Текст книги "По морю прочь. Годы"

– Я играю, – сказала Рэчел, стараясь казаться вяло-безразличной.

– Вот именно! – засмеялась Эвелин. – Мы все только и делаем, что играем. Из-за этого женщины вроде Лиллы Харрисон, которая стоит двадцати таких, как вы и я, должны работать до изнеможения. Но мне надоело играть. – Она легла навзничь на кровать и протянула руки над головой. Так, вытянувшись, она казалась еще миниатюрнее, чем обычно. – Я собираюсь заняться делом. У меня есть великолепная идея. Послушайте, вы должны присоединиться. Я уверена, в вас есть многое, хотя выглядите вы… ну, как будто вы всю жизнь прожили в каком-то саду. – Она села и принялась рассказывать, жестикулируя: – В Лондоне я состою в одном клубе. Он собирается каждую субботу поэтому так и называется – «Субботний клуб». Предполагается, что мы должны разговаривать об искусстве, но мне надоело говорить об искусстве – какой в этом толк? При том, что вокруг происходит столько всего настоящего. Да и сказать-то об искусстве им особенно нечего. Так вот, я собираюсь заявить им, что мы довольно говорили об искусстве, пора для разнообразия поговорить о жизни. О том, что действительно влияет на жизнь людей, о торговле женщинами, об избирательных правах женщин, о законопроекте государственного страхования и так далее. И когда мы решим, что хотим делать, то сможем создать общество для выполнения этого… Я уверена, что если бы люди вроде нас взяли дело в свои руки, а не полагались бы на полицейских и судей, то мы смогли бы искоренить… проституцию, – она понизила голос на нечистом слове, – за шесть месяцев. Моя идея в том, что мужчины и женщины должны для этого объединиться. Мы должны выйти на Пиккадилли, остановить одну из падших бедняжек и сказать: «Послушайте, я ничем не лучше вас и не делаю вид, что я лучше, но вы же сами понимаете – то, чем вы занимаетесь, мерзко, а я не могу спокойно смотреть, как вы делаете мерзости, потому что внутри мы все одинаковые, и если вы делаете мерзости, то это затрагивает и меня». Об этом и мистер Бэкс говорил сегодня утром, и это верно, хотя вы, умные люди – вы ведь тоже умная, да? – не верите в это.

Когда Эвелин начинала говорить, мысли приходили к ней так быстро, что у нее не было времени выслушивать мнения других, – о чем она сама часто сожалела. Сделав паузу – не больше, чем нужна была для вдоха, – она продолжила:

– Не понимаю, почему члены Субботнего клуба не могли бы славно поработать в этом направлении. Конечно, нужна организация, кто-то должен посвятить всего себя, но я к этому готова. Мой принцип – сначала думать о людях, а абстрактные идеи как-нибудь сами обойдутся. В чем недостаток Лиллы – если у нее вообще есть недостатки, – она сначала думает о Трезвости, а о женщинах потом. В свою пользу я могу сказать одно: я не интеллектуалка, не имею способностей к искусству или чему-либо подобному, но я очень человечна. – Она соскользнула с кровати и уселась на полу, глядя на Рэчел. Она всматривалась в лицо Рэчел, будто пытаясь понять, какой характер за ним скрывается. Она положила руку на колено Рэчел. – Главное – быть человечной, правда? – продолжила она. – Быть настоящей, что бы там ни говорил мистер Хёрст. Вы настоящая?

Рэчел, как недавно и Теренс, почувствовала, что Эвелин находится слишком близко от нее, и в этой близости было что-то волнительное, хотя в то же время она была тягостна. Ей не пришлось искать ответа, потому что Эвелин опять спросила:

– Вы во что-нибудь верите?

Чтобы избавиться от пронизывающего взгляда ясных голубых глаз и ослабить чувство физической неловкости, Рэчел отодвинула назад свой стул и воскликнула:

– Во всё! – И стала перебирать разные предметы: книги на столе, фотографии, растение с мясистыми листьями, покрытыми жесткими щетинками, которое стояло в глиняном горшке на подоконнике. – Я верю в эту кровать, в фотографии, в горшок, в балкон, в солнце, в миссис Флашинг, – сказала она, все так же не заботясь о действии произносимого ею, будто нечто в глубине души подстегивало ее говорить то, что обычно не говорят. – Но я не верю в Бога, не верю в мистера Бэкса, в сестру из больницы. Я не верю… – Она взяла фотографию и оборвала фразу, глядя на нее.

– Это моя мать, – сказала Эвелин. Она по-прежнему сидела на полу, обхватив колени, и с любопытством смотрела на Рэчел.

Рэчел задумалась над портретом.

– И в нее я не очень-то верю, – заметила она через некоторое время тихим голосом.

Миссис Мёргатройд действительно выглядела так, будто из нее высосали все силы; она сидела с ногами в кресле, жалостно выглядывая из-за шпица, которого прижимала к щеке, как будто защищаясь.

– А это мой папа, – сказала Эвелин: в рамку были вставлены две фотографии. Второй снимок запечатлел пригожего военного с яркими и правильными чертами лица и густыми черными усами; его рука покоилась на рукояти сабли; сходство между ним и Эвелин было несомненным. – Именно из-за них, – продолжила Эвелин, – я собираюсь помогать другим женщинам. Вы обо мне слышали, наверное? Они, видите ли, не были женаты; я, собственно, никто. Я нисколько этого не стыжусь. Во всяком случае, они любили друг друга, а этого большинство людей о своих родителях сказать не может.

Рэчел села на кровать, держа в руках две фотографии, и стала их сравнивать – мужчину и женщину, которые, по словам Эвелин, любили друг друга. Это интересовало ее больше, чем кампания по спасению несчастных женщин, которую Эвелин опять принялась описывать. Рэчел переводила взгляд со снимка на снимок.

– Что это такое, по-вашему, – спросила она, когда Эвелин на минуту замолчала, – любить?

– Вы что, никогда не любили? Хотя – достаточно посмотреть на вас, чтобы понять это. – Эвелин задумалась. – Я любила по-настоящему один раз. – Она погрузилась в воспоминания, отчего ее глаза потеряли энергичный блеск и в них проступило нечто близкое к нежности. – Это было божественно! Пока продолжалось. Плохо только то, что все быстро кончается, по крайней мере, у меня. В том-то и беда.

Она опять обратилась к трудностям с Альфредом и Синклером и сделала вид, будто спрашивает у Рэчел совета. Но вовсе не совет был ей нужен, а задушевность. Рэчел по-прежнему сидела на кровати и смотрела на фотографии и Эвелин не могла не понять, что та не думает о ней. О чем же она тогда думает? Эвелин не давала покоя горевшая в ней живая искорка, которая всегда стремилась пробиться к другим людям и всегда получала отпор. Она замолчала и стала разглядывать свою гостью, ее туфли, чулки, гребни в ее волосах, все детали ее одежды, будто стараясь ухватить все мелочи и тем самым приблизиться к ее внутренней жизни.

Наконец Рэчел положила фотографии, отошла к окну и заметила:

– Странно. Люди рассуждают о любви не меньше, чем о религии.

– Я хотела бы, чтобы вы сели и поговорили со мной, – сказала Эвелин с нетерпением.

Но Рэчел открыла окно, состоявшее из двух высоких створок, и выглянула в сад.

– Вот где мы заблудились в первый вечер, – сказала она. – Наверное, в тех кустах.

– Там забивают кур, – сказала Эвелин. – Отрубают им головы ножом – отвратительно! Но скажите, что…

– Я хотела бы осмотреть гостиницу, – перебила ее Рэчел. Она обернулась к Эвелин, все так же сидевшей на полу.

– Она такая же, как все остальные, – сказала Эвелин.

Возможно, это было и так, но в глазах Рэчел каждая комната, каждый коридор и каждый стул обладали своим характером. К тому же она больше не могла стоять на одном месте и медленно пошла к двери.

– Чего вы хотите? – спросила Эвелин. – С вами у меня такое чувство, как будто вы все время думаете о чем-то, но не говорите о чем… Скажите!

Но Рэчел не ответила и на эту просьбу. Она остановилась, положив пальцы на дверную ручку, будто вспомнив, что от нее ждут каких-то слов.

– Думаю, вы выйдете замуж за одного из них, – проговорила Рэчел, повернула ручку и закрыла дверь за собой. Она медленно пошла по коридору, ведя рукой по стене. Она не думала, куда ей направиться, а коридор мог привести только к окну и балкону, которыми он кончался. Рэчел посмотрела вниз на кухонные постройки, составлявшие изнанку гостиницы, которая была отделена от лицевой стороны лабиринтом низких кустов. Земля там была голой, по ней были разбросаны старые жестянки, а на кустах сушились полотенца и фартуки. То и дело наружу выходил официант в белом фартуке и выбрасывал отходы на кучу мусора. Две крупных женщины в хлопчатобумажных платьях сидели на лавке, перед ними стояли измазанные кровью оловянные подносы, а на коленях у них лежали желтые тушки. Они ощипывали птицу, переговариваясь. Вдруг во двор выскочила курица, она наполовину летела, наполовину бежала, спотыкаясь, преследуемая третьей женщиной, которой было никак не меньше восьмидесяти лет. Хотя старуха была совсем высохшая и нетвердо держалась на ногах, она не оставляла погони, подстрекаемая смехом женщин; на ее лице была ярость, на бегу она ругалась по-испански. Птицу пугали то хлопки в ладоши, то висящая на кусте салфетка, она носилась туда-сюда, поворачивая под острыми углами, и наконец влетела прямо в старуху, которая распахнула свои ветхие серые юбки, чтобы не упустить добычу, повалилась на курицу, а потом вытащила ее и, с победно-мстительным выражением лица, отхватила ей голову. Кровь и корчи жертвы приковали взгляд Рэчел, поэтому, хотя она знала, что кто-то подошел сзади и встал рядом, она не оборачивалась, пока старуха не уселась на лавку рядом с другими женщинами. Тогда она резко отвела взгляд, поскольку увиденное ею было отвратительно. Рядом с ней стояла мисс Аллан.

– Неприглядное зрелище, – сказала мисс Аллан. – Хотя, полагаю, это намного гуманнее, чем наш метод… Мне кажется, вы еще не были в моем номере, – добавила она и повернулась, вероятно ожидая, что Рэчел последует за ней. Рэчел так и сделала, потому что в каждом новом человеке видела надежду на разрешение мучившей ее тайны.

Все спальни в гостинице отвечали одному образцу, разве что одни были побольше, а другие поменьше: в каждой пол был выложен темно-красной плиткой, имелись высокая кровать, завешенная противомоскитным пологом, письменный стол и туалетный столик, а также пара кресел. Но, как только упаковку распечатывали, номера приобретали различия, так что номер мисс Аллан был совсем не похож на номер Эвелин. Здесь на туалетном столике не было ни разноцветных шляпных булавок, ни флакончиков с духами, ни узких изогнутых ножниц, на полу не стояла батарея туфель и ботинок всех сортов и мастей, а на стульях не висели шелковые юбки. В комнате царила безупречная аккуратность. Казалось, тут всего было по две пары. Зато письменный стол был завален рукописями и придвинут к креслу, на котором двумя стопками были сложены темные библиотечные книги с ворохом бумажных закладок в каждой. Мисс Аллан пригласила Рэчел зайти из любезности, решив, что та чего-то ожидает и ей нечего делать. Кроме того, она любила молодых девушек, потому что преподавала им, а еще она не раз пользовалась гостеприимством Эмброузов и была рада хоть немного отплатить тем же. Она оглядела комнату, ища, что бы показать Рэчел. В номере было не слишком много занятных вещиц. Мисс Аллан прикоснулась к рукописи.

– Эпоха Чосера, эпоха Елизаветы, эпоха Драйдена, – задумчиво проговорила она. – Я рада, что есть еще много эпох. Сейчас я на середине восемнадцатого века. Не присядете ли, мисс Винрэс? Кресло хотя и мало, зато крепко… Эвфуэс[63]63
  Имеются в виду романы Джона Лили (1553/1554–1606) «Эвфуэс, или Анатомия остроумия» (1579) и «Эвфуэс и его Англия» (1580), положившие начало стилю эвфуизма.


[Закрыть]. Зародыш английского романа, – добавила она, взглянув на другую страницу. – Вас подобные вещи интересуют?

Она смотрела на Рэчел по-доброму и просто, как будто была готова расстараться, лишь бы выполнить все ее желания. Благодаря этому выражению лицо мисс Аллан, обычно покрытое морщинами забот и размышлений, стало очень обаятельным.

– Ах нет, ведь ваше пристрастие – музыка, не так ли? – вспомнила она. – По моим наблюдениям, одно с другим не сочетается. Бывают, конечно, уникумы… – Она осмотрелась, что-то отыскивая, увидела банку на каминной полке и передала ее Рэчел. – Если засунете в эту банку палец, может быть, сумеете достать кусочек консервированного имбиря. Так вы уникум?

Но имбирь лежал на самом дне, и достать его было невозможно.

– Не беспокойтесь, – сказала Рэчел, когда мисс Аллан огляделась в поисках какого-нибудь орудия. – Скорее всего, я не люблю консервированный имбирь.

– Вы никогда не пробовали? – спросила мисс Аллан. – Тогда я считаю, что ваш долг – попробовать сейчас. А что, вы можете привнести в свою жизнь новое удовольствие, и поскольку вы еще молоды… – Она решила пустить в дело крючок для застегивания пуговиц. – Я взяла за правило пробовать все. Разве вам не кажется весьма огорчительным впервые попробовать имбирь на смертном одре и обнаружить, что он нравится вам больше всего на свете? Я бы крайне огорчилась – настолько, что, наверное, от одного этого выздоровела бы.

Наконец мисс Аллан удалось выудить кусок имбиря на кончике крючка. Она отошла, чтобы вытереть крючок, а Рэчел тем временем откусила от имбиря и сразу вскрикнула:

– Я должна это выплюнуть!

– Вы уверены, что распробовали? – настойчиво спросила мисс Аллан.

Вместо ответа Рэчел выбросила имбирь в окно.

– Во всяком случае, полезный опыт, – спокойно сказала мисс Аллан. – Так, посмотрим… Мне больше нечего вам предложить, если только вы не хотите отведать вот этого. – Над кроватью висел небольшой шкафчик, из которого она достала изящный графин, наполненный ярко-зеленой жидкостью. – Crême de Menthe[64]64
  Мятный ликер (фр.).


[Закрыть], – сказала мисс Аллан. – Ликер, знаете ли. Можно подумать, что я пью, да? Между тем этот графин доказывает мою исключительную воздержанность. Он у меня двадцать и еще шесть лет, – добавила она, посмотрев с гордостью и опрокинув графин, отчего стало видно, что его ни разу не открывали.

– Двадцать шесть лет?! – воскликнула Рэчел.

Мисс Аллан была довольна, поскольку ожидала от Рэчел удивления.

– Когда двадцать и еще шесть лет назад я поехала в Дрезден, – сказала она, – одна моя подруга заявила о желании сделать мне подарок. Она подумала, что в случае кораблекрушения или иной катастрофы может пригодиться стимулирующее средство. Однако, поскольку ничего подобного со мной не приключилось, я вернула его по возвращении. Накануне любого заграничного путешествия у меня появляется тот же самый графин, с тем же самым письменным сопровождением; возвращаясь невредимой, я всегда отдаю его обратно. Я считаю его чем-то вроде талисмана. Хотя однажды меня на сутки задержало крушение шедшего впереди поезда, сама я ни в какие катастрофы ни разу не попадала. Да, – продолжила она, обращаясь к графину, – мы с вами повидали много стран и буфетов, не так ли? Я намерена в скором времени заказать серебряную табличку с надписью. Это джентльмен, как вы, наверное, поняли, и зовут его Оливер… Не надейтесь, что я вас прощу, мисс Винрэс, если вы разобьете моего Оливера. – Мисс Аллан твердо взяла графин из рук Рэчел и вернула его в шкафчик.

И не зря: Рэчел раскачивала графин, держа за горлышко. Мисс Аллан до того заинтересовала ее, что она забыла о графине.

– Да, – воскликнула она, – мне это кажется так удивительно – двадцать шесть лет иметь подругу, и графин, и… столько путешествовать!

– Вовсе нет, на мой взгляд, это отнюдь не удивительно, – ответила мисс Аллан. – Я всегда считала себя самым обыкновенным человеком из всех, кого я знаю. Быть такой обыкновенной, как я, весьма славно. Я забыла, что вы сказали, – вы уникум или вы не уникум?

Она очень добро улыбнулась Рэчел. Рэчел смотрела, как угловато она передвигается по комнате, и ей казалось, что эта женщина так много знает, так много пережила, что у нее должно быть средство от любой боли, надо только побудить ее к тому, чтобы она к нему прибегла. Однако мисс Аллан, запиравшая дверцу шкафчика, не проявляла никакого намерения преодолеть сдержанность, которая покрывала ее, словно многолетний слой снега. Рэчел молчала, чувствуя неловкость; с одной стороны, ей хотелось поднять бурю и зажечь искру в охладевшей, но живой плоти, а с другой – она понимала, что все бесполезно и им остается лишь проплыть друг мимо друга в безмолвии.

– Я не уникум. Мне очень трудно выражать то, что я хочу сказать, – проговорила она наконец.

– Это вопрос темперамента, я полагаю, – помогла ей мисс Аллан. – Некоторые люди подобных трудностей не испытывают; что касается меня, то многие вещи я просто не могу сказать. Но и вообще, до меня все доходит очень медленно. Одна из моих коллег решает, нравится ей человек или нет – погодите, как она это делает? – а, по тому, как он говорит «доброе утро» за завтраком. А мне порой требуются годы, чтобы прийти к какому-то решению. Но большинству молодых людей это дается легко, не так ли?

– О нет, – сказала Рэчел. – Это трудно!

Мисс Аллан спокойно посмотрела на Рэчел и ничего не сказала. Она подозревала, что здесь имеются кое-какие трудности. Затем она подняла руку к затылку и обнаружила, что один длинный седой локон выбился из прически.

– Я должна попросить у вас извинения, – сказала она, вставая. – Мне надо причесаться. Я так до сих пор и не нашла шпилек удачной конструкции. Мне, кстати, необходимо и переодеться. Буду весьма благодарна, если вы мне поможете, поскольку там есть несносные крючки, которые я, конечно, могла бы застегнуть сама, но это занятие отнимает от десяти до пятнадцати минут, тогда как с вашим содействием…

Она сняла жакет, юбку и блузку и встала перед зеркалом, причесываясь, – крупная аляповатая фигура в такой короткой нижней юбке, что были видны ее толстые сероватые ноги.

– Люди говорят, что хорошо быть молодым; лично я нахожу средний возраст гораздо более приятным, – заметила она, вытаскивая шпильки и гребешки и беря щетку. Распрямившись, волосы лишь закрыли ее шею. – В молодости все кажется таким серьезным – при определенном воспитании… А теперь платье.

Удивительно быстро ее волосы были опять уложены в привычные извивы. Верхняя часть ее тела теперь стала темно-зеленой в черную полоску; юбку, однако, следовало застегнуть крючками в разных направлениях, и Рэчел пришлось встать на колени, чтобы отыскать глазами крючки и петли.

– Наша мисс Джонсон раньше, как я помню, была очень недовольна жизнью, – продолжала мисс Аллан. Она повернулась спиной к свету. – А потом она занялась разведением морских свинок и весьма этим увлеклась. Я недавно узнала, что желтая морская свинка произвела на свет черного детеныша. Мы поспорили об этом на шесть пенсов. Она будет счастлива своей победой.

Юбка была застегнута. Мисс Аллан посмотрелась в зеркало, придав лицу нелепую чопорность – как обычно бывает, когда человек смотрится в зеркало.

– Достойна ли я предстать перед ближними? – спросила она. – Не помню точно, но, кажется, у черных животных очень редко бывают окрашенные детеныши, а может быть, и наоборот. Мне так часто это объясняли, что очень глупо с моей стороны опять все забыть.

Она стала ходить по комнате, собирая уверенной рукой мелкие предметы и прилаживая их к себе: медальон, часы с цепочкой, тяжелый золотой браслет, пестрый значок общества суфражисток. Наконец, снаряженная для воскресного чаепития, она встала перед Рэчел и ласково улыбнулась. Она не была импульсивной женщиной, и жизнь научила ее сдерживать свой язык. В то же время в ней было много доброжелательности к людям, особенно к молодежи, отчего она часто жалела, что говорить с ними так трудно.

– Не спуститься ли нам? – сказала она.

Опершись одной рукой на плечо Рэчел, она наклонилась, взяла пару прогулочных туфель и аккуратно поставила их рядом за дверью. Идя по коридору, они видели много пар ботинок и туфель, черных и коричневых, стоявших рядом и очень разных, даже в том, как они стояли.

– Мне всегда казалось, что люди очень похожи на свою обувь, – сказала мисс Аллан. – Это туфли миссис Пейли… – Но в этот момент дверь открылась, и миссис Пейли выкатилась на своем кресле, тоже снаряженная к чаю.

Она поздоровалась с мисс Аллан и Рэчел.

– Я говорила, что люди очень похожи на свою обувь, – сказала мисс Аллан. Миссис Пейли не расслышала. Мисс Аллан повторила громче. Миссис Пейли опять не расслышала. Мисс Аллан повторила в третий раз. Теперь миссис Пейли расслышала, но не поняла. Мисс Аллан уже собиралась повторить в четвертый раз, но тут Рэчел вдруг произнесла что-то нечленораздельное и бросилась прочь по коридору. Взаимонепонимание, из-за которого коридор оказался полностью перегорожен, показалось ей невыносимым. Она шла быстро, не глядя, и вскоре очутилась в конце тупика. Там было окно, у которого стояли стол и стул, а на столе были ржавая чернильница, пепельница, старая французская газета и перо со сломанным кончиком. Рэчел села, как будто собираясь просмотреть газету, но на неясные французские буквы упала слеза, и от нее расползлось мокрое пятно. Рэчел резко подняла голову и громко сказала:

– Это невыносимо!

Глядя в окно глазами, которые ничего не видели бы, даже если бы их не застилали слезы, она наконец позволила себе сорвать зло в яростных обвинениях по адресу прошедшего дня. Он был ужасен с самого утра: сначала служба в часовне, потом обед, потом Эвелин, потом мисс Аллан, потом старая миссис Пейли, перегородившая коридор. Весь день Рэчел мучилась и испытывала отвращение. Теперь она пережила кризис и в своем новом состоянии, будто с высоты, увидела весь мир в истинном свете. Вид этот был довольно мерзок: церкви, политики, неудачники, чудовищные обманы – люди вроде мистера Дэллоуэя и мистера Бэкса, Эвелин с ее болтовней, миссис Пейли, перегораживающая коридор. Между тем мерное биение ее сердца напоминало о горячем потоке чувств, бурливших в глубине ее души; они бились, сопротивлялись, тревожили. Сейчас ее тело было источником всей жизни в мире, и эта жизнь пыталась вырваться наружу то здесь, то там, но ее подавляли то мистер Бэкс, то Эвелин, то чья-то навязчивая и тяжеловесная глупость, то бремя всего мира. Терзаясь, Рэчел заломила руки, ибо все было неправильно, все люди – глупы. Едва различая какие-то фигуры в саду, она представила этих людей как бессмысленные массы материи, перетекающие с места на место, без всякой цели, кроме той, чтобы мешать ей, Рэчел. Чем они заняты, эти обитатели мира?

– Никто не знает, – сказала она. Ее гнев начал иссякать, и недавно столь яркая картина мира стала сумрачной. – Это сон, – прошептала Рэчел. Она посмотрела на ржавую чернильницу, перо, пепельницу и старую французскую газету. Мелкие и ненужные предметы показались ей символами человеческой жизни. – Мы спим и видим сны, – повторила она. Однако то, что одна из фигур внизу может быть фигурой Теренса, вывело ее из меланхолического забытья. Она снова разволновалась. Мир уже не лежал перед ней, как город в долине. Его скрыл лихорадочный красный туман. Она пришла в то же состояние, в котором пребывала весь день. Размышления не могли избавить ее от этого. Единственное средство – двигаться, входить в комнаты и выходить, проникать в души людей и покидать их, что-то искать – она сама не знала что. Поэтому Рэчел встала, отодвинула стол и спустилась по лестнице. Затем вышла из холла, обогнула гостиницу и оказалась среди тех, кого видела из окна. Но оттого, что она вышла из полутемных коридоров на солнце, из грез – к настоящей жизни, люди предстали перед ней с поразительной яркостью, как будто с поверхности сдули всю пыль и осталась одна реальность этого мгновения. На зеленом фоне были разбросаны белые, серые и лиловые фигуры, между ними стояли круглые плетеные столы, и в центре горело пламя кипятильника, над которым колыхался воздух, похожий на неровное стекло, а надо всем этим нависло большое зеленое дерево, – казалось, оно только что двигалось и сейчас остановилось отдохнуть. Приблизившись, Рэчел услышала голос Эвелин, монотонно повторявший:

– Иди сюда, иди, хороший песик, иди сюда…

Некоторое время как будто ничего не происходило, все застыло в неподвижности. Потом Рэчел поняла, что одна из фигур принадлежит Хелен Эмброуз, и пыль опять начала оседать.

Компания действительно собралась случайным образом; один чайный столик поставили к другому, а шезлонги служили связующими звеньями между двумя группами. Но даже издали было видно, что главенствует надо всеми прямая и царственная миссис Флашинг. Она что-то горячо излагала, обращаясь через стол к Хелен.

– Десять дней в походных условиях, – говорила миссис Флашинг. – Никаких удобств. Если вам нужны удобства, ехать не надо. Но, поверьте, если вы не поедете, будете потом жалеть всю жизнь. Вы согласны?

В этот момент миссис Флашинг заметила Рэчел.

– А, вот и ваша племянница. Она обещала. Вы поедете, не так ли? – Приняв план, она осуществляла его с детским пылом.

Рэчел охотно принялась исполнять свою роль.

– Конечно, поеду. И ты, Хелен. И мистер Пеппер тоже. – Сев за стол, она осознала, что окружена знакомыми, но Теренса среди них нет. Тут все принялись обсуждать будущую экспедицию. Кое-кто считал, что будет жарко, а по ночам – холодно; другие полагали, что труднее всего будет достать судно и преодолеть языковой барьер. Миссис Флашинг отмела все возражения, касались ли они людей или природы, заявив, что ее муж все это уладит.

Тем временем мистер Флашинг спокойно объяснял Хелен, что экспедиция – дело очень простое: займет она не более пяти дней, а туземная деревня – их цель – весьма достойна того, чтобы увидеть ее перед возвращением в Англию. Хелен бормотала что-то неопределенное, не связывая себя ни отказом, ни согласием.

В чаепитии, однако, участвовали слишком разные люди, чтобы их всех могла занять общая беседа; Рэчел же видела в этом то преимущество, что ей самой не было никакой необходимости говорить. Сьюзен и Артур рассказали миссис Пейли о предполагаемой экспедиции; миссис Пейли уловила суть и как старая путешественница дала совет взять хорошие овощные консервы, меховые накидки и порошок от насекомых. Она наклонилась к миссис Флашинг и прошептала пару слов, судя по огонькам в ее глазах – о клопах. Хелен декламировала Сент-Джону Хёрсту «Звони по храбрецам»[65]65
  «Звони по храбрецам…» – первая строка из стихотворения Уильяма Каупера «На гибель судна «Ройял Джордж» (1782).


[Закрыть] с целью выиграть шестипенсовик, лежавший на столе. Тем временем часть аудитории, принадлежавшая мистеру Хьюлингу Эллиоту, молча слушала его увлекательный рассказ о лорде Керзоне[66]66
  Джордж Натаниел Керзон (1859–1925) – английский политик, консерватор, в 1899–1905 гг. – вице-король Индии, в 1919–1924 гг. – министр иностранных дел. В 1907 г. был назначен почетным ректором Оксфордского университета, принимал участие в реформе образования.


[Закрыть] и велосипеде студента-старшекурсника. Миссис Торнбери пыталась вспомнить фамилию человека, чуть не ставшего вторым Гарибальди и написавшего книгу, которую стоит прочитать, а мистер Торнбери сообщил, что у него есть бинокль – если кому нужно, он одолжит. Мисс Аллан с нежной доверительностью, часто свойственной старым девам в общении с собаками, что-то мурлыкала фокстерьеру, которого Эвелин наконец уговорила подойти к ним. Время от времени частицы пыли и цветочные лепестки падали на тарелки, когда ветви наверху вздыхали от ветра. Рэчел мало что видела и слышала – не больше, чем река чувствует веточки, падающие в нее, и видит небо над собой, – но, по мнению Эвелин, ее взгляд был уж слишком отсутствующим. Эвелин подошла и села на землю у ног Рэчел.

– Ну? – вдруг сказала она. – О чем вы думаете?

– О мисс Уоррингтон, – поспешно ответила Рэчел, поскольку надо было что-то сказать. Она действительно заметила, что Сьюзен шепчется с миссис Эллиот, в то время как Артур взирает на нее с полной уверенностью в своей любви. И Рэчел, и Эвелин прислушались к тому, что говорила Сьюзен.

– Распоряжения, собаки, сад, дети, которые приходят учиться, – ее голос звучал ритмично, будто она читала список, – и теннис, и деревня, и писание писем для папы, и еще тысяча мелочей, которые кажутся незначительными, но у меня не остается ни секунды на себя, и когда я ложусь в постель, то засыпаю, не успев положить голову на подушку. Кроме того, я люблю проводить время с тетушками – я страшная зануда, правда, тетя Эмма? – Она улыбнулась миссис Пейли, которая, чуть наклонив голову, с задумчивым обожанием смотрела на кекс. – А зимой папе надо особенно остерегаться простуды, и это требует большой суеты, потому что он о себе не заботится, так же как и ты, Артур! В общем, накапливается!

В ее голосе слышалось неприкрытое довольство собой и своей жизнью. Рэчел внезапно почувствовала резкую неприязнь к Сьюзен, забыв о том, какая она добрая, скромная и даже жалкая. Она казалась неискренней и жестокой; Рэчел представила ее себе растолстевшей и многодетной – мягкие голубые глаза стали пустыми и водянистыми, а цветущий румянец свернулся в сухую сетку красных прожилок.

Хелен обернулась к Рэчел и спросила:

– Ты была в церкви? – Она выиграла шестипенсовик и, видимо, собралась уходить.

– Да, – сказала Рэчел. И добавила: – В последний раз.

Надевая перчатки, Хелен одну уронила.

– Вы ведь не уходите? – спросила Эвелин, подняв перчатку, как будто чтобы задержать их.

– Самое время нам уйти, – сказала Хелен. – Вы не заметили, как все затихли?

Люди погрузились в молчание – частью в силу случайности, частью потому, что увидели идущего к ним человека. Хелен не видела, кто это, но, глядя на Рэчел, заметила нечто позволившее ей сказать про себя: «Итак, это Хьюит». Она натянула перчатки с ощущением значительности момента. Потом она встала – потому что миссис Флашинг тоже увидела Хьюита и потребовала у него сведений о реках и кораблях, из чего следовало, что весь разговор вот-вот начнется заново. Рэчел последовала за ней, и они молча пошли по аллее. Несмотря на то что Хелен увидела и поняла, ее мысли были заняты до странности неуместным предметом: если она поедет в экспедицию, то не сможет принимать ванну, а это казалось ей слишком большой и тягостной жертвой.

– Как все-таки неприятно оказаться в одной компании с едва знакомыми людьми, – заметила она. – С людьми, которые стесняются своей наготы.

– Ты не собираешься ехать? – спросила Рэчел.

Напор, с которым был задан вопрос, вызвал у миссис Эмброуз раздражение.

– Я не собираюсь ни ехать, ни оставаться, – ответила она. Она становилась все более небрежной и безразличной. – В конце концов, мы видели все, что стоит увидеть, добираться туда – целая история, и, что бы они ни говорили, это будет сопряжено с ужасными неудобствами.

Некоторое время Рэчел молчала, но каждая фраза Хелен увеличивала ее досаду. Наконец ее прорвало:

– Слава богу, Хелен, что я не такая, как ты! Иногда мне кажется, что ты не думаешь, не чувствуешь, ни о чем не волнуешься, только существуешь! Ты как мистер Хёрст. Ты видишь, что все плохо, и тебе приятно на это указывать. Ты называешь это честностью, а на самом деле это лень, это бесчувствие, это пустота. Ты никому не помогаешь, только все уничтожаешь.

Хелен улыбнулась, как будто атака Рэчел доставила ей удовольствие.

– И что? – спросила она.

– Мне кажется, что это плохо, и все, – ответила Рэчел.