Текст книги "По морю прочь. Годы"

– Обед… – начал он.

– Мисс Винрэс обещала пообедать со мной, – сказала миссис Флашинг и энергично бросилась вверх по лестнице, как будто ее преследовал весь средний класс Англии. Она не останавливалась, пока не захлопнула за ними дверь своей спальни.

– Ну, и что вы об этом думаете? – спросила она, слегка запыхавшись.

Все отвращение и ужас, накопившиеся у Рэчел, прорвались наружу.

– Я никогда не видела более гнусного спектакля! – выпалила она. – Как они могут… Как им не стыдно… Что они изображают – мистер Бэкс, сестры милосердия, старики, проститутки, – какая мерзость…

Рэчел торопливо называла все, что могла вспомнить, но она была охвачена слишком сильным негодованием, чтобы анализировать свои чувства. Миссис Флашинг с явным удовольствием наблюдала за тем, как она, стоя посреди комнаты, возмущается и порывисто жестикулирует.

– Продолжайте, продолжайте, прошу вас! – Миссис Флашинг засмеялась и захлопала в ладоши. – Слушать вас – такое наслаждение!

– Но зачем вы ходите? – удивленно спросила Рэчел.

– Я это делаю каждое воскресенье, всю жизнь, сколько себя помню, – хихикнула миссис Флашинг, как будто это само по себе было основанием.

Рэчел резко отвернулась к окну. Она не понимала, что привело ее в такое неистовство; после того как она увидела Теренса в холле, мысли ее запутались и осталось лишь негодование. Она смотрела прямо на свою виллу, стоявшую на середине склона. Давно знакомый вид в обрамлении окна и за стеклом выглядел непривычно, и Рэчел постепенно успокоилась. Затем, вспомнив, что рядом с ней человек, не слишком хорошо ей знакомый, она повернулась и посмотрела на миссис Флашинг. Та все так же сидела на краю кровати, глядела на нее, приоткрыв рот, так что были видны два ряда крепких белых зубов.

– Скажите, – обратилась к ней миссис Флашинг, – кто вам больше нравится, мистер Хьюит или мистер Хёрст?

– Мистер Хьюит, – ответила Рэчел, но ее голос прозвучал неестественно.

– А который из них читает в церкви по-гречески? – спросила миссис Флашинг.

Это мог быть и тот и другой, и, пока миссис Флашинг описывала обоих и признавалась, что оба пугают ее, но один сильнее, чем другой, Рэчел искала, куда бы сесть. Номер, конечно, был одним из самых просторных и роскошных в гостинице. В нем стояло множество кресел и диванчиков, обитых небеленым полотном, но все места были заняты кусками картона, каждый из которых покрывали пятна, линии и мазки яркой масляной краски.

– Вам не полагается на них смотреть, – сказала миссис Флашинг, заметив удивление в глазах Рэчел. Она вскочила и сбросила, сколько смогла, картонок на пол, изображениями вниз. Однако Рэчел успела завладеть одной из них, и миссис Флашинг, с тщеславием художника, взволнованно спросила:

– Ну как?

– Это холм, – ответила Рэчел. Не было сомнений, что миссис Флашинг изобразила энергичное и резкое выпячивание земли; казалось, она запечатлела даже летящие вихрем комья почвы.

Рэчел стала переходить от одного картона к другому. Все они были отмечены порывистостью и решимостью их создателя; они представляли собой результаты неумелых схваток кисти с полуосознанными идеями, которые были навеяны холмами и деревьями; и все так или иначе выражали характер миссис Флашинг.

– Я все вижу в движении, – объяснила миссис Флашинг. – Поэтому… – Она широко взмахнула рукой в воздухе, затем взяла один из картонов, отложенных Рэчел в сторону, уселась на скамеечку и начала черкать огрызком угля. Пока она наносила свои штрихи, которые, по-видимому, служили ей тем же, чем другим служит речь, Рэчел, чувствовавшая сильное беспокойство, стала оглядываться вокруг. – Откройте гардероб, – после паузы сказала миссис Флашинг – неразборчиво, потому что держала во рту кисть. – Посмотрите вещи.

Рэчел заколебалась, и миссис Флашинг подошла сама, все так же с кистью во рту, распахнула створки шкафа и вывалила на кровать ворох шалей, кусков материи, накидок и вышивок. Рэчел начала перебирать их. Миссис Флашинг опять подошла и высыпала прямо на ткани гору бисера, брошей, серег, браслетов, кисточек и гребешков. Затем она вернулась на свою скамеечку и принялась молча писать маслом. Среди тканей были и темные, и светлые; они лежали на покрывале причудливой мешаниной линий и цветов, которую усеивали красноватые капли камней, глазки павлиньих перьев и бледные черепаховые гребни.

– Женщины носили эти вещи сотни лет назад, и до сих пор носят, – заметила миссис Флашинг. – Мой муж ездит по округе и собирает их. Тут никто не понимает их цену, поэтому мы покупаем их задешево. А в Лондоне продадим их элегантным дамам, – сказала она со смешком, будто ее позабавила мысль об этих дамах и их нелепых нарядах. Через несколько минут она вдруг отложила кисти и уставилась на Рэчел. – Я скажу вам, чего мне хочется, – проговорила она. – Я хочу поехать туда и все увидеть сама. Глупо сидеть здесь с кучкой старых дев, как будто мы на английском побережье. Хочу отправиться вверх по реке и увидеть аборигенов в их поселениях. Всего каких-то десять дней в походных условиях. Мужу не впервой. Ночью лежишь под деревьями, днем тебя везут по реке, а если что увидим на берегу – будем кричать, чтобы они остановились. – Она поднялась и стала втыкать в кровать длинную золотую булавку, глядя на Рэчел, чтобы понять, как она восприняла это предложение. – Надо составить группу, – продолжила миссис Флашинг. – Десять человек могут нанять баркас. Поедете вы, миссис Эмброуз… А мистер Хёрст и второй господин поедут? Где карандаш?

Развивая свою идею, она все больше преисполнялась решимостью и восторгом. Она села на край кровати и составила список фамилий, причем каждую написала с ошибками. Рэчел была воодушевлена: план показался ей восхитительным. Она давно мечтала увидеть реку, а имя Теренса в списке озарило проект таким светом, что он стал казаться слишком прекрасным, чтобы воплотиться. Она старалась помочь миссис Флашинг, называя фамилии, объясняя, как они пишутся, и считая по пальцам дни недели. Миссис Флашинг хотела знать все о происхождении и занятиях каждого и сама рассказывала диковинные истории о характерах и привычках художников, о людях с такими же фамилиями, когда-то бывавших в Чиллингли, хотя, конечно, фамилии были другими, но это были тоже очень умные мужчины, интересовавшиеся египтологией, – словом, они просидели за этим делом довольно долго. Наконец миссис Флашинг принялась искать свой дневник, поскольку метод подсчета дней по пальцам не оправдал себя. Она выдвинула и задвинула обратно все ящики своего письменного стола, а затем крикнула:

– Ярмут! Ярмут! Ну что за женщина! Пропадает всегда, когда она нужна!

В этот момент завопил обеденный гонг, как будто у него начался дневной истерический припадок. Миссис Флашинг яростно позвонила в колокольчик. Дверь открыла миловидная горничная, почти такая же прямая, как ее хозяйка.

– Так, Ярмут, – сказала миссис Флашинг, – найдите мой дневник и посмотрите, что у нас будет через десять дней, потом спросите портье в холле, сколько надо гребцов, чтобы отвезти восемь человек вверх по реке, и сколько это стоит, запишите все это на листке бумаги и оставьте его на моем туалетном столике. А теперь… – Она указала на дверь своим изящнейшим пальчиком, так что Рэчел пришлось пойти первой. – Да, и еще, Ярмут, – добавила миссис Флашинг через плечо, – уберите эти вещи и развесьте их по местам, будьте умницей, а то мистер Флашинг рассердится.

На все это Ярмут лишь ответила:

– Да, мэм.

Когда они вошли в длинную столовую, сразу стало ясно, что все еще воскресенье, хотя атмосфера слегка и разрядилась. Стол Флашингов был накрыт сбоку у окна, так, чтобы миссис Флашинг могла разглядывать каждого входящего, а любопытства ей было не занимать.

– Старая миссис Пейли, – прошептала она, когда Артур медленно вкатил инвалидное кресло. – Супруги Торнбери, – последовало дальше. – Эта милая женщина, – она подтолкнула Рэчел локтем, чтобы та посмотрела на мисс Аллан. – Как ее зовут?

Сильно накрашенная женщина, которая всегда опаздывала, вошла в столовую с заготовленной улыбкой – как будто на сцену; она вполне могла бы вздрогнуть под взглядом миссис Флашинг, который выражал стальную неприязнь ко всему племени накрашенных женщин. Затем появились два молодых человека, которых миссис Флашинг собирательно называла «Хёрстами». Они сели напротив, через проход.

В обращении мистера Флашинга с женой смешивались восхищение и снисходительность, а его учтивая и плавная речь уравновешивала порывистость супруги. На фоне ее фырканий и вскрикиваний он представил Рэчел краткий очерк южноамериканского искусства. Он отвечал на восклицания жены, а потом спокойно возвращался к своей теме. Мистер Флашинг очень хорошо умел превращать обед в приятное времяпрепровождение, не соскальзывая в излишнюю задушевность. У него, как он сказал Рэчел, составилось мнение, что дебри этого края таят удивительные сокровища; то, что Рэчел видела, – лишь безделушки, собранные во время одной короткой поездки. Он предполагал, что на склонах гор можно найти гигантских богов, высеченных из камня, что колоссальные изваяния стоят в одиночестве посреди обширных зеленых пастбищ, там, где случалось бывать лишь аборигенам. Он считал, что задолго до рождения европейского искусства первобытные охотники и жрецы построили храмы из огромных каменных плит, вырубили из темных скал и мощных кедров величественные фигуры богов и зверей, символы великих стихий воды, огня и леса, среди которых они жили. Могут здесь быть и доисторические города, как в Греции и в Азии, стоящие на равнинах среди зарослей, и там сохранилось множество творений древнего народа. Здесь никто еще не был, почти ничего не известно. Говоря таким образом, излагая самые красочные из своих теорий, он полностью завладел вниманием Рэчел.

Она не видела, что Хьюит смотрит на нее через проход, между фигур официантов, сновавших мимо с блюдами. Он был рассеян, а Хёрст находил, что он к тому же зол и сварлив. Они затронули все обычные темы – политику, литературу, сплетни и христианство. По поводу богослужения они повздорили, поскольку Хьюит считал, что оно было ничем не хуже Сапфо, а язычество Хёрста – это просто показное чванство. Зачем ходить в церковь, спросил он, если ты читаешь там Сапфо? Хёрст возразил, что он слышал каждое слово проповеди и может доказать это – если Хьюит пожелает, он повторит ее. А в церковь он пошел, дабы осознать природу Творца, что в это утро у него получилось весьма ярко благодаря мистеру Бэксу, который вдохновил его на создание трех строк, принадлежавших к вершинам английской литературы и составлявших обращение к Божеству.

– Я написал их на обороте конверта от последнего письма моей тети, – сказал он и вытащил его из томика Сапфо.

– Что ж, послушаем, – отозвался Хьюит, немного смягчившись от перспективы литературной дискуссии.

– Дорогой Хьюит, ты хочешь, чтобы нас обоих вышвырнула из гостиницы разъяренная толпа Торнбери и Эллиотов? – спросил Хёрст. – Даже шепота хватит, чтобы я был заклеймен навеки. Боже! – воскликнул он. – Что толку в попытках писать, если мир населен такими ужасными глупцами? Серьезно, Хьюит, я советую тебе бросить литературу. Что в ней пользы? Вот твои читатели.

Он кивком показал на столики, за которыми весьма разнообразные европейцы жевали – а некоторые и грызли – жилистую местную птицу. Хьюит посмотрел и пришел в крайнее раздражение. Хёрст тоже посмотрел. Его взгляд попал на Рэчел, и он поклонился ей.

– Сдается мне, что Рэчел влюблена в меня, – заметил он, опять уставившись в тарелку. – Худший вид дружбы – с девушками, они склонны влюбляться.

На это Хьюит ничего не возразил, только как будто застыл. Хёрст, судя по всему, не обиделся на то, что остался без ответа, поскольку он опять перевел разговор на мистера Бэкса и процитировал финал проповеди о капле воды. Хьюит и на это никак не откликнулся, и Хёрст лишь поджал губы, взял инжир и погрузился в свои мысли, в которых он никогда не испытывал недостатка. Закончив обедать, они взяли чашки с кофе и разошлись по разным частям холла.

Со своего кресла под пальмой Хьюит видел, как Рэчел вышла из столовой вместе с Флашингами. Они поискали, куда бы сесть, и выбрали три кресла в углу, где можно было приватно побеседовать. Лекция мистера Флашинга была в самом разгаре. Он достал листок бумаги и принялся иллюстрировать свои слова рисунками. Хьюит увидел, как Рэчел наклонилась и стала смотреть, водя по ним пальцем. Он едко сравнил мистера Флашинга, который был слишком хорошо одет для жаркого климата и слишком усердно-изыскан в своих манерах, с назойливым лавочником. Так, сидя и наблюдая, он вдруг оказался в гуще компании, состоявшей из супругов Торнбери и мисс Аллан, которые, покружив минуту-другую с чашками в руках, устроились в креслах вокруг него. Они спросили, не может ли он что-нибудь рассказать им о мистере Бэксе. Мистер Торнбери, как всегда, сидел молча, рассеянно глядя перед собой, лишь изредка поднимая очки, как будто чтобы надеть их, но всегда в последний момент передумывая и опуская их обратно. После недолгого обсуждения дамы согласились, что мистер Бэкс, безусловно, не сын мистера Уильяма Бэкса. Воцарилась пауза. Затем миссис Торнбери сообщила, что она все так же по привычке упоминает королеву вместо короля в государственном гимне[62]62
  Эдуард VII унаследовал престол от Виктории в 1901 г.


[Закрыть]. Опять наступила пауза. Миссис Аллан задумчиво сказала, что посещение церкви за границей всегда создает у нее ощущение, будто она на похоронах моряка. Очередная пауза оказалась очень длинной и грозила стать последней, однако, к счастью, на террасе, в том месте, которое было им видно с кресел, появилась птица размером с сороку, но синего цвета с металлическим отливом. Это побудило миссис Торнбери задать вопрос: а если бы все грачи были синими, хорошо бы это было?

– Как ты думаешь, Уильям? – Она дотронулась до колена мужа.

– Если бы все грачи были синими, – он поднял очки и наконец-то водрузил их на нос, – в Уилтшире они долго не протянули бы, – заключил он, опять снял и положил очки. Трое пожилых людей задумчиво воззрились на птицу, которая была так любезна, что довольно долго оставалась на виду, избавляя их от необходимости разговаривать. Хьюит начал подумывать, не перейти ли ему в угол Флашингов, но тут к ним с другой стороны подошел Хёрст, уселся в кресло рядом с Рэчел и завел с ней беседу, ведя себя во всех отношениях фамильярно. Хьюит встал, взял шляпу и резко вышел.

Глава 18

Все, что он видел, вызывало у него отвращение. Он ненавидел синеву и белизну, яркость и четкость, гудение и жару юга; пейзаж казался ему жестким и ненатуральным, как картонный задник на сцене, а гора – деревянной ширмой на фоне выкрашенной в синий цвет завесы. Он шел быстро, несмотря на палящее солнце.

Две дороги вели из города на восток; одна ответвлялась в сторону виллы Эмброузов, а вторая углублялась в сельскую местность, в конце концов достигая деревни на равнине, но от нее отходило множество тропинок, протоптанных, когда земля была влажной; они пересекали обширные высохшие поля, ведя к разбросанным фермам и виллам богатых туземцев. Хьюит сошел на одну из таких тропинок, чтобы избежать твердости и зноя большой дороги, а также туч пыли, вздымаемых телегами и ветхими пролетками, которые везли то подгулявших крестьян, то индюшек, выпиравших под сеткой неровными выпуклостями, как воздушные шары, то медную кровать и черные деревянные сундуки только что обвенчавшейся пары.

Прогулка действительно развеяла раздражение, накопившееся за утро, но тоска осталась. Хьюиту казалось несомненным, что Рэчел безразлична к нему: она почти не смотрела на него и, беседуя с мистером Флашингом, проявляла такой же интерес, как в разговорах с ним. Наконец, в его памяти всплыли неприятные слова Хёрста; они стеганули его по душе, словно кнутом. А ведь он оставил ее беседующей с Хёрстом. Она и сейчас разговаривает с ним и, возможно, в самом деле влюблена в него. Хьюит перебрал в уме все доказательства этого предположения: ее внезапный интерес к творениям Хёрста; то, как она цитировала его – уважительно или только слегка подсмеиваясь; само прозвище, которое она дала ему – «Великий Человек», – могло означать нечто серьезное. А вдруг они правда поладили?

– Проклятье! – сказал он сам себе. – Я что, влюблен в нее?

На это он мог дать лишь один ответ. Безусловно, он был в нее влюблен, если вообще понимал, что такое любовь. С тех пор как он впервые увидел ее, она интересовала и привлекала его, и чем дальше, тем сильнее, пока он практически не потерял способности думать ни о чем другом, кроме как о Рэчел. Но, уже начиная, по своему обыкновению, погружаться в долгие грезы о ней и о себе, он остановил себя вопросом: хочет ли он жениться на ней? Вопрос был самым насущным, потому что долго терпеть эти муки и терзания невозможно, необходимо на что-то решиться. Он немедленно постановил, что не хочет жениться ни на ком. Мысль о браке вызывала у него досаду – в том числе и потому, что он досадовал на Рэчел. Он сразу же представил себе картинку: двое сидят наедине перед камином, мужчина читает, женщина шьет. Последовала вторая картинка. Мужчина в компании вскакивает, прощается и спешит оставить друзей с заговорщическим видом человека, который украдкой пробирается к своему маленькому счастью. Обе картинки были очень неприятны, а третья была еще хуже: муж, жена и друг семьи; супруги переглядываются, поскольку кое-что для них само собой разумеется, – они обладают более глубокой истиной и горды этим. Из-за раздражения он шел очень быстро, и сцены вставали перед его мысленным взором сами собой, без малейшего усилия с его стороны, как будто на экране. Вот усталые муж и жена сидят в окружении детей, очень терпеливые, снисходительные и мудрые. Но и эта картинка была неприятна. Он перебрал самые разнообразные сюжеты, беря их из жизни своих друзей, поскольку знал много супружеских пар. Но их он всегда видел заточенными в теплых, залитых светом комнатах. Затем он начал вспоминать тех, кто не состоял в браке, – эти неизменно были деятельны, и существовали в ничем не ограниченном мире, и, кроме того, находились в равном положении с остальными, без какой-либо защиты и преимуществ. Среди его знакомых самыми яркими и добрыми людьми были холостяки и старые девы. В самом деле, он с удивлением понял, что те женщины, с которыми он дружил и которыми восхищался, были незамужними. Создавалось впечатление, что для них брак более вредоносен, чем для мужчин. От этих общих картин он перешел к людям, которых наблюдал в последнее время в гостинице. Те же самые вопросы возникали у него, когда он видел Сьюзен и Артура, или мистера и миссис Торнбери, или мистера и миссис Эллиот. Он замечал, как застенчивое счастье и удивление новизной, свойственные помолвленной паре, постепенно уступали место умиротворенно-терпеливому состоянию, как будто приключения души остались позади и все свелось к исполнению определенной роли. Сьюзен ходила за Артуром с теплой кофтой, потому что он однажды проговорился, что его брат умер от воспаления легких. Хьюиту было забавно смотреть на это, но, если заменить Артура и Сьюзен на Теренса и Рэчел, становилось неприятно. Артур проявлял гораздо меньше охоты отвести кого-нибудь в уголок и поговорить о полетах, о механике аэропланов. Люди остепеняются. Затем Хьюит перешел к парам, женатым уже не первый год. Да, у миссис Торнбери был муж, и ей, как правило, успешно удавалось вовлечь его в беседу, но невозможно было представить, что они говорят друг другу наедине. Те же самые вопросы возникали и в отношении Эллиотов, разве что эти, вероятно, наедине ссорились. Иногда они ссорились и на людях, хотя жена отчаянно старалась скрыть эти перебранки, позволяя себе немножко лицемерить, – она очень боялась общественного мнения, потому что была гораздо глупее мужа и должна была прилагать усилия, чтобы держать его в узде. Нет никаких сомнений, решил Хьюит, что для мира было бы намного большим благом, если бы эти пары расстались. Даже если взять Эмброузов, которыми он восхищался, которых глубоко уважал, – несмотря на всю их любовь друг к другу, разве их брак не был компромиссом? Она уступала ему, баловала его, убирала за ним; в общении с другими она была сама искренность, а с мужем – нет, как и со своими друзьями, если они вступали в конфликт с ее мужем. Странный и прискорбный изъян. Наверное, в ту ночь, в саду, Рэчел была права, когда сказала: «Мы пробуждаем друг в друге самое плохое, мы должны жить отдельно».

Нет, Рэчел была в высшей степени не права! Ему казалось, что по всем соображениям ему не стоит возлагать на себя бремя брака, – но лишь до того, как он вспомнил довод Рэчел, который был ну уж совсем нелеп. Из преследуемого Хьюит превратился в преследователя. Оставив рассуждения о том, почему не следует жениться, он стал думать, какие странности натуры Рэчел привели ее к такому высказыванию. Всерьез ли она говорила? Конечно, следует знать, каков характер человека, с которым ты собираешься провести всю жизнь. Ведь он писатель, вот и надо разобраться, что она за человек. Находясь рядом с ней, он не мог анализировать ее качества, он как будто чувствовал их интуитивно, но вдали от нее ему иногда казалось, что он совсем ее не знает. Она была молода, но и стара одновременно; в ней почти не было уверенности в себе, но она хорошо разбиралась в людях. Она была счастлива – но счастлива чем? Если они останутся вместе, а все восторги иссякнут и им придется иметь дело с обыденностью – что тогда будет? Бросив взгляд на собственный характер, он выделил два качества: он был весьма неаккуратен и не любил отвечать на письма. По его наблюдениям, Рэчел была аккуратна, но он не мог вспомнить ее с пером в руке. Он решил представить званый ужин, например у Крумзов: Уилсон, усадив Рэчел за стол и сев рядом, рассуждает о состоянии либеральной партии. Она говорит… – конечно, она совершенно невежественна в политике. Тем не менее она, безусловно, умна, а также искренна. Нрав у нее неопределенный – это он заметил, – и в ней нет домовитости, и непринужденности нет, нет спокойствия, и не скажешь, что она красива – разве что в некоторых нарядах и в определенном свете. Но у нее есть редкий дар: она понимает то, что ей говорят; как собеседница она не знает равных. Можно говорить о чем угодно, обо всем – она никогда не бывает подобострастна. В этот момент он остановился: ему вдруг показалось, что он знает о Рэчел меньше, чем о ком-либо. Все эти мысли приходили ему в голову уже много раз, часто он пытался рассуждать и спорить с собой; и вот опять кончилось тем, что он вернулся к своим сомнениям. Он не знал ее, не знал, что она чувствует, смогут ли они жить вместе, и хочет ли он жениться на ней, – и все-таки он любил ее.

Допустим, он придет к ней и скажет (он замедлил шаг и начал говорить вслух, как будто обращаясь к Рэчел):

– Я боготворю тебя, но брак мне ненавистен, я не выношу его самодовольство, предсказуемость, компромиссы, меня пугает мысль, что ты будешь вторгаться в мою работу, мешать мне. Что ты на это скажешь?

Он остановился, прислонился к стволу дерева и невидящим взором уставился на камни, разбросанные по берегу сухого русла реки. Он отчетливо видел лицо Рэчел, ее серые глаза, волосы, губы; это лицо могло восприниматься очень по-разному: как невзрачное, безучастное, почти бессмысленное или – неистовое, страстное, почти красивое, однако в глазах Хьюита оно всегда было одинаковым, потому что Рэчел всегда смотрела на него с необычайной свободой и говорила, что думает. Как она ответит? Что она чувствует? Любит ли она его или относится к нему так же, как к любому другому мужчине, потому что она, по ее же словам, свободна, как ветер или море?

– Да, ты свободна! – воскликнул он, почувствовав восторг при мысли о ней. – И я сохраню твою свободу. Мы будем свободны вместе. Мы все будем переживать вместе. Мы будем счастливы, как никто никогда не был. Ничья жизнь не сравнится с нашей. – Он широко распахнул руки, будто чтобы обнять Рэчел и вместе с нею весь мир.

Он больше не мог ни обдумывать перспективу брака, ни трезво разбирать характер Рэчел, ни представлять, как они будут жить вместе, – он опустился и сел на землю, поглощенный мыслями о ней, и вскоре почувствовал мучительное желание опять оказаться с ней рядом.

Глава 19

Но Хьюит зря умножал свои терзания, представляя, что Хёрст все еще говорит с Рэчел. Компания очень скоро распалась: Флашинги пошли в одну сторону, Хёрст – в другую, а Рэчел осталась в холле. Она листала иллюстрированные издания, то одно, то другое, и в ее движениях чувствовалось какое-то неоформленное, беспокойное желание, владевшее ее душой. Она не знала, уйти или остаться, хотя миссис Флашинг повелела ей явиться к чаю. В холле было пусто, если не считать мисс Уиллет, которая выстукивала пальцами гаммы на листе с нотами духовной музыки, и состоятельной четы Картеров, которым девушка не нравилась, потому что у нее были развязаны шнурки и выглядела она недостаточно жизнерадостной, из чего они путем косвенных умозаключений делали вывод, что они не нравятся ей. Рэчел они, конечно, не понравились бы, если бы она их увидела, – уже потому, что у мистера Картера были нафабренные усы, а миссис Картер носила браслеты, и эти люди явно были не из тех, кому могла понравиться Рэчел. Однако она была слишком поглощена своими тревогами, чтобы о чем-то еще думать или куда-то смотреть.

Рэчел переворачивала скользкие страницы американского журнала, когда дверь распахнулась, на пол упал клин света и невысокая белая фигурка, на которой, казалось, весь свет сфокусировался, прошла через зал прямо к ней.

– Как! Вы здесь? – воскликнула Эвелин. – Я заметила вас за обедом, но вы не снизошли до того, чтобы взглянуть на меня.

Одной из черт характера Эвелин была способность, несмотря на все щелчки, которые она получала или воображала, никогда не сдаваться, если она хотела с кем-то познакомиться поближе, и в конце концов она знакомилась и даже завоевывала расположение.

Она огляделась.

– Не выношу это место. И этих людей, – сказала она. – Прошу вас, поднимемся в мой номер. Я очень хочу поговорить с вами.

Поскольку у Рэчел не было желания ни уходить, ни оставаться, Эвелин взяла ее за руку и потянула прочь из холла, на лестницу. Они поднимались, шагая через ступеньку, и Эвелин, не отпуская руку Рэчел, возбужденно говорила о том, что чужое мнение ее не волнует.

– А почему оно должно волновать, если человек уверен в своей правоте? Пусть они все провалятся! У меня свое мнение!

Она была сильно взволнована, отчего мышцы ее рук нервно подергивались. Она явно не могла дождаться, чтобы захлопнуть дверь и все рассказать Рэчел. И действительно, как только они оказались в номере, она села на край кровати и спросила:

– Наверное, думаете, что я сумасшедшая?

Рэчел была не в том настроении, чтобы обдумывать чье-то состояние души. Однако она всегда была склонна говорить прямо все, что придет ей в голову, не боясь последствий.

– Вам кто-то сделал предложение, – сказала она.

– Как, скажите, ради бога, вы догадались?! – воскликнула Эвелин, удивленно, но не без удовольствия. – Разве по мне видно, что мне сделали предложение?

– По вам видно, что вам их делают каждый день, – ответила Рэчел.

– Но вряд ли чаще, чем вам. – Эвелин довольно неискренне засмеялась.

– Со мной этого не было ни разу.

– Будет, неоднократно, на свете нет ничего проще!.. Но сегодня случилось не совсем это. Это… Ах, это такая путаница, гадкая, жуткая, отвратительная путаница!

Она подошла к умывальнику и стала прикладывать губку с холодной водой к горящим щекам. Продолжая это делать и слегка дрожа, она обернулась и на повышенных тонах объяснила причины своего нервического возбуждения:

– Альфред Перротт говорит, что я обещала выйти за него, а я говорю, что не обещала. Синклер говорит, что застрелится, если я не выйду за него, а я говорю: «Ну и стреляйтесь!» Но он, конечно, не застрелится, этого никогда не бывает. Сегодня после обеда Синклер пристал ко мне, требуя ответа, обвинил в том, что я флиртую с Перроттом, заявил, что у меня нет сердца, что я просто сирена и еще много столь же приятных вещей. В общем, в конце концов я сказала ему: «Ну, Синклер, вы наговорили достаточно. Теперь позвольте мне уйти». И тогда он схватил меня и поцеловал, гадкий зверь, я до сих пор чувствую его волосатое лицо вот здесь! Как будто он имел на это хоть малейшее право после того, что я сказала!

Эвелин сильно прижала губку к левой щеке.

– Я никогда не встречала мужчину, достойного сравнения с женщиной! – прокричала она. – В них нет достоинства, нет мужества, ничего, кроме животных страстей и звериной силы! Разве повела бы себя так хоть одна женщина – если бы мужчина сказал, что она не нужна ему? Мы слишком уважаем себя, мы бесконечно тоньше их.

Она ходила по комнате, прикладывая к щекам полотенце. Теперь вместе с каплями холодной воды по ним стекали слезы.

– Меня это злит! – объяснила она, вытирая глаза.

Рэчел сидела, наблюдая за ней. Она не задумывалась над положением Эвелин, ей только пришло в голову, что мир полон людей, испытывающих терзания.

– Есть только один мужчина, который мне действительно нравится, – продолжила Эвелин. – Теренс Хьюит. Чувствуется, что ему можно доверять.

– Почему? – спросила Рэчел. – Почему ему можно доверять?

– Не знаю. Разве вы не чувствуете людей? И всегда как-то точно знаешь, что это ощущение правильное, да? Недавно мы с ним проговорили почти целый вечер. После этого я почувствовала, что мы настоящие друзья. В нем есть что-то от женщины… – Она умолкла, как будто вспомнив нечто очень личное из сказанного Теренсом, по крайней мере, Рэчел так истолковала ее взгляд.

Рэчел попыталась напрячь силы и спросить: «Он сделал вам предложение?» – но вопрос был слишком тяжелым, и Эвелин заговорила дальше о том, что самые умные мужчины подобны женщинам, что женщины благороднее мужчин, – например, нельзя представить, чтобы такая женщина, как Лилла Харрисон, задумала какую-нибудь мерзость или имела какие-то низменные свойства.

– Вот бы вам с ней познакомиться! – воскликнула она.

Она стала намного спокойнее, и щеки у нее совсем высохли. Глаза приобрели обычное выражение энергичного жизнелюбия, и она, по-видимому, вполне забыла об Альфреде, Синклере и своих треволнениях.

– Лилла управляет лечебницей для алкоголичек на Дептфорд-Роуд, – продолжала Эвелин. – Она основала ее, организовала, все совершенно самостоятельно, и теперь это одно из крупнейших заведений подобного рода в Англии. Вы не представляете, что это за женщины и в каких семьях они живут. Но она целыми днями с ними. Я часто у нее бывала… В этом наша беда… Мы ничего не делаем. Вот вы что делаете? – спросила она, посмотрев на Рэчел со слегка иронической улыбкой. Рэчел почти не слушала, и выражение ее лица было отсутствующим и недовольным. Она ощущала равную неприязнь и к Лилле Харрисон с ее работой на Дептфорд-Роуд, и к Эвелин с ее бесконечными романами.