Текст книги "Опричное царство"

Вдова Василия Захарьина, еще не ведавшая, что оба ее сына погибли под Серпуховом, с помощью слуг пыталась спасти многочисленное нажитое добро – задыхаясь и слабея от дыма, слуги складывали ненужную рухлядь в сундуки, княгиня испуганной курицей металась по терему, кричала на девок, раздавала пощечины и сама хватала ткани, меха, посуду, иконы. Когда бушующее пламя подобралось к ее терему, многие из холопов и слуг оставили госпожу и бросились наутек, туда, где с ревом бежала от огня несметная толпа горожан. Княгиня и те, кто остался с ней, погибли в горящем тереме…

Утробно и мрачно били колокола. Митрополит Кирилл проводил службу в забитом донельзя горожанами Успенском соборе. Уже чувствовали сильный запах дыма и плакали от бессилия. Тем временем Китай-город начинал пылать, и толпы знатных и бедных горожан, воинов, опричников, бояр валом, давя друг друга, мчались в сторону Москвы-реки – пожарище сравняло всех. Пылали дома, церквушки и храмы, уже догорал страшный дворец Иоанна, в котором он почти никогда не жил. Колокола, раскаленные, с оглушительным грохотом и звоном падали с колоколен, раскалываясь, погребая под собой бегущих.

Иван Бельский лежал в подвале своего терема, спрятанный заботливыми холопами, которые сами уже гибли с другим людом, и Марфа Васильевна, обнимая его, плакала, уже предвидя их конец. Густой удушливый дым пробрался в просторный подвал и в считаные минуты заполнил его.

– Не дал Боженька нам детишек, всех на небеса забрал, и мы, Ванюша, к ним скоро пойдем, – шептала она, гладя все еще находившегося в беспамятстве мужа. И он, кашляя, задыхался, не открывая глаз. Ослабленный ранами, князь Бельский пережил свою жену – Марфа уже лежала мертвой на его груди, когда он содрогался в агонии, захлебываясь рвотными массами…

Молодой княжич Никита Петрович Шуйский тоже был в этом людском потоке. Глаза слезились от дыма, дыхание спирало, и он, сопровождаемый воспитателем своим, также пытался пробраться к воротам, да еще и коня своего тянул. Говорил ему воспитатель старый: брось коня, до беды доведет! Не послушал! Как можно коня бросить своего! Все равно, что предать память о покойном отце…

Вскочив в седло, княжич ехал сквозь людское море. Чуял, что даже в этот страшный миг его пытались ограбить, вытолкнуть с седла, и он, рассвирепев, принялся стегать плетью всех, кто стоял на пути. Он звал старца Василия, еще не зная, что старик лежит поодаль, растоптанный насмерть, и тело его под многочисленными ногами уже превратилось в месиво. Никита и сам чувствовал, как конь его ступает по людским телам, с ужасом старался не глядеть вниз. Он и не понял, как был выбит из седла, и успел только выкрикнуть имя верного друга:

– Серко!

Два татя[22]22
  Тать – вор (стар.).


[Закрыть] решили спастись, украв княжеского коня, самого же Никиту ударили несколько раз засапожным ножом и оставили умирать под ногами бегущего люда…

Вскоре раздалось два оглушительных взрыва, снесших напрочь части Кремлевской и Китайгородской стен – огонь добрался до пороховых погребов. Толпу, что бежала рядом, разнесло во все стороны; кто не погиб разом, был либо убит летящими камнями, либо умирал в давке.

Крики, крики, топот, гул пламени, кашель, грохот разрушаемых зданий. Вскоре в огне была уже вся Москва…

Мстиславский, с опаленной бородой и бровями, черный от копоти, задыхаясь, потерял в этой беготне свой полк. Шатаясь, безумными глазами смотрел вокруг. Трупы, трупы людские, туши лошадей. Мимо него с истошным ржанием проскакал объятый огнем жеребец. Не ведал он, что это был конь молодого княжича Никиты Шуйского…

Собираясь с последними силами, Мстиславский надеялся собрать разбежавшиеся войска, еще не ведая, что весь полк уже погиб в огне. И вскоре он был сметен бегущей толпой. Ноги едва касались земли, его несло и несло, и князь молил об одном – лишь бы не упасть, иначе верная смерть.

Когда из ворот к реке вынесло ревущую толпу горожан, татары с другого берега уже встречали их дождем стрел. Ни одна стрела не пролетела мимо цели, и вскоре пораженные ими, задавленные в толпе, утонувшие запрудили поднявшуюся вдруг реку, медленно окрашивающуюся в красный цвет. «Москва-река мертвых не пронесла», – записал летописец о том скорбном событии.

За несколько часов город выгорел полностью. Татары, пораженные учиненной ими катастрофой, отходили к Коломенскому – грабить было уже нечего. И, уходя, ликовали, славя своего великого хана, сокрушившего московитов! И Девлет-Гирей, улыбаясь, уже возомнил себя новым Батыем! Теперь дело за малым – отобрать у царя Казань и Астрахань, обложить данью, дабы снова татарский меч и аркан правили русской землею! И кто же сможет ему помешать? Никто – царь побежден! И он согласится на все условия, хан не сомневался, ибо второго такого пришествия Россия уже не выдержит.

Мефодий неотрывно следил, как великая столица гибла в огне, видел, как наполнялась река трупами, и что-то все же перевернулось в нем, скрипнули зубы, пальцы крепче сжали поводья. Но затем перед глазами возникла все та же картина – Данила Адашев стоит с сыном на помосте, и толпа москвичей жаждет их крови, торопит палача. Теперь вашей кровью и плотью насытится рыба в Москве-реке! Никакой жалости! Пагубный город, подобно Содому и Гоморре, должен был погибнуть!

Он уходил вместе с татарским войском, глаза его слезились от вездесущего дыма сгоревшего города. Утробный звон упавшего колокола, раздавшийся позади, заставил Мефодия невольно вздрогнуть. И все же отчего так тяжко на душе? Где то очищение, которого он ждал? И почему уже третью ночь снится ему икона Богородицы с кровавыми струями из глаз? Убереги, Аллах, от сих страшных видений!

За Москвой Михаил Воротынский и Иван Петрович Шуйский сумели, наконец, собрать оставшиеся войска. Воины стояли пред ними, черные, обгорелые, но со стягами и оружием в руках. Сам потрепанный огнем, Воротынский обвел ратников тяжелым взглядом и сказал:

– Татары теперь уйдут, наверное, через Рязань. По возможности врага будем преследовать и отбивать пленных… Не посрамим…

И осекся – большего срама и горя не бывало дотоле – Москвы больше нет.

Воевода был прав – по пути в степи в рязанской земле татары ограбили и выжгли все, что смогли. Огромное количество пленных задерживали тыловые отряды татарского войска, и ратники Воротынского настигли врага и с остервенением, коего не знали раньше, крушили его. Но поздно – хан с основным войском, пленными и обозами был уже далеко.

Число жертв сего бедствия исчислялось по-разному. Десятки тысяч человек погибли в горящей Москве или были уведены в полон. Столица Русского царства перестала существовать…

А Мефодий после того, как узрел уничтожение ненавистного ему города, еще несколько дней видел, как избивают татары русичей. Все деревни, попадавшиеся на пути, подвергались разграблению и уничтожению. Всюду стенания и плач, жалобный рев скота, татарские крики, запах крови, гари. И все больше клокочет что-то в груди старика, и не может спать ночью, ибо, едва закрыв глаза, видит великий огонь, над которым возвышаются золотые купола церквей, груда человеческих тел, наполнявших широкую реку, слышит страшный звон упавших колоколов, а над всем этим лик Спасителя. И Он смотрит прямо в очи Мефодию, но не осуждая, не проклиная, а просто глядит своим скорбным взором. Вот и снова заснул он в седле и увидел ту же картину, и глаза Спасителя, и из уголков этих глаз медленно стекала по лицу Его темная кровавая струя.

– Русич ты или нет! – раздался, словно из глубины, женский крик. – Помоги же, ну! Христа ради!

Мефодий вздрогнул и обернулся. Неподалеку от него шла молодая женщина, вся перемазанная кровью, и несла она на руках окровавленного младенца, видно, уже мертвого. Она глядела на Мефодия страшно, с перекошенным от ужаса и злости лицом.

– Сынок мой ранен, кровью уж второй день истекает, не ел ничего! Дай воды! Ну же! Душегубец ты! Дай воды!

Мефодий, скрипнув зубами, отвернулся. Подъехавший татарский всадник огрел женщину плетью по голове, и она замолчала. Орда двигалась медленно, широко рассыпавшись по степи. Все чаще Мефодию попадались трупы пленников, умерших или убитых во время перехода. Вспомнил, как и он также шел по этой степи, подгоняемый татарами. И кому продался он, кого привел на родную землю? Мучителей своих! И теперь из-за него всюду дымный чад, смрад трупов, стенания и плач.

– Господи, – вырвалось у него невольно…

Поодаль Девлет-Гирей, царственно восседая на коне, довольный исходом похода, подозвал мурзу Ширина и спросил:

– Где твой московитский раб?

– Идет позади вместе с нашим войском, великий хан…

– Он нам больше не нужен. Оставь его в степи. Ступай! – повелел Девлет-Гирей и махнул рукой. Мурза почтительно склонил голову. Он подозвал своего крепкого сурового слугу, к поясу которого, кроме сабли, был прицеплен широкий кинжал с затертой деревянной рукоятью, и что-то сказал ему тихо. Татарин молча кивнул…

Красным пожаром прошел быстрый закат. Наступающая ночь медленно накрывала широкую степь черным покрывалом, усыпанным бесчисленными звездами. Тишину над полями и курганами нарушали стрекочущие насекомые и шуршащие тут и там зверьки, обитающие в вытоптанной конницей высокой траве. Татары стояли лагерем.

Образ бабы, несущей окровавленное мертвое дитя, стоял у Мефодия перед глазами, и он никак не мог уснуть. Поэтому, видать, когда лежал на боку в траве, укрывшись попоной, услышал крадущиеся к нему шаги. Все верно рассчитал и достал коротким ножом до горла своего убийцы, когда тот с кинжалом навис над ним. Руки тут же залило горячей кровью, и Мефодий повалил хрипящего и булькающего татарина рядом с собой, укрыл своей попоной и отполз дальше. В темноте он узнал в убитом верного слугу мурзы. Следующим был один из его надсмотрщиков – тот, что нес караул неподалеку и, отвернувшись, точил свою саблю. Подкравшись, с неимоверной удалью Мефодий перехватил ему ножом горло и вскоре подобрался ко второму надсмотрщику – тот спал, громко похрапывая. Вскоре храп его сменился хрипом истекающей кровью разрезанной глотки…

Конечно, дозорные вскоре заметили и убитых, и услышали, как звонко заржал один из коней в потревоженном табуне, и вскоре охранявшие пленных татары подняли крик. Тут и там вспыхнули пламенники, и вот уже один из вооруженных отрядов ринулся хватать бросившихся врассыпную пленников.

– Он убил дозорного и стал освобождать рабов! – уже вскоре докладывали хану. Девлет-Гирей злостно взглянул на мурзу Ширина, и тот, бледнея, стоял перед ханом, потупив взор.

– Ты доверился ему, а теперь он режет наших воинов и освобождает пленников! – в гневе закричал хан. – Убей его! Иначе я велю схватить тебя и твоих сыновей за предательство!

Впрочем, к тому времени Мефодий был уже мертв. Об этом узнали позже и, дабы не омрачать великую победу над царем Иоанном, предпочли забыть. Мурза Ширин был прощен.

Мефодий, украв из табуна коня, убил двух дозорных, охранявших толпу пленников, схватил ту самую бабу, что потеряла ребенка и, перебросив ее через шею коня, поскакал в темноту, кажется, уже не осознавая, что делает. Баба и сама не ведала – спасена или нет, с ужасом глядела на этого загадочного старика. Бросившиеся в разные стороны пленники не отвлекли внимание дозорных от Мефодия, вдогонку запели стрелы. Баба лишь увидела, как старик вскоре тяжело рухнул с седла в траву, и конь, встав на дыбы, остановился.

– Скачи, дура! – услышала баба из укрытой тьмой высокой травы, и в одно мгновение она уже сидела на крупе коня и гнала его прочь в спасительную для нее темноту. Преследовать ее не стали, когда увидели в траве стоящего на коленях Мефодия с обнаженной саблей. Глубоко засевшая стрела торчала у него из-под правой лопатки. Черные тени с оружием боязливо подступали к нему со всех сторон, словно к сильному дикому зверю.

– Простите меня, Алешенька и Данилушка. Прости и ты, Господи, заблудшего раба Твоего, – прошептал Мефодий тихо, давясь идущей горлом кровью и, разжав пальцы, выронил саблю. Тени, осмелев, подступили ближе, и он медленно прикрыл веки.

Стало совсем тихо, исчезли все звуки. Погасли последние костры. Так же медленно угасали открытые глаза лежавшего в траве старика, и так же медленно сухая земля впитывала ползущую из-под него лужу темной крови.

Молчала великая степь, поглощенная тьмой…

Глава 3

Конечно, страшная весть быстро разлетелась по другим городам, и уж многие решили – коли Москва пала, так всему государству не миновать уничтожения. Роптал, хоронился православный люд – темные времена настали, заступись, Богородица!

Как в далеком Кирилловом монастыре ощущал себя тогда Иоанн, можно только догадываться. Но на пепелище приехал он спустя три недели: пятнадцатого июня. До этого дня о нем ничего не сказано в летописях. Известно лишь, что в слободу сразу после разгрома привезены были уклонившийся от своих обязанностей Михаил Темрюкович, командующий погибшими опричными полками Василий Темкин-Ростовский и воевода Василий Петрович Яковлев, коему был дан шанс искупить вины семейства и спасти старшего брата Ивана, закованного в кандалы. Братьев Яковлевых вскоре забили насмерть батогами, тогда же повешены еще двое знатных опричников – Федор Салтыков и Петр Зайцев. Вместе со своим сыном, который только-только начал добиваться успехов в опричной службе, лишился головы и Василий Темкин-Ростовский. Вспоминал ли он на плахе, как безбожно клеветал на митрополита Филиппа, как выбивал из монахов показания против него? Возмездие настигло его раньше, чем он мог представить.

Михаил Темрюкович, в пожаре потерявший молодую жену и годовалого сына, был схвачен после того, как вернулся со своим уцелевшим полком после бесполезной погони за уходящими татарами – бестолковый полководец, он попросту не успел собрать силы и подойти к Москве – это решило его судьбу. Для него, главного виновника случившейся катастрофы, была подготовлена более мучительная смерть – посаженный на кол, он умирал долго, с криками и стонами. Прошел едва ли не целый день, пока наконец остро отточенное бревно, уже обильно политое кровью мученика, не поразило жизненно важные органы…

Так впервые Иоанн поднял руку на своих верных опричных воевод. Видимо, уже тогда он разочаровался в своем детище, что и повлекло ее скорый конец…

Приходят и докладывают, что Михаил Воротынский сумел собрать жалкие остатки погибших в огне полков и преследовал уходивших в степь татар, докладывают, что митрополит Кирилл чудом спасся с горсткой горожан в Успенском соборе.

И теперь царь сидит в одиночестве в темной келье, схватившись за голову. Молится, ругается, бьет себя, швыряет в стены попавшиеся под руку предметы, рычит, ползает по полу, плачет, рыдает, снова молится. Он, пастырь и заступник земли русской, не защитил своего города! Что скажет народ? Угоден ли он будет своим подданным после этого? Что в царстве? Кто сейчас правит им? Что сотворил хан, чего ждет, чего хочет?

На помощь снова пришли верные советники. Тулупов, добившись разрешения войти в разгромленную келью, говорил царю:

– Не ты виноват, государь! Воеводы твои! Кто должен был командовать всеми полками? Кто допустил сие? Земские воеводы…

Сидя в кресле и опустив голову, схватившись тонкими пальцами, словно когтями, за подлокотники, Иоанн глядел перед собой, уже зная, что сотворит, дабы очиститься от вины перед народом. Земский военачальник Бельский погиб и лишь потому не подходил для того, что задумал Иоанн. Но Мстиславский, говорят, выжил…

Колокольным звоном монастырь провожал государя с его отрядом. Иоанн, как и его свита, был облачен в боевые доспехи – все еще опасались стычек с татарами. Напоследок, развернувшись в седле, Иоанн перекрестился, глядя на купола, и затем галопом погнал скакуна к московской дороге.

Все эти дни, когда вершил он расправу над своими воеводами, пока всячески изливал свой гнев, он все же не до конца осознавал истинные размеры бедствия. Все дороги к Москве пусты, молчат рощи, на полях ни души, словно вымерло все живое. Иоанн не раз видел Москву сожженной, возможно, это и не давало ему по-настоящему осознать, понять эту великую трагедию.

По дороге в Москву он вспоминал ее многолюдные улицы, тесно грудящиеся слободки, резные терема бояр и купцов, вспоминал гомон торга, золото куполов церквей и соборов. Неужели все погибло? Все, что создавалось веками великим людским трудом? Неужели гибнет то, что собирали, укрепляли, преумножали его великие предки?

Пятнадцатого июня, как говорилось выше, царь прибыл в Москву. Стояла невыносимая жара. Привстав в стременах, Иоанн глядел на видневшиеся вдалеке стены столицы. Китайгородская стена была полуразрушенной, несколько уцелевших башен стояли черными от копоти, шатровые крыши их рухнули. Тучи орущих птиц кружили над мертвой Москвой. Полуразрушенные Кремлевские стены спасли соборы внутри себя, но они обгорели. Кроме этих самых убого выглядящих соборов от города не осталось ничего – лишь груды угля.

– Государь, дух нехороший оттуда, ты бы не ехал, – опасливо молили его советники, но он не слушал. Вытянув голову и открыв рот, ошеломленным взглядом осматривал Иоанн свою столицу. Трупы, лежавшие неубранными неделями под жарким солнцем, были страшны и уже мало походили на людей – это была шевелящаяся, кишащая червями масса. Утробно и низко звучало жужжание тысяч мух, облепивших мертвые тела. Трупы в огромном числе лежали под стенами, перекрыв собой помутневшую, начинающую пахнуть болотом Москву-реку. Рвы вокруг стен были завалены разлагающимися трупами. Среди останков обгоревших домов тут и там уже виднелись обугленные человеческие кости, их было великое множество. Кони, чуя мертвецов, останавливались, мотали головами, тревожно ржали, но их упорно вели по разрушенному городу. Мусор, кости, трупы, трупы, разрушенные дома…

Постепенно выехали на площадь, где стоял пострадавший от огня собор Покрова Богородицы[23]23
  Храм Василия Блаженного.


[Закрыть] с провалившимися куполами, от внешних росписей не осталось и следа – все было черным. Собор был поставлен в честь взятия Казани русскими войсками. И что осталось от той победы? Полуразрушенный обгоревший храм…

Лик Иоаннов был страшен: стиснутые зубы, трясущаяся борода и широко раздувающиеся ноздри. Он глядел на мертвых и, казалось, не слышал и не видел ничего вокруг. Он виновник всего этого! Все они погибли по его вине. Оставил Москву, не защитил людей, отдал их врагу на растерзание. Почто не остался в столице, почто бежал? Потому что знал, что погибнет здесь вместе со всеми, вместе с десятками тысяч людей.

Из свиты никто не осмеливался что-либо сказать царю. Молчали, глядели в его сгорбленный в седле стан, замечали, как дрожат лежавшие в руках поводья. Он развернул коня и приказал свите:

– Мертвых предать земле и очистить город от заразы. Со всех концов царства пришлите ремесленников и мастеров, да с семьями – город отстроить заново и заселить…

Сам царь остановился в подмосковном селе Барановичи, куда уже направлялись к нему гонцы татарского хана. Здесь он и его свита не стали жить в избах местных жителей – поодаль разбили лагерь с шатрами.

Будучи великим актером, Иоанн разыграл для них спектакль – вышел к гонцам с непокрытой головой, в потрепанной сермяге и накинутой на плечи бараньей шубе, словно показывая, что отныне он ограбленный погорелец, а никак не государь, избежавший гибели или плена. Борис Тулупов, одетый также бедно, поднес царю не резное кресло, а невысокую походную скамейку.

Гонцы, пропахшие резким запахом пота и лошадьми, запыленные, не кланялись царю – вот первое унижение, глядели надменно, словно не государь пред ними, который по рангу выше даже их хана, а нищий, просящий милостыню. И Иоанн великолепно справлялся с собой, понимая, что другого выхода сейчас нет, нужно покориться любой воле татар. Но и поступиться многим он отнюдь не собирался.

– Мой господин прислал нас узнать, как пришлось тебе по душе наказание огнем, мечом и голодом, от которого он посылает тебе избавление. – Гонец вынул из-за пазухи тряпичный сверток и развернул его; на ткани лежал грязный нож с золотой рукоятью.

– Отдавая нам его, хан велел передать – пусть этим ножом царь перережет себе горло.

Иоанн, слушая, усиленно боролся с клокочущим в груди гневом. Нет, этого унижения он хану не простит. Но нужно время, дабы восстановить силы. И покорись царь тогда своим желаниям предать гонцов самой мучительной смерти, хан тотчас бы выступил в новый опустошительный поход. Нужно сдержать его, задобрить, унижаться, ползать змеем, но как можно дольше оттянуть это неизбежное (о том знали и понимали все) событие.

– Еще наш великий хан передал грамоту тебе, – сказал второй гонец и протянул свиток, стоя на значительном расстоянии от царя, мол, он сам должен был подняться и взять грамоту. Но Тулупов не допустил этого унижения, принял ее и передал толмачу, который тут же ее зачитал:

– «Жгу и пустошу все из-за Казани и Астрахани, а всего света богатство применяю к праху, надеясь на величество Божие. Я пришел на тебя, город твой сжег, хотел венца твоего и головы; но ты не пришел и против нас не стал, а еще хвалишься, что-де я московский государь! Были бы в тебе стыд и дородство, так ты б пришел против нас и стоял. Захочешь с нами душевною мыслию в дружбе быть, так отдай наши юрты – Астрахань и Казань; а захочешь казною и деньгами всесветное богатство нам давать – ненадобно; желание наше – Казань и Астрахань, а государства твоего дороги я видел и опознал…»

И это царь стерпел, проглотил, однако ножа «в дар» не принял. После того гонцы были приглашены за богато накрытый стол, им были пожалованы меха, кубки, драгоценности – «царь-погорелец» буквально осыпал их богатствами. Их накормили и напоили до беспамятства, а после, храпевших, унесли в приготовленный специально для них шатер.

Спустя два дня они, обласканные, отправлялись в Крым с посланием от Иоанна, которое гласило: «Ты в грамоте пишешь о войне, и если я об этом же стану писать, то к доброму делу не придем. Если ты сердишься за отказ к Казани и Астрахани, то мы Астрахань хотим тебе уступить, только теперь скоро этому делу статься нельзя: для него должны быть у нас твои послы, а гонцами такого великого дела сделать невозможно; до тех бы пор ты пожаловал, дал сроки и земли нашей не воевал…»

Пока царь мастерски заговаривал зубы хану, следом за отъехавшими гонцами в Крым отправили посла Афанасия Нагого с тайным приказом: «А разговаривал бы ты с князьями и мурзами в разговоре без противоречия (не встречно), гладко да челобитьем; проведовал бы ты о том накрепко: если мы уступим хану Астрахань, то как он на ней посадит царя? Нельзя ли так сделать: чтоб хан посадил в Астрахани сына своего, а при нем был бы наш боярин, как в Касимове, а нашим людям, которые в Астрахани, насильства никакого не было бы, и дорога в наше государство изо всех земель не затворилась бы, и нельзя ли нам из своей руки посадить в Астрахани ханского сына?»

А тем временем собраны были уже три полка ратников под началом Ивана Андреевича Шуйского. Они двигались к Оке и встали там укрепленным лагерем. На окраинах стоял густой дым – по приказу царя Михаил Воротынский жег поля, дабы при случае нового наступления хана лишить вражеских лошадей корма. Да и двигаться по сухой выжженной степи – верная смерть.

Москва же, очищенная от трупов и куч сгоревшего мусора, зазвучала стуком топоров, отстраиваясь заново. Тянулись понемногу туда заведомо ушедшие из столицы и переселенцы из других мест.

– К чему все отстраивать, ежели скоро татары опять придут и все сожгут, – ворчали одни, не прекращая, впрочем, работу.

– Заступится Богородица! И государь нас защитит, выстоим! – отвечали другие.

Вновь из пепла возрождалась великая Москва…

* * *

Удушливый запах гари. Разинутые в истошных криках рты бегущего люда. Его сметает к реке, несёт, и вскоре он оказывается в воде. Выбраться нельзя – его сминают и топчут. Приложив все усилия, вскидывает из темной воды голову и с хрипом хватает воздух, но вскоре снова оказывается в воде. И вот конец уже близок, но этот безымянный ратник в черной одежде (опричник!) выхватывает тонущего, и тут князь просыпается.

Этот страшный сон снился Ивану Федоровичу Мстиславскому снова и снова, в точности передавая последние минуты перед тем, как он в давке лишился сознания и едва не погиб. Захотел перевернуться с затекшей спины на бок, но все его кости сковала неимоверная ноющая боль, от которой темнело в глазах, и князь тихо застонал. Тут же перед газами появилось лицо старшего сына Федора.

– Пить, батюшка? – озабоченно спросил он. Мстиславский глухо ответил:

– Вели принести лоханку, умыться хочу…

И, умывшись, долго глядел на свое отражение. Голова обрита, пришлось состричь и жалкие остатки обгоревших бровей и бороды. Ожоги уже покрылись корками – помогли лекарские мази.

– Лекарь сказал, что кости твои целы, значит, жизни твоей уже ничего не грозит, – робко проговорил Федор, с сожалением и трепетом глядя на батюшку, который без черной с проседью бороды, без густых дугообразных бровей и волнистых волос казался жалким и словно чужим.

– Ведаю, – хрипло отозвался Иван Федорович и отдал лоханку прислуге. Хотел было Федя спросить про их великолепный терем в Москве, надеялся, что хоть что-нибудь осталось от него, ибо из Москвы прибыли посланные князем люди (вся семья Мстиславского до прихода татар была вывезена в Малый Ярославец, где было их имение), но не осмеливался напомнить отцу о тех страшных мгновениях, что пережил его родитель. К тому же люди князя привезли печальную весть о смерти Марфы Васильевны, сестры Мстиславского. Все еще слабого князя старались уберечь от этой вести, но он сам долго выпытывал о судьбе Марфы, и люди его не выдержали, поведали, что погибла она вместе с мужем, князем Бельским. Иван Федорович словно готов был к тому, мужественно и стойко пережил это известие, однако выслал всех и велел до утра к нему не входить – может, ночью, оставшись наедине, он оплакивал любимую сестру…

Понемногу князь превозмогал мучения и пытался расходиться, дабы прийти в себя, будто чувствовал, что скоро государь призовет его. И чутье опытного царедворца подсказывало, что за поражение под столицей и гибель Москвы отвечать придется ему. А чтобы беременная жена Настасья не волновалась за него, при ней и вовсе не показывал, что ему больно и тяжело, натягивал улыбку и успокаивал: «Все хорошо, видишь, живой…»

Все силился вспомнить своего спасителя, дабы узнать о его судьбе, а коли жив – наградить, но помнил лишь черный кафтан опричника, и больше ничего.

Вскоре до него дошли вести, что в слободе казнены опричные воеводы, обвиненные царем в гибели столицы. Тут опасения Ивана Федоровича возросли – а вдруг и его ждет такой конец? Но государь пока не призывал его, и время ожидания тянулось особенно тяжело. И день, которого он ждал, пришел – ему было приказано ехать в слободу.

Ревела взахлеб жена Анастасия, хныкала дочурка Настасьюшка, глядели на него, сдерживая слезы, сыновья Федор и Василий; понимали, чем может все обернуться. И Иван Федорович прощался с ними, будто навсегда, но сам был тверд, держался прямо, жене прошептал несколько ласковых слов на ухо, пытаясь успокоить, сыновей даже потрепал по вихрастым головам. Такой и стоял пред ними – строгий и спокойный, одетый в парчовый приталенный кафтан, застегнутый на все петлицы и перетянутый кушаком в поясе. Уходя, не оборачивался. Несмотря на еще не утихшие боли во всем теле, поехал в седле. За ним неотступно ехала вооруженная стража князя.

Покачиваясь в седле, думал о том, что, наверное, Богу следовало бы пощадить такого ревностного христианина и служителя царскому престолу. Всю жизнь, не жалея пота и крови, защищал землю русскую и народ православный. Но Бог, несмотря на заслуги его, испытывал князя. После казни Александра Горбатого-Шуйского умерла его дочь Ирина, первая жена Мстиславского. Следом умерли три малолетних сына – Иван Большой, Иван Меньшой и Петр. Пока шли казни, производимые государевым опричным окружением, князь Мстиславский поочередно хоронил своих сыновей…

С такими мрачными мыслями князь подъезжал к слободе. И понял, что опасения его были не напрасными – его встретил конный опричный отряд и объявил, мол, государь велел князя Мстиславского взять под стражу. Иван Федорович оглянулся на растерянных своих людей, медленно слез с коня (спрыгнув, стиснул зубы от боли), перекрестился и, взглянув исподлобья на опричников, проговорил:

– Ведите!

Но, на удивление, его не отвели в мрачную, пахнущую кровью и сыростью темницу к Малюте, а в избу, где за письменным столом в скудно обставленной, но светлой горнице его дожидался какой-то сухощавый дьяк, который с почетом поклонился знатному «изменнику».

– Здравствуй, князь! Я Петр Михайлов, с Разрядного приказа, – поприветствовал его дьяк и пригласил сесть напротив него. Молча Иван Федорович опустился на скамейку и глядел, как дьяк расставляет на столе письменные приборы.

– Мурза Абысланов, состоящий на службе царю уже третий год, пытался при нашествии татар перейти в их стан. Что тебе, князь, о том известно?

Мстиславский сдвинул брови и, пожав плечами, ответил с равнодушием:

– Ничего.

– А он при пытках утверждал обратное, что ты и кравчий опричной Думы Федор Салтыков приказали ему это сделать. – Дьяк внимательно глядел на князя, и тут было заметно, что левый глаз его немного косил. Мстиславский засопел, стиснув зубы. То, о чем шла речь сейчас, было для него совсем непонятным и странным. С Салтыковым он даже не знался никогда, равно как и с мурзой Абыслановым. И вообще, ежели был бы он изменником – остался бы погибать добровольно в горящей Москве? Все это было ясно всем, даже этому косоглазому дьяку, но…

– Абысланов сказал, что вы хотели отдать хану Москву без боя, хотели позволить им беспрепятственно войти в город, который, конечно, они бы все равно ограбили и сожгли, а горожан предали мечу. Верно ли это?

Мстиславский молчал, силясь подавить в себе волну гнева. Ведь он был там! Стоял, возглавляя рать, погибал в толпе, задыхался в дыму – он был там, пока этот сухощавый дьяк отсиживался в слободе, а государь и вовсе сбежал…

– Так в чем именно моя вина? – выдавил он из себя.

– Что ты, князь, навел татар на Москву и пытался договориться с ханом, предав государя и отечество.

Тут Мстиславский не выдержал – опустил с грохотом сжатые кулаки на стол, отчего дьяк подпрыгнул на месте.

– Пошел вон! – прошипел Иван Федорович, а в уголке его рта собиралась пена. Дьяк покорился, и стражники вывели его, оставив князя в этой маленькой горнице. Свесив голову, он с хрустом сжимал и разжимал пальцы, силясь успокоиться и все обдумать. Ежели его сразу не отвели в застенок, не стали пытать и мучить, значит, царь, видимо, не собирается его казнить. Отсюда становилось ясно, что государю нужно найти виновного в гибели Москвы, и Мстиславский, как главный военачальник, идеально под это подходил. В то мгновение он даже позавидовал погибшему князю Бельскому – ему геройская смерть, а Мстиславскому позор…