Текст книги "Опричное царство"

И переселенцы, из последних сил борясь со смертью, бросая на дороге трупы своих родных, ехали дальше, в далекие казанские земли, где их ждали новые трудности. Сколько погибло их на том страшном пути, не ведал никто. Вечная им память!

Глава 3

В начале года в Александровскую слободу прибыли шведские послы. Их везли сквозь заснеженные леса, мимо захудалых деревень и болотистых озер, казалось, в самую глушь. Вскоре появились первые заставы. Ратники внимательно вглядывались в дорожные грамоты, после пропустили поезд. Вскоре показались вторая и третья заставы, и на каждой была остановка и проверка, и число ратников росло. Когда же наконец шведы достигли слободы, они дивились мощным укреплением стен, числу стражей и обилию горожан.

Послов встретили Алексей Басманов, Афанасий Вяземский и специально прибывший из Москвы для переговоров неизменный глава Посольского приказа Иван Висковатый.

Интересы двух государств совпадали. По крайней мере, у них был общий противник – король Сигизмунд. Швеция билась против Дании и Литвы уже долгих четыре года, и король Эрик нуждался в таком сильном союзнике, как Иоанн. В Москве усиленно готовились к масштабному походу на Литву, который должен был возглавить сам государь. Собиралась и готовилась рать, рекой деньги из державной казны и казны самого Иоанна утекали на все необходимые сборы. В последний раз с такой мощью ходили под Полоцк и взяли его. Устоит ли Вильно? И что скажет потом этот несчастный Сигизмунд, когда для великой русской рати откроются все дороги в Польшу? И ежели Швеция с моря поможет в том – войну можно считать выигранной. Впрочем, Иоанн уже не видел в Литве и Польше достойных соперников и считал, что через малое время он наконец получит свое и покончит со своими врагами на западных границах.

Царь же, помимо военной помощи, жаждал еще одного: он хотел заполучить Екатерину, сестру Сигизмунда, выданную за брата шведского короля. Он сватался к ней, но получил отказ и не забыл этого. К тому же все было своевременно – в шведской королевской семье наступил разлад. Эрик, никогда не признававший брак принца Юхана с польской принцессой, сестрой своего врага, приступом взял замок брата и заключил молодоженов под стражу. Иоанн был прекрасно осведомлен об этом.

Переговоры длились недолго. Шведский канцлер Нильс Гюллешерн, возглавлявший посольство, выслушал условия союза и тотчас согласился с ними.

– Пусть ваш государь считает, что принцесса уже у него в руках…

– Ежели король ваш сестру польского короля Катерину к царю и великому князю не пришлет, то о союзе не может быть и речи, – заявил невозмутимо Висковатый и подсунул послам грамоту на подпись.

– Не беспокойтесь, – миролюбиво воздев руки, проговорил улыбающийся канцлер, – уже летом мы вместе нанесем удар по общему врагу…

Когда Иоанну доложили об успешных переговорах, он довольно усмехнулся, уже представив, как поступит с Екатериной. Нет, он не возьмет ее в жены, как собирался прежде. Она будет его пленницей, над которой он будет издеваться, терзая ее плоть, и пусть Сигизмунд изойдет пеной от злости! Да будет так!

– Ступайте, – махнул Басманову и Вяземскому Иоанн, а сам откинулся на спинку резного кресла и начал глядеть на горевшие у икон свечи.

– Верно Эрик поступил со своим братом, – размышлял, задумавшись, царь, – ибо предательства от них ждешь менее всего, потому они и способны ударить в спину…

Басманов и Вяземский переглянулись. Они понимали, о ком в сие мгновение думал государь…

На следующий день государь с царицей и сыновьями отправился в любимый Кирилло-Белозерский монастырь. Иоанн с сыновьями сидел в богатом крытом возке, Мария Темрюковна ехала с боярынями позади. Верные черные всадники сопровождали государя, со всех сторон окружив поезд.

– Подтянись! – услышали верхоконные приказ. Вперед, оглядываясь, выехал их голова Василий Григорьевич Грязной. Его короткая черная борода побелела от инея, из-под надвинутой на лоб лисьей шапки углями чернели злые узкие глаза. Каждый из всадников, поймав взгляд Василия Григорьевича, тут же вытягивался по струнке, ибо был он зол и суров. Грязной, выходец из города Алексина, в прошлом году вошедшего в опричнину, тут же был принят на службу к государю, сдружился с Басмановыми и Вяземским, чем обеспечил себе карьеру, и теперь командовал личной государевой стражей.

Сопровождал в этой поездке государя и Федор Басманов. Он ехал на черном жеребце в распахнутой шубе, чуть откинув на затылок соболью шапку, из-под которой вились черные локоны…

Когда отец объявил, что женит его на княжне Сицкой, Федор едва сумел справиться с собой, а на свадьбе ни разу не разомкнул стиснутые от злобы и досады зубы. Да и сама невеста боялась поднять глаза, не глядела на своего жениха. Зато весела была ее родня – Сицкие и Захарьины, среди которых, к своему удивлению, Федор не увидел Никиты Романовича. Осушая кубки с вином, пытался затушить в себе закипающую обиду и злость. И когда уже пора было оставить молодых наедине, Варвара и вовсе зажалась, будто испуганная мышь – сидя на ложе в полутемной горнице, глядела на своего мужа, едва сдерживая слезы и дрожь.

«Из-за тебя все, – думалось тогда Федору. – Из-за тебя обречен я на вечные муки. Из-за тебя я больше не смогу быть с ним!» Выпитое вино затуманило разум и разожгло злобу еще больше, и он, сбросив с себя нарядную ферязь и пояс, сунул супруге свою ногу в шитом алым шелком сапоге.

– Сымай! – приказал грозно, и Варвара повиновалась, принялась дрожащими руками стягивать сапоги. Обезумев, Федор разорвал на ней свадебное одеяние и силой взял ее, а когда она начинала кричать от боли и отвращения, он наотмашь бил ее по лицу.

Уже после, когда невеста, быстро переодетая перепуганными девками в новое одеяние, вышла к родичам, веселье смолкло – от ее опухшего от слез и побоев лица схватилась за сердце мать, остолбенел отец и братья, а старший брат Юрий, прижав пальцами дернувшуюся было щеку, проговорил сквозь зубы:

– Зарублю, сука…

Федор слышал это, слышали и отец его, и Вяземский, и прочее опричное руководство, сидевшее на свадьбе. Дернувшегося было Юрия уняли братья, посадили за стол, и он, уступив им, сидел с опущенной головой, с хрустом сжимал и разжимал кулаки.

– За молодых! – прокричал Вяземский, с кубком встав со своего места, и заиграла музыка, и зашумели радостно гости. Невеселы были лишь жених, невеста и ее родня. Когда гости снова подходили поздравить молодых, Юрий, поцеловав сначала сестру, подошел к Федору и проговорил тихо, глядя в глаза:

– Ведай, убью я тебя.

Федор, прищурившись по-кошачьи, усмехнулся ему в лицо. Сам князь Сицкий и прочие его сыновья, проглотив обиду, с улыбками поздравили молодых. Смирение – такова их плата за вступление в опричнину. Но смерть забрала Юрия очень скоро, и многие поговаривали, что скончался он от руки мстительных Басмановых. Но поговаривали шепотом, оглядываясь.

А Федор с тех пор ушел с головой в службу и разъезды, стараясь не находиться дома и не видеть опротивевшее ему лицо нелюбимой жены. И все это время в мыслях был лишь один человек…

…Конь его поравнялся с государевым возком, и Федор с какой-то надеждой глядел на покрытое морозными узорами оконце, дабы заметить столь любимый и желанный взгляд Иоанна. Но не увидел и, развернув коня, отъехал назад, даже не глянув на проезжавший следом возок царицы. Мария Темрюковна, стиснув зубы от злости, проводила его глазами и отвернула взор, когда Федор проскакал мимо. Боярыни, заметив, как царицу наполняет злоба, решили ляпнуть хоть что-то, лишь бы не было этой страшной тишины.

– Молвят, супруга его на сносях…

Мария Темрюковна и ухом не повела, сгорбившись, обхватив себя спрятанными в длинные рукава шубы руками, глядела в оконце и тихо шептала ругательства и проклятия на родном языке.

Ехали несколько дней, останавливаясь на ночлег в попадавшихся по пути монастырях, и везде государя и его двор встречали с торжеством. Чем дальше уходили на север, тем реже встречались деревушки и монастыри. Звеня тишиной, чернели густые заснеженные сосновые леса. Десятки раз Иоанн преодолевал этот путь, испытывая радость и облегчение при приближении к любимой обители, но сейчас ему было по-особенному неспокойно на душе.

В монастыре встречал игумен Кирилл, принявший от государя и его семейства дары и вклады, отслужил в их присутствии обедню, а после, когда гости были размещены по отведенным для них кельям, был вызван Иоанном.

– Хочу прогуляться с тобой, – молвил царь устало.

В длинной шубе, что влачилась за ним по снегу, опираясь на посох, Иоанн медленно шел рядом с Кириллом по узкой, расчищенной монахами дорожке.

– Измены много, не вымести ее никак, – жаловался царь, – а у тебя хорошо здесь. Тихо. Спокойно. Воздух чистый, свежий. Живешь здесь, Богу служишь…

– И ты, государь, Богу служишь, но у каждого своя служба Ему.

Иоанн с грустью усмехнулся и, вздохнув, молвил:

– Ничего. Когда-нибудь наведу порядок в державе своей, отдам власть сыновьям и приеду сюда, но уже не как государь, а как жаждущий покоя и прощения человек. И тогда я буду счастлив, не увижу более измен, смуты и крови, проведу остаток дней в молитвах…

Кирилл поглядел на государя и на мгновение представил его без резного, из рыбьего зуба, посоха, унизанного камнями, без шитой шелком алой шапки, отороченной соболем, без этой длинной шубы, без перстней с драгоценностями. И увидел его в простой черной рясе, босиком и с непокрытой головой. И стало просто принять, что это обычный человек, искавший счастья в бегстве от давно опротивевшего ему мира, и отличало его от простого монаха лишь наличие этих богатых одеяний и кровь древних правителей в жилах. Но это тлен, и нет никого и ничего великого, кроме самого Бога.

Иоанн выглядел изможденным и уставшим – от бремени власти, от бесконечных приемов и пиров, от лжи и измен, от душевных терзаний. При нелюбимой жене он достиг пика разврата, не ограничивая себя ни в чем. Его игрища порой напоминали древнеримские оргии, после которых он, раскаиваясь, долго молился перед киотом и терзал плоть свою. И все это уже отражалось на внешности Иоанна, столь рано начавшего стареть.

– Устал от мирской жизни, – проговорил тихо Кирилл, – душа твоя жаждет покоя, оттого худо тебе. Но сие крест твой. А коли душа твоя потребует совета, на то духовники есть и митрополит…

– Филипп? – тут же всполошился Иоанн. – О чем мне говорить с ним? О смиренности и прощении? О вреде опричнины? Коли я слушать таковых стану, измена всю Русь поглотит! Не басурманам, так папе римскому продадут веру нашу! И не будет больше у нас ни монастырей, ни соборов, ни самой веры! Ничего не будет… Филипп… Он в дела государевы не лезет, вот и я его не трогаю…

Кирилл искоса взглянул на государя. Было понятно, что с Филиппом отношения царя не заладились с самого начала. Они скорее старались избегать друг друга, нежели сообща править державой. Кирилл много слышал о бывшем соловецком игумене. Такой несокрушимой воли человек не станет молчать о несправедливости, не будет лукавить и до последнего продолжит борьбу. То, что ныне молчит он – лишь до поры, и однажды царю и митрополиту вновь придется столкнуться друг с другом. Многие понимали это. Кирилл же завидовал твердости Филиппа, и в душе его было мерзко от того, что сам он, не принимая опричнину, с хлебом-солью встречал этих кромешников в черных кафтанах, любезно угощал их и дал им приют в своем монастыре.

После вечерней молитвы уставший с дороги Иоанн сразу отправился спать, но не успели слуги раздеть его, как в келью постучались, и насторожившийся царь велел открыть. На пороге стоял Федя Басманов. Взглянув на государя, так и обмер, но вовремя совладал с собой и, войдя, упал перед ним на колени.

– Дурные вести, государь… Перехвачен литовский лазутчик, с ним грамоты от гетмана Ходкевича и короля Сигизмунда…

– Кому грамоты? – вопросил, сдерживая внезапно вспыхнувший гнев, Иоанн.

– Боярам Мстиславскому, Бельскому, Воротынскому и… Челяднину.

«Измена!» – искрой вспыхнула мысль в голове Иоанна.

– Где… грамоты? – спросил царь, едва сдерживая себя.

– В слободе. Батюшка ждет твоих приказов, – чуть подняв от пола лицо, продолжал Федор. Глядя на государя, чувствуя в нем закипающую злобу, Федор не ощущал страха, как вжавшиеся в углы слуги, а, напротив, ощутил неимоверное влечение к нему и истому внутри, с которой едва справлялся.

– Собери часть людей, отправимся в слободу верхом. Царицу и царевичей поручи охранять Грязному, пущай после богомолья возвращаются, да назад не торопятся, – приказал Иоанн. Поклонившись снова, Федор мигом помчался исполнять государев приказ.

Той же ночью Иоанн в сопровождении Федора Басманова и опричного отряда покинул обитель и направился в слободу. Федор, чей конь бок о бок скакал с жеребцом государя, поглядывал на Иоанна, и когда тот обращал на него ответный взор, силился отвернуться, дабы не видно было загоравшихся в его глазах счастливых искр.

Оказалось, грамоты боярам должен был доставить бывший слуга Михаила Воротынского, некий Ивашка Козлов, бежавший во время опалы господина в Литву.

Послания с печатями литовского гетмана и польского короля лежат раскрытыми на столе перед царем. Прочь отосланы даже спальники – Иоанн читал в одиночестве. Уже который раз он перечитывал вновь и вновь, и злоба все больше переполняла его. Близко поднеся к глазам грамоты, Иоанн то презрительно усмехался, то от ярости сжимал до скрипа челюсти и громко сопел своим тяжелым носом. Как смели? Виднейших бояр склонить к измене!

Воротынского как недавно вышедшего из опалы король и гетман призывали вместе с его вотчинами, что были на границе с Литвой, отойти к ним на службу вместе с этими землями, причем Сигизмунд обещал ему еще больше замков и титул удельного князя в своем королевстве.

Челяднина, отправленного в Полоцк, Ходкевич и Сигизмунд хотели спасти от опалы русского царя и обещали ему великое жалованье и почет в Литве.

Бельскому и Мстиславскому, как родственникам своим, Гедиминовичам, король также обещал титул удельных князей, если они перейдут к нему на службу вместе со всеми дельными людьми, которых они сумеют забрать с собой. Он призывал их прекратить терпеть бесчинства и зло от «негодного» царя.

Дочитав, Иоанн сделался серьезным. Скрипнув зубами, он взглянул на разбросанные на столе грамоты и думал о том, могли ли бояре прочесть это? Если да, то почему еще не предали его? С чего вдруг и почему именно им король отправил эти письма? Сзади послышался непонятный шорох, он вздрогнул, ощетинился и оглядывался осторожно, боясь увидеть в углу подосланного убийцу. Никого…

Зачем король и гетман отправили эти грамоты сюда? Чтобы сорвать поход на Литву! А может, он уже сорван? Нет! Снова шорох! Тень скользнула по потолку! Что там, стражники уснули, что ли? Нет, нет никого, тихо.

Душа царя бурлила от злости. Ведь в посланиях гетман и король выставили его негодным правителем. Такое Иоанн никак не мог оставить без ответа.

Еще одна мысль внезапно возникла в его голове. Слишком часто в последнее время мелькало имя Челяднина. То Земский собор поддержал, чтобы опричнину отменить, теперь вот Ходкевич и Сигизмунд ему письмо отправили. Когда успел он стать самым влиятельным и богатым боярином в Москве? Любая сила, противостоящая царю, – дьявольская сила. Он враг. А что, ежели он уйдет к королю, отдав ему и Полоцк? Этого нельзя было допустить!

На следующий день Иоанн пришел в застенок, где держали схваченного Козлова. В этой холодной и непроглядной темноте, едва растворявшейся лучинами, резко пахло сыростью, испражнениями и кровью. Иоанна провели к Козлову. Он в беспамятстве висел на цепях, коими был прикован к стене. Из тьмы государю навстречу вышел Григорий Лукьянович Бельский, прозванный уже давно Малютой за свой малый рост. В застенок выпытывать показания у заключенных его отправил Вяземский, рекомендовав его государю. Но Иоанн пока еще приглядывался к нему, не доверяя в полной мере. Однако царю нравилось, как он работал – ни один еще не смог утаить от Малюты что-либо. Исправно вытягивал он из заключенных все, что нужно – щипцами, клешнями, ножами.

Малюта поклонился государю и сказал как бы виновато:

– Государь, как ты и просил, не калечили мы его. Но все, что нужно, сказал. Говорит, Жигимонт и бес этот, как его, пан гетман, с боярами не знались…

Иоанн брезгливо взглянул на прикованного к стене Козлова, наклонился над ним, осмотрел со всех сторон внимательно.

– Держи его, Малюта, но подохнуть не дай. Бояре королю и гетману ответные письма напишут, так он, голубчик, обратно их и отвезет.

– Сберегу его, государь, – проведя широкой ладонью по жидким приглаженным волосам, ответил Малюта.

Грамоты же эти бояре так и не увидели. Пока подготавливалось масштабное наступление на Литву, Иоанн писал послания. Он тщательно подбирал слова, чтобы уколоть посильнее, неторопливо обдумывая ответ, потому написание грамот для короля и гетмана заняло целый месяц. Так и восседал он в высоком кресле, опершись на посох, а дьяки, сменяя друг друга, торопливо записывали каждое его слово, бывало, переписывали заново, ежели текст государю не нравился по итогу.

Первыми, по его желанию, должны были ответить Мстиславский и Бельский, и за послание последнего он взялся в первую очередь. Не забыл он и о том, что предки Бельского принадлежали к старшей ветви Гедиминовичей, в то время как Сигизмунд – потомок младшей, потому напомнил в письме, что тому следовало бы сидеть в Польше и оставить Великое княжество Литовское Бельскому – по праву, добавив в конце:

«…А если уж тебе так угодно, брат наш, то уступил бы ты нам Великое княжество Литовское и Западную Русь, и мы будем с тобой жить как Ягайло жил с Витовтом[6]6
  Ягайло и Витовт – двоюродные братья, внуки Гедимина; Витовт был князем литовским, Ягайло – польским королем.


[Закрыть], ты будешь на Польском королевстве, а я – на Великом княжестве Литовском и на Русской земле, и оба будем под властью его царского величества; а его царское величество к христианам милостив и ради своих подданных не щадит собственной персоны в борьбе с недругами… А на другое жалованье, меньше этого, нам, брат наш, соглашаться не подобает: ты же сам писал, что мы одарены от Бога достоинствами и разумом, – так подобает ли достойному и разумному быть изменником? Ты же, брат наш, советуешь нам поступить по обычаю твоих панов: они ведь привыкли служить тебе изменнически; мы же, удостоенные чести быть царскими советниками, служим и будем служить царскому величеству с верной покорностью. А насчет того, чтобы переманивать к тебе людей, – это ты лучше напиши какому-нибудь подлецу, достойному того подлого письма, которое тебе посоветовали написать твои паны, а мы мошенником быть не хотим – у нас таких казнят…»

Затем принялся за ответ Мстиславского, чей текст во многом был схож с ответом Бельского, в котором снова было упомянуто, что боярин, в отличие от польского короля, принадлежит к старшей ветви Гедиминовичей.

Более основательно царь готовил послание Воротынского. В нем он впервые возвел родословную Рюриковичей к римскому императору Августу, «обладавшему всей вселенной», в то время как Сигизмунд – незаконный правитель, «панами посаженный», «невольный в делах своих». Тут он припомнил и сердечную обиду:

«…Кто позаботится тебя помянуть, когда сестра твоя Анна не замужем и после тебя на престоле не будет сидеть достойный государь? За кого выдана замуж другая твоя сестра, Катерина, по замыслу твоих панов – разве это ровня тебе? А ведь ты и сестра твоя Катерина хотели, чтобы она вышла за нашего великого государя! Смог ли ты даже в таком малом деле поступить по своей воле, не слушаясь панов? А если ты в своих собственных делах не волен, как же тебе управлять государством?..»

В остальном также призывал отдать многие земли и остаться польским королем под правлением московского царя. От имени Челяднина Иоанн писал Сигизмунду:

«…Но подобает ли тебе, такому великому государю, подлым и мошенническим образом рассылать такие нелепицы и подписывать их своей рукой? Ведь я же, государь, уже старый человек, немного мне жить осталось; когда изменю своему государю и оскверню свою душу, ходить у тебя с войском уже не смогу, водить тебе девок в спальню – ноги тоже не служат, а потешать тебя на старости лет скоморошеством не обучен, – на что же мне твое государево предложение? Что тебе нужно от моей старости? Послал бы ты лучше это письмо каким-нибудь подлецам, достойным твоего подлого письма!»

В последнюю очередь были написаны ответные послания Ходкевичу. Там и вовсе каждое слово было пропитано пренебрежением, мол, он по происхождению ниже Мстиславского, Бельского и Воротынского, поэтому вообще не имел права обращаться к ним. Здесь Иоанн не скупился на оскорбления, вдоволь потешив себя. От него Ходкевичу было написано только два письма. Он решил, что Мстиславский не удостоит гетмана ответом, чем также желал ужалить его самолюбие.

От имени Челяднина было написано следующее:

«В своей грамоте ты назвал этого мелкого прислужника князей Воротынских дворянином и верным слугой своего государя: но подобает ли тебе, пан Григорий, человеку, украшенному сединами, так служить своему государю – называть такого мелкого прислужника дворянином и верным слугой такого великого государя? Нет! А если он, собака, оскорбляя царское величество, изливал тебе свой яд, подобно змее, то пристойно ли тебе, пан Григорий, при твоих сединах, взяв собачий рот, писать такую бессмыслицу? Наш же государь милостивый, истинно православный, заботится о нас, своих подданных, блюдет и по заслугам жалует нас своим жалованьем, и я тоже щедро награжден милостями, почестями, вотчинами и казной его царского величества. А то, что ты, брат наш, в своей грамоте лживо написал, что будто бы мой государь хотел со мной расправиться, то это нелепые или изменнические слова: никогда не бывало и быть не может, чтобы его царское величество карало кого-нибудь без вины. Я же, следуя обычаю моих предков, хочу на старости лет честно служить, а не изменять своему государю…»

И уже хотел царь отправить грамоты обратно в Вильну вместе с Ивашкой Козловым, но пришла весть, от которой Иоанн тут же вспылил:

– Козлова – на кол!

При злополучных Чашниках, где три года назад был разбит Петр Шуйский, теперь воеводы Петр Серебряный и Василий Палецкий потерпели сокрушительное поражение от литовцев, причем последний погиб в бою. Многие при дворе назвали Чашники «проклятым, позорным» местом для русской армии.

Но грамоты Сигизмунду и Ходкевичу Иоанн все же отправил и продолжил готовиться к великому походу.

* * *

Иван Михайлович Висковатый сам направился к государю в слободу – известие от русских послов в Швеции не терпело отлагательств. Все тяжелее стареющему хранителю государственной печати подниматься по дворцовым лестницам. Страдая одышкой и обливаясь потом, он порой останавливался передохнуть и перевести дух.

Донесшийся до уха его истошный женский вопль заставил его прийти в себя и стремглав подняться. Там узрел он срамное – простоволосая, одетая лишь в сорочку Мария Темрюковна выкрикивала какие-то проклятия на родном языке. Боярыни пытались оттащить государыню в ее покои, но она рвалась, дралась, нещадно хватала за волосы, все норовила выцарапать бабам глаза.

– Он обманывает меня! Он бросил меня! Бросил меня, свою царицу! Пустите! Пустите, псы! – кричала она со страшным, перекошенным лицом. Подоспевшие опричники помогли уволочь Марию Темрюковну, видимо, на женскую сторону дворца, и вскоре воцарилась тишина.

Иоанн ждал дьяка с таким видом, словно не слышал того, что происходило за его дверью. Кроме него в покоях никого не было. Дьяк поклонился и начал докладывать:

– Прибыли из шведской земли наши послы. Доложили, что король Эрик, заподозрив одну знатную семью в заговоре, велел до корня истребить ее, а вместе с ними отправил на плаху еще многих своих подданных из знати, коих подозревал в измене. Общим числом казнено больше полутысячи человек…

Иоанн бесстрастно выслушал эту весть и кивнул:

– Токмо так и надобно измену карать. Молви далее…

– Да, государь, – Висковатый вновь поклонился, – король Эрик подозревает, что крамолу замышляют против него придворные, мол, хотят его брата Юхана, того, что в заточении, королем сделать…

Дьяк увидел, как усталый и, казалось, безразличный ко всему окружающему взгляд Иоанна вмиг воспылал, и он, сжав резные подлокотники пальцами, подался вперед. Вот она, боярская крамола! А вот и крамольник брат! Все, как и у него! Он молчал, и дьяк, погодя, продолжил:

– Шведский король через послов наших просил тебя, великий государь, не забыть о союзническом долге и, когда ему будет угрожать смертельная опасность, дабы ты принял его в своей земле словно брата, тем самым защитив его и семью его от гибели…

– О союзе нашем и переговорах я не забыл, – Иоанн вновь откинулся в кресле, – но я не вижу здесь у себя Катерину, жену принца Юхана…

Царь говорил это и вдруг замолк, впившись тяжелым взглядом в престарелого дьяка. Помнится, и он был близок еще с одним крамольником – Адашевым. Все сообщники его уже давно гнили в земле, лишь Курбский сбежал в Литву. Остался лишь этот… И поста не потерял, а, напротив, возвысился. Вон как разжирел! В слободу переезжать чурается, на земской стороне сидит.

– Так с каким ответом отправить мне послов к шведскому королю? – стараясь не глядеть на Иоанна, спросил Висковатый.

Помолчав, Иоанн ответил устало:

– Ответь им, что король, его супруга и дети, ежели станется, будут под моей защитой…

В преддверии решающего похода на Литву ответить иначе было нельзя.

Осенние дожди еще не успели размыть дороги. Гремя доспехами, шла многочисленная русская рать. Стяги были спрятаны для защиты от влаги. Шли молча, были слышны лишь редкие переговоры да чавканье грязи под тысячами ног. То и дело выезжал вперед воевода Дмитрий Хворостинин, высматривал воинов, держал связь с ертаулами и посошниками. Этот молодой воевода стал опричным полководцем и нес службу на южных рубежах державы. Знать косо глядела в его сторону, и многие поговаривали, что Хворостинин по своей воле вступил в опричнину, дабы завершить многочисленные местнические тяжбы с более знатными воеводами. Сам же он ничего не говорил на сей счет, ибо был занят службой, по-настоящему доказывая, что достоин быть полководцем, несмотря на худое происхождение – он разгромил отряд крымских татар, ведших полон, а на следующий год отразил нападение самого Девлет-Гирея на город Болхов. Иоанн высоко ценил Хворостинина и назначил его головой всего войска в этом походе. Более знатные воеводы от злобы и бессилия скрипели зубами…

Шествие войска замыкали многочисленные опричники. Во главе их ехали Афанасий Вяземский и Михаил Темрюкович. Оба в панцирях да подле царя. Иоанн также ехал верхом в полном боевом облачении. Сверкала из-под черного бахтерца новая кольчуга, голову укрывал островерхий шишак, покрытый золотой росписью. Руки его укрывали перчатки; правая рука держала поводья, левая лежала на рукояти сабли, висевшей у пояса. Стремена и сбруя его могучего коня также были позолоченными, цветастый чалдар укрывал конскую грудь и спину. Покачиваясь в седле, Иоанн оборачивался вправо, с гордостью глядя на сына. Это был первый поход наследника, тринадцатилетнего Ивана. Мальчик ехал подле отца на молодом коне, также облаченный в легкий панцирь – царевича ни за что не допустили бы к сражениям. Сощурившись от мороси, летящей в лицо, юноша опустил голову. Не осталось и капли от той радости, когда он узнал, что отправится в поход с отцом. А ведь счастлив был тогда, все брата Федьку дразнил, что он, наследник, с ратью пойдет на Жигимонта, а Федя во дворце останется. Плакал младший сын государя от досады…

– Притомился? – сурово спросил царь. Юноша взглянул на него и увидел, что борода отца совсем промокла, но он по-прежнему высоко держал голову.

– Нет, государь, – ответил Иван как можно громче и тверже, насколько ему позволял его ломающийся голос.

Отец был молчалив и задумчив. Накануне похода началась новая эпидемия чумы – дурной знак! В Можайске каждый день умирают десятки человек, город наполнился трупами. Иоанн тут же велел поставить заставы на дорогах в Москву, дабы защитить столицу от мора, но болезнь все же проникла в город. Сам митрополит Филипп рьяно боролся с распространением болезни, и потому она почти не коснулась жителей Москвы. Уже когда Иоанн со своим войском выступил в поход, стало известно, что от болезни скончался святитель Герман. Молвят, Филипп отпевал его на похоронах.

Филипп же благословлял идущее в поход русское воинство и самого Иоанна с наследником, и свидетелям сего действа была отчетливо видна холодность взаимоотношений между царем и митрополитом – во взглядах, движениях и словах…

…В Твери к войску государя присоединился князь Владимир Андреевич со своим полком. Не хотел дмитровский князь в поход, что-то удерживало его дома, где жена родила снова, еще не оправилась от родов, да и новорожденная Анастасия была слаба и болезненна. Иоанн знал об этом и подумал, что бледность и растерянность брата была связана с болезнью дочери. Но не проявил теплых чувств, поприветствовал его холодно и сдержанно.

У Великих Лук к войску подошел с полками Иван Мстиславский, стоявший до этого на Оке, отражая очередной набег татарвы.

Царь с наследником, Владимир Андреевич, Мстиславский, Вяземский и Михаил Темрюкович отделились от идущего войска, въехали на невысокий пригорок, начали оглядываться. Иоанн подозвал Мстиславского, спросив:

– Огнестрельный наряд и обозы не вижу. Где они?

– Не ведаю, государь, людей я отправил разведать и поторопить, – склонив голову, отвечал Мстиславский. Вид его был усталым – уже больше месяца он «жил» в седле.

– Податники опять плату задержали! – рявкнул Михаил Темрюкович, глядя на боярина. – Или дьяки ваши земские разворовали всё, вот и пушек нет!

Мстиславский зло взглянул на него, думая о том, что в иное время разрубил бы кабардинскому царевичу голову, затем посмотрел на государя, надеясь на его заступничество, но Иоанн и не думал защищать князя. Вяземский нагло улыбался, радуясь положению, в которое попал один из руководителей Земской думы. Молчал, опустив голову, Владимир Андреевич.

Выдержав паузу, Иоанн приказал Мстиславскому:

– Вызнай, кто из дьяков посошными людьми ведает!

– Сделаю, государь, – поклонился Иван Федорович и, круто развернув коня, пустил его вниз с пригорка.

– Государь! Скоро Орша, к вечеру будем там, – доложил Вяземский. – Надо бы встать в каком-нибудь селении, дождаться лазутчиков наших с вестями да военный совет сбирать.

– Я узнаю, где встать можно. – Михаил Темрюкович оскалил белые зубы. – Скатаюсь с кромешниками по округе!