Текст книги "Смерти вопреки: Чужой среди своих. Свой среди чужих. Ангел с железными крыльями. Цепной пёс самодержавия"

Спустя короткое время мы распределили обязанности для каждого. Я шел в паре с Пашутиным. Его выбор, похоже, удивил опытных солдат, судя по их бросаемым на меня взглядам.

В связи с неразберихой, вызванной приходом нового состава, появление незнакомого унтера, немузыкально напевавшего фривольную немецкую песенку, не вызвало у часового особого волнения. Он решил, что тот новичок и еще не все знает, поэтому, не сдергивая ремня винтовки с плеча, просто предупредил:

– Хальт! Сюда нельзя!

– О! Я понял! – тут же согласился с ним унтер-офицер и, развернувшись, пошел обратно к станции.

Солдат, глядя ему вслед, только укоризненно покачал головой, дескать, откуда такой непонятный унтер-офицер взялся, что стало последним его в жизни движением. Он только начал разворачиваться, как мощный удар проломил ему височную кость, вбив осколки в мозговую ткань.

Подхватив покачнувшееся тело, я осторожно засунул труп под вагон и только после этого быстро огляделся. Пашутин уже развернулся и направился в мою сторону. Подойдя, тихо сказал:

– Вагон со взрывчаткой – второй от конца состава. Часовой у самого вагона и еще один в конце состава. Плохо, что они недалеко друг от друга. Малейший шум и… Сам понимаешь.

Я пожал плечами, дескать, как скажешь, так и сделаю.

– Идем.

Обойдя состав, мы осторожно выглянули из-за последнего вагона. Часового у крайнего вагона не оказалось на месте. Отойдя от своего поста на несколько метров, он сейчас вел оживленную беседу с часовым, стоящим у вагона со взрывчаткой. Пашутин толкнул меня в бок. Я посмотрел на него.

– Пойду назад и пролезу между вагонами. Увидев унтер-офицера, они тут же разойдутся. Пока я буду отвлекать часового у вагона, ты, тем временем, снимешь своего немца. Действовать надо быстро.

План мне не понравился, но Пашутину было, похоже, плевать на мое мнение, так как в следующую секунду он уже развернулся и пошел. Мне ничего не оставалось, как только последовать его указаниям.

Часовые, до этого мирно болтавшие, как и предположил прапорщик, тут же разошлись по своим местам. Мой немец так торопился занять свой пост, что почувствовал меня только в самый последний момент. Он повернулся, но не настолько быстро, чтобы успеть хоть как-то отреагировать. Я убил его прежде, чем он успел закончить движение, после чего осторожно зашел за спину второму часовому. Удар – и мертвое тело мешком стало оседать на землю. Пока я устраивал труп под вагоном, Пашутин добежал до крайнего вагона и трижды щелкнул зажигалкой. На вспыхнувший трижды огонек из леса сразу выбежали две черные фигуры и бросились к нему. Двадцать минут понадобилось взрывникам, чтобы поставить заряды, после чего мы все вместе, сломя голову, помчались в лес. Присоединившись к остальной группе, мы стали быстрым шагом удаляться от станции. Несмотря на ожидание взрыва, тот невообразимый грохот, который раздался за моей спиной, поразил меня своей силой и мощью. Сначала дикий сплав из скрежета, лязга и треска ударил по ушам, а уже потом мы почувствовали, как вздрогнула под нашими ногами земля. Остановившись и разом развернувшись, мы уставились на гигантский столб огня, который, казалось, своей верхушкой достиг осеннего ночного неба.

– Уходим! – резко скомандовал поручик спустя минуту, и мы торопливо зашагали дальше. После совершенной диверсии мы двое суток прятались на болоте, при этом, несмотря на холод и слякоть, все казались довольными, за исключением поручика. Впрочем, это было заметно, наверно только мне. Все это время я ждал, когда поручик объяснит, для чего он взял меня с собой. В конце вторых суток, во время обсуждения, где лучше переходить линию фронта, все стало на свои места.

– Наше задание выполнено. Старшим группы назначаю прапорщика Пашутина. Выйдете на рассвете, с тем, чтобы вечером оказаться у второй линии немецких окопов. Я остаюсь здесь. Объяснять ничего не буду.

Солдаты с недоуменными лицами уставились на своего командира. Они знали о том, что случилось с его невестой, но подходили к этому чисто житейски, не делая из этого драму. Вот и сейчас они догадывались, что его решение связано с местью, но по их глазам было видно, что они считали это господской блажью.

– Ваше благородие, а что сказать командованию? – разорвал наконец тишину голос Лещенко. – Нас же спросят.

– Я передам с прапорщиком письмо. Он отдаст его командиру полка.

Некоторое время все, молча, в тяжелой тишине, сидели у огня, а потом, не глядя друг на друга, стали один за другим укладываться спать. Утром, когда охотники уже были готовы выступить, я сказал:

– Я остаюсь.

Не успели солдаты удивленно переглянуться между собой, как подал голос Пашутин:

– Я тоже остаюсь.

Поручик нахмурил брови и резко сказал:

– Вы что не слышали приказ, прапорщик?!

– Своим отказом возвращаться, поручик, вы сняли с себя звание командира особого отряда и более отдавать приказы не можете. Или вы по-другому думаете? – это было сказано уверенным и спокойным тоном.

Поручика от этих словно передернуло, на скулах заходили желваки, а рука интуитивно потянулась к кобуре. В военное время невыполнение приказа каралось смертью, и у кадрового офицера, выжившего в аду войны, рука бы не дрогнула его исполнить, но в данном случае Пашутин был прав. Мелентьев сознавал, что занявшись личным делом, он становится частным лицом, а значит, у него нет права что-либо приказывать или требовать, но отступить сразу он не мог, это было не в его характере. С минуту оба мерили друг друга взглядами, после чего поручик негромко сказал:

– Так тому и быть. Ефрейтор Лещенко, вы назначаетесь старшим группы. Прапорщик, передайте ефрейтору письмо.

Мы смотрели им вслед, пока последний солдат не растворился в предрассветных сумерках, затем поручик повернулся к нам. Скользнув по мне взглядом, сопровождавшимся кривой усмешкой, он обратился к прапорщику:

– С Богуславским все понятно, а вы, прапорщик, почему остались? Ведь если вам удастся вернуться в расположение наших частей…

– Вы сделали свой выбор, поручик, а я свой. И готов за это ответить хоть перед командованием, хоть перед Богом.

– Что ж, вы сделали свой выбор. Теперь, для начала, я вам обоим кое-что объясню. В сарае вместе с ездовыми и медсестрами был заперт мальчишка-фельдшер, который неплохо знал немецкий язык. Именно он из разговоров часовых узнал не только имя офицера, который приходил в сарай, но и имя именинника – оберста фон Краузевица, командира уланского полка. Неделю тому назад от немца, которого притащили охотники, мне стало известно, что в деревне недалеко от станции квартирует именно тот самый уланский полк. Все мои сомнения исчезли. Судьба сама привела меня сюда для свершения святой мести!

При этих словах с лица поручика сошла угрюмость, на щеках появились слабые пятна румянца, а в глазах заплясали огоньки какого-то ненормального веселья.

«Похоже, эта месть стала его навязчивой идеей», – но так я только подумал, а спросил его о другом:

– Где они квартируют?

Но вместо Мелентьева мне неожиданно ответил Пашутин:

– Если я правильно уточнил наше местоположение, то полк стоит от нас в четырех-пяти километрах. Рядом с деревней находится поместье. Думаю, что именно в нем остановились на постой офицеры полка. Я прав, поручик?

Мелентьев посмотрел на Пашутина с каким-то настороженным любопытством.

– Правы настолько, что я просто вынужден спросить: откуда у вас такие подробные сведения о том, чего вас не должно касаться?

– Ничего удивительного в этом нет, Иван Васильевич. Две недели до того, как оказаться на передовой, я находился в штабе, изучая район боевых действий. Плюс к этому у меня очень хорошая память. Вы удовлетворены?

– Вполне. Так вот, господа, предлагаю отправиться туда прямо сейчас, чтобы затем, ближе к ночи, проникнуть в поместье.

Пашутин сразу отреагировал на предложение поручика – поднявшись с земли, он стал завязывать вещевой мешок.

Добравшись до места, мы поочередно наблюдали за поместьем в бинокль, пока окончательно не стемнело. Большое здание с пристройками, чьи крыша и обветшалые стены требовали хорошего ремонта, было окружено забором. У ворот находился флигель, в котором немцы поместили караул. Кроме офицеров в доме жили денщики и повар.

Спустя десять минут, после смены караульных у ворот, со стороны деревни появился шатающийся из стороны в сторону унтер-офицер. Когда те попытались его остановить, он начал что-то путано объяснять, а потом вдруг споткнулся и рухнул в дорожную грязь. Часовые попытались выяснить у него, как тот здесь оказался – и не заметили за своими спинами появления другого человека. Два удара – и тела, с разницей в несколько секунд, рухнули на землю со звуком, весьма похожих на падение тюков мокрого белья. Поднявшийся с земли прапорщик и подбежавший Мелентьев помогли мне убрать трупы с дороги. Следующим пунктом в нашем плане было уничтожение солдат во флигеле. Осторожно подкравшись к домику, я заглянул в окно. Унтер-офицер и солдат, со скучными сонными лицами, при свечах, играли в шашки. На топчанах, стоявших в глубине комнаты, спали солдаты. Неожиданно рядом со мной появилась фигура поручика. Заглянув в комнату, он посмотрел на меня и кивнул головой в сторону. Дескать, давай отойдем! Подошли к Пашутину, который сейчас стоял у входной двери, прижимаясь к стене.

– Что там? – шепотом спросил нас прапорщик.

– Ворваться не можем – шум будет, – высказал я свое мнение.

– Полностью согласен, – поддержал меня поручик.

– Значит, будем ждать, – подвел итог Пашутин.

Впрочем, ждать нам пришлось недолго. Дверь распахнулась, и на крыльцо вышел унтер с дымящейся папиросой в руке. Не успел он закрыть за собой дверь, как ему на голову обрушился страшный удар прикладом винтовки, которую Пашутин использовал как дубину. Подхватив тело, я осторожно отволок его за угол и положил у стены, после чего осторожно подобрался к окну и заглянул внутрь. Солдат, до этого игравший в шашки, продолжал сидеть за столом, но теперь он положил голову на скрещенные на столешнице руки. Выждав несколько минут, я осторожно поскреб по стеклу, но тот никак не отреагировал на звук. Я вернулся к остальным.

– Пошли.

Спустя пять минут в комнате, кроме нас троих, никого в живых не осталось. Втащив в помещение труп начальника караула, мы затушили две свечи, оставив только одну из трех для маскировки, а затем вышли из флигеля. Путь в поместье был открыт. В этот самый миг вдруг неожиданно вдали послышался шум двигателя автомобиля.

«Неужели сюда?» – подумал я.

Мы замерли. Поручик отреагировал на изменение ситуации первым:

– Будем изображать часовых у ворот. Богуславский, прячьтесь за стеной! – и он бросился к флигелю. Спустя несколько минут он уже выбежал одетый в шинель немецкого солдата, держа в руках винтовку. Только успел встать у ворот, как к поместью подъехал, освещая фарами дорогу, легковой автомобиль. Сразу возник вопрос: они ехали мимо или именно сюда, в поместье? Если здесь ждут приезда гостей, то выйдут их встречать, если же нет, то вопрос будут решать при помощи начальника караула. Первым из машины вылез шофер. Открыв заднюю дверцу, солдат вытянулся в струнку. Из чего можно было сделать вывод, что он привез какого-то важного чина, звания которого я не мог различить в темноте. Одновременно с ним, с переднего сиденья, выбрался еще один офицер. Обогнув капот машины, он быстрыми шагами подошел к Пашутину и что-то ему сказал. Отдав честь, Пашутин четко отрапортовал, но что-то пошло не так, потому что уже в следующее мгновение прапорщик ударил офицера в висок. Выскочив из своего укрытия, я двумя ударами оглушил растерявшегося майора и солдата-шофера. Только я начал их связывать, как подошел Пашутин:

– Обратно решил на машине ехать?

– Почему бы и нет.

Прапорщик усмехнулся краешками губ и кивнул головой в знак согласия. Втащив во флигель труп лейтенанта, а затем майора и шофера, мы направились к центральному зданию. Дверь была закрыта. На осторожный стук нам открыл сонный и недовольный денщик. Стремительное движение руки Пашутина солдат еще увидел, но среагировать на него не успел. Нож вошел ему в горло. Он даже захрипеть не успел, как перчатка «унтер-офицера» запечатала ему рот, а затем последовал новый удар – лезвие ножа пробило сердце. Подскочив, я помог уложить на пол сползающее по двери тело. Помимо него, при обходе первого этажа, мы обнаружили шестерых спящих солдат. Перед тем как подняться по лестнице на второй этаж, Мелентьев вдруг снял шинель без погон и бросил ее на пол, оставшись в парадной форме русского офицера. На его груди тускло блеснули два ордена. Мы с Пашутиным переглянулись и уставились на поручика, ожидая объяснений. Ответ не замедлил себя ждать:

– Хватит подлых действий. Пусть германцы видят, что по их души пришел русский офицер, а не подлый убийца.

Не сознавая, а может и специально, он своими словами оскорбил как меня, так и Пашутина. Я тут же мысленно пообещал себе, что, когда мы доберемся до своих, то у меня к поручику будет отдельный разговор по поводу этих слов.

Немецких офицеров было восемь человек: полковник, майор, два капитана и четыре лейтенанта. Согнанные в гостиную, в наброшенных на плечи кителях и кальсонах, заправленных в сапоги, уланы, молча, таращили на нас глаза. В их взглядах был страх, смятение и удивление. Их нетрудно было понять. Перед ними стояла такая разношерстная компания: русский офицер в парадном мундире, немецкий унтер-офицер в перепачканной шинели и здоровяк в грязном коричневом пальто. В их глазах проявилось понимание ситуации только тогда, когда поручик достал из нагрудного кармана фотографию, затем сделал пару шагов вперед и на вытянутой руке показал ее им.

– Помните ее?! Вижу, что помните! Это моя невеста! Теперь вы понимаете, почему я здесь?!

Пашутин перевел его слова немцам, после чего последовало несколько секунд полнейшей тишины, а затем раздались выкрики. Мне даже перевода не надо было, чтобы их понять. Они понятия не имеют, о чем говорит этот русский офицер, и никогда не видели эту девушку. Мелентьев какое-то время слушал перевод Пашутина, потом натянутым, как струна, голосом сказал:

– Значит, вы все утверждаете, что у нас нет доказательств?! Хорошо! Будут вам доказательства! В ночь на семнадцатое сентября вы надругались над двумя русскими медсестрами. Это случилось на дне рождении командира уланского полка Дитриха фон Клазевица. Полковник, скажите мне: когда день вашего рождения?!

Тот ничего не ответил, глядя презрительно и высокомерно куда-то в пространство над нашими головами. Наступила тяжелая, тягучая тишина.

– Теперь посмотрим документы господина полковника. В них написано, что он родился именно семнадцатого сентября. Очень странное совпадение. Не правда ли, господа офицеры? А приходил тем вечером в сарай обер-лейтенант Генрих Краузе. Это ты! – и поручик указал стволом револьвером на плотного немца с вытянутым лицом и кривыми ногами кавалериста. – Ты! Наш фельдшер, который сидел в сарае вместе с девушками, очень хорошо описал мне тебя!

Немец, увидев направленное на него оружие, подался назад, при этом инстинктивно выбросил вперед правую руку в жесте защиты.

– Думаете, откуда я все это знаю?! Все очень просто! Ваши болтливые часовые у сарая, где держали пленных, не знали, что один из них знает немецкий язык. Что вы на это скажете?

– Скажу, что вы разыграли глупый спектакль, поручик! Что вы собираетесь этим добиться?! Не понимаю! – Это было сказано по-русски, причем на неплохом языке, капитаном, имеющим римский профиль, усы а-ля кайзер и жесткий взгляд врага. Попадись такому в руки, подумал я, пощады не жди. Он, полковник и еще пара офицеров выглядели относительно спокойными, что говорило об их силе воли.

– Значит, вы все не совершали насилия над беззащитными девушками?! Вас так можно понять, герр капитан?! А ты?! – он ткнул стволом в молоденького лейтенанта. – У тебя тоже совесть чиста?! Обер-лейтенант Генрих Краузе, ничего не хотите мне сказать?! Капитан Мольтке, вы тоже там были! Так я слушаю вас, господа! Говорите! Оправдывайтесь!

После перевода Пашутина сразу раздалось несколько выкриков, причем это были не слова оправданий, а возмущение по поводу подлого поведения русских. Я неожиданно понял, что немцы, похоже, еще не осознали ужас своего положения, и решил это исправить. Неприкрытый страх в глазах одного из лейтенантов подсказал мне его кандидатуру для психологического эксперимента, который я решил поставить прямо сейчас. Подойдя к нему, я, вытащив его из группы немцев, поставил на колени и, ткнув ему в затылок стволом пистолета, сказал: – Одно слово лжи и ты мертв!

Когда Пашутин перевел мои слова, продолжил:

– Кто из присутствующих был на дне рождения полковника?

– Все были.

– Кто насиловал девушек?!

– Я был пьян! И ничего не помню! Не помню! – в его голосе звучали истерические нотки.

– У тебя минута. Помолись перед смертью! – и я щелкнул предохранителем.

– Нет! Нет! Я скажу! Шестеро было! Краузе, Мольтке…

Только он закончил свой список, как воцарилась тишина. Тяжелая, давящая тишина. Я убрал пистолет от его затылка и, обернувшись к остальным немецким офицерам, сказал:

– Вот мы и определились с актерами на главные роли в нашем спектакле. Остальные у нас будут зрителями. Теперь дело за вами, поручик.

Мелентьев, до этого отрешенно наблюдавший за этой сценой, коротко кивнул мне головой и обратился к немцам:

– У кого-то есть вопросы или пожелания?

– Что вы собираетесь с нами делать?! – резко и зло спросил у него майор, чья фамилия была так же в этом списке.

– То же самое, что мы проделали с дюжиной ваших солдат, пока не добрались до вас! – ответил я ему.

Холеное лицо майора вытянулось и побледнело:

– Вы не смеете так с нами поступать! Мы офицеры германской армии!

– Для меня вы бесчестные и подлые люди, разбойники и насильники! – резко и зло ответил ему Мелентьев. – Я здесь для того, чтобы восстановить справедливость! Так, как мы, русские люди, ее понимаем! Око за око, зуб за зуб!

После перевода Пашутина неожиданно заговорил до этого молчавший полковник:

– Ваши действия не соответствуют международной конвенции о пленных. Вы можете обращаться с нами не иначе, как только с пленными. Если вы выйдете за рамки этого соглашения, то вы уже не офицер русской армии, а преступник. Подумайте над этим, поручик!

Его голос был сухой, ровный и почти бесстрастный.

– Тогда нам интересно знать ваше мнение, герр оберст, в отношении чести ваших офицеров, которые насиловали девушек?

Пашутин сначала произнес свой вопрос на русском языке, потом перевел его на немецкий язык.

– Это не вам и не мне решать, а имперскому суду! – последовал сухой ответ.

– Я здесь суд, полковник! Михаил Антонович!

Пашутин достал из кармана люгер, аккуратно положил его на пол и толчком ноги отправил к немцам. Оружие скользнуло по лакированному дубовому паркету и остановилось, стукнувшись о сапог капитана. Мелентьев обвел тяжелым взглядом немецких офицеров и сказал:

– Это ваш шанс с честью уйти из жизни!

– Это ваш шанс с честью уйти из жизни, – продублировал его слова по-немецки прапорщик.

Немцы громко, чуть ли не все разом, зашумели. В их лицах, глазах, голосах был неприкрытый страх. Никто из них не хотел умирать. Неожиданно сделал шаг вперед капитан, хорошо говоривший по-русски. В его глазах была непримиримость, ненависть и еще презрение.

– Перед тем, как вы совершите непоправимую ошибку, хочу вам сказать, что если наши офицеры и совершили оплошность, но не такую, за которую платят смертью, – он сделал паузу. – Мы готовы заплатить за понесенный вами ущерб. Озвучьте сумму компенсации.

Мне захотелось его убить. Взять и пустить ему пулю между глаз.

– Вы… Вы мерзавец! Подлец! – поручик еле сдерживался, чтобы не нажать на курок.

Я уже знал, что последует за этим, и быстро вмешался:

– Ты, крыса в погонах! Михаил Антонович, быстро переводи! Хочешь умереть, так я тебе, немецкая сволочь, сейчас это устрою! Тебе куда вбить пулю? В правый или в левый глаз?! Не хотите выбирать, пусть будет правый!

Немцы в гробовом молчании слушали мои оскорбления, при этом искоса поглядывая на побледневшего от гнева капитана.

– Вы оскорбили меня и ответите за это! Но прежде я хочу знать, кто вы?!

– Дворянин и поручик в отставке! Этого достаточно?!

– Я вызываю вас на дуэль, поручик!

– Извольте! Здесь и сейчас! Оружие лежит у вас под ногами!

Спустя несколько минут мы уже стояли на позиции. Прозвучал отсчет, и я нажал на спуск, как видно, чуть быстрее, чем мой противник. Капитан упал на спину, и все увидели на его лице черный провал вместо правого глаза. На лицах некоторых из них проступил откровенный ужас.

– Кто первый? – подтолкнул офицеров к действию Пашутин сначала по-русски, а затем перевел на немецкий язык.

Его вопрос вызвал новый взрыв криков:

– Нет! Мы здесь ни при чем! Нас не за что убивать! – они кричали это по-немецки, но смысл их слов легко читался и без перевода на искаженных страхом лицах.

«Похоже, до них дошло, что с ними не шутят».

В следующее мгновение офицеры уланского полка получили новое подтверждение тому, во что им так не хотелось верить. Мелентьев, до этого стоящий впереди нас, сделал два шага назад и стал вровень с нами:

– Не желаете?! Значит, вы свой выбор сделали! За действия, недостойные чести офицера, приговариваю вас к расстрелу! Переведите, прапорщик!

После перевода на несколько мгновений наступила мертвая тишина, которую прервал оберст:

– Вы сказали, что мои офицеры преступники, опорочившие честь немецкого мундира! А вы сами?! Кем вы будете, спустив курки?! Палачами!! Как вы будете дальше жить с таким клеймом?! Или офицерская честь русских из другого материала сделана?!

– Мне недолго носить это клеймо. Мое бесчестье, так же как и ваше, будет смыто кровью. Надеюсь, я достаточно ясно выразился, господа?

Он сказал это негромко, так же тихо перевел его слова Пашутин. Для меня эти слова стали неожиданностью, впрочем, как и для немцев.

– Полковник Дитрих фон Клазевиц и вы, лейтенант Дитер Фанциг, отойдите в сторону. Вон туда.

Лейтенант быстро сделал в указанном направлении несколько шагов и только тогда понял, что полковник остался на месте. Растерявшись, он остановился.

– Полковник, не играйте в героя, – сказал я ему. – Если не пойдете сами, то я вас просто оглушу и оттащу в сторону.

Когда он выслушал перевод, то посмотрел на меня с презрением, а затем что-то быстро сказал Пашутину.

– Он хочет, чтобы ему дали возможность застрелиться, – перевел его слова прапорщик и посмотрел на меня.

Мы оба не поверили словам полковника хотя бы потому, что тот явно был из породы хищников, которые если и умирают, то, только сжав клыки на горле своего врага, но возражать никто из нас не стал – мы просто промолчали. Командир уланского полка медленно прошелся по нашим лицам взглядом, затем наклонился, взял из руки мертвеца пистолет и выпрямился. Его движения было нарочито медленные, а главное, в них не было нервозности человека, приговорившего себя к смерти. Он сделал вид, что подносит руку с оружием к виску, но уже в следующее мгновение быстро выбросил ее в сторону поручика, только нажать на курок не успел. Пораженный двумя пулями в грудь, полковник, захрипев, повалился на пол, а уже в следующее мгновение Мелентьев рывком поднял руку с наганом и направил ствол на молодого немца, лейтенанта. Тот попытался отшатнуться, невнятно бормоча непослушными губами одно и то же слово: «Найн, найн…» – но его оборвал грохнувший выстрел. Следом за ним я нажал на спуск, а спустя минуту все было кончено. Поручик, расстреляв патроны, резким порывистым движением засунул наган в кобуру, после чего вдруг размашисто перекрестился и, склонив голову, неподвижно замер. Я бросил взгляд на прапорщика, но тот в ответ только пожал плечами. Перевел взгляд на молодого лейтенанта – улана, который сейчас смотрел помертвевшим взором на тела своих товарищей в лужах крови.

– Что с ним делать? – спросил я Пашутина.

– Оглушить и связать.

– Так и сделаем.

Закончив с этим делом, я обратился к стоящему неподвижно поручику:

– Иван Васильевич, время уходит.

Мелентьев поднял голову, перекрестился и повернулся в мою сторону. Лицо бледное, а взгляд нехороший, неподвижный, почти как у мертвеца.

– Кто вас здесь держит, Богуславский?! Идите!

– А вы что?! – резко, отрывисто бросил Пашутин.

Поручик резко развернулся всем телом в его сторону.

– Здесь, господа, наши дороги расходятся!

– Война еще не закончена, поручик, – попытался я его вразумить. – И у вас будет возможность умереть достойно, на поле боя.

– Для меня она закончена. Мне сначала казалось, что восстановлю справедливость и обрету хоть какое-то спокойствие, но это не так! Душа по-прежнему горит… Нет, я все для себя решил! – я только открыл рот, чтобы попробовать его образумить, как Мелентьев уже шагнул к прапорщику.

– Михаил Антонович! Возьмите! – Он протянул Пашутину фотографию своей невесты вместе со сложенным листом бумаги: – Все это перешлите моей невесте.

Прапорщик, ни слова не говоря, взял фото и письмо, затем спрятал их под шинелью. Я тоже не стал ничего говорить. Человек сам себе подписал смертный приговор. Это явственно читалось в лице, в глазах и жестах поручика. Даже в том, как он сейчас перезаряжал наган. Четкие, уверенные движения.

– Прощайте, господа!

Я поднял с пола сумку с документами и картами, какие мы нашли при немецких офицерах, и пошел к двери. Когда мы начали спускаться по лестнице, раздался одиночный выстрел. Пашутин задержал шаг:

– Сергей Александрович! Может, он… – он не договорил.

Я пожал плечами:

– Если хотите. Я здесь подожду.

Спустя несколько минут прапорщик вернулся. Лицо мрачное, губы сжаты. Ничего не говоря, прошел мимо меня и стал быстро спускаться по лестнице. Войдя во флигель, мы забрали воинские книжки мертвых солдат, после чего Пашутин долго допрашивал майора, который оказался офицером-инспектором из управления тыла.

Спустя полтора часа на захваченном автомобиле мы выехали в сторону фронта. Шинель майора и фуражка оказались впору Пашутину, поэтому он сел на переднее сиденье рядом с шофером, а я сзади. Нас останавливали дважды, но майорская форма, командировочное удостоверение офицера тыла и безупречный акцент Пашутина – все это дало нам возможность добраться до прифронтовой полосы. Избавившись от машины, которую вместе с шофером похоронили в болотистом пруду, мы вошли в лес, через который шли восемь дней назад.

Наше везение закончилось, когда мы пересекли нейтральную полосу и уже подползали к передовым окопам наших частей. Я приподнялся, чтобы посмотреть, сколько еще осталось ползти, как с нашей стороны, очевидно, заметили наше движение и дали осветительную ракету. Немцы тут же среагировали, выпустив ракеты в нашем направлении, а уже следом ударил длинной очередью пулемет. Мне в спину вдруг вонзилась огненная игла. Крик боли непроизвольно вырвался из моей груди, и я упал. Рядом вскрикнул Пашутин и уткнулся лицом в землю. Несколько минут я лежал, хрипя и хватая ртом воздух, чувствуя, как внутри меня разливается жгуче-острая боль. Скосил глаза в сторону прапорщика. Тот лежал, уткнувшись лицом в землю, и глухо стонал.

Как я прополз эти полсотни метров, таща за собой раненого Пашутина, мне так и не удалось вспомнить. Просто что-то мне преградило путь. Только спустя минуту, словно сквозь вату, в мой мозг пробился вопрос:

– Ты кто?

Стоило мне понять, что слышу русскую речь, ответил:

– Свои, – и в следующее мгновение провалился во тьму забвения и уже не чувствовал, как чьи-то жесткие руки схватили меня и потащили по мерзлой земле к окопам.

Очнулся уже в госпитале. Какое-то время лежал и пытался вспомнить, как я добрался до своих окопов, но ролик воспоминаний упорно обрывался на ощущениях боли, темноты и холода, не давая при этом никакой картинки. Неожиданно я услышал рядом с собой голос:

– Ой! Наш богатырь, оказывается, очнулся!

Я попытался повернуть голову, но резкая боль в области груди заставила меня тихо охнуть и замереть.

– Тихо-тихо, миленький! Тебе нельзя двигаться! – стоявшая передо мной сестра явно испугалась. – Часов шесть как из операционной привезли. Ты полежи пока, мой хороший.

– Что… там?

Ответ был неопределенный, но сестра прекрасно поняла, что я хотел спросить. Видно, уже сотни, если не тысячи раз, она отвечала на подобные вопросы.

– Не знаю, миленький, но раз ты глаза открыл и спрашиваешь, значит, у тебя все хорошо. Ты не волнуйся. Врач, как только освободится, к тебе обязательно зайдет и все расскажет. Теперь, извини, мне бежать надо.

Где-то через час пришел оперировавший меня хирург. Под глазами мешки. Лицо серое от усталости и недосыпания. Некоторое время осматривал меня, трогал, щупал, потом накрыл одеялом, несколько раз огладил свою бородку и только потом сказал:

– Знаете, молодой человек, у вас здоровья на троих хватит и еще немного останется! К тому же вы очень удачливы. Пуля прошла в двух сантиметрах от сердца, не задев ни одной крупной артерии! Несколько дней полежите у нас, а затем поедете в Минск, в госпиталь. Выздоравливайте! А мне идти пора!

– Погодите. Спасибо вам, доктор. И еще вопрос. Не знаете, как там прапорщик Пашутин?

– Пашутин?

– Его со мной должны были привезти. Или он умер?

– Извините, у меня столько раненых, что я просто не в силах…

Впрочем! Сейчас! Сестра!

К нему тут же торопливо, чуть ли не бегом, подошла та самая женщина, с которой мне довелось говорить раньше.

– Валентина Тимофеевна, у нас есть раненый по фамилии Пашутин?

– Есть, Аркадий Валерьевич! Они вместе прибыли. Только тот в инфекции лежит. Кроме пули в плечо, он вдобавок застудил еще бронхи. В горячке, бедный, мечется.

Спустя два дня врач решил, что моя жизнь в безопасности, и дал разрешение пускать ко мне посетителей. Первыми навестить меня пришли охотники, с которыми я ходил в тыл. Им повезло больше, чем нам с Пашутиным. Прошли через линию фронта, как пошутил Лещенко, словно нитка сквозь игольное ушко. Еще спустя пару часов явились два офицера из разведки, которые попытались получить от меня дополнительную информацию по документам и картам, которые мы притащили. Следом за ними пришел капитан Махрицкий. Расспросив о здоровье, он, сразу перешел к делу:

– Я здесь по прямому поручению генерала. Он хочет знать, что произошло на самом деле.

– Спрашивайте.

– Вы с поручиком Мелентьевым нашли и убили немецких офицеров, которые надругались над вашей сестрой и его невестой?

– Да.

– Значит, то, что написано в письме поручика, правда?

– Не знаю, не читал.

– Нескольким офицерам, в том числе и мне, оно было лично зачитано командиром дивизии, с просьбой о неразглашении. В нем Мелентьев пишет, что решил осуществить святую месть, поэтому всю ответственность берет на себя. Ни о вас, ни о Пашутине в нем нет ни слова. К сожалению, содержание письма стало известно офицерам дивизии. После некоторого расследования выяснилось, что охотники просто отдали его в полковую канцелярию, а там, не найдя адреса, вскрыли. А слухи, сами понимаете…