Текст книги "К новому берегу"

Сразу после возвращения Айвара Эрна Тауринь начала говорить, что мундир ему больше к лицу, чем штатский костюм, а Рейнис Тауринь торопил вступить в организацию айзсаргов.

– Пока ты не станешь айзсаргом – не будешь настоящим человеком, – сказал он.

– Только что избавился от одной оравы начальников, от всяких там больших и малых командиров, и опять выполняй приказания каких-то господ в мундирах! – сердито ответил Айвар. – Хотя бы годик дали отдохнуть от всех этих прелестей…

– Ну что ж, можно подождать до весны, – согласился Тауринь. – Только не забывай, что когда-нибудь тебе все равно придется это сделать. Что это за хозяин, если он не айзсарг? В обществе у него не будет никакого веса, и уважением он не будет пользоваться. Вот я… у меня все, что человеку нужно и что можно пожелать за свои заслуги.

Когда поздней осенью Рейнис Тауринь праздновал в обществе офицерского состава полка айзсаргов свой пятидесятилетний юбилей, ему вручили орден «Трех звезд» и прекрасное охотничье ружье. Командир полка Риекст произнес поздравительную речь, в которой превозносил заслуги Тауриня перед «Латвией 15 мая» и от имени всех присутствующих поблагодарил крупного землевладельца. В тот вечер было произнесено много тостов, выпито много вина и съедено много яств. Под утро пьяные айзсарги пели «Гордую песню», «Ястреба Даугавы» и стреляли в воздух из револьверов.

Айвару было грустно и противно наблюдать все это. Он с содроганием подумал о том, что через некоторое время ему придется стать членом этой компании, часто встречаться с этими хвастливыми эгоистами и пошляками, и юноша почувствовал себя обреченным, его охватило отчаяние.

Утром он вместе с Рейнисом Тауринем на мотоцикле возвращался домой из уездного города – больная Эрна не смогла принять участие в юбилее мужа.

– Вот каковы настоящие люди и какова настоящая жизнь, – сказал Тауринь приемному сыну. – Сейчас ты этого, пожалуй, еще не сумеешь оценить как следует, но поживи с ними годиков десять, тогда поймешь.

Айвар задумался. Он думал о той роковой случайности, которая связала его с Ургами, с Эрной и Рейнисом Тауринями и еще со многими людьми; они претили ему, как претила орава пьяниц в клубе уездного полка айзсаргов, или были безразличны, как Майга Стабулниек, но с ними ему придется прожить всю жизнь. И неужели ничто на свете не сможет порвать эту проклятую связь?

В ту зиму Айвару несколько раз приходилось участвовать в охотах. Там он познакомился со многими известными людьми: старшими лесничими, купцами, врачами и агрономами. Каждая такая охота завершалась обедом и основательной выпивкой, после чего начинались бесконечные охотничьи рассказы и болтовня о мировой политике. В этих разговорах откровенно проявлялась ярая ненависть к Советскому Союзу и презрение к простым людям. Айвар скоро понял, что причиной этой ненависти был животный страх перед народом и боязнь возможной перемены государственного строя. Любая прогрессивная мысль, каждое слово о демократии, о социальной справедливости и революции приводили этих людей в бешенство: с перекошенными лицами и пеной у рта они ругались самыми грубыми словами, грозились расправиться с бунтовщиками, кричали о тюрьмах и виселицах, и тогда во всей неприглядности выявлялось их хищническое нутро.

Айвар не мог понять ненависть этих людей к своим согражданам, так же как не понимал их страх, потому что сам не испытывал его. Он находился как бы между двумя непримиримыми враждебными мирами и все еще смотрел на них взглядом стороннего наблюдателя.

Время от времени Тауринь получал циркуляры и информационные бюллетени, с помощью которых штаб айзсаргов стремился поддержать воинственный дух среди командного состава. Особенно много таких бюллетеней получал он в начале 1940 года, в связи с так называемой финской кампанией и расквартированием советских гарнизонов в западных районах Латвии. Это походило на рев разъяренного быка. В каждом бюллетене содержались недвусмысленные намеки на предстоящую войну с Советским Союзом и указания на то, что Англия и Франция стали на сторону Финляндии; говорилось и о решающей роли трех прибалтийских государств в предстоявшем конфликте. Подбадриваемый и науськиваемый империалистическими державами Запада, пигмей размахивал жестяной сабелькой и угрожал великану:

«Я тебя растопчу, разорву в клочья, а свои пограничные столбы перенесу к берегам Волги. Бойся меня, ибо я могуществен!»

Это было тревожное время. Трудовому народу, как и всегда, было ясно, что только с Востока, со стороны Советского Союза, он может ждать своею освобождения; кто бы ни пришел с Запада, ничего хорошего ждать не приходилось: и Германия, и Англия, и Франция могли стать только угнетателями латышского народа. Труднее было определить свою позицию правящей клике – сельской и городской буржуазии Латвии. Ей было ясно, что назревают большие события и теперь не удастся остаться в стороне. Присутствие в Латвии советских гарнизонов злило буржуазию, тем более что рабочий класс и прогрессивная интеллигенция стали смелее и беспокойнее. Когда, подстрекаемая Англией и Францией, маннергей-мовская Финляндия спровоцировала вооруженный конфликт с Советским Союзом, латвийская буржуазия по существу была готова пойти по стопам Финляндии, только очень уж неблагоприятно для самих зачинщиков конфликта развивались события там, на севере. Может быть, надежнее будет ставка на Гитлера? Он тут же, рядом, от Восточной Пруссии до Риги рукой подать… И действует куда энергичнее, чем эти англичане.

– Что-то зреет… что-то обязательно будет… – с тревогой перешептывались властители этой маленькой, угнетенной страны. – Куда же податься в конце концов?

Больше всего они боялись своего народа – ведь знает кошка, чье мясо съела.

Зимой самые надежные айзсарги и уволенные в запас армейские инструкторы получили приглашение вступить в добровольческие группы и отправиться в Финляндию на помощь Маннергейму. Получил такое приглашение и Айвар Тауринь, но у него не было ни малейшего желания проливать кровь за каких-то лапуасцев.[23]23
  Лапуасцы – финские фашистские военные формирования типа гитлеровских штурмовиков, латышских айзсаргов, эстонских кайцелитовцев и др.; название получили от местности Лапуа в Эстерботнии – центра кулацко-фашистского движения в Финляндии.


[Закрыть] Из их уезда уехало только несколько айзсаргов, в числе их – сын мясника Лудис Трей.

Майга Стабулниек признала решение Айвара весьма разумным: молодому человеку, который в ближайшем будущем поведет к алтарю свою избранницу, не было никакого расчета уезжать на чужбину и подвергать себя смертельной опасности. Пусть финны сами расхлебывают горячую кашу, которую заварили, а мы лучше потанцуем на вечеринках и поговорим о нашей будущей жизни…

У Майги были все основания спешить со свадьбой, это было ясно всем соседям. От праздной жизни и на хороших хлебах кулацкая дочка начала толстеть. Преждевременно накопившийся жир грозил уничтожить даже ту малую долю привлекательности, которой она располагала. Пришлось взять в тиски пышную грудь и могучие бедра, чтобы сохранить если не стройность фигуры, то хотя бы девичий облик. Старая Стабулниеке успокаивала дочь: она сама до свадьбы была очень полной, но первый ребенок сделал ее опять умеренно стройной Майга могла бы иначе совладать с преждевременной пышностью, но что поделаешь, если у нее такой чудесный аппетит и такое отвращение к физическому труду? На что это будет похоже, если хозяйская дочь с дипломом семинарии домоводства будет разбрасывать на поле навоз, косить траву или вязать снопы!

Айвар по-прежнему навещал усадьбу Стабулниеки, в хорошую погоду катал Майгу на мотоцикле, но о свадьбе не заикался. Взгляды Майги с каждым днем становились все отчаяннее, а вздохи все громче; сидя за его спиной на подушке мотоцикла, она все время прижималась к нему, но он даже ни разу не попытался ее поцеловать. Самой проявить инициативу? И так уж завистливые языки болтают, что она вешается Айвару на шею.

Айвар не чувствовал к этой девице ничего похожего на любовь. Он ездил к Стабулниекам только из чувства долга. Он терпеливо жертвовал собой приемным родителям и встречался с этой девушкой потому, что это входило в планы двух зажиточных семей. Может, он пойдет с Майгой к алтарю, если этого потребуют общие интересы семей Тауриней и Стабулниеков, но никогда не полюбит ее, как не любит и сейчас. В глубине души Айвар желал, чтобы сердце Майги в один прекрасный день повернулось к другому парню, – он бы воспринял это как подарок судьбы.

Жизнь пока что протекала спокойно и однообразно, Айвара не волновали сильные чувства, сон его не тревожили отчаянные и страстные мечты. Работа, бессодержательный отдых, Майга… и в перспективе какая-то сделка, в которой ему отведена определенная роль.

В одно майское воскресенье в Пурвайском приходе шла конфирмация. Вокруг церковной ограды застоявшиеся лошади переминались с ноги на ногу, грызли от скуки коновязь. Пока в церкви шло богослужение, у входа толпилась кучка любопытных – друзей и родных конфирмующихся: некоторым не хватало места в маленькой церковке, а другим не хотелось слушать шамканье старого Рейнхарта.

Айвар тоже приехал посмотреть на хорошо известный церемониал и поздравить конфирмующихся сегодня соседских парней и девушек. В ожидании выхода конфирмованных на колокольне разместился духовой оркестр полка айзсаргов. Многие ожидающие держали в руках цветы, коробочки и сверточки с подарками, конверты с поздравительными открытками. Айвар тоже приготовил несколько поздравительных карточек, альбомов для стихов и издание гетевского «Фауста» в роскошном переплете – книга эта предназначалась дочери заведующего школой. Его пригласили на обед несколько семейств, но так как всюду все равно не поспеешь, он решил никуда не ходить – тогда никто не обидится.

Когда оркестр заиграл хорал, толпы ожидающих бросились к церковным дверям, образовав живую изгородь по краям дорожки. Торжественной и медленной поступью парами выходили из церкви конфирмованные – девушки в белых платьях, юноши в черных костюмах. Началась веселая суета, рукопожатия, поцелуи, поздравления. Матери конфирмованных всхлипывали, а молодые парни, из которых многие впервые надели крахмальные воротнички и галстуки, держались серьезно и прямо, точно аршин проглотили.

Айвар быстро покончил с поздравлениями, отдал кому следует подарки и поздравительные открытки, только не мог избавиться от одной из них, предназначавшейся Анне Пацеплис. Он видел Анну мельком раза два, поэтому сейчас не мог ее узнать в белом праздничном наряде. Тщетно пытаясь определить, которая из шестнадцати девушек может быть Анной, он в конце концов обратился за помощью к знакомым. Один парень показал ее. Она вышла из церкви в последней паре вместе с какой-то дочерью батрака и сразу затерялась в толпе. Айвар с трудом протиснулся к ней.

В простом белом платье, стройная и гибкая, с пышными темными волосами, она взглянула на Айвара, будто не понимая, зачем он подошел к ней. Большие, серые глаза под темными бровями глядели робко, лишь временами зажигаясь внезапным сиянием и снова потухая, и тогда лицо девушки казалось мрачным, потемневшим.

– Анна Пацеплис? – спросил Айвар, и неизвестно почему сердце его сжалось, а взгляд не мог оторваться от лица Анны.

– Да… – тихо ответила Анна.

– Разрешите поздравить вас в день конфирмации и пожелать много счастья в вашей будущей жизни… – пробормотал Айвар шаблонную фразу, ясно понимая, что говорит совсем не то, что нужно сказать этой молодой девушке, с которой он разговаривает впервые. Он как бы опьянел от очарования. Взяв натруженную руку Анны, он пожал ее так легко, будто она была из хрупкого хрусталя. Отдав поздравительную открытку, Айвар смущенно улыбнулся девушке и, не спуская с нее глаз, отошел в сторону. Все в Анне бесконечно понравилось ему: серьезное, красивое лицо, каждое ее движение, голос, простая прическа… Когда взгляд девушки, отыскивая кого-то в толпе, невзначай задержался на Айваре, сердце его забилось.

«Милая…» – подумал он, впервые за свою жизнь чувствуя себя счастливым и несчастным.

Конфирмованные собрались у церкви, чтобы сфотографироваться. Айвар издали наблюдал за группой молодежи. Ему казалось, что девушка в простом наряде, отодвинутая назад состоятельными хозяйскими дочками, сияет среди всех, как солнышко.

Юноша видел, как Анна села в старую рессорную тележку между своим отцом, плечистым крестьянином с густыми седеющими усами, и младшим братом Жаном. Больше никто из домашних Анны в церковь не приехал. Когда тележка скрылась за поворотом, Айвар сел на мотоцикл и поспешил окольным путем опередить их. Ему пришлось сделать по проселочной дороге крюк в шесть километров, но мотоцикл прошел их в четверть часа. Айвар сел на краю дороги рядом со своей машиной и стал ожидать, когда на большаке появится старая рессорная тележка. Наконец она показалась. Айвару вдруг неизвестно отчего стало неловко, он хотел вместе с мотоциклом спрятаться в кусты. Но желание еще раз взглянуть на Анну удержало его. Когда тележка проезжала мимо, он осмелился бросить на девушку лишь мимолетный взгляд и сразу же отвернулся, но и этого мгновения было достаточно, чтобы образ Анны с новой силой запечатлелся в его памяти и перевернул душу.

– Милая, прекрасная… – шептал он, глядя ей вслед. – Почему я не знал тебя раньше? Как слепой ходил по свету, не видел, что ты рядом…

Он долго еще сидел на краю дороги и мечтал. В сущности, это было только началом мечты, ее первой картиной – светлой, солнечной и увлекательной. Но Айвар уже предчувствовал завтрашнюю драму. Он стал на запретный путь. Где-то темнели грозные фигуры Тауриня и Стабулниека, горячее дыхание Майги обжигало его затылок. Задуманная двумя семьями сделка превратилась сегодня в проклятие, все его существо отказывалось примириться с нею! Нет! Я не принесу себя в жертву вашим низменным целям! Ваша усадьба со всем скотом и машинами не стоит одной улыбки на милом лице Анны!

С глаз Айвара словно спала завеса, и перед ним раскрылись новые, неизвестные горизонты. За один день изменились все вещи на земле и его отношение к ним. Через полчаса Айвар ветром промчался мимо Стабулниеков и продолжал нестись с той же скоростью еще несколько километров, пока дорога не свернула в лес. Весело и тревожно было на сердце: не поймали, даже не заметили! И никогда больше не поймаете!

Весь вечер Айвар бродил возле Змеиного болота, но ему не удалось увидеть Анну даже издали. Весь следующий день он провел в поле, граничившем с землей Сурумов, и часто поглядывал на дом, где жила Анна. Один раз он увидел ее издали, но она даже не посмотрела в сторону Айвара и опять скрылась. Однажды, вскоре после троицы, он снова сел на мотоцикл и поехал кататься. На этот раз был выбран новый маршрут, ведущий мимо усадьбы Сурумы. Какая-то седая женщина с большой бородавкой на щеке посмотрела из-за угла на проезжающего Айвара, высморкалась с помощью пальцев и повернулась к нему спиной. Больше он никого не видел.

Домой Айвар возвращался уже поздно вечером. Одно из окон старой избы Сурумов было освещено. У стола, склонившись над книгой, сидела Анна. Долго глядел на нее Айвар, шептал ласковые слова, надеясь, что она посмотрит в его сторону, но книга ей была милее, чем одинокий парень, стоявший на дороге.

От наблюдательных глаз Тауриня не укрылось странное поведение Айвара. Заметив, что приемный сын больше не навещает Стабулниеков, а скитается на своем мотоцикле по лесам и вдоль Змеиного болота, он посоветовался с женой.

– Мне кажется, что мальчишка втюрился, только неизвестно, в какую юбку… – сказал хозяин.

– У него же есть невеста, Майга.

– Но он к ней больше не ездит.

– Куда же ему больше ездить? – улыбнулась Эрна.

– Слишком часто начал бродить около избы Сурумов. У них недавно конфирмовали дочь. Довольно миловидная.

– С Майгой ей не сравняться.

– Это тебе так кажется, а у Айвара может быть другой вкус. Хотела бы ты породниться с той болотной голытьбой?

– Этого еще не хватало! – Эрна возмущенно посмотрела на мужа. – На порог таких голодранцев не пущу. А ты думаешь, что увлекся всерьез?

– А кто его знает, – пожал плечами Тауринь. – Одно ясно: если мы его в этом году не женим на Майге, потом нечего и думать об этом. Майга тоже не может взять себя в руки: жрет больше, чем следует, и уродует себя.

– Тогда надо положить конец этому ухаживанию, – предложила Эрна. – На Янов день справим свадьбу. Это можно устроить, только надо сейчас же договориться с пастором, иначе он не успеет сделать оглашение в церкви.

– На Янов день не выйдет, но к осени обязательно, – рассудил Тауринь. – Сейчас надо отпраздновать обручение. Если Айвар обручится с Майгой, ему уж ничего не останется, как жениться на ней.

– Ну, тогда сделаем так, – согласилась Эрна. – Ты сам будешь говорить с ним?

– Лучше поговори ты, – сказал Тауринь. – У женщин в таких случаях язык гибче.

– Ладно, я поговорю с ним.

Эрна взялась за дело в тот же вечер. Тауринь поспешил поужинать и удалился в охотничью комнату. Оставшись вдвоем с Айваром, Эрна лукаво улыбнулась и начала:

– Как ты думаешь, Айвар, не пора ли тебе кончать с холостяцкой жизнью? Майга может еще умереть от тоски.

– Не умрет, – ответил Айвар, внезапно покраснев. – Но я не собираюсь на ней жениться. О таких вещах у нас разговора не было.

– На ком же ты думаешь жениться? – приемная мать зло сощурила глаза.

– Пока ни на ком. Поживу еще годика два холостым.

– И ты думаешь, что Майга согласится ждать тебя столько времени?

– Я ее и не заставляю ждать! – Айвар начал нервничать. – Пусть хоть завтра выходит замуж. Мне от нее ничего не нужно.

– А нам с отцом нужно. Нам нужна невестка. Если ты думаешь, что мы позволим тебе жениться на любой смазливой рожице, – ты очень ошибаешься. Мы с отцом знаем лучше, что тебе надо.

– Возможно… – ответил Айвар, вставая из-за стола. – Но мужем Майги Стабулниек я никогда не буду.

Он вышел из комнаты, даже не пожелав матери покойной ночи.

Приемные родители решили оставить его на некоторое время в покое, – может, горячка пройдет и он, обдумав все более хладнокровно, в конце концов поймет, что родители правы. Только плохо, что Стабулниеки могут всякое подумать: уже третью неделю Айвар к ним глаз не показывает.

Наконец в начале июня Айвару удалось встретить Анну на дороге. В своем будничном платье она показалась ему еще прекраснее, чем в белом праздничном наряде. Айвар поздоровался. Опасаясь, что девушка пройдет мимо, сразу спросил, не хочет ли она вечером прокатиться на мотоцикле.

Анна удивленно взглянула на него.

– Прокатиться? В такое время… господин Тауринь? Кто же в Сурумах будет доить коров?

– Тогда, может быть, в другой раз… в воскресенье? – не отступал Айвар.

– И в воскресенье нельзя, – ответила Анна. – Скоро начнется сенокос, тогда все дни будут заняты.

Анна ушла, оставив Айвара одного на дороге.

«Она не хочет быть моим другом. Я не нравлюсь ей. Но как мне жить без ее дружбы?» – с отчаянием думал Айвар.

Ему стало холодно в этом мире, где не было тепла, любви, дружбы – только яростная борьба и жестокость. Ему так хотелось склониться головой к человеку, который так же одинок, как он, но сегодня и это ему было заказано.

– Я буду любить тебя всегда… – шептал Айвар. – Ты можешь не отвечать мне, избегать меня, – я всю жизнь останусь твоим.

Ему не было дела до того, что в это время происходило на белом свете. Живя в узком мирке личных чувств и мечтаний, он не интересовался исторической грозой, надвигающейся на «Латвию 15 мая» и на его собственную жизнь. Ему казалось, что это к нему не относится. Но когда раздались первые громовые раскаты, встрепенулся и он, поняв, что остаться в роли стороннего наблюдателя ему не удастся, – жизнь требовала, чтобы каждый человек ответил на вопрос: кто ты такой?

Глава седьмая

И вдруг все изменилось…

Стоило только показаться на улицах Риги нескольким советским танкам, как всколыхнулся весь трудовой народ Латвии – восстал и сбросил ярмо рабства. Он вышел на улицы столицы и после долголетнего молчания вдруг заговорил голосом хозяина, настоящего хозяина своей страны.

Как карточный домик, был сломан строй насилия и обмана одним-единственным ударом возмущенного народа. Не стало ульманисовского правительства. В Латвии начались новые времена.

Весть о падении режима Ульманиса облетела, подобно вещему золотому дятлу, всю Латвию. Приближение великой перемены можно было заметить уже за несколько дней до крушения старой власти – по тревоге больших и малых ее представителей и по столбам дыма, которые в теплые июньские ночи поднимались над трубами зданий государственных учреждений: уходящий, свергнутый народом режим спешил уничтожить следы своих черных дел, несчетные доказательства насилий и преступлений против народа.

Но сгорела только бумага, потому что не существовало огня, способного уничтожить в памяти народа пережитые им несправедливости.

…Ильза Лидум выгладила светлый костюм Артура, приобретенный незадолго до ареста, уложила в чемодан чистое белье, носки, полуботинки и поехала в Ригу, уверенная, что пробил час освобождения брата и сына.

И она не ошиблась: 21 июня растворились ворота тюрьмы, и борцы, приветствуемые ликованием народа, вышли на свободу! Но Ильзе, еле успевшей при радостном свидании обнять брата и сына, пришлось снова расстаться с ними на несколько часов: уговорившись встретиться вечером на квартире одного товарища, они ушли – один на заседание Центрального Комитета партии, другой – в ЦК комсомола. Их руки и мозг истомились по работе, а жизнь на них глядела, как поросший сорняками перелог, и звала: «Иди, новый сеятель, возделывай землю, сей золотое семя!»

Поздно вечером вернулся Артур. Хозяева квартиры ушли в другую комнату, чтобы Ильза могла провести наедине с сыном первый вечер его свободы. Ильза еще днем принесла сюда чемодан Артура.

– Примерь, годится ли костюм, – торопила она его. Но он только мельком взглянул на вещи, все признал хорошим и поспешил поделиться с матерью новостями.

– ЦК комсомола предложил мне на выбор: или остаться в Риге и работать в центральном аппарате, или поехать в свой уезд первым секретарем уездного комитета комсомола. Угадай, что я выбрал.

– Наверно, останешься в Риге… – сказала Ильза.

– Вот и не угадала! – засмеялся Артур. – Завтра мы поедем домой и начнем творить такие дела, что Риексту тошно станет. Тебе больше не придется дрожать за меня, когда по вечерам я подолгу не буду возвращаться домой. Комсомольские собрания мы будем проводить не в лесу, а в центре города, а полицейским скажем: «Вам вход воспрещен!» И красный флаг станет свободно развеваться над дверями уездного комитета, независимо от того, нравится это охранке или нет.

– Наверно, редко мне придется видеть тебя, – сказала Ильза. – Надо будет обзавестись прялкой и прясть на кулаков, чтобы как-нибудь коротать вечера.

– Ты это серьезно? – Артур с удивлением посмотрел на мать. – Ты еще думаешь работать на них?

– Да нет же, нет… – засмеялась Ильза. – С меня хватит. Неужели не найдется подходящей работы и для моих рук? Пусть теперь кулаки сами научатся зарабатывать себе хлеб насущный.

Ильза с тревогой глядела на бледное лицо Артура: не подорвала ли навсегда тюрьма его здоровье, не болит ли у него грудь? Спрашивать об этом сына она не решалась, да он и не признается – разве теперь время болеть и отдыхать?

Мать и сын, поджидая Яна, рассказывали друг другу о том, как жили в разлуке, мечтали вслух о будущем.

Хотя Ян Лидум пришел очень поздно, они все еще не спали.

– Что это за мода? – в шутку рассердился он. – Вот нашлись полуночники! Марш спать!

Но его никто не послушал, да и ему в эту ночь не хотелось спать. Присев к столу напротив Ильзы и Артура, Ян Лидум долго смотрел на них, и его ласковая, светлая улыбка будто согревала мать и сына.

Ильза вздохнула.

– Как подумаешь… чего ты только, брат, не перевидал на своем веку… С малых лет ничего не знал, кроме тяжелой работы, жизни впроголодь да тюремных стен. Теперь, может, и для тебя начнется лучшая пора, настоящая человеческая жизнь.

– Моя и твоя жизнь, Ильзит, – это мелочь, – ответил Ян. – А вот весь трудовой народ Латвии – разве он когда-нибудь жил по-человечески? Столетия рабства под игом чужеземных и своих господ… Наконец-то кончилась эта мучительная ночь, наконец-то начнется настоящая жизнь не только для нас, но и для миллионов. Какое счастье, сестра, что мы оба сможем еще поработать на благо народа! Я сегодня чувствую себя, как застоявшийся конь: не могу дождаться, когда можно будет навалиться всей грудью на работу.

– После долгих тюремных лет тебе надо бы немного отдохнуть, набраться сил… – заикнулась Ильза.

– Работа для меня лучший отдых, – ответил Ян.

Потом он рассказал, что Центральный Комитет партии утвердил его первым секретарем укома партии в одном из уездов Видземе.

– Завтра же отправляюсь туда и начну работать.

– Почему ты не просился в свой уезд? – спросила Ильза. – Тогда бы мы были вместе.

– Партийное руководство лучше знает, где каждый из нас нужен, – ответил Ян. – Мне дали настоящую кулацкую и айзсарговскую цитадель. Между прочим, наш старый знакомый, начальник уездной полиции Риекст, недавно тоже переведен туда. Наверно, думает, что в другом месте удастся скрыть старые грехи. Померяемся силами.

– Значит, мы опять не будем видеть друг друга… – вздохнула Ильза. – Так и пройдет вся жизнь.

– По пути в Ригу мне каждый раз придется проезжать через ваш уважаемый старинный городок, – успокоил ее Ян, – будем видеться довольно часто. А как же, Ильзит, ты? Не пора ли и тебе включиться в общественную работу?

– Да разве я что умею? – Ильза испуганно посмотрела на брата.

Ян погрозил пальцем.

– Нехорошо лгать, сестренка. Проработала в подполье шесть лет и ничего не умеешь? Это ты рассказывай кому-нибудь другому.

– В подполье – это одно, а работать на виду у всех – совсем другое, – ответила Ильза. – Я не умею разговаривать с людьми. В бумагах тоже ничего не смыслю.

– Сумеешь и будешь смыслить. Для чего партия тебя учила шесть лет? Это была твоя школа, Ильзит! Завтра же попрошу Карклиня – он твой старый знакомый и назначен секретарем укома партии вашего уезда, – пусть переговорит с тобой.

– И это называется брат… – Ильза притворилась обиженной. – Ждала его из тюрьмы, а он в первый же вечер причиняет сестре неприятности.

– И буду причинять… – смеялся Ян. – Пока не добьюсь своего и пока ты не признаешь, что это правильно… А об Айваре… ничего не известно? – спросил он вдруг, и у Ильзы сжалось сердце, когда она услышала, как дрогнул голос брата. Эта рана, наверно, не заживет у Яна никогда.

– Не знаю… – ответила она, виновато опустив глаза. – Никто ничего не знает. Но теперь ведь у тебя повсюду хорошие друзья. Может, общими усилиями удастся найти.

– Если только он жив, я найду его… – шепотом произнес Ян. – Теперь найду. Никакими законами об усыновлении его от меня больше не скроют.

Ильза положила руку на его большую ладонь, и так они сидели долго, думая одну и ту же думу.