся дальше, к Москве.

Со дня на день ждали главнокомандующего – Михаила Темрюковича, но его все не было. И когда произошел этот разгром под Серпуховом, Иоанн вышел из себя. Всему виной было предательство тех, кто знается с татарским ханом, и такого царь видел едва ли не в каждом лице.

– Изменою мне землю свою губите, псы! – ревел он с перекошенным от ярости ртом. Но гнев его не помогал делу – опричные полки стояли на месте, ожидая приказа, Москву обороняет лишь передовой полк Воротынского. В войсках недовольно роптали, ибо понимали, что время идет и татары уже наступают на пятки…

– Нужно отходить к Москве! – кричали одни воеводы.

– Значится, другие города и деревни на поругание врагу оставить? – ответствовали другие.

Слово Иоанна было последним – опричные полки от Серпухова также отходят к столице.

– Лишь совместными силами возможно выстоять, – закончил свою речь царь.

Отход к столице назначили на утро следующего дня. Иоанн, высокий, бледный и отрешенный, стоял поодаль от лагеря на холме. Луга и дубравы утопали в мареве, солнце пекло нещадно. Но Иоанна трясло, и он стоял, укутавшись в накинутую на плечи ферязь. Глаза его провалились в черные круги. Слабый ветерок шевелил выгоревшую пожелтелую траву, беззаботно летали птицы, ловя насекомых. И среди этой безмятежности в воздухе ощущалось что-то тревожное. Даже слышно, как земля гудит и стонет от приближения татарских полчищ. Уже через день на этом самом месте будут топтаться мохнатые татарские кони, встанут шатры мурз и хана, разожгутся бесчисленные костры…

А вечером к Иоанну подошли Тулупов, Борис Годунов, Василий Сицкий и говорили, что в Москву идти нельзя царю, ибо хан и изменники только того и ждут.

– Где Михаил Темрюкович? Слышали мы, государь, будто в походе участвует его отец[20]20
  Русское командование знало, что в походе на стороне татар участвовала Кабарда, но о смерти Темрюка было неизвестно. Поэтому Михаил Темрюкович был заподозрен в сговоре с отцом и крымским ханом.


[Закрыть], – докладывал Тулупов, стоя на коленях перед Иоанном. – Ты отойдешь к Москве, и тогда хан все сделает, чтобы пленить тебя!

Иоанн, поджав губы, тяжело и злобно глядел на Тулупова и… верил ему.

– С нашими людьми и с нами, государь, отправляйся на север, чем дальше, тем лучше! Укройся под прочными стенами Кириллова монастыря! Лишь тогда надежда на спасение будет у земли нашей!

Царь послушал советников и вместе с ними и малочисленным конным отрядом покинул лагерь еще до того, как он был снят. Уезжая, все оглядывался в страхе – нет ли за ними погони, не появился ли на горизонте хан. По пути он заехал в слободу, и вскоре оттуда к Кириллову монастырю сбежал весь опричный двор. Скорость, с какой шли возки и телеги с богатствами, была немыслима.

Оставил Иоанн землю свою, уповая лишь на Божью милость, но все уже знали наперед – Москва обречена.

Не получая никаких толковых приказов, Бельский, как военачальник всех земских войск, принял командование на себя. От Оки шли с короткими передышками, боялись не успеть. И когда подошли, узнали, что хан остановился в Коломенском. Уже издалека виднелся дым от сжигаемых татарами окрестных посадов.

Укрывшись от жары в походном шатре, на цветастых коврах, по-татарски поджав ноги, сидели Иван Бельский, Иван Мстиславский, Михаил Яковлевич Морозов, Иван Шереметев Меньшой, Иван Петрович Шуйский. Слуги подносили жаренное на костре мясо, овощи и квас. Понимали, что времени на организацию выступления против врага нет, решили занять оборону на улицах Москвы. Смотрели друг на друга бегло, виновато, с досадой, подавляя в себе гневное: «Вояки! Просрали Москву!» И каждый сам, как мог, готовился к страшному, неизбежному.

Вскоре поднялся сильнейший ветер, пригнувший траву и деревья к земле. Едва не сорвало шатры, костры спешили залить водой. Воеводы, прикрывая лица от ветра, держась за шлемы или полы кафтанов, спешили к своим полкам, оглядываясь на горизонт, где виднелся уже черный дым – горело Коломенское.

Иван Дмитриевич Бельский совсем спал с лица. Уже какую ночь в седле! И давил, давил как никогда на плечи груз ответственности как перед царем, так и перед всем народом.

Многочисленные посадские дома, грудившиеся вокруг города, по сути, оставили врагу на разграбление. Князь Бельский и Михаил Яковлевич Морозов встали с полком на Большой Варламской улице[21]21
  Сейчас – улица Большая Ордынка в центральном районе Москвы.


[Закрыть], Мстиславский с Иваном Шереметевым Меньшим на Якимовской, Воротынский – на Таганском лугу. Подошедшие опричные полки под предводительством Темкина-Ростовского встали за рекой Неглинной. Столица притаилась, все больше людей старались не выходить из домов, тревожно звенели колокола соборов и церквей. Город наполнился лихим людом, участились грабежи и убийства, но стрелецкая стража все еще поддерживала порядок в городе.

В ночь на двадцать третье мая татары появились под Москвой.

Мефодий, видя уже издали посады и стены Москвы, заволновался, надеясь и веря, что царь там. Уже десять лет не был Мефодий здесь. По-прежнему грудились тесно слободки, виднелись узорные верхушки высоких теремов, золотые купола соборов и пояс массивных стен Кремля и Китай-города. На мгновение что-то даже защемило в груди старика, вспомнил былые годы. И, наверное, на мгновение все же со страхом подумал, что пришел разорять свою землю, свой народ с татарской саблей у пояса. Но затем усилием отгонял все эти мысли, вспомнив, зачем именно сюда пришел. Москва должна погибнуть! Нет, не вера православная, не Россия – Москва и безбожный царь…

Суматоха в татарском лагере. Восседая на коне, Девлет-Гирей хмуро глядел на стены Москвы. Мурзы, размахивая и указывая плетьми, отдавали приказы. Ранним утром приготовились к атаке.

Еще не грабя посады, передовые татарские отряды начали наступление, и на городских улочках встретили серьезное сопротивление гарнизона, их встречали шквальным огнем из пищалей, затем появлялись, словно из ниоткуда, конные дети боярские, и стремительной атакой сметали врага. Целый день хан и его мурзы наблюдали, как из многочисленных отрядов, отправлявшихся в бой, возвращались в страхе единичные воины и тут же без сил падали в траву, словно побитые собаки.

И тогда от злости стали грабить и жечь посады. Бельский получал от лазутчиков донесения о том, что татарские отряды при грабеже рассыпаются на малые группы, и, не раздумывая, он решил лично повести ратников, дабы настигнуть ничего не подозревавших татар.

Врага настигли у небольшой обезлюженной деревушки, все жители которой, побросав добро, устремились за каменные стены Москвы. Ратники налетели внезапно и попросту смяли не ожидавших атаки татар. Кто поджигал только что ограбленный дом, кто уводил скотину, кто, в ужасе раскрыв глаза, бросился удирать, кто звал товарищей, кто уже был готов биться.

На полном скаку Бельский сам размашистым ударом рассек зазевавшегося татарина в выгоревшем на солнце потрепанном одеянии. Другого настиг, когда он уже приготовился ударить крепкого воеводского коня копьем в шею. Но матерый боярин оказался проворнее.

– Получай! – вырвалось у него, когда почувствовал, как клинок разрубил незащищенный череп. По правую и левую руку неслись сыны боярские, гремя доспехами. Они разделялись, рассредоточиваясь по всему поселку. Врага убивали на месте, не щадя ни стариков, ни молодых мальчишек. И вот уже татары, успевшие сесть на коней, отступали прочь, увлекая за собой и русских ратников. Перестреливались из луков на скаку, жалобно ржали пораженные стрелами кони, тихо сползали с седел убитые всадники. И тут-то воевода заметил, что татар оказалось значительно больше, чем русских…

– Гнать их дальше, болото там! Не уйдут! – рычал Бельский обступившим его ратникам. Но в болоте татары тонуть не захотели, хотя были и те, кто по глупости, а может, надеясь на милость Аллаха, не сбавляя ходу, неслись по трясине и проваливались вместе с лошадьми, губя и себя, и скакунов.

Началась сшибка, уже бряцала сталь, слышались стоны, крики, грохот. Вот и сам Бельский на танцующем жеребце отбил сабельный удар пронесшегося мимо татарина, и теперь удар этот ноющей болью отозвался во всей руке. Отбил еще один, затем ударил сам и ранил лишь вражеского коня. Иван Дмитриевич уже тяжело и хрипло дышал, истекая потом, и сыны боярские бились рядом со своим воеводой. Один из сабельных ударов наискось рассек воеводе лицо, но глаза и нос уцелели. Обливаясь кровью, он продолжал бой. И когда противник уже был сметен, а силы у раненого воеводы почти иссякли, меткая татарская стрела, пробив кольчугу, глубоко впилась в правый бок. Вскрикнул, едва не повалившись с седла, схватился за поводья, и конь его встал на дыбы…

Когда начало темнеть, перед Москвой были уже видны огни от татарских костров, они мерцали в таком числе, что казалось, будто земля – это продолжение звездного неба. Бельский прибыл в лагерь без сознания, и Мстиславский, по знатности своей, вместо него становился командующим всеми земскими войсками. Ивана Дмитриевича же, как только была вынута стрела и перевязана рана, решили отправить домой. Теперь на плечах Мстиславского лежала ответственность за оборону столицы.

Марфа Васильевна, едва завидев, как раскрылись ворота и в освещаемый пламенниками ночной двор въехала телега, в которой лежал бледный, с уродующей лицо раной князь Бельский, с ревом бросилась навстречу. Унылые ратники позади телеги несли спущенный стяг с изображением короны Гедиминовичей.

– Соколик мой! – кричала княгиня, хватая покоящиеся на груди руки мужа, но он, потеряв много крови, был в беспамятстве.

– Несите в дом! – распоряжался кто-то среди этой суеты.

Тем временем новый главнокомандующий Иван Мстиславский стоял, глядел на бесчисленные татарские огни, скрестив на груди руки. Передал последние распоряжения проверить заставы и укрепления, повторил четкий приказ, данный еще Бельским – стоять под Кремлем и Китай-городом, где укрылись все горожане, и отстаивать город. Теперь оставалось только ждать…

А утром поднялся сильнейший ветер, от которого пятились и оступались вбок кони. Мефодий, щурясь, глядел на грузного хана, тяжело ступающего из своего шатра. С помощью двух воинов он со второй попытки смог взобраться в седло. Мурзы разошлись к своим войскам, дабы огласить приказ хана.

На Москву были отправлены свежие татарские отряды, и вновь они встречались с железной стеной русских ратников, терпели поражение и отступали. Кое-где вспыхнули подожженные посадские дома.

Это решило судьбу города и десятков тысяч жизней – случайный поджог. Поначалу все заволок густой горький дым. Ни хан, ни его мурзы еще не подозревали, чем обернется эта случайность. Пламя, раздуваемое ветром, быстро охватывало деревянные слободки, со стремительностью жадного и быстрого зверя бросалось на соседние дома, которые за совсем короткое время выгорали дотла. Татарское войско стояло и смотрело, как город окутывает густой белый дым пожарища, и пламя, превратившееся в огромную огненную стену, с гулом выжигает все на своем пути, и отдельные татарские отряды бросились грабить там, куда еще не добрался огонь, и вскоре сами гибли, задыхаясь в дыму. Лошади с ужасом пятились и звонко ржали.

Русские ратники уже вскоре не могли ничего разглядеть в едком дыму, задыхались и кашляли. Воеводы не знали, что делать, отходить было некуда. Но вскоре огонь был уже настолько близко, что от жара опалялись брови и бороды.

– Все за стену! За стену! В Китай-город! – прикрыв лицо рукой, отдал приказ Мстиславский.

Огонь быстро перебрался на улицы города. Царский медик Арнульф со своим слугой судорожно пытались спасти многочисленные снадобья старого лекаря и не сразу поняли, что выйти из дома им уже не удастся – дом медика сгорел, словно масляная бочка, и Арнульф и его слуги погибли в огне вместе со всеми многочисленными целебными снадобьями.