Текст книги "К новому берегу"

Однажды, в середине августа 1941 года, когда Артур с партизанами возвращался с успешно проведенной операции, в чаще леса на тропинке они встретили смертельно уставшую девушку. Весь вид ее говорил, что она долгие недели провела в тяжелых скитаниях. От ботинок почти ничего не осталось, чулок совсем не было, серый костюм изорван. Коричневое от загара, исхудавшее лицо девушки обрамляла волна пышных светлых волос. Большие серые глаза тревожно смотрели на незнакомых людей, окруживших ее со всех сторон.

– Кто вы такая? – спросил Артур. – Куда идете?

Девушка только покачала головой в знак того, что не понимает. Тогда Артур повторил вопрос по-русски. Догадавшись, что перед ней советские партизаны, девушка откровенно рассказала Артуру о себе.

Ее имя – Валентина Сафронова. Девятнадцати лет, москвичка… Отец – инженер-металлург Сафронов – в начале 1941 года был переведен из Москвы на работу в Лиепаю.

– Весной я кончала десятилетку, – рассказывала Валентина, – поэтому осталась в Москве до окончания учебного года. После экзаменов подала заявление на исторический факультет Московского университета, двадцать первого июня выехала в Ригу, где меня должен был встретить отец. Весть о начавшейся войне застала меня в дороге. Вернуться в Москву я не захотела, думала сначала повидаться с отцом, посоветоваться, как быть дальше. Но я уже тогда решила поступить добровольцем в Красную Армию. На курсах Осоавиахима я приобрела специальность радистки – мне казалось, что я пригожусь на фронте. В Риге немецкие самолеты пытались бомбить железнодорожную станцию и мосты на Даугаве… Я своими глазами видела, как над окраиной города загорелся и рухнул фашистский бомбовоз. Отец не мог приехать в Ригу и встретить меня. Я направилась в Лиепаю, но поезд дальше станции Салдус не пошел: моторизованные части врага уже отрезали Лиепаю. Железнодорожники и военные говорили, что у самого города начались тяжелые бои. Тогда я пошла дальше пешком и добралась до какого-то села или местечка, которое называлось Скрунда.

Артур покачал головой.

– Чистое безумие: лезть в самую пасть зверя!

Валентина опустила глаза, потом продолжала:

– Мне стало ясно, что я нахожусь на оккупированной врагом территории. Какой-то лиепаец, которому в последний момент удалось покинуть город, рассказал мне, что отец вместе с рабочими завода участвовал в защите Лиепаи – он командовал ротой добровольцев. Искать его в Лиепае не было никакого смысла: если он не погиб в бою с фашистами, то, наверно, пробивался с остатками роты по лесам и болотам на восток. Я повернула обратно, но когда дошла до Добеле, в Риге уже хозяйничали гитлеровцы. Тогда я решила любой ценой пробраться к своим. Вы понимаете, как это мне было трудно. Одна, без друзей и знакомых, в незнакомом краю, не зная латышского языка, без денег… И вот я несколько недель блуждаю по лесам и болотам. Питаюсь тем, что удается собрать на полях и в лесу или что изредка дают мне добрые люди… Это все, товарищи.

Она замолчала.

Артур видел, что Валентина Сафронова истощена, что уже не в силах пробиваться дальше, на восток. Посмотрев документы девушки и посоветовавшись с товарищами, Артур решил принять ее в отряд. Валентину увели на партизанскую базу. Там она отдохнула и залечила натертые ноги. А после ей уже не захотелось уходить от этих отважных людей: ведь свое заветное желание – бороться с врагами – она могла исполнить и здесь. В латвийских лесах, во вражеском тылу, тоже был фронт, и советский человек мог полноценно служить своей Родине и народу.

В школе Валентина изучала немецкий язык, теперь ей не раз пришлось применить на практике свои знания. Но по-настоящему нового боевого товарища партизаны оценили позднее, когда Артуру Лидуму удалось установить связь со штабом партизанского движения и получить несколько раций: Валентина оказалась великолепной радисткой.

Партизанский отряд Артура Лидума постепенно становился внушительной силой, с которой гитлеровцам приходилось считаться. Вместе с увеличением численности и усилением вооружения все расширялся и круг деятельности партизан: соединение Артура оперировало в трех уездах, и у него была налажена связь с Ригой и Латгалией.

Валентина провела всю войну с латышскими партизанами, делила со своими товарищами все опасности и трудности и с честью выполняла все порученные ей задания. За это время она настолько усвоила латышский язык, что даже разговаривала без акцента.

Там, среди болот и лесов, возникла и окрепла дружба Артура Лидума и Валентины Сафроновой. Пройдя плечом к плечу тяжелый путь, нередко смотря в глаза смерти, празднуя вместе победы и переживая утраты, они стали нужны друг другу на всю жизнь. Однако заговорили они об этом гораздо позже – когда период кровопролитных боев подходил к концу и советский народ ясно увидел рассвет великой победы. Да, тогда они заговорили об этом, а вот сейчас у них была одна только дума, одно желание: сделать для победы все, что под силу советскому человеку, а если понадобится – пожертвовать для этого и жизнью.

…Несколько недель стонал и охал Антон Пацеплис, когда узнал о позорной смерти своего баловня Бруно. Но еще больше стонали и охали старые Мелдеры, потерявшие наследника. Только Жан Пацеплис не печалился о гибели чванливого брата. Теперь в Сурумах остался он один из молодого поколения, и отец с мачехой стали считаться с ним больше, чем раньше. А Жан становился все независимее и самостоятельнее и больше не отчитывался перед родителями в каждом своем шаге.

Хотя старый Пацеплис признавал на словах власть оккупантов, но на деле избегал в чем-нибудь помогать им. Он не сдавал им ни одной капли молока, ни одного яйца, пока волостной староста и крейсландвирт не пригрозили судом и конфискацией. И уж когда совсем не стало выхода, Пацеплис отвез на заготовительный пункт самые плохие продукты, да и то не сполна. Волостной староста Тауринь предупреждал его несколько раз, что он может угодить в Саласпилский концентрационный лагерь, откуда тольно немногим удалось выйти живыми. Если за него еще не брались, то, наверно, только благодаря Бруно: повешенный партизанами начальник карательной команды оставался для некоторых кругов трагическим героем, поэтому они относились довольно снисходительно к не совсем лояльному поведению его отца.

А пока отец спорил с Тауринем и крейсландвиртом, Жан слушал на сеновале хлева московские радиопередачи и услышанное передавал другим: гитлеровцы застряли под Москвой и Ленинградом!

«Вот увидите, – думал Жан, – Анна еще когда-нибудь вернется домой, вот тогда помотрим, что скажет Лавиза. Плохо только, что отец в последнее время начал путаться с Кикрейзисами и Стабулниеками – из этой дружбы ничего хорошего не выйдет».

Иногда Жан пропадал по ночам из дому, временами его навещали знакомые пурвайские парни, но никто в Сурумах не знал, о чем они беседовали. После того как весь мир взволновали отголоски великих событий под Сталинградом и в Риге начали формировать латышский легион, все эти парни, а вместе с ними и Жан Пацеплис скрылись из дому, когда их собирались мобилизовать. Партизанский отряд Артура Лидума получил новое ценное пополнение.

Марцису Кикрейзису отец достал при помощи взяток белый билет и устроил его в своей же волости в команду по охране дорог и мостов. Рослый увалень с одутловатым румяным лицом и вечно полуоткрытым ртом (он был глуховат на оба уха) выглядел идиотом и особого утешения родителям не доставлял, но в нем крепко держался хозяйский душок. Смеяться над собой он не позволял и когда вступал в драку с теми, кто пытался его подразнить, то не знал удержу.

Антон Пацеплис и старый Кикрейзис не забыли шуточного уговора о женитьбе Марциса и Анны, заключенного в день ее крестин. В самый канун войны они вспомнили этот уговор, и он уже не показался смешным ни Кикрейзису, ни Пацеплису. Когда Марцис узнал про это, он заторопил отца со свадьбой: Анна ему очень нравилась, хотя и вступила в комсомол. Уж после свадьбы он как-нибудь сумеет обломать жену и сделать из нее настоящую хозяйку – главное, что она красивая и работящая.

Война расстроила планы двух семейств. От Анны не было ни слуху ни духу, а Марцис ждал, что произойдет в мире, и на всякий случай поддерживал хорошие отношения с Антоном Пацеплисом. Время от времени он заходил в Сурумы и, зная пристрастие Пацеплиса к крепким напиткам, всегда захватывал с собой бутылочку. Опрокидывая рюмку за рюмкой, они как бы в шутку величали друг друга тестем и зятем.

Так они жили, чего-то выжидая, настороженно принюхиваясь, чем пахнет в воздухе. Большевиков они не ждали, но у них не было ни малейшего желания приносить что-либо в жертву Гитлеру, а меньше всего собственное добро и жизнь – и то и другое могло им еще пригодиться.

Позиция Рейниса Тауриня была всегда вполне определенной. Он знал, по какую сторону баррикады его место, и энергично доказывал это с первых дней войны. Он знал также, что в округе его многие ненавидят и с удовольствием свернули бы ему шею, если бы могли до него добраться. Обагрив руки кровью соотечественников, он понимал, что позади сожжены все мосты, поэтому его Душу не терзали никакие сомнения. Только вперед, вместе с гитлеровцами, чем бы все это ни кончилось! До сталинградской катастрофы Тауринь был уверен, что победит Германия и что ему никогда не придется отвечать перед народом за черные списки, за упрятанных в могилы и тюрьмы советских людей и за все награбленное для немцев у крестьян Пурвайской области. Когда повесили Бруно Пацеплиса и Лудиса Трея, он стал очень осторожным: с наступлением темноты не выходил из дому, много ночей не являлся домой, а ночевал или в волостном правлении, или у знакомых. Несколько раз его почти настигали партизаны, но ему всегда как-то удавалось уйти от расплаты. После сталинградских событий Тауринь понял, что его игра проиграна и рано или поздно народ предъявит полный счет за все его дела. Речь могла идти только о том, насколько удастся оттянуть неизбежный час расплаты. Тауринь стал еще осторожнее, а в начале 1943 года, когда после долгой болезни умерла от рака желудка Эрна Тауринь, решил, что ему не следует жить в Ургах: в городе, за спиной полиции и немецких воинских частей, можно чувствовать себя куда спокойнее.

В Ургах на Тауриня работали несколько советских военнопленных. Пригласив в усадьбу какого-то дальнего родственника, он оставил на его попечении все хозяйство, научил, как держать в повиновении военнопленных, и однажды утром уехал, предварительно освободившись от обязанностей волостного старосты. Соседям было сказано, что ему необходимо длительное лечение под наблюдением опытных врачей, но кто из пурвайцев не знал, какой болезнью заболел Рейнис Тауринь! Болезнь эта называлась страхом. В ту пору этой болезнью заболевали многие люди, у которых совесть была нечиста. Самые предприимчивые и осторожные уже бросали взоры за море, в сторону Швеции. Пурвайским волостным старостой вместо Тауриня назначили Стабулниека, но тот оказался таким трусом, что через полгода гебитскомиссару пришлось заменить его более решительным человеком.

Он вообразил, что нашел его в лице старого Мелдера.

Глава одиннадцатая

В конце августа 1941 года на место формирования Латышской стрелковой дивизии прибыла новая партия добровольцев. Весть о создании дивизии еще не достигла всех эвакуированных из Советской Латвии, поэтому приток добровольцев в новое войсковое соединение на первых порах казался таким ничтожным, что командиры сомневались: удастся ли собрать в срок необходимое число бойцов? Но эти сомнения оказались напрасными: в то время, когда на территории обширного лагеря из прибывших латышских добровольцев можно было едва-едва составить одну пехотную роту, по всем дорогам из ближних и дальних мест уже потекли людские ручейки, которые, слившись, должны были превратиться в мощный поток.

Добровольцы, прибывшие в то утро к штабу дивизии, который занимал один из домов почти у самого шоссе, застали там несколько сот земляков. Это было первичное ядро будущих полков и батальонов. Но когда такой батальон отправлялся сомкнутым строем на ученье, он казался взводом, а не батальоном.

Среди юношей и дюжих усатых мужчин находилась одна девушка. Вначале она чувствовала некоторую неловкость, думая, что ее присутствие здесь слишком необычно; ее смущали, иногда даже сердили любопытные взгляды незнакомых. И верно: каждый проходящий внимательно смотрел на девушку, но ни на одном лице она не заметила ни удивления, ни усмешки. Позднее, когда в дивизии появились другие женщины, девушка стала чувствовать себя спокойнее и больше уже не краснела от каждого любопытного взгляда.

Это была Анна Пацеплис.

Когда добровольцев выстроили для приемочной проверки вдоль шоссе и один из штабных работников – молодой еще капитан – после краткого опроса начал распределять добровольцев по роду оружия и подразделениям, он ничуть не удивился, увидев молодую женщину.

– Вы где-нибудь раньше служили? – спросил капитан.

– Не служила… товарищ… – смутилась Анна. – Но я очень хочу…

– Есть у вас какая-нибудь специальность?

– Нет… но я скоро научусь. Разрешите мне остаться, очень вас прошу. Я трудностей не боюсь.

– Не сомневаюсь, – капитан улыбнулся, потом обратился к стоявшему рядом военному врачу: – В медсанбате вам, кажется, еще нужны санитарки?

– Точно так, но мы принимаем людей с опытом, – ответил врач.

– До войны я училась на курсах Осоавиахима, – поспешила объяснить Анна, – только не успела сдать экзамена, война помешала, поэтому у меня нет никаких удостоверений, но я почти всю программу прошла.

Капитан вопросительно взглянул на врача. Тот пожал плечами и не особенно приветливо сказал:

– Ну, ладно… Предложений много, и нам не трудно укомплектовать санбат даже одними опытными операционными сестрами, но в отдельном случае можно сделать исключение.

Таким образом, дальнейшая судьба Анны была решена, и девушка просияла от радости.

– Товарищ капитан, у меня к вам просьба… – вдруг расхрабрилась она. – Можно?

– Говорите… – отозвался капитан.

– Не находится ли у вас в дивизии Ян Петрович Лидум? До войны он был первым секретарем укома в Н-ском уезде.

– Да, у нас… – ответил капитан и пристальнее взглянул на Анну. – Не родственница ли вы?

– Нет. У меня к нему письмо от его сестры. Мы вместе эвакуировались из Латвии… ехали в одном вагоне, и она ничего про него не знает.

– Товарищ Лидум сейчас военком батальона Н-ского полка. Вы его можете встретить хоть через полчаса.

– Вот хорошо! – воскликнула Анна. – Может, вы что-нибудь знаете и о его племяннике – Артуре Лидуме?

– Нет. Ничего не знаю. Думаю, что товарищ Лидум сообщит вам что-нибудь более определенное.

Немного погодя Анну отвели в медсанбат, и когда со всеми формальностями было покончено, один из «старых» стрелков показал ей дорогу к батальону Яна Лидума.

В жизни Анны после ухода из дому все изменилось. Как только мрачные, покосившиеся постройки Сурумов остались позади, она словно вышла из темной, чадной риги на свежий воздух. Девушка прошла пешком через всю Латвию и в Валке села в эшелон, который шел в город Иваново. Ни тогда, ни позже, когда Анна вступила в Латышскую стрелковую дивизию, никто не пытался обидеть или унизить ее, все уважали, держались, как с равной. Попав в настоящую, товарищескую среду, девушка расцвела, как перенесенный на солнце увядавший в темноте и холоде цветок.

От Валки до Иванова Анна ехала в одном вагоне с Ильзой Лидум. Они познакомились и в Иванове несколько недель прожили вместе. Там они поступили работницами на текстильную фабрику, работали в одном цехе. Закаленная, привыкшая к тяжелой работе, Анна без труда справлялась теперь со своими обязанностями и часто помогала другим.

Анна за эти дни сблизилась с Ильзой. Вечером, придя домой, они подолгу рассказывали друг другу о своей жизни. Узнав про тяжелое детство и юность Анны, Ильза всей душой привязалась к девушке – дочери Антона Пацеплиса, но ни единым словом не обмолвилась о том, какую роль сыграл Пацеплис в ее собственной жизни. Ильза легко себе представила, как ей тяжело жилось в Сурумах. Анна казалась ей дочерью, которой пришлось до конца изведать горькую сиротскую долю: вырасти без материнской ласки, без отцовской любви, без детства.

Когда они узнали о формировании Латышской дивизии, Ильза не стала отговаривать Анну, а помогла ей собраться в дорогу и проводила, как родную дочь. Каждую неделю они писали друг другу. Теперь у Анны в тылу был близкий человек, который думал о ней, беспокоился за нее.

…Военкома батальона, старшего политрука Яна Лидума, Анна встретила во дворе домика дачного типа – здесь, в сосновом бору, их было очень много.

– Вы ко мне? – спросил Лидум Анну.

– Точно так, товарищ… Лидум… – ответила Анна. Она еще плохо разбиралась в воинских знаках различия. – Я только что приехала из города Иванова. У меня к вам письмо от вашей сестры Ильзы.

– Ильза выбралась? – воскликнул Лидум с такой радостью, что у Анны стало тепло на сердце: верно, хороший человек, как он любит сестру. – Чудесно, девушка. Вы привезли мне самый лучший подарок.

Взяв письмо, он сразу же разорвал конверт и начал читать. Несколько раз, отрывая глаза от листка бумаги, он ласково поглядывал на Анну.

Ильза писала о своей эвакуации из Латвии, рассказала о жизни на новом месте и коротко, сдержанно спрашивала, известно ли Яну что-нибудь об Артуре: перед уходом из дому ей не удалось проститься с сыном, и сейчас она ничего не знает ни об Артуре, ни о Яне.

«Но я думаю, – писала Ильза, – если не оба, то по крайней мере один из вас должен быть там, где сейчас собираются сыны нашего народа. Если ты получишь это письмо, большая к тебе просьба – позаботься об этой хорошей девушке, которая передаст тебе его. Помоги ей, не давай в обиду – она действительно заслуживает внимания…»

Дочитав до конца, Ян Лидум задумался, потом обратился к Анне:

– Жаль, что не смогу порадовать Ильзу весточкой об Артуре.

– Я его тоже знала, товарищ Лидум, – сказала Анна. – Он поручился за меня в комсомол.

– Вот как? Значит, вы земляки?

– Да, я из Пурвайской волости…

– Я когда-то бывал в тех местах… в молодости. Ильза тоже. Но Артур… я думаю, беспокоиться за него еще рано. Россия очень велика, сразу-то и не найдешь друг друга. Возможно, что он отошел в Эстонию или в Ленинград, – я слышал, что там дерутся отдельные латышские части.

Лидум расспросил Анну о ее дальнейших планах. Узнав, что она уже зачислена в медсанбат, Ян понимающе кивнул ей и сказал:

– Значит, станем боевыми товарищами? Ладно, девушка, пусть будет так. Я теперь буду интересоваться вами и заходить в медсанбат, а вы тоже не стесняйтесь: если когда-нибудь понадоблюсь – не забывайте о старом Лидуме.

– Я вам очень благодарна, товарищ Лидум… Надеюсь, мне не придется надоедать вам со своими делами, сама справлюсь.

– У вас в дивизии есть знакомые или кто-нибудь из близких? – спросил Лидум.

– Кажется, нет.

– Тогда считайте меня своим родственником и впредь так и относитесь ко мне. Договорились?

– Если разрешите…

Лидум засмеялся и крепко пожал Анне руку.

– На войне нелегко, – уже серьезно сказал он. – Не забывайте нашего девиза: коммунисты умирают, но не сдаются. Что бы ни случилось – выше голову! А теперь – как с обедом? Вы, конечно, еще не обедали?

– Благодарю, товарищ Лидум, я сыта, у меня был хлеб, а скоро в медсанбате выдадут обед… – хотела отговориться Анна.

Но Лидум только улыбнулся и повел ее в домик.

– Я ведь знаю, как бывает в таких случаях. На радостях, что вас зачислили в дивизию, вы еще два дня будете забывать про еду. А без еды какой из вас солдат? Нет, нет, я не согласен с этим.

И он не успокоился до тех пор, пока Анна не пообедала вместе с ним и еще двумя политработниками батальона. Только после этого он разрешил ей вернуться в медсанбат, пообещав как-нибудь зайти посмотреть, как она устроилась.

«Какой же он чудесный человек… – думала Анна, возвращаясь в свою часть. – Думает и заботится обо всем, точно отец, хотя я ему совсем чужая».

Она еще не знала, что точно так же думали о Яне Лидуме все, кому приходилось встречаться с ним. Именно таким он и был.

Вместе со своими попутчиками-комсомольцами Айвар вступил на территории Эстонии в один из латышских полков рабочей гвардии и там же принял боевое крещение. Когда после отступления остатки полка были окружены гитлеровцами, рабочегвардейцы с боем прорвали окружение и соединились юго-западнее Ленинграда с частями Красной Армии, державшими здесь фронт. Айвар командовал стрелковым взводом. Несколько недель он оставался в этом районе и участвовал в боях за Ленинград, потом вместе со значительной группой латышей уехал к месту формирования Латышской стрелковой дивизии.

В обширном лагере, где на каждом шагу звучала латышская речь, Айвар наконец нашел Анну Пацеплис и Яна Лидума. Но он твердо решил не давать о себе знать, пока не покажет на поле боя своего мужества и не получит, таким образом, права открыться отцу и Анне. На Ленинградском фронте ему присвоили звание младшего лейтенанта, поэтому в Латышской дивизии Айвара назначили командиром пехотного взвода того же полка, в котором служил Ян Лидум.

Впервые Айвар увидел отца на полигоне, когда взвод проходил одно из последних упражнений в стрельбе. Сердце Айвара дрогнуло, когда к нему вместе с батальонным командиром подошел этот высокий, могучего сложения человек. Густые седые волосы выбивались из-под фуражки на загорелый лоб. У Яна были такие ясные и ласковые глаза, что Айвару, когда он увидел его, захотелось открыться отцу. В разговоре со стрелками Лидум держался очень просто и спокойно, казалось, что отец разговаривает с сыновьями. Он задал Айвару несколько вопросов по поводу учений взвода, а уходя, одобрительно похлопал его по плечу:

– Прекрасных ребят воспитали, товарищ лейтенант… Если они и на фронте будут стрелять, как сегодня, фрицам не наготовиться березовых крестов.

Айвар от смущения не нашел слов для ответа. Долго смотрел он вслед уходящему Лидуму и глубоко, взволнованно дышал.

«Вот какой он… мой отец…» – думал Айвар. А стрелки, от которых не укрылось смущение командира взвода, пытались угадать, отчего это младший лейтенант Тауринь так разволновался после разговора с военкомом батальона.

Теперь Айвар часто видел отца, все лучше узнавал его, и с каждым днем ему становилось яснее, что рядом с этим умным и самоотверженным человеком Рейнис Тауринь с душонкой жадного стяжателя был настоящий пигмей. Если этого требовало дело, Лидум был строг й непреклонен, но он никогда не давал волю гневу, никогда не был несправедлив. Весь батальон уважал и любил его, как родного отца, и сердце Айвара наполнялось радостью и гордостью. Были моменты, когда ему хотелось подойти к этому седому великану и рассказать о себе всю правду, но у Айвара все еще хватало силы молчать.

«Еще слишком рано, я еще ничего такого не сделал, что бы показало в ином свете приемного сына кулака. Надо терпеть и довольствоваться тем, что моя жизнь проходит у него на глазах».

Когда Айвар узнал, что Анна тоже находится в дивизии, он совсем успокоился. Все было так, как должно быть: Анна жива и здорова, она здесь, рядом, и в жизни у них одна цель, один смысл. Придет наконец время, когда он сможет встречаться с ней, как равный с равной. «Анна очень удивится. Сегодня, наверно, она меня, приемного сына Рейниса Тауриня, может представить только пособником врага, и если когда-нибудь и вспоминает, то только с ненавистью и презрением».

Первый из старых знакомых, с кем встретился Айвар в лагере дивизии, был Юрис Эмкалн. Он служил политруком батареи артиллерийского полка. Юрис не удивился, увидев здесь бывшего товарища; он рассказал Айвару о своей жизни после исключения из училища и теперь в свободное время часто заходил к нему. Осторожно, не задавая навязчивых вопросов, которые могли бы отпугнуть товарища, Эмкалн проверил его политический кругозор и, убедившись, что он очень узок и что голова Айвара засорена всякими нелепостями, очень деликатно занялся его политическим образованием. Он понимал, что это дело не одного дня, поэтому не стремился к немедленным результатам, а, вооружившись терпением, шаг за шагом приближал Айвара к правильному пониманию великой правды, во имя которой сегодня боролся с врагом весь советский народ. Как раньше, в Приедоле, Эмкалн заставил Айвара полюбить чтение, так и теперь он стал давать ему произведения классиков марксизма-ленинизма, а затем в дружеской беседе старался выяснить, как тот понял прочитанное. Много времени для чтения у Айвара не оставалось, большая часть дня проходила в занятиях на плацу и на полигоне, а по вечерам молодой комвзвод изучал уставы Красной Армии. Но все же Айвар успевал кое-что прочесть за неделю, и Эмкалн считал, что он своей цели достиг.