Текст книги "По морю прочь. Годы"

1913

Стоял январь. Падал снег, падал целый день. Небо походило на серое гусиное крыло, из которого на всю Англию сыпались перья. Точнее, неба вовсе не было, вместо него была кутерьма снежных хлопьев. Дороги выровнялись, ямы заполнились, снег завалил ручьи, залепил окна, скопился белыми накатами у дверей. Воздух был наполнен едва слышным шорохом, легким потрескиванием, как будто сам воздух превращался в снег. Больше звуков не было, тишину лишь изредка нарушали сопение овцы, хлопок снега, упавшего с ветки или съехавшего маленькой лавиной с какой-нибудь лондонской крыши. Время от времени лучи света медленно проползали по небу – их бросали фары автомобилей, кативших по мягким дорогам. Но чем ближе к ночи, тем настойчивее снег заносил колеи, стирал все следы движения, укрывал памятники, дворцы и статуи.

Снегопад еще продолжался, когда из агентства по продаже недвижимости в дом на Эберкорн-Террас с целью осмотра явился молодой человек. Снег отбрасывал сплошной белый отсвет на стены ванной комнаты, отчего особенно явно проступали трещины в эмали ванны и пятна на стене. Элинор стояла, глядя в окно. Все крыши были мягко облиты снегом, он падал и падал. Элинор обернулась. Молодой человек – тоже. Свет не красил их обоих, и все-таки снег – она видела его через окно в конце коридора, – падающий снег был прекрасен.

Они стали спускаться по лестнице, и мистер Грайс обернулся к ней.

– Видите ли, наши клиенты теперь более требовательны к санитарным удобствам, – сказал он, остановившись у двери спальни.

Почему нельзя сказать просто «туалетам»? – подумала Элинор. Она медленно спускалась. Теперь падающий снег был виден ей через стеклянную дверь передней. Элинор заметила, что у молодого человека красные уши, торчащие над высоким воротником и шеей, которую он не слишком тщательно вымыл над какой-нибудь раковиной в Уондзуорте. Она была раздражена: он ходил по дому, вынюхивал и выглядывал, оценивая чистоплотность бывших обитателей, их привычки; а еще он использовал нелепые длинные слова. С помощью длинных слов он пытается перебраться в более высокий социальный слой, предположила Элинор. Вот он осторожно переступил через спящую собаку, взял шляпу со стола в передней и спустился по ступеням парадной, – при этом его ботинки на пуговицах, какие носят дельцы, оставляли желтые следы на толстом белом ковре. У дома ждал экипаж.

Элинор обернулась. Она увидела Кросби, наряженную в свои лучшие чепец и пелерину. Кросби все утро ходила по дому за Элинор, как собачка. Тягостный момент больше нельзя было откладывать. Экипаж, нанятый для нее, ожидал у порога. Пришло время прощаться.

– Да, Кросби, как пусто, правда? – сказала Элинор, глядя на пустую гостиную. Белый снежный свет озарял стены, на которых были видны следы от мебели и картин.

– Правда, мисс Элинор, – сказала Кросби. Она тоже стояла и смотрела. Элинор знала, что Кросби вот-вот заплачет, но ей не хотелось, чтобы Кросби плакала. Она сама боялась заплакать. – Я и сейчас вижу всех вас за столом, мисс Элинор, – сказала Кросби. Но стола уже не было. Что-то увез Моррис, что-то Делия. Все поделили и растащили.

– И чайник никак не закипает, – откликнулась Элинор. – Помните? – Она попыталась засмеяться.

– Ах, мисс Элинор! – Кросби покачала головой. – Я помню все! – В ее глазах набухали слезы. Элинор отвернулась и посмотрела в дальнюю комнату.

Там тоже были следы на стенах – на месте книжного шкафа, на месте письменного стола. Она вспомнила, как сидела там, рисуя узоры на промокательной бумаге, проделывая в ней дырки, складывая числа в своих тетрадках… Элинор обернулась. Перед ней стояла Кросби. Она плакала. Слишком много болезненных ощущений. Элинор была рада избавиться от них, но для Кросби это был конец всему.

Она знала в этом гулком доме каждый шкафчик, каждую плитку на полу, каждый стул и стол, причем не с расстояния в пять-шесть футов, как они, хозяева, но вблизи, с колен, потому что каждый день драила и начищала эти шкафчики и плитки; знала каждую царапинку, пятнышко, каждую вилку, нож, салфетку, ящик. Эта семья и ее дела составляли весь мир Кросби. А теперь она уезжает, одна, в одинокую комнату в Ричмонде.

– Думаю, во всяком случае, вы будете рады наконец выбраться из полуподвала, – сказала Элинор, опять обращая взор на переднюю. Она никогда не замечала, какое это темное и низкое помещение, пока, взглянув на него вместе с «нашим мистером Грайсом», не устыдилась.

– Здесь был мой дом сорок лет, мисс, – проговорила Кросби. По ее щекам текли слезы.

Сорок лет! – подумала Элинор и ужаснулась. Она была девочкой тринадцати или четырнадцати лет, когда Кросби пришла к ним. Такая подтянутая, сноровистая… А теперь ее голубые комариные глаза выпучились, щеки опали.

Кросби наклонилась, чтобы взять Ровера на поводок-цепочку.

– Вы уверены, что он вам нужен? – спросила Элинор, глядя на неказистого старого пса, который шумно дышал и пованивал. – Мы могли бы без труда найти для него хорошее пристанище за городом.

– Ах, мисс, не просите меня бросить его! – сказала Кросби. Слезы мешали ей говорить. Они текли струйками по ее щекам. Несмотря на все усилия Элинор, в ее глазах тоже проступили слезы.

– Дорогая Кросби, прощайте. – Элинор наклонилась и поцеловала ее, заметив странную сухость ее кожи. Слезы закапали из глаз хозяйки. Держа Ровера на поводке, Кросби начала боком спускаться по скользким ступеням. Момент был ужасный, горестный, несуразный, несправедливый. Кросби была так несчастна, а она, Элинор, так рада. И все-таки слезы накапливались в ее глазах и капали, пока она стояла, держа дверь. Они все жили в этом доме. Она стояла здесь, провожая Морриса в школу. В этом садике они сажали крокусы. А теперь Кросби забирается в нанятый экипаж, с Ровером на руках, и снежные хлопья падают на ее черный чепец. Элинор закрыла дверь и вошла в дом.

Снег все падал, а экипаж, подрагивая, катил по улицам. На тротуарах люди, ходя по магазинам, протоптали в снегу длинные желтые тропы, превратив его в кашу. Снег уже начинал подтаивать, он съезжал по крышам и обрушивался на мостовую. Мальчишки играли в снежки. Один из них метнул снежок в проезжающий экипаж. Однако когда экипаж выехал на Ричмонд-Грин[121]121
  Ричмонд-Грин – живописный луг в Ричмонде, окруженный домами XVIII в.


[Закрыть], открылось пространство сплошной белизны. Все было таким белым, как будто по снегу еще никто не ходил. Белыми были трава, деревья, металлические ограды. Только грачи черными пятнами сидели, нахохлившись, на верхушках деревьев. Экипаж покатил дальше.

К тому времени, когда экипаж остановился у небольшого дома рядом с Ричмонд-Грин, колеса телег замесили снег в желтую комковатую массу. Кросби, держа Ровера на руках, чтобы он лапами не испачкал ступени, поднялась по лестнице. Ее вышли встретить Луиза Бёрт и мистер Бишоп, жилец с верхнего этажа, бывший дворецкий. Он взял багаж, и Кросби пошла следом за ним в свою комнатенку.

Ее комната тоже располагалась в верхнем этаже и с тыльной стороны дома, так что окна выходили в сад. Она была маленькая, но, когда Кросби распаковала и разложила вещи, получилось вполне уютно. Многое напоминало об Эберкорн-Террас. Годами, готовясь к пенсии, Кросби собирала всякие ненужные мелочи. Индийские слоники, серебряные вазочки, морж, найденный ею в мусорной корзине в то утро, когда пушки возвестили о похоронах королевы, – все теперь оказалось здесь. Она выстроила их по диагонали на каминной полке, а потом развесила семейные портреты, на которых одни были запечатлены в подвенечных платьях, другие в париках и мантиях, а в центре висело фото мистера Мартина в мундире, потому что он был любимцем Кросби, – и после этого стало совсем как дома.

Однако Ровер сразу заболел – то ли Ричмонд ему был не по сердцу, то ли он простудился на снегу. Он отказывался от пищи, нос был горячий. У него опять обострилась экзема. На следующее утро, когда Кросби хотела взять его с собой по магазинам, он перевернулся лапами кверху – как будто просил, чтобы его оставили в покое. Мистеру Бишопу пришлось сказать миссис Кросби – так почтительно ее называли в Ричмонде, – что, по его мнению, бедолагу (тут он погладил пса по голове) лучше бы спровадить.

– Идемте со мной, моя дорогая, – сказала миссис Бёрт, обняв Кросби одной рукой за плечи, – пусть Бишоп это сделает.

– Он не будет страдать, поверьте, – сказал мистер Бишоп, поднимаясь с колен. Ему много раз приходилось усыплять собак ее светлости. – Он только один раз вдохнет, – мистер Бишоп держал в руке носовой платок, – и все, в один момент.

– Ему так будет лучше, Энни, – добавила миссис Бёрт, пытаясь увести Кросби.

Бедный старый пес и вправду выглядел очень жалко. Но Кросби отрицательно покачала головой. Он виляет хвостом, глаза его открыты. Он живой. На его морде даже есть выражение, которое она считает улыбкой. Она чувствовала, что он зависит от нее, полагается на нее. Она не отдаст его чужим людям. Три дня и три ночи она сидела рядом с ним, кормила с ложечки укрепляющим бульоном из концентрата, но в конце концов он перестал открывать пасть. Он уже совсем не двигался; даже не поморщился, когда по его носу проползла муха. Тело начало коченеть. Это произошло ранним утром, когда на деревьях за окном чирикали воробьи.

– Хорошо, ей есть на что отвлечься, – сказала миссис Бёрт, когда на следующее утро после похорон собаки Кросби прошла мимо кухонного окна в своих лучших чепце и пелерине. Был четверг, день, когда она отправлялась на Эбери-стрит, чтобы забрать носки мистера Парджитера. – Все-таки надо было убрать пса давным-давно, – добавила миссис Бёрт, отворачиваясь к раковине. – У него из пасти воняло.

Кросби села в пригородный поезд, доехала до Слоун-сквер, а оттуда пошла пешком. Шла она медленно, выставив локти, – как будто обороняясь от уличных опасностей. Вид у нее все еще был печальный, однако перемена между Ричмондом и Эбери-стрит пошла ей на пользу. На Эбери-стрит она чувствовала себя привычнее, чем в Ричмонде. Она всегда считала, что в Ричмонде живут простые люди. А здесь – леди и джентльмены, такие же, как ее господа. Кросби с одобрением смотрела на витрины. И генерал Арбатнот, посещавший господина, жил на Эбери-стрит, вспомнила она, повернув на эту большую, мрачноватую улицу. Он уже умер – Луиза показывала ей некролог в газете. Но при жизни он обитал здесь. А вот и дом мистера Мартина. Кросби остановилась на лестнице, чтобы поправить чепец. Она всегда перебрасывалась словом-другим с мистером Мартином, когда приходила за его носками, – это было одним из ее удовольствий. А еще она любила посудачить с миссис Бриггз, домовладелицей. Сегодня она не преминет сообщить ей о смерти Ровера. Осторожно, боком, поднявшись по обледеневшим ступеням черного хода, она позвонила в дверь.

Мартин сидел в своей комнате и читал газету. Война на Балканах закончилась, но каша там только заваривалась – в этом он был уверен. Он перевернул страницу. Из-за снега с дождем в комнате было темно. К тому же он никогда не мог отдаться чтению, ожидая чего-нибудь или кого-нибудь. Пришла Кросби – он понял это по голосам из передней. Ну вот, сразу сплетни, болтовня! – раздраженно подумал он. Мартин бросил газету на пол и стал просто ждать. Вот она идет, уже взялась за ручку двери. Но что он должен сказать ей? – подумал он, глядя на поворачивающуюся ручку. Когда она вошла, он произнес свою обычную фразу: «Ну, Кросби, как вам живется в этом мире?»

Она вспомнила о Ровере, и на ее глаза навернулись слезы.

Мартин выслушал историю о кончине пса и сочувственно наморщил лоб. Затем он встал, вышел в спальню и вернулся с пижамной рубашкой в руке.

– Как это называется, Кросби? – спросил он, указав под воротник на дырку с коричневым ободком.

Кросби поправила очки в золотистой оправе.

– Это прожог, сэр, – уверенно сказала она.

– Совсем новая пижама, надел ее всего два раза, – пожаловался Мартин, все так же держа рубашку на вытянутых руках.

Кросби прикоснулась к материалу. Самый лучший шелк, сразу чувствуется.

– Ай-ай-ай! – Она покачала головой.

– Пожалуйста, отнесите пижаму этой миссис – как ее там? – Мартин хотел применить метафору, но вспомнил, что в разговоре с Кросби следует выражаться буквально и пользоваться самыми простыми словами. – Велите ей найти другую прачку, – заключил он. – А ту послать к черту.

Кросби нежно прижала испорченную пижаму к груди. Мистер Мартин никогда не выносил прикосновения шерсти к коже, вспомнила она. Мартин помолчал. С Кросби полагалось пообщаться, но смерть Ровера ограничила темы для разговора.

– Как ревматизм? – спросил он.

Кросби стояла очень прямо у двери, с пижамой на руке. Она явно стала меньше ростом, подумал Мартин.

Кросби покачала головой. Ричмонд расположен значительно ниже, чем Эберкорн-Террас, сказала она. Ее лицо помрачнело. Она думает о Ровере, догадался Мартин. Надо отвлечь ее от этих мыслей, он не выносил слез.

– Вы видели новую квартиру мисс Элинор? – спросил Мартин. Кросби видела ее. Но она не любит квартиры. По ее мнению, мисс Элинор изнуряет себя.

– А люди этого не стоят, – сказала Кросби, имея в виду Цвинглеров, Паравичини и Коббсов, которые раньше имели обыкновение наведываться с черного хода за поношенной одеждой.

Мартин покачал головой. Он не мог придумать, что сказать дальше. Он терпеть не мог беседы со слугами. Говоря с ними, он всегда чувствовал себя неискренним. Приходится либо дурачиться, либо изображать радушие, думал он. То есть в обоих случаях – лгать.

– А у вас все хорошо, мастер Мартин? – спросила Кросби, использовав детское обращение по праву долгой службы.

– Пока что не женился, Кросби, – сказал Мартин.

Кросби окинула комнату взглядом. Это было холостяцкое жилище: кожаные кресла, шахматы на стопке книг, сифон на подносе. Она позволила себе заметить, что наверняка множество чудесных молодых девушек были бы рады взять на себя заботы о нем.

– Да, но я люблю валяться в постели по утрам, – сказал Мартин.

– Это у вас с детства, – улыбнулась Кросби.

После этого Мартин не постеснялся достать часы, быстро подойти к окну и воскликнуть, как будто он вдруг вспомнил о назначенной встрече:

– Ой, Кросби, мне же пора! – И дверь за Кросби закрылась.

Это была ложь. Никакой встречи ему не предстояло. Слугам всегда лгут, подумал он, глядя в окно. Унылые очертания домов на Эбери-стрит проступали сквозь пелену снега с дождем. Все лгут, думал Мартин. И отец его лгал: после его смерти дети нашли у него в ящике связку писем от женщины по имени Майра. Мартин видел Майру, это была полная представительная дама, которой требовалась помощь с починкой крыши. Зачем лгал отец? Что плохого в содержании любовницы? И сам Мартин тоже лгал: например, насчет комнаты на Фулэм-Роуд, где они с Доджем и Эрриджем курили дешевые сигары и рассказывали скабрезные анекдоты. Жизнь их семьи на Эберкорн-Террас была отвратительна, думал он. Ничего удивительного, что дом никак не сдадут. Там всего одна ванная и полуподвал. И там жило столько разных людей, обреченных терпеть друг друга и лгать.

Затем, глядя на фигурки людей, сновавших по мокрому тротуару, он увидел, как по ступеням спустилась Кросби со свертком под мышкой. Она постояла, похожая на испуганного зверька, который выглядывает из укрытия, собирая храбрость, чтобы окунуться в гущу уличных опасностей. Наконец она засеменила прочь. Мартин видел, как она удаляется и снег падает на ее черный чепец. Он отвернулся.

1914

Была роскошная весна, стоял лучезарный день. Воздух, омывая древесные кроны, как будто бы журчал, дрожал, вибрировал. Листья ярко зеленели. Часы старинных сельских церквей дребезжа отбивали время, хриплый звон летел над полями, красными от клевера, и вспугивал стаи грачей. Птицы делали круг и садились на верхушки деревьев.

Лондон облачился в крикливый наряд: начинался сезон. Гудели автомобильные рожки, рычали моторы, флаги туго трепыхались на ветру, как форель в ручье. И со всех лондонских колоколен – от модных святых Мейфэра, от вышедших из моды святых Кенсингтона, от дряхлых святых Сити – неслась весть о наступившем часе. Воздух над Лондоном казался морем звуков, по которому расходились круги. Но часы показывали время по-разному, как будто сами святые были не согласны друг с другом. В воздухе повисали паузы, промежутки тишины… А затем часы били опять.

Одни из часов было слышно и на Эбери-стрит, но голос их звучал отдаленно и слабо. Они пробили одиннадцать раз. Мартин стоял у окна и смотрел вниз на узкую улицу. Солнце светило вовсю, он был в наилучшем настроении и собирался посетить своего биржевого маклера в Сити. Дела у Мартина шли прекрасно. Когда-то он думал, что его отец накопил много денег, но потом потерял их. Однако оказалось, что после этого он опять накопил и встретил свою кончину с тугим кошельком.

Мартин любовался на модницу в прелестной шляпке, которая рассматривала вазу в витрине антикварного магазина напротив. Это была синяя ваза, она стояла на китайской подставке, на фоне зеленой парчи. Покатые симметричные очертания вазы, темно-синий цвет, трещинки на глазури ласкали взгляд Мартина. И смотревшая на вазу женщина была очаровательна.

Взяв шляпу и трость, он вышел на улицу. Часть пути до Сити он собирался пройти пешком.

– «Дочь короля Испании, – напевал он, поворачивая на Слоун-стрит, – приехала ко мне…» – Мартин разглядывал витрины, мимо которых шел. В них было множество летних платьев, воздушных нарядов из зеленого шелка и газа, стайки шляпок на шестиках. – «…чтоб увидать на дереве серебряный орех».

Что еще за серебряный орех на дереве? – думал он. Вдалеке шарманка играла задорную джигу. Шарманка крутилась и крутилась, перемещаясь туда-сюда, как будто старик шарманщик танцевал под свою музыку. Хорошенькая служанка взбежала по ступеням и дала старику монетку. Его угодливое итальянское лицо сморщилось, он сорвал с головы шляпу и поклонился девушке. Она улыбнулась в ответ и скрылась в своей кухне.

– «…чтоб увидать на дереве серебряный орех», – мурлыкал Мартин, заглядывая за заборчик в кухню, где сидели служанки. Их компания выглядела очень уютно, на кухонном столе стоял заварочный чайник, лежали хлеб и масло. Трость Мартина виляла туда-сюда, как хвост жизнерадостного пса. Все люди казались ему беспечными и легкомысленными, они выпархивали из домов и фланировали по улицам, раздавая монетки шарманщикам и нищим. У всех были деньги, чтобы их тратить. Женщины собирались у стеклянных витрин. Мартин тоже остановился и стал смотреть: на игрушечный кораблик, на ящички с рядами сверкающих серебряных флаконов. Кто же все-таки написал эту песенку о дочери короля Испании, которую пела Пиппи, когда протирала ему уши противной мокрой фланелью? Она сажала его к себе на колени и каркала хрипло-дребезжащим голосом: «Дочь короля Испании приехала ко мне, чтоб увидать…» Внезапно ее колено опускалось, и Мартин падал на пол.

А вот и площадь Гайд-Парк-Корнер. Здесь было оживленное движение. Повозки, автомобили, моторные омнибусы текли рекой с холма. На деревьях Гайд-парка виднелись зеленые листочки. Авто с жизнерадостными дамами в светлых платьях уже въезжали в ворота. Все торопились по своим делам. Кто-то, заметил Мартин, написал розовым мелом на воротах Эпсли-Хауза: «Бог есть любовь». На это нужна недюжинная храбрость, подумал он, – чтобы написать «Бог есть любовь» на воротах Эпсли-Хауза, когда в любой момент тебя может сцапать полицейский. Но вот подошел его омнибус. Мартин взобрался на второй этаж.

– До Святого Павла, – сказал он, протягивая кондуктору мелочь.

Омнибусы кружили и вились в безостановочном водовороте вокруг ступеней собора Святого Павла. Белая статуя королевы Анны будто главенствовала над этим хаосом, была его центром, как ось у колеса. Казалось, она направляет движение своим скипетром, руководит человечками в котелках и пиджаках, женщинами с чемоданчиками, повелевает повозками, грузовиками и моторными омнибусами. То и дело от толпы отделялись фигурки и поднимались по ступеням в церковь. Двери собора открывались и закрывались без перерыва. Иногда наружу вырывались приглушенные звуки органной музыки. Голуби ходили вразвалку, воробьи порхали. Вскоре после полудня старичок с бумажным пакетом занял свое место на средних ступенях собора и принялся кормить птиц. Он держал кусок хлеба в протянутой руке. Его губы шевелились. Казалось, он улещивает, уговаривает птиц. Почти сразу его окружил ореол хлопающих крыльев. Воробьи усаживались ему на голову и на руки, голуби ковыляли у его ног. Небольшая толпа собралась, чтобы посмотреть, как он кормит воробьев. Старик разбрасывал хлеб вокруг себя. Затем воздух задрожал. Большие часы, а с ними вместе и все часы города, как будто собрались с силами, как будто издали предупреждающее ворчание. Наконец грянул удар. «Час дня», – означала громогласная весть. Все воробьи поднялись в воздух. Даже голуби перепугались: некоторые из них совершили короткий облет вокруг головы королевы Анны.

Когда затихли последние отголоски удара, Мартин вышел на открытое пространство перед собором.

Он пересек проезжую часть и встал, прислонившись спиной к витрине магазина, глядя вверх на огромный купол. У него было удивительное чувство, будто составные части его тела пришли в движение и, сложившись заною – в соответствии с гармонией здания, – замерли. Эта перемена пропорций восхищала его. Он жалел, что не стал архитектором. Он стоял, прижавшись спиной к витрине, и старался проникнуться ощущением всего собора в целом. Но это было трудно из-за сновавших мимо людей. Они натыкались на него, задевали. Был час пик: служащие из Сиги спешили на обед. Они срезали углы по ступеням собора. Голуби взлетали и садились. Мартин начал подниматься по ступеням, глядя на то и дело открывающиеся и закрывающиеся двери. Как надоедливы эти голуби, подумал он, – мешаются под ногами. Он медленно шел наверх.

«Кто это? – подумал он, увидев девушку, которая стояла у одной из колонн. – Что-то знакомое…»

Ее губы шевелились – она говорила сама с собой.

«Это же Салли!» – осенило Мартина. Он заколебался: заговорить с ней или нет? Чье-нибудь общество сейчас не помешало бы: ему надоело быть наедине с собой.

– О чем задумалась, Сэл? – спросил он, хлопнув ее по плечу.

Она обернулась; выражение ее лица мгновенно изменилось.

– Как раз о тебе, Мартин! – воскликнула Салли.

– Вот уж неправда.

Они пожали руки.

– Стоит мне о ком-то подумать, он всегда появляется. – Она сделала характерное для нее переминающееся движение и стала похожа на взъерошенную курицу, тем более что была одета в пальто немодного покроя. Они постояли немного на ступенях, глядя вниз на многолюдную улицу. Двери собора в очередной раз открылись, оттуда вылетели аккорд органной музыки и неясное бормотание священника. За дверями был церковный полумрак.

– Так о чем же ты… – начал Мартин, но не договорил. – Идем-ка пообедаем, – предложил он. – Приглашаю тебя в здешний мясной ресторан. – И он повел Салли вниз по лестнице, а потом по узкому переулку, запруженному телегами, на которые грузчики бросали из складов коробки.

Мартин и Салли толкнули крутящиеся двери и вошли в ресторан.

– Сегодня много посетителей, Альфред, – приветливо заметил Мартин, когда официант принимал его пальто и шляпу и устраивал их на вешалке. Мартин знал официанта, потому что часто здесь обедал, и официант знал его.

– Очень много, капитан, – сказал тот.

– Ну, – проговорил Мартин, садясь, – что будем есть?

От столика к столику на тележке катали большой коричневато-желтый кусок мяса с костью.

– Это, – сказала Сара, указав рукой.

– А пить? – Мартин взял винную карту и стал ее изучать.

– Пить? Напитки выберешь ты. – Сара сняла перчатки и положила их на красновато-коричневую книжечку – явно молитвенник.

– Напитки выберу я, – согласился Мартин. Интересно, подумал он, страницы молитвенников всегда бывают украшены золотой и красной краской? Он выбрал вино. – И что же ты делала, – спросил он, отпустив официанта, – у собора Святого Павла?

– Слушала богослужение.

Сара огляделась. В зале было жарко и многолюдно. Стены были покрыты золотыми листьями, инкрустированными по коричневому фону. Люди постоянно проходили мимо, входили, выходили. Официант принес вино. Мартин наполнил бокал Сары.

– Не знал, что ты посещаешь службы, – сказал он, посмотрев на молитвенник.

Сара не ответила. Она все смотрела вокруг, на входящих и выходящих людей, и понемногу отпивала вино. На ее щеках начал проступать румянец. Она взяла нож и вилку и принялась за превосходную баранину. Несколько минут ели в молчании.

Мартину хотелось разговорить ее.

– И что же, Сэл, – спросил он, дотронувшись до книжечки, – ты в этом находишь?

Она открыла молитвенник наугад и начала читать со своей обычной интонацией:

– «Непостижим Отец, непостижим Сын…»[122]122
  Цитата из Символа веры св. Афанасия Великого (293–373).


[Закрыть]

– Тихо! – прервал ее Мартин. – Люди слышат.

Из уважения к нему она стала вести себя, как дама, пришедшая в ресторан обедать с кавалером.

– А что ты делал у собора? – спросила Сара.

– Жалел, что не стал архитектором. Вместо этого меня отправили в армию, которую я ненавидел! – с чувством ответил Мартин.

– Тихо! – шепнула Сара. – Люди слышат.

Он быстро оглянулся, а затем рассмеялся. Официант поставил на стол открытый пирог. Опять стали есть молча. Мартин вновь наполнил бокал Сары. Ее щеки горели, глаза блестели. Он завидовал наполнявшему ее чувству всеобщего благополучия, которое он и сам раньше испытывал, выпив бокал вина. Вино было кстати – оно снимало преграды. Он хотел разговорить ее.

– Я не знал, что ты посещаешь службы, – сказал он, глядя на молитвенник. – И что ты об этом думаешь?

Сара тоже посмотрела на молитвенник. Затем постучала по нему вилкой.

– А что думают они, Мартин? Женщина, которая молится, и старик с длинной седой бородой?

– Почти то же самое, что думает Кросби, когда приходит ко мне, – сказал Мартин. Он вспомнил старушку, стоявшую у двери его комнаты с пижамной рубашкой на руке, вспомнил преданное выражение на ее лице. – Для Кросби я бог, – объяснил он, подкладывая Саре брюссельской капусты.

– Бог старой Кросби! – засмеялась Сара. – Всемогущий, всесильный Мартин!

Она подняла бокал в его честь. Она что, смеется над ним? – подумал он. Он надеялся, что не кажется ей слишком старым.

– Ты ведь помнишь Кросби? – спросил он. – Она на пенсии, а пес ее умер.

– На пенсии, а пес умер? – переспросила Сара.

Она опять посмотрела через плечо. Разговаривать в ресторане было невозможно, беседа распадалась на мелкие фрагменты. Мимо без конца проходили служащие из Сити в аккуратных полосатых костюмах и котелках.

– Это хороший храм, – сказала Сара, глянув на Мартина.

Она вернулась к теме собора, понял Мартин.

– Великолепный, – согласился он. – Ты смотрела на статуи?

Вошел человек, которого Мартин узнал: Эрридж, биржевой маклер. Он поманил Мартина пальцем. Мартин встал и отошел поговорить с ним. Когда он вернулся, Сара уже опять наполнила свой бокал. Она сидела и смотрела на людей, точно была маленькой девочкой, которую он привел на рождественский сказочный спектакль.

– Какие планы на вечер? – спросил Мартин.

– В четыре – на Круглый пруд, – сказала Сара, постукивая ладонью по столу. – В четыре – на Круглый пруд.

Теперь она перешла, подумал Мартин, в сонное благодушие, следующее за сытным обедом с вином.

– С кем-нибудь встречаешься там?

– Да, с Мэгги.

Помолчали. До них долетали обрывки чужих разговоров. Человек, к которому отходил Мартин, удаляясь, тронул его за плечо.

– В среду в восемь, – сказал он.

– Именно так, – откликнулся Мартин и сделал пометку в своей записной книжке.

– А какие планы на вечер у тебя? – спросила Сара.

– Надо навестить сестру в тюрьме, – сказал Мартин, поджигая сигарету.

– В тюрьме?

– Розу. Она сидит за то, что бросила камень.

– Рыжая Роза, красная Роза, – начала Сара, опять потянувшись за вином, – дикая Роза, колючая Роза…

– Не надо, – сказал Мартин, закрыв ладонью горлышко бутылки. – Тебе хватит.

Она немного возбуждена. Надо ее утихомирить. Люди все слышат.

– Дьявольски неприятная штука, – сказал он, – сидеть в тюрьме.

Она придвинула к себе бокал и сидела, уставившись на него, словно механизм ее мозга внезапно отключился. Она была очень похожа на мать, только смеялась по-другому.

Мартину хотелось поговорить с ней о ее матери. Но разговаривать было невозможно. Слишком много людей слушает, к тому же они курят. Дым, смешанный с мясным запахом, создавал духоту. Мартин вспоминал прошлое, когда Сара воскликнула:

– Сидит на трехногом стуле, и в нее впихивают мясо![123]123
  Попавшие в тюрьму суфражистки часто объявляли голодовку и подвергались насильственному кормлению.


[Закрыть]

Мартин очнулся от воспоминаний. Она имеет в виду Розу?

– Камень наделал дел! – Сара засмеялась, взмахнув в воздухе вилкой. – «Сверните карту Европы, – сказал он лакею. – Я не верю в силу»[124]124
  «Сверните карту Европы, она не понадобится еще десять лет», – слова британского политического деятеля Уильяма Питта-младшего (1759–1806, премьер-министра с 1783 по 1801), произнесенные им после битвы под Аустерлицем.


[Закрыть].

Она положила вилку на тарелку, так что сливовая косточка подпрыгнула. Мартин огляделся. Люди слушали. Он встал.

– Ну, пойдем? Если ты сыта.

Она поднялась и стала искать свое пальто.

– Я получила удовольствие, – сказала она, беря пальто. – Спасибо, Мартин, за вкусный обед.

Он подозвал официанта, который с готовностью подошел и выписал счет. Мартин положил на тарелку соверен. Сара начала продевать руки в рукава пальто.

– Сходить с тобой, – предложил Мартин, помогая ей, – на Круглый пруд в четыре?

– Да! – воскликнула она, повернувшись на каблуке. – На Круглый пруд в четыре!

Она пошла к выходу – слегка нетвердой походкой, заметил Мартин – мимо служащих из Сити, которые по-прежнему сидели и ели.

Подошел официант со сдачей, и Мартин начал опускать монетки в карман. Одну он оставил на чаевые. Но, уже собираясь дать их, он вдруг заметил что-то вороватое в выражении лица Альфреда. Мартин приподнял счет – под ним лежала монета в два шиллинга. Обычная уловка. Мартин вышел из себя.

– Что это? – гневно спросил он.

– Я не знал, что она там, сэр, – заикаясь, проговорил официант.

Мартин почувствовал, что у него краснеют уши. В гневе он очень походил на отца, у того тоже проступали белые пятна на висках. Он бросил монетку, предназначавшуюся для официанта, в карман и прошел мимо него, оттолкнув его руку. Тот отступил, что-то бормоча.

– Идем, – сказал Мартин, торопливо ведя Сару через многолюдный зал. – Прочь отсюда.

Он вывел ее на улицу. Спертый воздух, запах горячего мяса вдруг стали невыносимы для него.

– Ненавижу, когда меня обманывают! – сказал он, надевая шляпу. – Прости, Сара. Не надо было водить тебя туда. Гнусная дыра.

Он вдохнул свежий воздух. Уличные звуки, безучастный, деловитый вид всего вокруг бодрили после ресторанной жары и духоты. Вдоль улицы выстроились телеги, из складов в них летели ящики. Мартин и Сара опять вышли к собору Святого Павла. Он поднял голову. Старик по-прежнему кормил воробьев. И собор был все тот же. Мартину захотелось опять ощутить, как приходят в движение и замирают составные части его тела, но чувство физического единения с каменной громадой не вернулось. Он чувствовал только злость. К тому же его отвлекала Сара. Она собиралась перейти оживленную улицу. Мартин протянул руку, чтобы задержать ее.