Текст книги "Опричное царство"

Глава 7

Говорят, Сигизмунд умер в постели во время утех со своей любовницей – нарочно конца не придумаешь для такого похотливого и разгульного короля. И смерть его, о коей Иоанн узнал летом 1572 года, находясь в Новгороде и ожидая исхода противостояния с Девлет-Гиреем, оставила без правителя мощнейшее, огромное государство – Речь Посполитую, ибо династия Ягеллонов со смертью бездетного Сигизмунда пресеклась.

Когда радостно звенели повсюду колокола, славя победу над крымской ордой, государь получил весть о смерти своего заклятого врага. Ликованию не было предела. Еще вчера смертельная угроза висела над страной, а сегодня…

Единственный, с кем Иоанн мог поделиться идеями и посоветоваться, был Малюта. Они сидели друг против друга в закрытых покоях, пили квас, часто играли в шахматы. Малюта в шахматы играл намного хуже Иоанна, долго думал, прежде чем взять фигуру своими толстыми короткими пальцами и передвинуть на нужную клетку, хмурил густые брови, жевал рыжую бороду.

– Ходи, Гришка, не томи! – призывал Иоанн, не отрывая взгляда от шахматной доски. Поддавшись призыву царя, Малюта переставил коня, коим съел государеву пешку. Иоанн хмыкнул и ладьей смел сразу две фигуры Малюты, объявив мат. Малюта развел руками, робко моргая:

– Куда мне, холопу, тягаться с тобой в уме, государь!

– Мне умнее меня не нужны! – твердо ответил царь, расставляя фигуры. – Куда нужнее верные! И ты, Григорий Лукьяныч, чай, вернее многих.

Скуратов вскочил, начал кланяться в пояс, благодаря за столь добрые слова.

– Ежели бы я престол Речи Посполитой занял, никто бы уже не смог бы мне помешать господствовать и над Балтийским морем, да и над Черным! – рассуждал Иоанн, перебирая в пальцах черную ладью. – Как мыслишь, Григорий, восхотят меня литовцы своим государем видеть?

– Мыслю, что восхотят, – соглашался покорно Малюта. – Ибо нет царя сильнее!

– Под Литвой много бывших городов Киевской Руси и важнее всего – сам Киев! Нельзя сие упустить, ибо Божьим соизволением, – царь широко перекрестился, – надобно вернуть мне все те города, что прадеды мои ставили!

– Жди послов! – заверял Малюта. – Сами к тебе приползут!

– Со шляхтой будет сложнее договориться, – продолжал рассуждать царь. – Но это ничего! С Божьей помощью Речь Посполитая будет моей!

И в тот же день Иоанн лично принял польского посла Федора Ворыпая. По лавкам сидят бояре из ближней государевой Думы, епископы, рядом с отцом в светлом полукафтане восседает царевич. Государь в золотом платно с бармами, с венцом Мономаха, возвышается на троне, будто истукан; драгоценные камни сверкают на пальцах, крепко впившихся в резные подлокотники. Посол и его сопровождающие стоят в середине зала, одетые в жупаны, меховые шапки, и походят видом своим больше на турок, чем на европейцев. Аккуратно стриженные бородки и подкрученные усы чудно смотрятся на фоне окладистых боярских бород.

– Ранее уже молвили о том, что многие у вас хотели бы видеть меня своим царем, – начал Иоанн после того, как послы поклонились ему, – но другие боятся. Боятся гнева моего и беспощадности к врагам моим. Но они зря боятся и называют меня злым, ибо я караю лишь преступников. Достойные добиваются милости моей, и для них я и с шеи сниму цепь, и с плеч шубу! А ежели кто усомнится, так пусть ваши паны присылают ко мне на службу детей своих – сами увидят, насколько я милостив и справедлив!

Бояре сидят молча, откинувшись к стене или подавшись вперед, опираясь на посохи – тяжело глядят на поляков. Недвижен на своем месте и царевич. И в словно замершей палате отражается эхом громкий и твердый голос государя.

– Государь, а как быть с теми, кто бежал от гнева твоего в наши земли? – более тихо отозвался Ворыпай. – Но еще более нас тревожат религиозные различия…

Тут уже духовенство заметно встрепенулось, в ожидании глядели епископы на царя.

– Тем, кто бежал от нас в ваши земли, я дарую прощение, ежели стану править вами! А тем, кто думает, что стану притеснять вашу веру, передайте – Священное Писание для всех одно, и дано оно людям не на брань и гнев, только на тихость и смирение!

Не дав послам обмыслить столь неопределенный ответ, Иоанн продолжил:

– Знайте же, что права дворян будут мною сохранены и умножены – истинный царь не забывает о благополучии своих подданных! Еще передайте, что ежели стану я и вашим царем, татары будут ни нам, ни вам уже не страшны, а вместе с ними и Рим, и любое королевство в Европе! Я пекусь лишь о защите наших народов, поэтому, ежели ваши паны согласны избрать меня, я уступлю вам Полоцк с пригородами…

Тут в смятение пришли и бояре, с недоумением смотрели они на царя. Отдать Полоцк! Но умнейшие из них понимали, что Полоцк – пешка на шахматной доске, и обещание это сделано государем для достижения более высоких и важных целей.

С этим послы уехали, и Иоанн был уже почти уверен в своей победе.

«Господь не оставил меня!» – с упоением думал царь, падая ниц пред иконами в своих покоях. И мысль о владении короной Речи Посполитой захватила разум Иоанна. Настолько одухотворенным был государь, что безоговорочно решил избавиться от «пресной» и нелюбимой супруги Анны Колтовской, к коей уже давным-давно не наведывался в покои. Менее полугода эта девушка была царицей, теперь же ждал ее Тихвинский монастырь, и молчаливая, пугливая Анна безропотно подчинилась воле государя, хотя на постриге плакала и должную клятву произнести не смогла. Тут же родственники ее лишились всего, и Борис Тулупов, недавно выдавший свою сестру замуж за брата Анны, досадно злился от такой неудачи. И тут же понял, кто «насолил» ему – Малюта! Вот его враг!

Опричнина плохо показала себя в самый критический для государства момент, с плахи полетели головы ее создателей. Понимал тогда Малюта, что земля уходит из-под ног, понимал, что Тулупов не зря связывает семейные узы с царской женой. Может, благодаря Малюте, ближайшему советнику государя в те годы, царица Анна стала инокиней Дарьей?

Следом за Анной царь отправил в монастырь жену своего сына под предлогом ее бесплодия. Царевич, как ни сокрушался о своей любимой супруге, с которой даже не успел попрощаться, не мог пойти против воли отца. Иоанн ни словом не обмолвился с ним об этом и жестко потребовал вернуться к управлению государством.

Царю было не до семьи – им владела идея господства над польско-литовскими землями. И, к сожалению, гордость и самовлюбленность не дали Иоанну вести борьбу за Речь Посполитую как положено. Следовало бы вслед за отбывшим Ворыпаем слать послов с торжественными речами и обещаниями, везти подарки – в общем, всеми силами умаслить панов, склонить на свою сторону. Вместо того Иоанн ждал. Ждал, когда они сами приползут упрашивать его, величайшего властителя, владеть ими. И пока он ждал, послы европейских держав уже спешили туда предлагать своих кандидатов – и Франция, и Римская империя, и Швеция.

* * *

В декабре с наступлением морозов Иоанн вышел с большим войском в поход в Ливонию, намереваясь нанести удар шведам.

Малюта тоже участвовал в походе, сам вызвался сопровождать государя. Ехал с ратными людьми в лагерь под Новгород, а с ним Борис Годунов, ставший недавно зятем Малюты. Григорий Лукьянович полюбил этого парня, незнаемо как, но прикипел к нему душой и сердцем. Чуял и силу духовную в нем, и ум великий. Иоанн уже и сам заметил Бориску, доволен им – это был тоже хороший знак!

Марья, младшая дочь Малюты, дура, каких во всем свете нет. Не мил ей был Бориска, кричала, мол, сестрам – князей родовитых, Глинского и Шуйского, а ей кого – холопа? Капризная девка, маленькая еще, глаза звериные так и сверкали от обиды и гнева, когда сватать ее пришли. Уж больно хотел Малюта ее за Бориску отдать. Любимую дочь – близкому человеку, в коем уверен и коего тоже полюбил, как сына.

– Ты с ней построже, спуску не давай! – советовал Григорий Лукьянович зятю, и тот улыбался, опускал глаза. Нынче все у них наладилось. Борис счастлив, что заполучил наконец ту, о коей так долго мечтал. И она рядом с ним тоже ныне счастлива.

Малюта и Годунов ехали друг подле друга, в шубах, чуть откинувшись в седлах. Борис с удивлением замечал, как Малюта, проезжая мимо монастырей, что стояли по пути, всегда останавливал коня, оборачивался в седле и крестился.

– Знаешь, зачем я иду в сей поход? – спросил Малюта, остановившись подле еще одного монастыря. – Когда государь опричнину отменил, казни прекратил, вижу, не надобен я ему больше стал. Ему сейчас мудрые советники нужны. А я не мудрый. Я палач.

Насупившись, Малюта тронул коня. Борис, обернувшись к нему, двинулся следом.

– Государь любит тебя, – возразил он.

– Любит, – усмехнулся Малюта. – Знаешь, сколько людей, коих любил он, взошли на плаху? И Басмановых тех же он любил, хоть и знал, что они лихоимцы! И где они теперь? Я ни копейки не украл, все сам, своими руками… Только это меня не спасет. И сейчас мне надобно только подле него быть. Иначе враги мои наушничать против меня начнут. И тогда…

Замолчав, Малюта искоса взглянул на Бориса и выставил в лицо Годунову крепко сжатый кулак.

– Вот она, власть! Взял – держи! Держи крепко! Чуть ослабишь хватку – погубят тебя. Не пожалеют – погубят. Поэтому ты сам должен…

Снова замолчал, шмыгнул красным от мороза носом. Обернувшись к ратным, он убедился, что те не слышат, и сказал Борису шепотом, чуть подавшись в его сторону:

– Бориска Тулупов – наш первый враг! Он меня и погубит. Ничего! Поглядим еще, кто кого!

Годунов, нахмурившись, слушал эти несвязные речи, вызванные сильным волнением (и усталостью неимоверной, она уже видна в осунувшемся и похудевшем лице Малюты), а Григорий Лукьянович, ухмыляясь, продолжал говорить:

– Ведаю, это он Марфу Собакину отравил!

Борис понимал, к чему клонит Малюта. Дочь свою любимую выдал за него, стало быть, Борис ему и вправду теперь как сын. И ему бороться с их общими врагами, ежели что.

– Государь уже заметил тебя. Будь подле него и там, где он укажет. Не вздумай никогда идти против него. Он не простит, – наставлял Малюта. – Ты умнее меня. И пойдешь дальше, ведаю это. Не твой дядька, Дмитрий Иванович, который пытается всю вашу семью держать. Он такой же недалекий, как я. Не позволяй ему без твоего ведома дела вершить. Пусть за тобой будет вся сила.

Борис задумался. Слова Малюты произвели на него тяжелое впечатление. Как обрести эту силу, как выстоять? Всего этого он, еще юноша, не знал пока. Малюта, увидев его насупленное лицо, улыбнулся:

– Чего ты кручинишься? Слушай да мотай на ус! Я уж пока сгожусь на что-то! Все они еще вспомнят, кто такой Малюта!

Шведское командование, собиравшееся тем временем осадить Оберпален, просчиталось. Комендант Вейсенштейна Ханс Бой проявил неимоверную глупость, которая вскоре будет стоить жизни и ему, и всем, кто остался с ним в гарнизоне. Пушки, которые везли для осады Оберпалена, застряли в пути, и Бой отправил большую часть своих воинов навстречу этим пушкам, дабы обезопасить их дальнейшее передвижение. Таким образом, в его гарнизоне осталось около пятидесяти человек.

Вейсенштейн был важным объектом, установленным на пересечении сухопутных дорог и контролирующим исток реки Пярну, и оставлять его без защиты было по меньшей мере глупо. Бой никак не ожидал появления московитов и даже поначалу не поверил, когда перепуганные разведчики-кнехты доложили ему о прибытии русского войска.

Восседая на коне, морда, шея и грудь коего были защищены пластинчатыми доспехами, Иоанн наблюдал, как рассредоточивается его войско вокруг крепости. Подле царя были оба его сына, Малюта Скуратов, Василий Грязной, астраханский царевич Михаил Кайбулович. Бороды и усы их были покрыты инеем, холодное декабрьское солнце мутно отражалось в их панцирях и шишаках.

В походе том участвовало много доблестных воевод: Иван Федорович Мстиславский, Дмитрий Иванович Хворостинин, Никита Романович Захарьин, Иван Петрович Шуйский, Иван Андреевич Шуйский, Михаил Яковлевич Морозов и многие другие. Все они командовали полками Левой и Правой руки, Передовым и Сторожевым. Самым почетным, Большим полком командовал касимовский хан Саин-Булат, молодой, жестокий и глупый. Безмолвно взирали воеводы на его кичливость и надменность. Очень скоро он станет родственником государя – Иоанн задумал женить его на старшей дочери Ивана Мстиславского, оттого тоже так много было в нем спеси. С важным видом он разъезжал вдоль рассредоточивающегося полка, кричал на несчастных пушкарей, устанавливающих орудия.

Иоанн взмахом руки дал сигнал к началу обстрела города. Первые громоподобные выстрелы разнеслись по округе, за ними другие. Дым от них рассеивался по заснеженному полю, смешиваясь с паром от раскаленных орудий.

Осада и обстрел Вейсенштейна продолжались шесть дней. Наконец в крепостной стене появилась пробоина.

– Государь, дозволь, я своим клинком добуду тебе победу! – просил Малюта, с собачьей преданностью глядя в глаза Иоанну. Не раздумывая, царь позволил, и вскоре Малюта в сверкающем пластинчатом доспехе выехал к построившемуся войску, вынул резким рывком примерзшую к ножнам саблю и ринулся в бой одним из первых. Едва лавина пеших и конных ратников приблизилась к крепостным стенам, по ним открылся шквальный огонь из пушек и мушкетов, и вскоре в проеме рухнувшей стены завязался недолгий, но упорный бой. Помимо гарнизона Вейсенштейна крепость защищали и сбежавшиеся из округи в замок мирные жители. Очень скоро Саин-Булат с гордостью, словно это была его победа, словно дрался он не с крестьянами, а прогнал татарскую орду, доложил, что шведский наместник Бой и оставшиеся в живых защитники крепости пленены.

– Где Малюта? – с безразличием выслушав весть о победе, произнес Иоанн. Василий Грязной, ни слова не говоря, бросился с несколькими конными ратниками в сторону крепости.

Вскоре тело Малюты в окровавленных доспехах принесли на попоне и положили на снег перед государем. На бледное, безжизненное лицо его и рыжую бороду, не тая, опадал мелкий снег. Иоанн безмолвно и пристально глядел на его сомкнутые веки, на безвольно покоящиеся вдоль тела руки.

– Унесите, – велел царь, отворотив лицо. Никто не распознал чувства скорби государя от потери главного и любимого советника, пока не заглянули в его загоревшиеся от гнева глаза, пока не заметили стиснутую до скрипа челюсть и яростное шевеление ноздрей тяжелого, хищного носа. Тело подняли с вымазанного кровью снега и унесли.

Государь был раздосадован гибелью Малюты, но будто и не обратил внимание на потери своего войска – под стенами замка от шквального огня погибло не менее тысячи человек. Он подозвал бледного, едва справляющегося с собой Бориса Годунова и велел отвезти тело Малюты в Иосифо-Волоцкий монастырь, где покоились его родичи. Это был первый приказ царя Годунову, и Борис поспешил его исполнить. Еще недавно Малюта ехал с ним на войну и говорил о предстоящей придворной борьбе, а теперь он лежит покрытый с головой в санях, и Борис едет погребать его…

Разозленный Иоанн сполна отыгрался на пленных шведах – их, привязанных, сжигали на глазах всего русского войска. Морозный ветер только сильнее раздувал пламя, разнося смрадный дым по полю. Тем, кто наблюдал за этой казнью и слышал леденящие душу крики жертв, казалось, будто они узрели саму преисподнюю…

Когда с Бойем и пленниками было покончено, русская рать начала грабить окрестные деревни, вырезая оставшееся население. Трупы не хоронили, оставляли на съедение птицам и зверям. Очень скоро небо на версты заволок черный дым от сгоревших деревень, над коими летали тучи голодных гомонящих птиц…

После шести дней грабежа, убийств и насилия Иоанн начал писать шведскому королю Юхану полное яда письмо, начав его так: «Казним тебя и Швецию, правые всегда торжествуют!»… Вспомнил он и о сестре Сигизмунда Екатерине, кою отдали за Юхана и тем самым глубоко оскорбили Иоанна – не умел он забывать и прощать!

«Обманутые ложным слухом о вдовстве Екатерины, мы хотели иметь ее в руках своих, дабы отдать Королю Польскому, а за нее без кровопролития взять Ливонию! Что мне в жене твоей? Стоит ли она войны?»…

Не мог Иоанн не оскорбить своего врага, коснувшись его происхождения: «Не дорог мне и король Эрик, смешно думать, чтобы я мыслил возвратить ему престол, для коего ни он, ни ты не родился! Скажи, чей сын отец твой? Пришли нам свою родословную, уличи нас в заблуждении, ибо доселе мы уверены, что вы крестьянского племени! Мы хотели иметь печать твою и титул Государя Шведского не даром, не за честь, коей ты от нас требовал: за честь сноситься прямо со мною, мимо новгородских наместников. Избирай любое: или имей дело с ними, или нам поддайся! Народ ваш искони служил моим предкам: варяги находились в войске Ярослава! Ты писал также, что мы употребляем печать Римского Царства: нет, собственную нашу, прародительскую. Впрочем, и Римская не есть для нас чуждая: ибо мы происходим от Августа-Кесаря. Не хвалимся и тебя не хулим, а говорим истину, да образумишься. Хочешь ли мира – да явятся послы твои перед нами!»

Иоанн с большей частью войска возвращался в Новгород, оставив несколько полков, дабы они продолжили наступление. Никита Романович Захарьин вскоре подошел к Каркусу, который был едва не уничтожен русскими пушками, ведущими массированный обстрел замка. Но и здесь шведы дали значительный отпор, и Никита Захарьин потерял бы намного меньше людей, ежели бы у русского войска, приученного в большей мере к степным сражениям, был «европейский», слаженный опыт ведения войны.

В окрестностях замка Лоде находился тем временем основной отряд под командованием Саин-Булата. В своем шатре он собрал воевод, дабы обсудить план дальнейших действий. Сидели на коврах и шкурах, по-татарски поджав ноги. Снаружи приглушенно гудел и завывал зимний ветер.

– Нам нужна добыча! Значит, разделим войско, сожжем и ограбим все деревни в округе! – говорил касимовский хан, пристально глядя на русских воевод своими черными степными глазами. – Ничего не оставлю здесь свеям!

По правую руку от него сидел хмурый и молчаливый Иван Мстиславский. Молчал и старый боярин Михаил Яковлевич Морозов. Магнус, укутавшись в медвежью шубу, уныло глядел на тлеющие угли.

– Я мыслю, разделяться сейчас нельзя, – настаивал Иван Андреевич Шуйский, – мы не можем знать, когда и откуда появятся шведы. Мыслю, надобно единым числом идти к замку Лоде…

– Нам хватит воинов! – спорил Саин-Булат. – Вели, князь Иван Андреевич, выступить нескольким отрядам, пусть погуляют по округе.

Иван Шуйский взглянул на Мстиславского, ища у него поддержки, но боярин, опустив взор, молчал. Зато касимовский хан, поставленный во главе полка, тяжело и пристально глядел на Шуйского, ожидая исполнения своего приказа. Князь, сделав невероятное усилие над собой, покорился.

Утром продолжили марш. Воодушевленные легкими победами и богатой добычей ратники бодро шагали за своими воеводами, радостью своею согреваясь от холода. Вскоре вдали показался замок Лоде, рассчитали, что к вечеру уже смогут начать осаду.

Опытный воевода Иван Андреевич, оглядывая тревожно молчащий зимний лес, располагавшийся неподалеку справа, всматриваясь в белую пелену сыплющего снега, сразу почуял неладное. Едва рука его в кольчужной перчатке поднялась вверх, дабы остановить шествие воинов, тотчас будто вздрогнула земля и, тяжело разрывая воздух, вылетели снаряды, ударившие в середину строя. Испуганный конь Шуйского, косясь темным глазом, вскакивал на дыбы, пятился, мотал головой. Пока пытались опомниться, новые снаряды, взорвавшись рядом, подняли вверх снежный фонтан, градом полетели комья земли. Русские ратники валились в снег толпами, раненые кричали, и крик их был едва слышен в страшном шуме пушечных и пищальных выстрелов. Всадники метались в разные стороны, силясь спастись от обстрела.

– Отходи! Отходи! – кричал Шуйский застывшим подле него стрельцам. И, увидев страшный, перекошенный лик воеводы, с трудом удерживающего коня, они попятились. Пройдя несколько шагов, увидели они, как ядро со страшной скоростью вырвало с места воеводу вместе с его конем, с невероятной силой словно швырнуло их куда-то в сторону.

– Бежим, братцы! – отбросив в страхе пищаль, выкрикнул стрелец и, высоко подымая колени, бежал по глубокому снегу.

Иван Мстиславский своими глазами видел, как пустился бежать после первых пушечных выстрелов Саин-Булат, как верхом несся прочь с полным ужаса взглядом Магнус, как упавшего в снег окровавленного Михаила Яковлевича Морозова поднимали его слуги, усаживали на нового коня. Увидел, как вскоре из снежной пелены появились кирасы и морионы[26]26
  Морион – шлем с высоким гребнем и загнутыми спереди и сзади полями, широко использовался в европейских войсках.


[Закрыть] пеших шведских ландскнехтов, они поджимали отступающий рассыпавшийся русский отряд слева и справа, выставив вперед длинные пики и алебарды. Остановившись, они присели на одно колено, дав сзади идущим рядам сделать залп из мушкетов. Выстрелы слились в один и прокатились по окрестности подобно раскатам грома. Целая ватага русских ратников упала в снег и больше не поднялась.

Иван Федорович, рванув с места, бросился отступающим наперерез, принялся останавливать их, кричал, срывая голос. Сумел выстроить стрельцов, кои дали ответный залп по шведам. Мстиславский увидел, как преломился ровный строй шведских пик.

– Стяг! Стяг! – кричал князь и, заметив вознесшийся вверх лик Спасителя на полотнище, довольно кивнул. Вскоре рассыпавшиеся по округе всадники были уже подле воеводы, и вовремя – прозвучал незнакомый, режущий слух звук рожка, и впереди показались несущиеся навстречу русским шведские всадники.

– Братцы! За мной! – исступленно выкрикнул Мстиславский, еще не понимая, что сражение заведомо проиграно. В голове лишь одна мысль – не отступать! Надобно избавиться от позора поражения под Москвой, проигрывать нынче нельзя! Стрельцы, оперев на бердыши длинные стволы пищалей, палили по врагу, матерились, когда мокрый от снега фитиль отказывался гореть.

Иван Федорович во главе конной ватаги бросился навстречу шведским всадникам и, лишь услышав пальбу с левой стороны, почуял, как неведомая сила сбросила его с седла в снег, едва не под копыта коня несущегося рядом ратника. Княжеский же конь лежал рядом, часто и высоко вздымался его бок, в предсмертной судороге дергались вытянутые ноги. Иван Федорович попытался встать, но острая боль пронзила немеющую левую ногу. Судорожно начал искать в снегу потерянную саблю и не понял, почему под ним растет кровавая лужа, не понял, как его подняли, как сажали на нового коня, не понимал, почему его уводят прочь оттуда, где уже началась сшибка меж всадниками, почему никто не слышит его приказов. Затем увидел, как к брошенному обозу и пушкам уже подбираются хищные шведы в своих чудных шлемах, видел, как они дорезают раненых русских ратников, корчившихся в окровавленном снегу, видел упавшие, втоптанные в кровавую кашу стяги и хоругви, и среди них – полотнище с ликом Спасителя, залитое кровью лежащего рядом стрельца. Не выдержал воевода, зажмурился, всхлипнул и зарыдал, закрыв глаза трясущейся рукою, не смущаясь идущих с ним ратников…

В Москве быстро узнали о поражении близ замка Лоде. Дьяк Щелкалов доложил, что погиб Иван Андреевич Шуйский, погибли двое воевод Салтыковых, погибло почти все войско, вверенное Саин-Булату и Магнусу, потеряны знамена, пушки и обоз, бояре Мстиславский и Морозов серьезно ранены. Василий Голицын, идущий со своим полком следом, вынужден был отступить, и наступление захлебнулось, даже несмотря на то, что воевода Михайло Безнин тем временем одержал победу над шведами под Колыванью. Еще более досадным было это поражение тем, что шведов было в два раза меньше числом, виной тому внезапность их атаки и неосторожность воевод.

Вместе с этой страшной новостью пришла еще одна – в казанской земле вновь вспыхнуло восстание черемисов и нагорных людей. Иоанн, сохраняя хладнокровное спокойствие, тут же приказал начать наступление на Казань, перебросив туда войска с западных границ во главе с Федором Шереметевым и Дмитрием Хворостининым. Шведскому королю же велел писать «миролюбивое» послание с предложением перемирия.

Немного времени спустя в апреле состоялась казнь одного из знатных воевод, бывшего опричника и героя битвы при Молодях Никиты Романовича Одоевского. Ему были приписаны старые вины – будучи родным братом супруги Владимира Старицкого, он состоял в заговоре семилетней давности, и вот лишь теперь его настигла кара. Иоанн, как известно, не умел прощать. Но действительно ли за князем была такая вина, нам неизвестно.

Раненый Михаил Яковлевич Морозов прибыл в Москву. Он был уже далеко пожилым человеком, всю свою жизнь проведшим в походах и управлении страной. Теперь же едва унес ноги после недавнего поражения. Лежа без сил, узнал, что он назначен воеводой в Серпухов, но уехать пока не мог по причине слабости тела, да и незаживающая рана не давала встать.

– Чую, последнее назначение мое, – говорил он устало, разглаживая рукой белоснежную длинную бороду. И оказался прав – до того, как он, оправившись, собрался ехать в Серпухов, его арестовали по приказу Иоанна и обвинили в поражении под Лоде. Старик понял – кроме него обвинять больше некого. Иван Андреевич Шуйский погиб, Иван Мстиславский был одним из знатнейших и могущественных людей в державе, к тому же бился до последнего, об этом государь наверняка знает. Магнус и Саин-Булат – вассалы Иоанна, нужные для контроля над определенными территориями. Кому, как не Морозову, потомку старинного боярского рода, оказаться виновным в том страшном поражении?

Евдокия Дмитриевна, супруга Михаила Яковлевича и родная сестра покойного Ивана Бельского, причитала, что теперь они все погибнут и никто не вступится за них. Вступаться было некому – усвоили уже горький урок после опричнины. Михаил Яковлевич Морозов решил принять смерть сдержанно, но, когда узнал, что вместе с ним казнят его жену и двух старших сыновей, начал молиться неистово и со слезами просил привести его к государю, дабы он смог попросить пощады для своей семьи. Ответа от Иоанна не было. Их вскоре казнили в один день – всем четверым отрубили головы.

Едва не истребленный род Морозовых продолжил младший сын Михаила Яковлевича – Иван Глухой, никак не отметившийся в летописях. Зато сын Ивана, Борис Морозов, станет воспитателем царя Алексея Михайловича Тишайшего, отца Петра Великого. Другой сын Ивана Глухого, Глеб, станет мужем знаменитой боярыни Морозовой, защитницы старообрядчества, сподвижницы протопопа Аввакума…

Но это уже совсем другое время, другая царская династия, другая история.

До тех событий еще целый век…