Текст книги "Опричное царство"

– Прочь! – вдруг крикнул Филипп и ударил посохом ворону, сидевшую на груди старца Леонтия. Гаркнув, птица отлетела и распугала остальных, следом за ней взмывших вверх.

– Прочь пошли, кромешники! Прочь, ироды! – обезумев от гнева, кричал Филипп, размахивая посохом. Под несмолкаемый вороний крик он прочитал молитву над мертвыми, попросил у них прощения и после велел слугам убрать тела и приготовить их к погребению.

На следующий день Филипп покинул митрополичий двор и отправился в Новодевичий монастырь. Народ зароптал, ибо в нем одном они видели свою защиту.

Существует легенда, что накануне его ухода во время службы в Успенском соборе Филипп обличил Иоанна прилюдно, с чего и начинается их противостояние. Но легенда эта была описана в мемуарах лишь иностранными придворными, служившими в опричнине, и мало вызывает доверия. Однако суть осталась – меж Иоанном и Филиппом начался разлад, но царь не хотел расправы над митрополитом. Духовенство роптало, роптали простолюдины и знать. Никогда доднесь не разделялись государство и церковь. Многие видели в этом дурное предзнаменование и скорый конец света…

Ну а опричники продолжили кровавую расправу на русской земле, истребляя врагов государевых. В казанской земле были убиты несколько князей Пронских, взошли на плаху князья Шеины с сыновьями. Чаще всего волости преступников подвергались разграблению опричниками.

Так и Малюта во главе многочисленного отряда стал разорять обширные владения арестованного в Полоцке Ивана Петровича Челяднина. Во владения его, что были в Бежецком Верху, приехал и сам государь с придворными.

– Гойда! Гойда! – слышалось отовсюду. Скот не уводили – секли прямо на месте. С перерезанным горлом носилась из стороны в сторону хрипло визжащая свинья. Корова лежала на боку с распоротым животом. Выпавшие из разрубленной туши внутренности лежали рядом, и единственное, что выдавало в ней еще теплящуюся жизнь – косящийся в сторону моргающий глаз. Земля усеяна ковром из птичьего пуха и перьев – опричники, хохоча, подбрасывали куриц и петухов вверх, на лету отрубая им головы саблями. Слугам и холопам также не дали убежать – пытавшихся противостоять грабителям мужиков убивали на месте. Молодых девок насиловали тут же, сменяя друг друга.

– Грабь изменника! Государь дозволил! Все наше!

Уже смеркалось. Услужливый Малюта, вытирая о порты руки, поднялся на пригорок, с которого царь наблюдал за происходящим с конной стражей и советниками. Поклонился, молвил робко:

– Государь! Радовать тебя желаем! Изволишь смотреть?

Иоанн, в длинном красном опашне, подбитом горностаем, восседал на коне, в руках свободно лежали поводья. Не глядя на Малюту, он кивнул. Лицо его тускло освещали блики многочисленных костров. Царский конь звякнул драгоценной сбруей и, храпнув, мотнул головой. Обрадованный Малюта подозвал трех опричников, что-то сказал им, и вскоре всех слуг и холопов, кто остался в живых, согнали в большой сарай. Женский вопль и детский плач наполняли округу, и от криков этих даже у некоторых опричников мутился разум – одни, закрыв лица руками, невольно рыдали, кто-то отходил в сторону, зажав уши. Двери и окна закрыли наглухо, обложили сарай бочками с порохом.

Иоанн молча наблюдал за этим, Алексей Басманов и Вяземский опасливо переглянулись. Малюта, радуясь как ребенок, сам поджег фитиль. Опричники, отойдя подальше, затаили дыхание.

Мощный взрыв, казалось, поднял здание в воздух и на лету расщепил его. Разом шарахнулись все кони, заржали испуганно, замотались; первые ряды опричников, наблюдавших за этим, повалились с ног. Всюду обломки досок и оторванные части человеческих тел, и заметал все это ковер из птичьего пуха и сыплющаяся сверху сажа. Поднявшиеся с земли опричники хватались за головы, кто-то искал шапку, кто-то, глупо озираясь, вытирал струившуюся из ушей кровь. Малюта, шмыгая носом, глядел на Иоанна, задрав голову. Но он не услышал желанной похвалы. С каменным лицом Иоанн развернул коня и поехал прочь, увлекая за собой стражу и свиту.

Имение Челяднина к утру догорело полностью, поднявшееся солнце осветило это жуткое пепелище. В Синодике опальных, написанном по приказу Иоанна к концу его правления, осталась надпись, повествующая об этой расправе: «В Бежецком Верху отделано Ивановых людей шестьдесят пять человек да двенадцать человек скончавшихся ручным усечением»…

С начала года по июль казни не прекращались. Жертвы тщательно подсчитывались царскими дьяками, которые оставили и такую надпись: «Отделано триста шестьдесят девять человек, и всего отделано июля по шестое число». Но, конечно, многих убитых было не сосчитать, поэтому это лишь примерные цифры…

Рукой Федора Басманова на южных рубежах России были убиты воеводы Курлятев и Сидоров, которые подготавливали войска для отражения нападения крымского хана, с которым они, по следственному обвинению, вступили в сговор против Иоанна.

Старого воеводу, героя взятия Казани, Петра Щенятева не спасли монастырские стены. Опричники взяли его в далеком Нероцком монастыре, в то время как он, уже не князь, а лишь монах Пимен, отказавшийся от мирской жизни и титулов, сажал молодые деревца, бережно уравнивая лопатой землю вокруг них. Когда издали увидел направляющихся к нему пятерых мужиков в черных кафтанах, он все понял. Монастырская братия, столпившись, молча глядела на то, как уводили старого монаха, и он шел, прямой, все еще крепкий, статный, разглаживая седую бороду морщинистой рукой…

В Москве он тут же был отправлен в темницу, где его приковали цепями к стене, сорвав монашеское одеяние. От спертого воздуха, сырости и человеческой вони он задыхался.

Вспыхнувшие в темноте лучины осветили дряблое лицо Малюты. Щенятев уже тогда понял, что отсюда ему не выбраться, ибо наслышан был о царском палаче.

– Ну что, князь, молви, как знался с Челядниным, и князем Владимиром, да с изменником Курбским.

– Я не князь более, – отвечал с раздражением Щенятев, – останься я им, смел бы ты со мною говорить, смерд?

Малюта усмехнулся, махнул рукой. Из темноты выступили двое его помощников, оба, как и Малюта, в кожаных фартуках, изгвазданных кровью. Молодцы крепко схватили скованную руку князя, разжав ему пальцы. Сопротивляться уже не было сил. Щенятев увидел какую-то короткую спицу, которую Малюта мастерски засунул ему под ноготь. Удар молотка по спице, и из груди старика вырвался мучительный крик.

– Кричи, кричи! Тут можно кричать сколь угодно! – заверил его Малюта и вбил спицу еще в один палец. Когда на правой руке, той самой, которой князь бился всю свою жизнь, защищая державу, уже не осталось здоровых пальцев, Щенятев обессилел и обмяк, повиснув на цепях. Малюта схватил его за волосы и со всего маху приложил свой пудовый кулак ему в лицо. Щенятев не издал ни звука, лишь сплюнул наполнившую рот кровь. Тогда Малюта схватил его за седую бороду и прошипел в самое лицо:

– Молчанием своим обрекаешь ты себя на мучительную и долгую смерть, смягчи участь свою, назови, кто еще крамолу затевал против государя нашего!

Щенятев глядел Малюте в глаза бесстрастно и, погодя, ответил ему:

– Изыди, бес…

Малюта отпустил его бороду, гневно сопя, чуть отошел и два раза со всей силы ударил князя в живот. После второго удара хрустнуло ребро в старом теле Щенятева, и он окончательно лишился сознания. А разозленный Малюта, так и не дождавшись от него показаний, с опричным отрядом уже разорял его имения. Как и всегда, забивали скот, секли слуг, подчистую уносили добро. Задрав голову, стоял Малюта у высокого дерева и вытирал со лба пот. А на ветвях дерева, вытянув ноги, висели жена и сын Щенятева. Жена князя висела без одежды – повеселилась перед казнью опричная братия.

Оттуда Малюта, ничего не взяв из награбленного себе, отправился в слободу, где доложил Алексею Басманову и Вяземскому, что Щенятев сознался во всем – со связью с Курбским, с князем Владимиром, с Жигимонтом, с Челядниным.

– Государю доложу сам, езжай домой, – зевая, приказал Алексей Басманов. Малюта молча кивнул и уже тогда впервые подумал, что надоело ему выполнять указания Басмановых да Афони Вяземского. Чем он хуже их? Ничего, все еще впереди…

Он прибыл домой под утро, жена вскочила, принесла лохань с водой. Малюта тщательно вымыл руки и лицо, окрасив воду в темный цвет от пыли, пота и засохшей крови. Жена, морщась, вылила воду с крыльца…

Переоделся, причесался. Перед тем как лечь спать, зашел к дочерям. Аннушка, Катенька и Машенька мирно спали, не услышав скрипа открывшейся двери.

– Для вас стараюсь, детки мои, – прошептал Малюта и, счастливо улыбаясь, прикрыл дверь. Откушав с дороги, лег вздремнуть, сказав жене с гордостью: – Устал я, милушка моя… Много изменников у государя, рук не хватает…

И, прижавшись к налитому телу жены, главный палач государев спокойно и сладко засыпал…

Без суда Щенятева приговорили к смертной казни. Когда привезли его на площадь, он уже увидел бесчисленных добровольных зрителей своей гибели. И немудрено, интересно ведь понаблюдать за диковинной казнью. С утра уже установили на площади огромную, шириной в человеческий рост, сковороду, сложили под нее дрова, хворост.

– Господи, да будь со мною в часы мук нестерпимых, – прошептал он. Перекрестился синей рукой с перебитыми, недвижимыми пальцами. Ветер трепал его седую бороду, залитую кровью. Толпа загомонила, закричала. Несчастного старика раздели, уложили на сковороду, привязали по рукам и ногам через проделанные дыры у верхних ее краев. Площадь затаила дыхание.

Над площадью в тяжелом сером небе кружили птицы. Тяжело дыша, Щенятев следил за ними и думал о супруге и сыне, надеялся, что им удастся избежать государева гнева (он не знал об их казни). Перед глазами бесчисленные походы и воеводства. Сколько раз он штурмовал стены Казани! Сколько отбил нападений крымцев и ногайцев! Как дрожали шведские и орденские рати, когда князь сам вел в бой свою непобедимую конницу! Все в прошлом, и теперь ему уготованы унижения и страшная, мучительная смерть.

– Чем прогневал я тебя, Господи? За что так караешь меня? – прошептал старик и всхлипнул. Но нет, не Господа воля творится на русской земле ныне, а государя, затеявшего кровавую расправу над подданными своими. Не забыл ему государь, как Щенятев поддерживал Шуйских во времена малолетства Иоанна, не забыл, как князь не присягнул царевичу Дмитрию в дни болезни государевой и хотел посадить на престол князя Владимира. Тем более не простил ему и очевидного – Щенятев был бы одним из тех, кто собирался свергнуть Иоанна, поддержав заговор Челяднина. Но разве заслугами своими не искупил он вины перед государем? Разве не заслужил он тихой смерти в монастырской келье?

Пламя мгновенно взялось, охватило сухие дрова, и вскоре вспыхнуло во всю силу. Железо быстро раскалилось, все тело Щенятева ожгло разом, стерпеть боль не хватило мочи. Его мучительный крик с трудом заглушал шипение. С поднимающимся белым дымом по площади начала разноситься вонь жареной человеческой плоти.

– Господи! Больно-то как! – стиснув зубы и выпучив глаза, кричал старый князь. Крик его оборвался, и вскоре сковорода наполнилась зловонной, мутной жидкостью, которую выделяло его обуглившееся высохшее тело.

Звонарь с колокольни Ивана Великого видел поднимающийся из-за стены Кремля густой черный дым. Рука невольно потянулась перекреститься.

– Спаси, Господи, – молвил тихо. Взявшись за веревку, раскачал тяжелый язык колокола. Утробный и скорбный звон донесся до переполненной народом площади и надолго повис в воцарившейся тишине.

В небо медленно поднимался дым, словно сама душа старого воина возносилась над площадью и уходила вверх, в лучший из миров, где она наконец обретет долгожданный покой…

Глава 5

Полоцк

Ставни и двери маленькой горницы, в которой содержался Иван Петрович Челяднин, были закрыты наглухо. Здесь он переживал свое заключение, видимо, до следующего государева решения, касающегося будущей судьбы опального…

Он изводил себя мыслями о скором наказании. Также он был изведен полным неведением о происходящих в стране событиях. Что происходит в государстве? Началось ли следствие? Кто донес государю о заговоре? Ничего этого боярин не знал. Не знал, что уже были казни его сообщников. Чего ждать? Прощения? Казни?

Ему приносили достойную еду и питье, но Иван Петрович не ел, боялся отравы. Ночью не шел сон, каждый шорох вызывал страх.

– Я хотел спасти Русь! – твердил он сам себе как заклинание, глядя перед собой, словно на том месте, на лавке у окна, сидел сам Иоанн и испытующе глядел на него. – Я не изменник своей земле! Нет! Не изменник!

Не так давно Челяднин начал переписку с литовским главнокомандующим Ходкевичем и королем Сигизмундом. Всем им, как и Челяднину, надобно было одно – свергнуть Иоанна.

Сослав Челяднина в Полоцк, приграничный с Литвой город, Иоанн только помог стать этой переписке еще более частой. Челяднин доложил гетману и королю о грядущем наступлении Иоанна на Вильно, а после начал искать союзников, подкупать дьяков, ведавших различными военными доставками, необходимыми в походе – надобно было как можно сильнее замедлить наступление Иоанна!

Знати же полагалось захватить всю военную силу в Москве после того, как Сигизмунд со своим войском вышел против русских и наверняка опрокинул бы их, ибо Казарин Дубровский обещал, что царь не дождется своих пушек. В столице бы провозгласили тем временем царем Владимира Андреевича, он должен был стать главным знаменем в борьбе с опричниной.

Все зашло слишком далеко, Челяднин уже грезил этим заговором, ибо больше не ведал, как спасти державу. И эти письма ему, Бельскому, Воротынскому и Мстиславскому от Ходкевича и Сигизмунда… Все это было содеяно для того, чтобы отвлечь внимание Иоанна, ослабить его бдительность – пусть он думает, что по-прежнему все видит и все знает. И он клюнул…

Едва ли не вся знать поддержала заговор Челяднина. И Мстиславский, и Бельский, и Щенятев, и Пронский, Одоевский, Серебряный – все! Собраны были воедино князья и воеводы, живущие ссыльными в казанской земле – они мечтали вернуть отобранные в опричнину земли свои, коими владели их прадеды… Все изъявили готовность к решительным действиям!

Отправлены послания и в Новгород могущественным дьякам Безносову и Румянцеву, дабы поддержали они Владимира. Им обещаны были льготы на торговлю в литовской Риге. Дьяки в ответ обещали содействие.

Писал Челяднин и в Псков игумену Корнилию, дабы и он поддержал Владимира. Ответа от старца Челяднин так и не дождался.

Также были и те, кто остался в стороне. Например, Никита Романович Захарьин. Челяднин считал его «своим», потому был разочарован и зол на боярина. Ну, он никогда не любил интриги, не умел и не хотел в них участвовать! Чести ему не занимать! Он не поддержал знать, но был осведомлен о заговоре. Не он ли доложил обо всем государю? Тем более Иоанн не слишком жалует Захарьиных и их родню. Можно ведь было выслужиться! На месте Никиты Романовича Челяднин бы так и поступил.

Успех был близок, все шло по плану, и Челяднин ждал исхода созданного им масштабного заговора. Более от него ничего не зависело, он поднял людей, растратил несметное количество денег, подкупая всех, придумал схему, связал нитями этого заговора Литву, Польшу, Россию и сотни людей…

Но все сорвалось, и сердце куда-то провалилось, когда увидел, как государевы люди оцепили терем воеводы – Челяднин тут же все понял.

Уже запертый в тесной горнице, откуда изъято было всякое оружие и письменные принадлежности, Иван Петрович молился, как никогда раньше, просил у Бога прощения и сам рассказывал святым образам в углу, для чего задумал и содеял сие!

Все чаще вспоминал свой жизненный путь. Взлеты, падения, снова взлеты. Бог хранил его. Вспомнил, как однажды едва не был казнен за дружбу с Федором Воронцовым. Обошлось тогда…

Вспомнил, как участвовал с Захарьиными и Шуйскими в заговоре против Глинских, как затем вновь вошел в свиту государеву и всюду его сопровождал. И воеводой был в разных городах, и против татар стоял на Оке. Все было!

Все богатства свои заработал сам, никогда не брал мзду и не подкупался. Достойно служил, управляя государством, будучи главой Думы, – лучшего жизненного исхода и представить было нельзя! И ведь мог бы, мог не бороться против опричнины, мог уйти на покой и умереть в своей постели, окруженный почетом, богатством и славой! Мог. И не мог в то же время. Не мог служитель России дозволить, дабы гибло так бесславно и глупо отечество, разрушаемое войнами, опричниной и безумным царем!

Нет, он не отдал бы Сигизмунду ни одного города, договорился бы, откупился (в том помог бы дьяк Висковатый, так же примкнувший к заговору), при другом, худшем исходе нашел бы силы противостоять литовцам и полякам и, возможно, закончить эту долгую кровопролитную войну! Стране нужна была передышка, нужно было дать измученной державе вдохнуть наконец полной грудью.

Но все пошло не так. Очарованный идеей своей, Челяднин не думал о подробностях будущего России. Закончилась бы война без ощутимых территориальных потерь? Перестали бы приходить татары? Прекратились бы боярские войны и склоки? Едва ли…

Все уже свершилось, опричнина вновь устояла, а старый служитель России сидел в этой маленькой полутемной горнице и, измученный, ждал скорого исхода…

* * *

В три часа ночи царь с сыновьями поднялся на колокольню недавно выстроенного Слободского монастыря, где их уже ждал Малюта. Сонные царевичи Иван и Федор следовали за отцом, но Иван злился, что его так рано подняли, а Федор довольно улыбался – ему по душе были церковные службы и колокольный звон.

– Батюшка, можно мне позвонить? – с мольбой глядя отцу в глаза, просил Федор. – Ты обещал…

– Звони, Федюша, звони, собирай всю братию на службу, – улыбнулся сыну Иоанн. Он глядел на старшего сына с гордостью – красавец, высок, плечист, смышлен и начитан – истинный преемник. И, что еще более вызывало любовь к Ивану – знакомые до боли черты Анастасии в его лице… Младший сын не пользовался той же любовью и был полной противоположностью старшему брату – худой, большеголовый, с глупо открытым слюнявым ртом (словно у покойного брата Юрия!). Но Федя не слабоумен – он помногу читает, Святое Писание знает и цитирует наизусть, любит церковный хор и звон колоколов. Уж не в монастырь ли пойдет, когда созреет?

Собственно, и сам Иоанн до сих пор жаждет уйти на покой в монастырь, и именно это заставило его в последние месяцы превратить свой опричный двор в монашеский орден. Для особого «монашеского» двора было избрано триста опричников. Верные палачи государевы покорно прятали свои богатые одеяния под черным одеянием на козьем меху и вели себя подобно инокам, приходили на службу, которую проводил сам Иоанн, назначив себя игуменом слободским. Пока «пономарь» Малюта зажигал свечи, государь читал молитвы и пел в хоре, проявляя здесь свой совершенный музыкальный талант…

Затем для братии устраивался обильный пир. Келарем был назначен Афанасий Вяземский, следивший за припасами и провиантом. Пока опричники, доставая принесенные с собой кружки и блюда, готовились к приему пищи, Иоанн читал братии Евангелие, стоя у аналоя, и лишь потом садился за стол. Глядя на то, как «монахи» в нищенских черных одеждах жадно поглощают изысканные блюда с государева стола, Иоанн радовался – не в силах отказаться от царского венца и уйти в монастырь, он создал его сам. Примечательно, что превращение опричнины в монашеский орден произошло в самый разгар жестоких расправ – видимо, так Иоанн пытался искупить пролитую им и его детищем великую кровь…

Ему доложили, что прибыл новгородский архиепископ Пимен, желавший встречи с государем. Иоанн уделил ему несколько минут перед обеденным сном, как должно, попросил благословения, осведомился о положении в Новгороде, удалось ли остановить мор и каково настроение среди горожан. Пимен ответил, что жизнь в граде налаживается. Но Пимен приехал не к государю. В последнее время он был частым гостем в слободе, особенно с тех пор, как Афанасий Вяземский и Алексей Басманов стали его союзниками. Как и много лет назад, Пимен мечтал об одном – стать митрополитом Московским. Советникам государя нужен был «свой» митрополит, который не стал бы заступаться за изменников и недругов опричнины. Таким образом не будет раскола меж церковью и государством. И всем им мешал лишь один человек, отошедший от дел и укрывшийся в Новодевичьем монастыре.

Пимен был приглашен в дом Басманова на обед вместе с Вяземским. Там и должен был состояться их важный разговор.

– Сейчас самое время нанести удар по Филиппу, государь не станет нам мешать! – Архиепископ Пимен, размахивая руками, мерил шагами светлицу.

– Государь не осмелится поднять на него руку. К тому же судьбу митрополита должен будет решать церковный суд! – ответил лениво развалившийся в кресле Алексей Басманов. Вяземский с задумчивым видом стоял у окна, скрестив на груди руки.

– Освященный собор будет судить за великие грехи, за которые его лишат сана! – выкрикнул Пимен. – Но как узнать о них?

Все трое смутились слова «узнать» – каждый понимал, что их нужно придумать.

– Надобно отправить судебную комиссию в Соловецкий монастырь. Там Филипп провел всю свою жизнь. Кто, как не местные монахи, осведомлены о его жизни более всех? – не отворачиваясь от окна, проговорил Вяземский. Пимен остановился наконец и с улыбкой взглянул на Басманова.

– Что ж, отправим людей. Но нам нужны свидетели от духовенства, дабы они сами увидели все и подписали, – отвечал он. – Тогда Освященному собору придется учинить над ним суд. Но далее дело только за тобой, Пимен, ибо ни мы, ни государь не посмеем вмешаться!

– Я найду, кого отправить с вашими людьми, – заверил его Пимен. – Главное, чтобы последующие события зависели именно от вас!

Архиепископ посмотрел Басманову в глаза. Они поняли друг друга…

С тревогой братия Соловецкого монастыря наблюдала за приездом посланников из Москвы. Уже понимали – не к добру.

Глава комиссии, опричник, князь Василий Темкин-Ростовский, сидел на носу лодки и глядел на выплывающие из холодного тумана очертания монастыря. Поклонный крест, два года назад провожавший Филиппа, встречал ныне незваных гостей. Суздальский епископ Пафнутий и архимандрит Андроникова монастыря Феодосий почтительно перекрестились, увидев его. Темкин-Ростовский, отвернувшись, сплюнул в воду.

Паисий, верный ученик Филиппа, ставший игуменом монастыря, велел братии почетно встретить гостей и во всем им угождать. Темкин-Ростовский, уставив руки в свои широкие бока и почесав окладистую бороду, по-хозяйски оглядел двор монастыря. Приехавший с ним дьяк Дмитрий Пивов, худощавый, высокий и плешивый, всюду следовал за опричником. Пафнутий и Феодосий были мрачны, уже понимали, для чего их послали сюда.

Паисий пригласил гостей отобедать за своим столом. Чавкая и рыгая, Темкин-Ростовский неспешно и чинно покончил с пищей и, едва отодвинув пустое блюдо, начал спрашивать игумена о Филиппе. Пивов, также отложив блюдо с объедками, был готов записывать.

– Что же мне поведать о нем? Будучи игуменом, Филипп дни проводил в работах, а ночи в молитвах, – отвечал Паисий, опустив очи.

– А ты подумай, – опричник ближе подвинулся к нему, – подумай да вспомни, как Филипп, попирая веру православную, занимался языческим колдовством…

Паисий вздрогнул и побледнел – обвинения в колдовстве были слишком серьезны и непременно оканчивались казнью преступника. Не в силах что-либо ответить, он молчал. Молчали и Пафнутий с Феодосием, даже к еде не притронулись. Опричник, вытерев о скатерть жирные руки, спросил со вздохом:

– Ну, чего ты хочешь? В Соловках всю жизнь просидеть, кости на этих ветрах морозить? Или же власти хочешь? А?

«Вот он, змей-искуситель, Господи! Да не испытывай меня!» – подумалось Паисию.

– Епископом станешь, – шепотом проговорил Темкин-Ростовский. – Дело за малым. Обличи Филиппа да подговори монахов своих подтвердить твои слова. И только! Филиппу и так уже конец, он в ссоре с государем, отошел от дел, бросив народ свой в столь тяжкое время. Ему этого не простят. А ты тем временем устроишь себе хорошую службу. Ну или же погубишь себя… Выбирай, игумен!

Паисий хмурился и молчал. Темкин-Ростовский глядел на него, усмехаясь. Было видно, что боится его, смущается Пафнутия и Феодосия, но клюнул! Нужно еще немного времени, дабы снова надавить. Сломается, согласится!

С вечера того же дня начались допросы монахов. Но из братии, верной своему бывшему игумену, было непросто что-либо вытянуть. На допросах присутствовали Пафнутий и Феодосий, Пивов все тщательно записывал – скрип пера не умолкал.

Темкин-Ростовский устал от их упорства, все больше гневался и переставал смирять свою злость – кричал на молчаливых монахов, тягал их за рясы, бил в плечи кулаком. Феодосий, смущаясь и пугаясь, опускал глаза, Пафнутий же наконец не выдержал:

– Охолонь! С божьим человеком говоришь!

Опричник обернулся к нему и, брызгая слюной, крикнул ему в лицо:

– Божьи люди покрывают колдуна и преступника, стало быть, тоже понесут наказание!

– То не тебе решать! – повысив голос, ответил Пафнутий. Молодой монах, которого допрашивали тогда, поднял испуганные глаза и, силясь унять колотившую его дрожь, сказал, что готов признать все обвинения против Филиппа.

– Господи, дай пережить сие, – прошептал Пафнутий и перекрестился.

Допросы продолжались, но ничего путного из показаний не удалось собрать воедино.

– Пиши, что этот видел Филиппа за молитвой языческому богу. Добавь, что игумен постоянно отлучался из монастыря на молитву и братия, проследив за ним, увидела сие… А этот, пиши, ведает о блуде митрополита, – говорил Темкин-Ростовский Пивову, вытирая испарину со лба. Дьяк, сгорбившись, послушно записывал каждое слово.

Когда показаний было достаточно, Темкин-Ростовский первым поставил в грамоте свою подпись. Феодосий, приняв из его рук бумагу, так же быстро подписался, словно поскорее хотел, дабы все закончилось. Настала очередь суздальского епископа. Пафнутий долго читал написанное, хмурился.

– Подпиши, отче, – не выдержал Темкин-Ростовский, но сказал мягко, насколько мог. Пафнутий небрежно бросил грамоту на стол:

– Я за этим подписываться не стану!

Феодосий испуганно покосился на него, дьяк Пивов смущенно опустил глаза. Темкин-Ростовский побледнел от злости.

– Молю тебя, подпиши, и поскорее уедем отсюда, – прошептал Феодосий, но Пафнутий, покачав головой, ответил:

– И без подписи моей все решено. Грех такой брать на себя не стану!

Утром следующего дня следственная комиссия покидала обитель, увозя с собой не только выпытанные угрозами показания, но и самого игумена Паисия, а с ним несколько запуганных монахов. Их провожал все тот же поклонный крест. Паисий хотел было перекреститься, но рука словно онемела, и он, отвернувшись, зажмурился – в глазах игумена стояли слезы.

* * *

На заседании земской Боярской думы с раннего утра было шумно. Сидели, изнывая от духоты. Расстегивали вороты кафтанов, обнажая толстые красные шеи. Мстиславский и Бельский на сей раз не в отъезде и возглавляют Думу. Молвили о том, что над Филиппом будет учинен суд, для этого в скором времени соберется Освященный собор, и ни государь, ни бояре не вправе будут вмешаться. Как же не вовремя все это, как не вовремя! Им нужен был сильный духовный пастырь, который смог бы хоть немного обуздать государя в эти страшные дни, когда каждый боярин мог стать жертвой опричников, будучи уличенным в измене. Слишком много голов уже слетело, поредела Дума, и теперь каждый из них, легко ранее устраивавший заговоры, опасался лишнее не только сказать, а даже подумать! О боярине Челяднине с начала года никаких известий, и тогда вопрос о нем поднялся тоже.

– Боярин, стойно главному изменнику, сидит под арестом в Полоцке и ждет решения государя, – уклончиво отвечал Мстиславский.

– Коли его уже многие признали изменником, чего о нем говорить? – вмешался Бельский. Некоторые бояре усмехнулись, опустили глаза – ведали, что и сам Бельский желал участвовать в свержении Иоанна, но боялись говорить что-либо против знатного князя.

Но обсуждать и вправду было что. Турецкий султан решил воспользоваться сложным положением России и отобрать Астрахань. Впервые в истории началась Русско-турецкая война. Султан подбивал Девлет-Гирея обрушить все силы на общего противника, но, как сообщали послы, крымский хан не хочет, чтобы Астрахань досталась Османской империи, и потому медлил. Это было на руку Москве, появилось необходимое для подготовки к войне время, но как воевать с турками, пока еще не знал никто.

Одновременно в Ливонии гетман Ходкевич начал наступление на русские крепости, но безуспешно – местные воеводы (видимо, встревоженные казнями) хорошо держали оборону.

Шум смолк, когда в думную палату вошли два вооруженных опричника. Бояре изумленно глядели на них, кто-то перешептывался с возмущением, но никто не смел им что-либо сказать. Никита Захарьин, уставив руки на резной посох, пристально глядел на опричников, на лице его заходили желваки. Следом в палату вошел сам Иоанн – в красном кафтане под отороченным соболем опашнем. Лишь только глянул на ходу – бояре разом вскочили со скамей, поклонились в пояс. Тяжело прошел мимо, не дойдя до пустовавшего своего трона. За царем ввалились толпой другие опричники, встали у стен. Среди них были Васька Грязной, а также иностранцы Таубе и Крузе. Бояре с недоумением глядели на Иоанна и на выстроившихся «монахов» с кинжалами у поясов. Кто-то невольно перекрестился. Другие уверены были, что царь не посмеет уничтожить их здесь и сейчас, без суда и следствия, но все одно – робели. Иоанн исподлобья оглядывал думцев, чуть усмехаясь – чуял их страх и наслаждался им. Один из опричников подбежал, схватил скинутый государем опашень и отошел прочь. Все узрели перетягивающий кафтан шитый золотом пояс государя, к которому был прицеплен длинный кинжал с украшенным рубином оголовьем. Ножны, на которых изображена была сцена охоты на кабана, также сверкал от изобилия камней.

Иоанн обернулся к дверям и махнул рукой. В дверях появился сам Иван Петрович Челяднин. Одежда его и общий вид дали понять, что боярин не подвергался лишениям во время длительного заключения своего, но, как показалось многим, он очень постарел. В глазах его было отчаяние, никогда еще Челяднин не выглядел таким жалким. Встав в дверях, он поклонился государю и боярам и стоял, не в силах глядеть в лица думцев, которыми еще не так давно управлял и которых подбивал на измену.

– Ну, здравствуй, Ивашка! – крикнул громко Иоанн без тени улыбки и отошел в сторону, открывая ему путь к трону. – Чего же ты не садишься? Ждет тебя твое место!