Текст книги "К новому берегу"

В последнее время Жан пользовался велосипедом не только для тренировочных поездок; в середине июля, как и предполагалось, раудупский отводный канал был дорыт до берега Змеиного болота у самой усадьбы Сурумы, и экскаватор перевели на новую трассу к речке Инчупе. За неделю до этого Дудум закончил на втором экскаваторе рытье отводного канала от озера Илистого до болота и теперь углублял русло Инчупе. Другие машины проводили мелкую сеть по обе стороны магистралей. Огромный лемех канавокопателя, который тащили два мощных трактора, оставлял в заболоченной земле почти готовую открытую канаву, по которой вода потекла к магистральному каналу. Бульдозер и грейдер разравнивали вырытую землю, сметали все кочки и неровности, а кусторез снимал заросли можжевельника. Там, где хлеба и сено были убраны, пускали в работу болотный плуг; он выворачивал и опрокидывал мощные пласты поросшей мохом и клюквой, десятилетиями нетронутой целины, открывая слои плодородной почвы. Острые ножи тяжелой дисковой бороны разрыхляли ее, и колхозники получили возможность впервые засевать отвоеванную у природы землю. В обработанных местах заболоченная почва заметно садилась. До того как отправить экскаватор на Инчупе, Айвар несколько дней пытался продолжать работы на самом болоте, но из этого ничего не вышло: тяжелая машина вязла в трясине, не помогали ни подпорки, ни двойной бревенчатый настил.

– Нечего здесь время терять… – решил Айвар. – Дождемся зимы. Сам дед-мороз построит мост для наших экскаваторов.

Вот поэтому Жану Пацеплису и приходилось два раза в день по проселкам, сырым тропинкам выгонов спешить на своем велосипеде на работу, и каждая такая поездка была настоящей тренировкой.

В конце июля, когда отводный канал прошел через землю Сурумов, Антон Пацеплис переселился на конеферму, где ему отвели отдельную комнату. К этому его побудили многие обстоятельства. Во-первых, от строений было мало проку: коровник покосился, изба грозила обвалом, и только старую клеть, которая еще кое-как держалась, можно было разобрать и перевезти в колхозный центр. Во-вторых, ни у Анны, ни у Жана не было времени ухаживать за скотом и обрабатывать приусадебный участок. Кроме того, осенью Анна собиралась уехать в Ригу учиться, и в усадьбе совсем некому было вести домашнее хозяйства.

Вот почему в конце июля в Сурумах наступила глубокая, печальная тишина, свойственная брошенному человеческому жилищу. Жан опять перебрался в общежитие МТС, а Анна подыскала себе небольшую комнатку в одной из усадеб вблизи волостного исполкома. Жить им стало со всех точек зрения удобнее. Старый коровник разобрали на дрова, он больше ни на что не годился. Избу решили разобрать осенью, когда колхозники управятся с полевыми работами.

В этом году на полях «Ленинского пути» вырос обильный, по местным условиям, урожай.

На лучших участках, которые меньше пострадали от сырости и сорняков, собрали до тридцати центнеров пшеницы и ржи с гектара. Хорошо уродились картофель, и другие овощи, а силосные ямы были полны зеленого корма. У Регута больше не болела голова от забот о кормах.

В середине сентября правление колхоза, предварительно подсчитав и обсудив виды на доходы, решило выдать колхозникам первый аванс за трудодни деньгами и натурой.

Счетовод Марта Клуга теперь целые ночи просиживала в конторе и подсчитывала, что полагается получить каждому колхознику.

Для кладовщика Индриксона наступили горячие дни. С утра до вечера он взвешивал, считал. Как в прежние времена в Юрьев день на всех дорогах Латвии были видны крестьянские повозки с мешками зерна и скромными пожитками, так и теперь в том конце волости, который прилегал к большому болоту, можно было наблюдать веселое оживление: колхозные кони тащили груженые возы, а рядом с повозкой шагал довольный, улыбающийся человек; если в конце мощеной приусадебной дороги возы встречал любопытный сосед-единоличник, колхозники не торопились проехать мимо, не рассказав о своих достижениях.

– Все это заработано в колхозе. И это только аванс, в конце года получим еще больше.

Кто не ленился и не предавался сомнениям, у того нашлось чем наполнить свою клеть. Случалось, что иная колхозница, усердно работавшая на молочнотоварной ферме, увозила домой больше, чем муж, который прилежно обрабатывал приусадебный участок и старался обеспечить себя разным побочным заработком. Прямо-таки удивительно, сколько могла заработать обыкновенная женщина! Совершенно естественно, что у мужа появлялось желание сложить вместе и свой и женин заработок – это выглядело приличнее и можно было сказать не краснея: «Это наш аванс…»

Но случалось и так, что жена говорила: «Не смешивай свою бедность с моим богатством! Пусть люди видят, что ты лодырничал, тогда, может, тебя проймет стыд».

Именно так сказала своему мужу сестра Петера Гандриса – Зента Риекстынь. Сам Риекстынь не верил, что одной работой в артели можно обеспечить семью продовольствием, поэтому его чаще всего видели на базарах и у лавки потребительского общества, куда он сбывал ягоды, грибы и лекарственные растения, а не на колхозных полях.

Когда рядом с жениным зерном положили заработанное им зерно, все видевшие это не могли сдержать усмешки. Послышалось многозначительное покрякивание.

– Откуда я мог знать, что так получится… – пробормотал Риекстынь, не зная куда девать глаза.

– Это потому, что вообразил себя умнее Советской власти, – заметил Регут. – Верил всяким остолопам, а общему делу не верил. Хорошо, что жена у тебя такая рассудительная, иначе неизвестно, чем бы ты сейчас кормил своих детей.

Когда мешки Зенты начали укладывать на телегу, Риекстынь пытался и свой мешочек пристроить, но та сурово его отстранила:

– Не порть картины! Пусть все видят, что твое и что мое! Если Регут даст лошадь, вези свои крохи, а не даст, тащи на спине. Там не так уж много, как-нибудь донесешь.

– Ну чего ты кричишь, Зента… – пытался утихомирить ее муж. – Неужели тебе это представление по душе? Ну, разок ошибся. Второй раз такой картины не увидят.

– Говоришь, не увидят? – переспросила Зента. – Чем ты это докажешь?

– Скоро сама узнаешь. Подожди до конца года.

– Честное слово?

– Честное слово, не сойти мне с места.

Тогда Зента сжалилась над ним и разрешила погрузить на общий воз и его долю. Но по дороге она еще раз пробрала его:

– Ты думаешь, мне не стыдно? Было бы приятнее, если бы твоя доля была больше моей. Погляди на Липстыней, они сейчас заживут, как никогда не жили. У обоих вместе шестьсот трудодней. Разве у нас не могло быть столько же? Мужик – как дуб, не знает куда силу девать, а ходит с кузовками по лесу, собирает ягоды да грибы. Раньше времени в старики записаться хочешь.

– Тише, женушка, тише… – успокаивал ее Риекстынь.

– Тьфу… – ответила Зента. – Прямо хоть плачь со стыда.

Что касается Липстыней, то Зента была права: они еще ни разу в жизни не были так обеспечены на зиму. Половину полученных в аванс продуктов они увезли на базар. После этого Ольга Липстынь сшила детям новую одежду, а себе заказала шерстяной костюм. В доме появился радиоприемник и новый мужской велосипед.

Эти факты не могли пройти незамеченными для окружающих. Многие единоличники, которые все лето и осень с недоверием наблюдали за колхозом, стали теперь призадумываться. Не проходило дня, чтобы в правление не заходил какой-нибудь ходок от единоличников или даже целые делегации. Как в свое время пурвайцы ездили на экскурсию в первый колхоз Советской Латвии, так сейчас к ним приезжали из ближних и дальних мест. Опять какие-то крупные события назревали в волости, и Анна Пацеплис понимала, что осенью ей предстоит большая и ответственная работа. Семя коллективизации, посеянное в тщательно обработанную плодородную землю, приносило теперь первые плоды. Не надо было больше говорить о преимуществах колхозного строя, не приходилось ссылаться на чужие примеры – лучшим примером был первый колхоз Пурвайской волости. А так как это был одновременно и первый колхоз во всем уезде, то за его деятельностью и достижениями заботливо следило все уездное руководство.

Артур Лидум недавно был избран первым секретарем укома. Энергичный и неутомимый, он не мог усидеть в кабинете и большую часть времени проводил в волости и поселках. Он появлялся всюду, где пробивались робкие ростки новой жизни, и, как опытный садовник, заботился о том, чтобы равнодушные люди не вытоптали их. С его помощью Анне удавалось два раза в месяц получать квалифицированных лекторов и устраивать в Доме культуры лекции и по сельскому хозяйству, и по вопросам культуры, и по международному положению. Но Артур не мог сосредоточить все внимание на одной Пурваискои волости, которая во всех начинаниях шла первой по уезду, поэтому его здесь видели не больше раза в месяц, ни одно его посещение не проходило бесследно; он помогал многое упорядочить и разрешить, хоть на шаг продвинуть вперед новую жизнь. Весь свой опыт он передавал Анне, и это очень помогало ей в работе, поэтому нечего удивляться, что республиканские газеты все чаще и чаще писали о Пурвайской волости. На все слеты и совещания передовиков сельского хозяйства Пурвайская волость посылала своего делегата. Обычно ездили Анна, Регут или кто-либо из передовиков колхоза, а на последнее совещание послали заведующую молочнотоварной фермой Ольгу Липстынь.

…После выдачи первого аванса Риекстынь стал очень беспокойным. Регуту и бригадиру Клуге почти каждый день приходилось разговаривать с ним. На рассвете этот колхозник находил то одного, то другого и требовал:

– Давай работу. Что мне сегодня делать?

И не один Риекстынь старался исправить до конца года баланс своих трудодней; в дни осеннего сева и зяблевой вспашки можно было наверстать многое.

После уборки урожая в колхоз «Ленинский путь» вступили еще двадцать три единоличника. И снова трактор уничтожал межи, а территория колхоза постепенно превращалась в единый массив.

Одновременно с этим происходили еще более значительные события: одно за другим в Пурвайской волости прошли три собрания, и после каждого рождалось по новой сельскохозяйственной артели. Рядом с «Ленинским путем» в строй молодых колхозов встали коллективные хозяйства «Раудупе», «Победа» и «Комсомолец» – почти половина всех крестьянских хозяйств волости объединились в колхозы. Некоторые кулаки, увидев, что победная волна новой жизни рано или поздно потопит их, старались пробраться в колхозы, но у трудового крестьянства были достаточно зоркие глаза.

Уже второй день лил дождь. Анна стояла у окна и глядела на мокрую мураву двора, где паслось стадо гусей. Не обращая внимания на больших птиц, воробьи хозяйничали, как у себя дома, и клевали под носом у огромного гусака насыпанный хозяином корм. Перед коровником, спрятавшись от дождя под широким навесом, сладко позевывала собака.

На диване стоял раскрытый чемодан с вещами Анны. Рядом с бельем и туалетными принадлежностями лежали книги, несколько общих тетрадей и маленькая коробочка с янтарными бусами, которые подарил Жан ко дню рождения.

«Что еще взять с собой?» – думала Анна. То одно, то другое казалось ей лишним. Пальтишко, перешитое из военной шинели, отслужило свой срок, его заменило хорошее зимнее пальто. Темно-коричневый костюм надо взять, а как быть с лыжным костюмом? При обходе разбросанных крестьянских усадеб приходилось месить осеннюю грязь, шагать по снежным сугробам, и костюм был незаменим, а что с ним делать в Риге? «Пусть лежит. Может быть, когда-нибудь понадобится…»

Она давно стремилась поехать в Ригу учиться, но сейчас, когда вызов из партийной школы лежал на столе, было как-то жалко отрываться от любимой работы. Анна не сомневалась, что после ее ухода в жизни волости ничто не остановится, но весь день чувствовала себя неспокойно. С грустью всматривалась Анна в знакомый, незатейливый пейзаж, и в ее сердце пробуждалась нежность к этой однообразной, простой, овеянной осенней сыростью картине, ко всем людям, остающимся здесь.

Казалось, будто оголенные поля, мелкие рощицы тихо молят: «Не уходи, останься с нами, ты ведь видишь, что мы нуждаемся друг в друге».

Она вспомнила Айвара, и ей стало еще грустнее; он ведь останется здесь на всю зиму продолжать работы по осушке болота. Уезжая отсюда, она уедет и от Айвара, и все опять останется по-прежнему: смутные догадки, предположения, недоговоренность. После праздника «Лиго» они ни разу не встретились наедине, и все, что между ними было, – это полные робких намеков слова Айвара. Временами Анне казалось, что он ее избегает, но в то же время девушка понимала, его отношение ничуть не изменилось: если раньше скромность Айвара не вызывала мыслей о том, что он сторонится ее, то теперь она довольно часто задумывалась над этим, и только потому, что сама стала иной. Поняв, что они с Айваром любят друг друга, Анна переменилась – вместе с мечтами пришла и робость, от нее только наглец может освободиться без особых усилий, всем остальным она доставляет мучения.

Было ясно как день, что если бы Айвар пошел дальше в своих полупризнаниях, Анна не оставила бы его в неведении и кончилось бы их одиночество, как кончается власть тьмы с наступлением рассвета.

Сегодня Анна должна уехать. Через несколько часов она сядет в поезд и завтра будет ходить по улицам Риги.

«Знает ли он о моем отъезде?» – думала Анна. Сообщить об этом Айвару почему-то не хватало духу. Вся партийная организация знала, что парторг уезжает учиться и его место займет Клуга; комсомольцы приходили утром прощаться. Неужели никто ни слова не скажет Айвару? Было бы горько уехать, не пожав ему руки, не сказав несколько дружеских слов, в которых он, быть может, расслышит еле уловимое, ему одному понятное обещание.

«Напишет ли он мне? А если напишет, то о чем? Что я ему отвечу? Как все сложно, а могло бы быть просто, если бы сами люди не усложняли все…»

За стеной, в комнате хозяина, часы прокуковали три раза. Через пять часов ей надо быть на станции… Через полчаса в исполкоме ее будут ждать Клуга и Бригис, чтобы в последний раз поговорить о начатых и еще не оконченных делах. Социалистическое соревнование с Айзпурской волостью, рапорт руководству уезда и республики о выполнении плана хлебопоставок… открытие сезона в Доме культуры… Ничего, все будет хорошо.

Анна закончила сборы. Вещи, которые она не возьмет в Ригу, могут остаться здесь, Жан их сохранит до ее возвращения.

В половине четвертого она пришла в исполком и… застыла на пороге от неожиданности: ее комната была полна народа. Айвар, Финогенов, Регут, Бригис, Гайда, Жан, еще несколько членов партии и три председателя организованных осенью колхозов, как по уговору, улыбнулись Анне. Она поняла, что пришли сюда эти занятые люди только из-за нее и, может быть, расстроили свои планы на субботний вечер. От их улыбок в комнате стало светлее. Волнение сдавило Анне горло. Как могла она думать об одиночестве, когда вокруг так много настоящих, надежных людей? И Айвар такой же сердечный и простой, как и остальные, только почему-то он в праздничном костюме и белом крахмальном воротничке, будто собрался на какое-то торжество.

Анна поздоровалась со всеми и села у окна.

Девушка заметила, что на столе лежали какие-то свертки и пакеты, а присутствующие переглядывались, будто без слов спрашивали о чем-то друг друга.

Но вот поднялся Финогенов, откашлялся и, застенчиво улыбнувшись, заговорил:

– Дорогой товарищ и прекрасный человек, милая Анна Антоновна… Мы пришли попрощаться с вами и пожелать вам наилучших успехов. Но прощаемся мы с вами ненадолго, через два года будем ждать вас обратно. Можете быть уверены, что кое-что вы здесь уже не узнаете, об этом позаботимся мы, ваши товарищи, остающиеся здесь, на месте. Вы найдете полностью коллективизированные деревни, новые нивы заколосятся на месте сегодняшнего болота. Всегда помните – мы ждем вашего возвращения. Чтобы ежедневно вам об этом напоминать, мы решили положить в ваш чемодан несколько подарков, без которых вам нельзя обойтись ни одного дня.

Развязав один из свертков, Финогенов поднес Анне двухтомник избранных произведений Ленина.

Глубоко растроганная, Анна поблагодарила товарищей.

Потом говорила Гайда, ее недавно вместе с Жаном Пацеплисом приняли в кандидаты партии и назначили заведующей Народным домом. Комсомольцы подарили Анне альбом фотографий, отражавший послевоенные достижения Пурвайской волости.

– Как мне все это доставить на станцию? – смеялась Анна. – Придется просить подводу.

– Если понадобится – хоть две, – сказал Регут. – Но, по всей вероятности, запрягать не придется. Я слышал, что ты поедешь не поездом.

– А как же я попаду в Ригу?

– Это тебе скажет товарищ Лидум.

Анна вопросительно посмотрела на Айвара. Тот улыбнулся так же странно и лукаво, как Клуга:

– Скажу после. Есть одна новость…

Анне очень хотелось узнать эту новость, очевидно уже известную остальным.

Наговорившись вдоволь, все стали расходиться. Анна попрощалась с Гайдой, а Жана попросила пойти с ней на квартиру и захватить оставшиеся вещи, в том числе и новый велосипед. Жан сейчас же привлек к этому делу и Гайду: ей, мол, удобнее отвезти дамский велосипед.

Айвар тоже пошел к Анне на квартиру, которая находилась тут же, по другую сторону большака. Жан и Гайда торопливо собрали вещи и ушли, показывая этим, что у них есть определенное представление о взаимоотношениях Анны и Айвара и что они не хотят мешать их прощанию.

Когда Жан и Гайда ушли, Анна посмотрела на Айвара и спросила:

– Что это за великая тайна, почему мне не придется ехать поездом?

– Тебе придется ехать по другой дороге… – ответил Айвар. – Давеча, когда тебя еще не было в исполкоме, звонил Артур. Он искал тебя, но когда узнал, что я здесь, просил позвать меня к телефону. Сегодня вечером, Анна, нам обоим надо быть в городе…

– Зачем, Айвар?

– Мы приглашены на свадьбу. Мой двоюродный брат женится. Кажется, для тебя не секрет, кто она?

– Нет, Айвар, это ни для кого уже не секрет, – улыбнулась Анна. – Как жаль, что я не знала раньше, ведь надо подумать о подарке.

– И я не в лучшем положении, – сказал Айвар. – Но это беда поправимая. Свадебный подарок можно послать и потом.

– Тогда сейчас же и отправимся?

– Выходит так. Мой мотоцикл в боевой готовности. Между прочим… – Айвар смущенно улыбнулся, – Артур хотел прислать за нами машину, но я его отговорил.

– Почему?

– Чтоб хоть немного побыть с тобой наедине.

Глаза Айвара смеялись, но в общем он казался почти торжественным, и Анна не могла понять, шутит он или говорит всерьез.

Вскоре она уже сидела в боковой коляске, и Айвар с такой тщательностью укутывал ее ноги шерстяным пледом, будто они отправлялись на Северный полюс.

Они выехали засветло. На полях еще работали крестьяне. В колхозном сарае гудела молотилка, а поодаль трактор тащил большой многолемешный плуг, лущивший стерню.

Дождь перестал, но было очень сыро и холодно.

Когда поля Пурвайской волости остались позади, Анна сказала полушутя:

– Ты говорил, что хотел бы остаться со мной наедине. Разве только для того, чтобы молчать всю дорогу?

– Нет, Анныня… – вздохнул Айвар. – У меня есть одно предложение, но… я не знаю, как ты на него посмотришь.

– Какое же? – Анна пыталась произнести это как можно непринужденнее, но голос ее осекся. Он сказал «Анныня» так смущенно и робко, будто что-то запретное.

– Мой отец тоже будет сегодня на свадьбе, – продолжал Айвар. – Ты можешь поехать в Ригу с ним на машине.

– С удовольствием, вот хорошо-то! И это все, что ты хотел мне сказать?

– Нет… это не все.

Айвар осторожно объехал какую-то лужу и только тогда взглянул на Анну.

– Я думаю, тебе не стоит устраиваться в общежитии. У нас с отцом удобная квартира из трех комнат в самом центре. Этой зимой меня почти не будет дома. Если бы ты согласилась жить… в моей комнате.

– Почему тебе этого хочется? – спросила Анна, хотя вопрос был совершенно лишним; она отлично знала почему, но все же хотела, чтобы Айвар сказал это сам… очень, очень хотела.

– Тебе это неприятно?

– Я этого не сказала… Но разве ты не можешь объяснить…

– Ладно, Анныня, скажу… Но только потом, когда ты согласишься жить в моей комнате.

– Позволь мне немного подумать, Айвар.

– Ладно, я подожду до утра.

Остальную часть пути они проехали молча. Айвар казался очень грустным. Анне стало жаль его, и она хотела уже признаться, что предложение Айвара обрадовало ее и что она принимает его, но та же нежная робость, которая до сих пор заставляла их обоих скрывать свои чувства, не позволила и на этот раз произнести искренние слова, которые мгновенно согнали бы грусть с лица Айвара.