Текст книги "К новому берегу"

Двенадцатого сентября полкам и отдельным частям Латышской стрелковой дивизии вручили боевые знамена, и все бойцы и командиры были приведены к воинской присяге.

Стрелки надеялись, что теперь их пошлют на фронт, и с нетерпением ждали этого. Вместе со всем советским народом они напряженно следили за событиями на огромном фронте, изучали каждое сообщение Советского Информбюро и карту военных действий. Полчища Гитлера приближались к Москве, над столицей советской Родины нависли грозные, темные тучи.

«Почему нас не посылают на фронт? – думали стрелки. – Долго ли нам еще бездействовать?»

Шли недели и месяцы, а приказа об отправке на фронт все еще не было. Стрелки и командиры продолжали учиться, накапливая знания и опыт для предстоящих боев, и нетерпеливо ожидали отправки.

Из летних палаток полки и батальоны перебрались в теплые землянки. Выпал снег, мороз накрыл ледяной крышкой озера, реки и болота… И вот в один из тех дней, когда тысячи советских орудий стали разрушать вражескую оборону и Красная Армия пошла в гигантское контрнаступление, – тогда наконец пробил долгожданный час, и Латышская дивизия двинулась на фронт. На большой, светлый праздник походил день погрузки полков в эшелоны. Все улыбались, поздравляли друг друга. Каждый понимал: происходит нечто великое и торжественное.

Сидя в теплушке у раскаленной добела печурки, Ян Лидум наблюдал за людьми, и сердце его наполнялось глубокой радостью и гордостью. Все были охвачены одним чувством, одним желанием – до последнего вздоха служить Родине.

…Выгрузившись из эшелонов вблизи Москвы, латышские стрелковые полки направились к линии фронта. Переходы совершали ночью, по обледенелым дорогам, по которым еще недавно стучали подкованные гвоздями каблуки фашистов. Несколько дней тому назад враг был изгнан из этих мест, на каждом шагу еще виднелись следы его недавнего пребывания.

– Вот что осталось там, где ступили ногой гитлеровские псы… – раздался почти рядом с Айваром дрожащий от негодования голос. Айвар подумал, что это ротный командир Круминь, который только что шагал рядом. Он хотел ему ответить, но, взглянув на говорившего, узнал батальонного военкома Лидума и смущенно пробормотал:

– Точно так, товарищ военный комиссар… Как только земля их терпит!

– Они от расплаты не уйдут, – заговорил лейтенант Круминь, шагавший по другую сторону Лидума.

Угрюмо смотрели стрелки на разрушения. Черные, закоптелые трубы сгоревших домов маячили по обеим сторонам дороги; то здесь, то там вспыхивали тлеющие угли, словно глаза какого-то сказочного существа, и каждый порыв ветра взметал вверх фейерверки искр, перемешанных с пеплом, – снег вокруг пожарища был серо-черным, в нос ударял запах гари. Еще несколько дней тому назад здесь был большой колхозный поселок с клубом, школой, новым скотным двором и домами, а сейчас даже одинокий прохожий не нашел бы себе приюта от стужи декабрьской ночи. Отступая под сокрушительными ударами Красной Армии, враг старался оставить позади себя пустыню – будто развалины и обгорелые трубы могли задержать Красную Армию в ее непреклонном движении на запад!

В каждом освобожденном селении советских воинов встречали следы фашистских зверств: тела замученных советских людей, обугленные останки сгоревших женщин и детей, сотни и тысячи разрушенных жилищ… И когда поседевшая женщина, признав в прибывших своих, с плачем припадала головой к груди какого-нибудь парня из Видземе или Латгалии и, захлебываясь от рыданий, рассказывала о пережитых ужасах, латышскому стрелку казалось, что это его родная матушка, которую он, успокаивая, гладит по голове, и что он сейчас стоит среди развалин родного дома. И ему хотелось скорее попасть на фронт – бить, крушить и уничтожать извергов-фашистов. Где-то – у Даугавы, Гауи или Венты – задыхаются под пятой врага его престарелый отец, сестренка или светловолосые мальчуганы, лишенные отцовской ласки. Зов растерзанной Родины и днем и ночью звучал в сердцах стрелков. Им все время казалось, что полк продвигается вперед слишком медленно, что они слишком долго задерживаются на привалах. Священная ненависть и жажда расплаты гнала их по заснеженным просторам Подмосковья навстречу орудийной канонаде, пылающему от разрывов снарядов и ракет ночному горизонту.

– Изверги… – сквозь стиснутые зубы сказал Айвар. – За все заставим заплатить, товарищ военный комиссар… за все.

Сухой снег пронзительно скрипел под полозьями саней и валенками стрелков. Фыркали заиндевелые лошади. Вытянувшись в походную колонну, полк спешил еще до зари занять исходные позиции, чтобы принять участие в бою.

– Из каких вы мест? – спросил Лидум Айвара.

– Я из Видземе, товарищ военный комиссар… – ответил Айвар и отступил на середину дороги, чтоб Лидуму не идти по глубокому снегу обочины. – Из Пурвайской волости.

– А я из Бауски, – сказал лейтенант Круминь. Он был одних лет с Айваром, веселый и ладный парень. – У отца был домик на берегу реки Мемеле и четыре гектара земли. Прошлой осенью прирезали еще шесть гектаров. Как-то моему старику живется теперь… Не прикончили ли его кулаки… Даже не удалось проститься перед уходом. До войны я работал в милиции, в начале войны вместе со своей частью отошел на территорию Эстонии.

– А ваша семья эвакуировалась? – снова обратился к Айвару Лидум.

– Да, товарищ военный комиссар, все мои родные и близкие ушли… – ответил Айвар, думая о Яне Лидуме… и об Анне: Тауриней он больше не считал близкими. – Все ушли вместе с Красной Армией.

– Это хорошо – тогда у вас одной заботой меньше, чем у многих ваших товарищей… – заметил комиссар.

Лейтенант Круминь вздохнул и крепко сжал губы.

«Где я этого парня видел раньше?» – думал Лидум, при лунном свете присматриваясь к Айвару. Ему все время казалось, что они где-то встречались. Впервые это чувство охватило его еще в лагере дивизии, когда он увидел на полигоне стройного младшего лейтенанта, и потом, встречая Айвара, он каждый раз испытывал странное чувство. Этот высокий рост, твердая походка, высоко поднятая голова, несколько мрачноватый и в то же время мечтательный взгляд – все казалось виденным, знакомым. И Ян Лидум только ломал голову, стараясь вспомнить, где и при каких обстоятельствах он встречал этого человека. Может быть, на каком-нибудь собрании этот парень на несколько мгновений привлек его внимание или просто на улице?

Как могла ему прийти в голову мысль, что в Айваре Таурине он видит повторенный образ собственной молодости? Если бы Лидум взглянул на свои немногие юношеские фотографии, сбереженные Ильзой, это странное чувство стало бы ему понятным.

– Лейтенант Тауринь, – не удержался на этот раз Лидум, – скажите, мы с вами не встречались где-нибудь до войны? Мне все время кажется, что я вас где-то уже видел.

– Кажется… нет, товарищ военный комиссар… – ответил Айвар, покраснев до ушей. – Такого случая я не помню.

– Тогда я вас, наверно, путаю с кем-нибудь другим, – сказал Лидум. – Сколько вам лет?

– Двадцать шесть.

– Двадцать шесть… – задумчиво повторил Лидум. – У меня был сын. Ему теперь тоже было бы двадцать шесть лет…

Айвар не осмеливался обратиться к нему с вопросом, он чувствовал, что дольше скрываться и лгать этому чудесному человеку – своему отцу – не в силах.

Через минуту они расстались, Ян Лидум ушел вперед, проверить остальные роты батальона: не слишком ли они растянулись, не оторвались ли друг от друга. Часа через два они должны были прийти на исходные позиции. В такое время военком батальона должен находиться среди своих людей и чувствовать, как бьется сердце каждого стрелка и командира, – он должен успокоить нетерпеливых и вдохнуть новую силу и бодрость в уставших, а вот сам он не смеет быть ни слишком горячим, ни слишком медлительным.

Дни и ночи не прекращался гул великой битвы. С каждым днем линия фронта удалялась от Москвы на запад. На одном из секторов этого фронта, плечом к плечу с русскими, украинцами, грузинами, казахами, сражалась Латышская стрелковая дивизия. После первого огневого крещения прошло уже две недели, и теперь собравшиеся у костров бойцы разных дивизий заводили разговоры о самых ярких моментах битвы, об отличившихся бойцах и рядом с первыми гвардейскими соединениями, кавалеристами Доватора,[28]28
  Лев Михайлович Доватор (1903–1941) – Герой Советского Союза, генерал-майор. В годы Великой Отечественной войны командовал кавалерийским корпусом, отличившимся в боях на подступах к Москве. Пал смертью храбрых 19 декабря 1941 года на поле боя под Рузой.


[Закрыть] пехотинцами генерала Панфилова,[29]29
  Иван Васильевич Панфилов (1893–1941) – Герой Советского Союза, гвардии генерал-майор, командир 8-й гвардейской стрелковой дивизии имени Панфилова, отличившейся в боях на подступах к Москве на Волоколамском направлении. Пал смертью храбрых 19 ноября 1941 года.


[Закрыть] упоминали и латышских стрелков.

Две недели… Но что это были за недели!

Если бы Анне, Айвару, Юрису Эмкалну или Яну Лидуму пришлось описать все, что они видели и пережили за это время, каждый из них мог бы более или менее ясно и последовательно передать только несколько эпизодов из слагавшейся в те дни огромной эпопеи, озаренной красотой мужества, преодоления трудностей и геройства.

Первая братская могила, которую с помощью взрывчатки приготовили саперы в окаменевшей земле рядом с большаком… Убитых и раненых стрелки видели и раньше, но увидеть искалеченного или навсегда умолкнувшего боевого товарища, с которым еще недавно шагал рядом в строю и бросался в атаку, – это совсем другое, и этого никогда не забудешь… Первый уничтоженный своими руками враг… Первая советская деревня, которую ты с товарищами освободил из кровавых рук фашистов… Эти события запечатлелись в памяти каждого воина на всю жизнь. Человеческая душа содрогалась до самых глубин, и в сознании возникало новое – человек обретал новые качества. Он больше не вздрагивал, когда мимо со свистом проносилась пуля врага; услышав в воздухе особый звук, он сразу определял, что это мина, и он мог сказать, откуда она летит, в каком месте упадет, и спокойно принимал такое положение, при котором возможность ранения осколком была наименьшей. На самом поле боя, при непосредственном соприкосновении с врагом, воин уже не подчинялся внезапным порывам – ни ярость, ни страх не затемняли его сознания и не толкали на необдуманные шаги; как каждый выполняющий тяжелую, сложную и ответственную работу человек, он взвешивал все, мгновенно учитывал обстановку и делал то, что было в ту минуту единственно правильным.

– Не тот герой, – напоминал Ян Лидум своим стрелкам, – кто не вовремя ухарски вскочит и становится живой мишенью для вражеских пуль, а герой тот, у кого хватает выдержки и силы воли в самом трудном и сложном положении сохранить ясность ума и действовать целеустремленно даже, когда нет больше никакой возможности что-то сделать.

Все эти качества теперь приобрел и Айвар. Когда полк получил приказ перейти в наступление, роту, в которой служил Айвар, оставили в резерве, и как это ни было горько, пришлось с этим примириться. Через день Айвар участвовал в освобождении какой-то деревни и с лихвой наверстал упущенное: в этом бою воин мог до конца показать не только свою храбрость и презрение к смерти, но и боевое уменье. Пока две другие роты вели лобовую атаку, лейтенант Круминь провел свою роту в тыл врага. Стрелки, под прикрытием берегов небольшой речки, по-пластунски продвинулись на полкилометра и достигли дороги, связывающей неприятеля с тылом. Почувствовав угрозу окружения, укрепившийся в деревне фашистский батальон дрогнул и в панике побежал. На улицах деревни и на дороге остались в снегу сотни гитлеровских трупов. Освободителям деревни досталось много трофеев: несколько орудий, тяжелые минометы, автомашины и склад боеприпасов.

Айвару и многим его боевым товарищам казалось, что они не сделали ничего особенного и что их успеху не хватает настоящего блеска, поэтому велико было их изумление, когда в армейской и фронтовой газетах этот боевой эпизод был передан во всех подробностях как пример до конца продуманного и согласованного тактического маневра.

Вскоре Айвару пришлось провести со своим взводом разведку одного населенного пункта, который гитлеровцы ни за что не хотели оставлять. Целый день и две ночи находился взвод в тылу врага, долгие часы отлеживались бойцы в снегу на январском морозе, а с наступлением темноты проходили большие расстояния на лыжах. Разведав все и захватив на обратном пути находившегося в секрете немецкого ефрейтора, они вернулись к себе, валясь с ног от усталости. И снова они считали, что сделано самое обыкновенное дело. Айвару все время казалось, что то, к чему он готовился вот уже полгода – большой, яркий, героический подвиг, – все еще не осуществлено и он еще не может подойти к Яну Лидуму, как сын к отцу.

Однажды вечером во время короткой передышки между боями Айвар увидел Анну – она приехала на санитарной машине за тяжелоранеными. В бою пал командир роты лейтенант Круминь, и Айвару пришлось временно заменять его. По нескольку суток он не смыкал глаз: полк находился в непрестанном движении, одна за другой следовали стычки с неприятелем. Вот когда пригодились Айвару его физическая сила и выносливость! Когда взвод ворвался в укрепленное селение, у него после трех бессонных ночей еще хватило сил взяться за винтовку и в рукопашном бою прикладом бить гитлеровцев.

Там он впервые встретился с Индриком Регутом.

– Молодец, Айвар! – сказал Индрик и крепко пожал руку своему другу детства. – Я рад, что ты с нами и пошел по верному пути.

Но в тот раз много разговаривать не пришлось: Айвар со своими бойцами должен был преследовать отходящего врага, а Индрик спешил на командный пункт командира полка. Он еще раз крепко пожал руку Айвару, обещал навестить его при первой возможности и, не торопясь, хорошенько поговорить о прошлом и настоящем.

Вскоре после этого Айвар как-то на рассвете еще раз увидел Анну. Она еле держалась на ногах от усталости, но помогала размещать раненых в машине, наконец села рядом с шофером и уехала – может быть, в медсанбат, может быть, в Москву, куда прямо с поля боя отвозили тяжелораненых.

«Тяжело тебе, дружок, приходится… – думал Айвар, глядя вслед удаляющейся машине. – Но ты молодец, настоящая молодчина, Анныня… Я горжусь тобою. Может быть, тебе когда-нибудь придется и меня отвезти в тыл, может, и нет… Кто знает».

…После нескольких недель непрерывных боев Латышскую дивизию с передовой линии вывели на кратковременный отдых. Какой приятной казалась теперь воинам горячая баня, как сладок был сон на мягкой соломе под теплым кровом! Стрелки попарились, помылись и в один день помолодели на несколько лет. Но на каждом лице переживания последних недель оставили след.

В огне войны быстрее вырастали и созревали люди, – Ян Лидум убеждался в этом на каждом шагу. Вспоминая, как ему несколько месяцев назад в лагере дивизии приходилось бороться со всякими предрассудками, обывательскими настроениями, проявлениями шовинизма и национальной ограниченности, теперь он мог спокойно, с гордостью смотреть на своих стрелков: на поле боя, как мякина на ветру, развеялись старые предубеждения. Те же парни, которых он тогда терпеливо учил и воспитывал, стали теперь лучшими помощниками военкома батальона. Если кое-где и пробивался сорняк, сами стрелки спешили его выполоть, заботясь о том, чтобы весь коллектив был здоров и крепок духом.

После отдыха и пополнения Латышскую дивизию перебросили на Северо-Западный фронт. Там она приняла участие в наступательных боях в районе Старой Руссы.

Болота, однообразная, покрытая снегом равнина, заросшие кустарником берега речушек и рек, редкие березовые рощицы открылись глазам стрелков. Стремясь хоть сколько-нибудь облегчить положение своей зажатой в Демьянский «мешок» армии, немецкое командование сосредоточило на этом участке фронта большие военно-воздушные силы и частыми налетами и бомбардировками пыталось деморализовать наступающие советские войска, сорвать подвоз продовольствия и боеприпасов. С утра до вечера рокотали в воздухе моторы «юнкерсов», «мессершмиттов», «хейнкелей», раздавались взрывы бомб и выстрелы зениток. Фашистские самолеты держались на большой высоте, поэтому бомбежка давала ничтожные результаты; стоило появиться звену истребителей с красными звездами на крыльях, как целый авиационный полк противника, подобно стае испуганных ворон, бросался врассыпную. Случалось, что фашистские бомбовозы, удирая от наших истребителей, сбрасывали груз бомб куда попало – нередко на головы своим.

Не помогали «юнкерсы» и «мессершмитты», не помогало отчаянное сопротивление дивизии СС: советские войска освобождали одно селение за другим и продолжали продвигаться на запад. Как огненный шквал, проносились ночью смертельные залпы реактивных минометов – славных «катюш». В белых защитных халатах батальоны советских лыжников как снег на голову сваливались на гитлеровцев, и «завоеватели мира» в ужасе поднимали вверх руки и кричали свое обычное: «Гитлер капут! Их бин плен!»

То была тяжелая, кровавая борьба, которая к концу зимы все больше принимала характер позиционной войны. Множество болот и рек ограничивали возможности применения танков и другой тяжелой боевой техники, поэтому бои шли главным образом за небольшие высотки, дороги, узлы сообщений, и решающее слово в этой борьбе по-прежнему принадлежало пехоте.

В середине марта 1942 года Айвар участвовал в ночном бою за небольшую деревню. Наши войска заняли и удержали ее, но Айвара в ту ночь впервые ранило в плечо. Ранение было тяжелое, и Айвара вместе с другими ранеными эвакуировали в тыл. Молоденькая санитарка провожала их до Крестцов и всю дорогу, как Могла, заботилась о раненых, но это была не Анна.

В Крестцах Айвара поместили в санитарный поезд и увезли в Ярославль.

Через несколько дней в штабе дивизии был получен приказ командования фронта – группа стрелков, командиров и политработников награждалась орденами и медалями за геройство, проявленное в зимних боях. Среди награжденных орденом Красного Знамени в приказе значилось и имя младшего лейтенанта Айвара Тауриня.

…В тот вечер, когда Айвара поместили в санитарный поезд, Анну Пацеплис на очередном партийном собрании принимали в кандидаты партии. Девушке в тот день казалось, что она наконец достигла совершеннолетия и сравнялась со своими товарищами. Впервые за всю жизнь Анна услышала в тот день столько дружеских и ободряющих слов. Она не знала куда девать глаза, когда парторг рассказывал о ее старании в учебе и смелости на поле боя. Он говорил, как она помогает товарищам, как самоотверженно выполняет свои обязанности и как упорно занимается самообразованием. Анне думалось, что об этом совсем не стоит говорить: ведь это только долг – кто же сейчас не отдавал всего себя Родине?

Со времени знакомства с Яном Лидумом Анна несколько раз навестила его, и не потому, что в ее жизни случались какие-нибудь осложнения и требовалась его помощь, а потому, что вблизи комиссара всегда становилось теплее на душе и, уходя, человек чувствовал, будто стал богаче. К тому же Ильза, с которой Анна все время усердно переписывалась, просила ее узнать, как живется брату: есть ли у него чистое белье, заштопаны ли носки, здоров ли он. Изредка Лидум и сам находил Анну, ведь Ильза всегда напоминала в письмах, чтобы он не упускал из виду девушку и в это тяжелое время был бы ей вместо отца. Они как-то сразу привыкли друг к другу, поэтому другие санитарки и начальство Анны думали, что батальонный комиссар Лидум приходится ей близким родственником.

В ту боевую ночь, когда Анна впервые увидела раненых, принесенных на плащ-палатке с переднего края, она плакала над ними и старалась всем им быть сестрой и матерью. По дороге в Москву один из тяжелораненых умер в санитарной машине, и девушка всю обратную дорогу всхлипывала, будто потеряла родного брата. Эта чувствительность сохранилась и позже; страдания других людей всегда находили отклик в душе Анны, ко со временем она научилась сдерживать себя. С помрачневшим лицом, с плотно сжатыми губами Анна выносила из боя раненых и ухаживала за ними; людям со стороны казалось, что эта красивая девушка или на всех сердита, или какая-то бесчувственная, но каждому, кто долгое время наблюдал ее, становилось ясным, что эта суровость чисто внешняя.

Первым, заметившим это, был Ян Лидум. Когда в дивизии стало шириться снайперское движение и Лидум узнал, что Анна хочет стать снайпером, он поговорил с товарищами, от которых зависел ее перевод, и Анну послали на курсы. Но сам комиссар ни словом не обмолвился ей о своей роли в этом деле.

Глава двенадцатая

До конца мая 1942 года Айвар пролежал в военном госпитале в Ярославле. Рана зажила быстро, только левая рука утратила былую подвижность – требовался массаж и разные физиотерапевтические процедуры. Лечение Айвар закончил в доме отдыха Латышской стрелковой дивизии под Москвой. Дачный поселок, где находился дом отдыха, соединяла со столицей электричка. Несколько раз в неделю Айвар ездил с товарищами в Москву и долгие часы посвящал осмотру столицы.

На улицах и площадях поражали здания, созданные за короткий срок советским человеком. Сказочным подземным дворцом показалось ему метро. Мосты, один красивее другого, соединяли берега Москвы-реки; парки, стадионы, гордые корпуса новых строек славили труд свободного человека. И теперь Айвар со стыдом и негодованием вспоминал ложь и клевету о жизни советского народа, которыми в свое время пичкала его и других легковерных людей буржуазная пресса Латвии. Как только он мог верить даже крупице этой лжи!

«Если бы со мною здесь была Анна… – думал он. – Все тогда стало бы прекраснее и величественнее. Ее мысли, переживания обогатили бы меня. Будет ли когда-нибудь так?»

Об Анне Айвар вспоминал и думал часто. Вечерами, перед тем как ложиться спать, он мысленно вел с нею долгие разговоры, рассказывал ей обо всем, что видел и делал днем. Он постоянно чувствовал рядом с собой любимую девушку. Конечно, это был самообман, но он помогал Айвару жить.

В конце июня Айвар прибыл в Латышский запасный полк. Прожив несколько недель в лагере, где он уже побывал во время формирования дивизии, Айвар отбыл с одной из маршевых рот на фронт. Из писем товарищей он знал, что за боевые заслуги во время зимних боев награжден орденом Красного Знамени. Недавно Айвару присвоили звание лейтенанта.

…Ян Лидум был одним из первых, кого Айвар встретил в новом расположении Латышской дивизии. Теперь Лидум был уже военным комиссаром полка.

– Что, опять у своих, лейтенант Тауринь? – спросил Лидум и, улыбаясь, пожал руку Айвару. Они встретились на берегу маленькой речки – здесь были землянки штаба полка. – Наверно, не могли дождаться, когда вернетесь обратно?

– Так точно, товарищ комиссар… – ответил Айвар. – Чуть не умер с тоски. Зато теперь так хорошо, будто домой приехал, только все стало еще милей и ближе.

– И это верно, надо любить свою военную семью. Мы все здесь вместе на жизнь и смерть. Рука в порядке?

– Как будто ничего и не было, товарищ комиссар. Советские врачи знают свое дело.

– В какую часть зачислены?

– Обратно в свою старую роту, только на этот раз ротным командиром.

– Вот как? Да, правильно, – вашего предшественника посылают учиться в «Выстрел».[30]30
  «Выстрел» – сокращенное наименование Высших стрелковых курсов усовершенствования командного состава Советской Армии. В годы Великой Отечественной войны здесь готовились кадры для стрелковых частей Действующей Армии.


[Закрыть]

Отпустив Айвара, Лидум посмотрел ему вслед и подумал: «Что ни говори, а этого парня я где-то раньше встречал. Такое знакомое лицо…»

Свою роту Айвар нашел во втором эшелоне дивизии, в хорошо замаскированных шалашах из еловых ветвей. Поговорив с командирами взводов и отделений, он обошел шалаши и познакомился со стрелками; среди них было много новых. В одном месте стрелки беседовали о последних успехах дивизионных снайперов. Айвар подсел к ним, угостил солдат папиросами.

– Снайперское движение у нас быстро ширится, – рассказывал ротный старшина Платонов. – И самое замечательное, товарищ лейтенант, – сказал он, обращаясь к Айвару, – что и девушки не отстают. Многие перешли из медсанбата в стрелковые роты и сменили санитарные сумки на снайперскую винтовку. Не знаю, товарищ лейтенант, помните ли вы такую Анну Пацеплис из санбата… Храбрая была девушка, за московские бои ее наградили Красной Звездой.

– Что с ней случилось? – спросил Айвар, и сердце его от волнения готово было выпрыгнуть из груди… – Я ее… хорошо знаю…

– Случиться ничего не случилось, – ответил старшина. – Сейчас она прикомандирована к нашему батальону и за один месяц уничтожила одиннадцать фрицев. Ведь здорово, товарищ лейтенант…

– Действительно, здорово… – согласился Айвар. К щекам его снова прилила кровь.

Бойцы заварили чай и пригласили Айвара разделить с ними скромный фронтовой ужин. Он достал из вещевого мешка печенье, бутылку портвейна и выложил свой пай.

Да, он действительно снова вернулся домой. Товарищи встретили его как родного, близкого. Нигде он не чувствовал себя так хорошо, как среди них.

…Новый участок фронта был очень однообразен и тяжел для позиционной войны: открытая, хорошо просматриваемая равнина с разбросанным кое-где мелким кустарником и редкими небольшими холмиками. Каждая такая высотка в местных условиях имела большое значение и представляла как бы маленькую крепость, вокруг которой завязывались ожесточенные бои. Артиллеристы с трудом находили ориентиры, разведчикам чаще обычного приходилось поглядывать на компас.

Как-то ночью, когда Айвар уже успел ознакомиться с окружающей обстановкой и людьми, полк подполковника Виноградова сменил отходящий на отдых полк и занял передовые позиции. Рота Айвара стояла теперь на самом правом фланге полка и соприкасалась с левым флангом другого полка. Впереди, метрах в трехстах, находилась небольшая сильно укрепленная высотка, занятая немцами. Подходы к высотке были защищены проволочными заграждениями и спиралями Бруно.

Как кроты, зарылись стрелки в землю, наблюдая и изучая расположение противника, и про себя думали: «Как было бы хорошо, если бы высотки заняли мы…» То же самое думали командиры, командование полка и дивизии.

Когда рота разместилась на своих позициях, политрук роты Пакалн – мужчина лет пятидесяти, работавший до войны парторгом одного рижского завода, – разыскал в окопах Айвара и начал с ним разговор, о котором думал с момента возвращения Айвара на фронт.

– Товарищ Тауринь, теперь ты уже бывалый воин, награжденный орденом… Пролил кровь за Родину. Не пришла ли пора подумать о вступлении в партию?

Айвар смутился и долго медлил с ответом. Предложение Пакална застигло его врасплох. Партия… стать членом партии… Ведь это было высшее доверие, оказываемое человеку, но в его жизни не должно быть темных пятен, ничего такого, что приходилось бы скрывать от других.

– Но вы еще так мало меня знаете, – ответил Айвар. – Что это – десять месяцев…

– Зато какие месяцы, Тауринь! За эти десять месяцев была возможность сотни раз убедиться, что представляет каждый из нас. Готовность отдать жизнь за Советскую Родину – какое доказательство преданности может быть убедительнее этого!

Айвар, немного подумав, сказал:

– Сегодня я еще ничего не отвечу. Мне хочется… мне обязательно надо поговорить по этому вопросу с одним очень близким человеком.

– Поговори.

Человек, с которым Айвар хотел посоветоваться, был Ян Лидум. Надо было рассказать ему все, ничего не скрывая. Пока отец не узнает всей правды и не выскажет своего мнения, до тех пор Айвар не хотел рассказывать ни одному человеку о своем запутанном прошлом.

В условиях боевой обстановки Айвар не мог ни на минуту оставить позиции своей роты, поэтому встретить военкома полка было трудно. Правда, Лидум ежедневно появлялся в батальонах и ротах, иногда заходил к Айвару, но разве в таких условиях, когда ни на секунду нельзя спускать глаз с коварного врага, можно было думать о серьезном разговоре с отцом? Для такой беседы нужно было подходящее место. И Айвар ждал, когда роту отведут на короткий отдых во второй эшелон.

Это были жаркие дни и ночи сплошных тревог. Враг ежедневно обстреливал позиции полка минами и артиллерийскими снарядами, бомбил с воздуха и несколько раз переходил в наступление, пытаясь вклиниться в нашу линию обороны, и почти всегда главная тяжесть удара падала на небольшой сектор, обороняемый ротой Айвара. За неделю им пришлось перенести три массированных налета авиации и несколько ураганных шквалов артиллерийского огня. Но враг ничего не добился.

Однажды ночью роту Айвара Тауриня сменила рота первого батальона, а второй батальон на несколько дней перевели в дивизионный резерв – на отдых.