Текст книги "По морю прочь. Годы"

Музыка прекратилась. Молодой человек, который ставил пластинки на граммофон, куда-то ушел. Пары распались и стали продвигаться к выходу. По-видимому, они намеревались поесть. Они собирались высыпать в сад и рассесться по жестким закопченным стульям. Музыка, которая сверлила мозг Пегги, больше не звучала. Установилось временное затишье. Вдалеке Пегги слышала звуки вечернего Лондона: автомобильный клаксон, сирену на реке. Эти далекие звуки, принесенное ими напоминание о других мирах, безразличных к этому миру, о людях – тяжко трудящихся, тянущих лямку в непроглядной тьме, в толще ночи, заставили Пегги повторить слова Элинор: «Мне хорошо в этом мире, хорошо с живыми людьми». Но как человеку может быть «хорошо», спросила себя Пегги, в мире, который переполнен горем? С каждого плаката на всех перекрестках смотрит Смерть, или того хуже – тирания, жестокость, мучительство, крах цивилизации, конец свободы. Мы здесь, думала она, лишь прячемся под утлым листком, который будет уничтожен. А Элинор говорит, что мир стал лучше, потому что двум человекам на много миллионов – «хорошо». Пегги неподвижно смотрела в пол, который теперь был пуст, если не считать муслиновой нитки из чьего-то платья. Но зачем я все замечаю? – думала она. Она передвинулась на другое место. Почему я должна думать? Она не желала думать. Ей хотелось бы, чтобы существовали шторы, как в вагонных купе, которыми можно закрыться от света и загородить сознание. Синие шторы, которые опускают во время ночных поездок. Думать – это пытка. Вот бы перестать думать и отдаться течению грез… Но мерзость мира заставляет меня думать. Или это поза? Не натянула ли она на себя удобную личину того, кто указует на свое обливающееся кровью сердце и терзается мировой скорбью, а ближних-то вовсе и не любит? Опять она увидела перед собой залитый красным светом тротуар и лица людей, толпящихся у входа в кинотеатр. Равнодушные, безвольные лица. Лица одурманенных дешевыми удовольствиями, тех, у кого даже не хватает мужества быть самими собой, кто всегда рядится, притворяется, прикидывается. А здесь, в этой гостиной… – думала она, остановив взгляд на одной из пар… Нет, я не буду думать, повторила она себе. Она заставит свой мозг освободиться, стать пустым, расслабиться и принимать все спокойно и снисходительно.

Она прислушалась. Сверху до нее долетали обрывки фраз: «…в Хайгейте квартиры с ванными комнатами… Твоя мама… Да, Кросби еще жива…» Семейные сплетни. Они это любят. Но разве я могу это любить? – спросила она себя. Она была слишком утомлена, кожа вокруг глаз натянулась, голову сдавил обруч. Она попыталась отвлечься мыслями о темных полях. Но это было невозможно: рядом смеялись. Пегги открыла глаза, раздосадованная этим смехом.

Смеялся Ренни. Он держал в руке листок бумаги, голова его была откинута назад, рот широко открыт. Из него раздавалось: «Ха! Ха! Ха!» Это смех, сказала себе Пегги. Такие звуки производят люди, когда им весело.

Некоторое время она смотрела на Ренни. Наконец ее мышцы начали самопроизвольно подергиваться. Она сама не могла удержаться от смеха. Пегги протянула руку, и Ренни передал ей листок. Он был сложен. Оказывается, они играли. Каждый нарисовал часть картинки. Сверху была женская голова, напоминавшая королеву Александру, в ореоле кудряшек, ниже – птичья шея, затем туловище тигра, а завершали изображение толстые слоновьи ноги в детских штанишках.

– Это я нарисовал, это я! – сказал Ренни, ткнув пальцем в ноги, с которых свисали длинные тесемки. Пегги смеялась, и смеялась, и смеялась, не в силах сдержать смех.

– Сей лик погнал за море тьму судов![146]146
  Цитата из трагедии Кристофера Марло (1564–1593) «Доктор Фаустус».


[Закрыть] – сообщил Норт, указывая на другую часть химеры. Все опять захохотали. Пегги перестала смеяться, ее губы разгладились. Однако собственный смех возымел на нее странное действие. Он снял напряжение, будто освободил ее. Она почувствовала или, скорее, увидела – не место и людей, а состояние души, в котором был искренний смех, было настоящее счастье, и поэтому изломанный мир предстал как нечто целое, единое, обширное и свободное. Но как это выразить?

– Послушайте… – начала она. Она хотела сформулировать что-то казавшееся ей очень важным – о мире, в котором люди составляют единство, где они свободны… Но они смеялись, а она была настроена серьезно. – Послушайте… – опять начала она.

Элинор перестала смеяться.

– Пегги хочет что-то сказать, – произнесла она. Остальные замолчали, но – в неудачный момент. Пегги уже не знала, что сказать, хотя отступать было поздно.

– Послушайте, – начала она в третий раз, – вот вы тут все рассуждаете о Норте… – Норт удивленно взглянул на нее. Она говорила совсем не то, что хотела сказать, но надо было продолжать – раз начала. К ней были обращены лица с открытыми ртами – похожие на птиц, разевающих клювы. – Как он будет жить, где он будет жить. Но зачем, какой смысл говорить это?

Она посмотрела на брата. Ею овладело чувство враждебности к нему. Он все еще улыбался, но под ее взглядом улыбка постепенно стерлась с его лица.

– Что толку? – сказала она, глядя ему в глаза. – Ты женишься. Заведешь детей. Чем ты будешь заниматься? Зарабатывать деньги. Писать книжонки ради денег…

Она все испортила. Она хотела сказать нечто не имеющее отношение ни к кому конкретно, а вместо этого сразу перешла на личности. Но дело сделано, теперь надо выпутываться.

– Ты напишешь одну книжонку, потом другую, – сказала она со злостью, – вместо того чтобы жить… жить по-другому, иначе…

Пегги умолкла. Мысль еще крутилась в ее голове, но она не могла ухватить ее. Она словно отколола лишь маленький кусочек от того, что хотела сказать, и в придачу рассердила своего брата. И все-таки целое лежало перед ней – то, что ей открылось и что она не выразила. Однако, резко откинувшись спиной к стене, она почувствовала, будто что-то ее отпустило; ее сердце сильно колотилось, вены на лбу надулись. Она не сумела сказать, но она попыталась. Теперь можно отдохнуть под сенью их насмешек, которые не в силах уязвить ее, можно погрезить о далеких полях. Ее глаза почти закрылись, она представила себя на террасе, вечером; сова летит – вверх-вниз, вверх-вниз, – ее белые крылья выделяются на фоне темной изгороди; с дороги доносятся пение сельских жителей и скрип телеги.

Затем постепенно проступили иные очертания: Пегги увидела контур шкафа напротив, нить муслина на полу; две больших ноги в туфлях – таких тесных, что видны были шишки на ступнях, – остановились перед ней.

Некоторое время никто не двигался и не говорил. Пегги сидела неподвижно. Ей не хотелось шевелиться, произносить слова. Она хотела отдохнуть, растянуться, видеть сны. Она чувствовала себя очень усталой. Затем рядом остановились другие ноги и край черной юбки.

– Вы спускаетесь ужинать? – спросил квохчущий голосок. Пегги посмотрела наверх. Это были ее тетя Милли с мужем.

– Ужин внизу, – сказал Хью. – Ужин внизу.

И они удалились.

– Как они раздались! – насмешливо произнес голос Норта.

– Но они так добры к людям! – возразила Элинор. Опять семейное чувство, подумала Пегги.

Зашевелилось колено, за которым она укрывалась.

– Надо идти, – сказала Элинор.

Подожди, подожди! – хотела взмолиться Пегги. Ей надо было что-то спросить у Элинор, что-то добавить к своей выходке, потому что никто не напал на нее, никто не смеялся над ней. Но было поздно: колени разогнулись, красная накидка повисла прямо. Элинор встала. Она принялась искать свою сумочку или носовой платок, шаря в подушках кресла, в котором сидела. Как всегда, она что-то потеряла.

– Простите старую копушу, – извинилась она и потрясла подушку. На пол упали монеты. Шестипенсовик покатился по ковру и остановился у пары серебристых туфелек.

– Смотрите! – воскликнула Элинор. – Смотрите! Это же Китти!

Пегги подняла голову. Красивая пожилая женщина с вьющимися седыми волосами, украшенными чем-то блестящим, стояла в дверях и осматривалась – видимо, только что пришла и тщетно искала хозяйку. К ногам этой дамы и подкатилась монета.

– Китти! – Элинор поспешила ей навстречу, протягивая руки. Все встали. Пегги тоже встала. Вот и кончилось, все испорчено, поняла она. Не успело что-то соединиться, как опять рассыпалось. Она ощущала пустоту. Теперь надо подбирать осколки и составлять что-то новое, иное, думала она, пересекая гостиную и подходя к иностранцу, которого все звали Брауном, но чье настоящее имя было Николай Помяловский.

– Кто эта дама, – спросил ее Николай, – которая появляется так, будто весь мир принадлежит ей?

– Это Китти Лассуэйд, – сказала Пегги. Из-за того, что Китти стояла в дверях, никто не мог выйти.

– Боюсь, я страшно опоздала, – услышали они ее четкий, властный голос. – Но я была в балете.

Это, кажется, Китти, подумал Норт, глядя на нее. Одна из тех ладных мужеподобных старух, которые вызывали у него легкую неприязнь. Вроде была женой кого-то из наших губернаторов… Или вице-короля Индии? Он легко мог представить ее принимающей гостей в губернаторской резиденции. «Вы садитесь сюда, вы – туда. А вам, молодой человек, стоит больше двигаться». Он знал этот тип женщин. У нее были короткий прямой нос и голубые, широко поставленные глаза. Она могла выглядеть очень эффектно в восьмидесятые годы, подумал Норт, – в узкой амазонке, маленькой шляпке с петушиным пером; возможно, у нее был роман с адъютантом; а потом она остепенилась, стала деспотичной и рассказывала истории о своем прошлом. Он прислушался.

– Да, но Нижинскому он в подметки не годится! – говорила она.

Весьма в ее духе, подумал Норт. Он стал рассматривать книги в шкафу. Вынул одну и перевернул вверх ногами. Одна книжонка, потом другая, – он вспомнил колкость Пегги. Эти слова уязвили его непропорционально своему очевидному смыслу. Она напала на него с такой жестокостью, как будто презирала его, и вид у нее был, точно она вот-вот заплачет. Он открыл книжку. Латынь, что ли? Он прочел одно предложение и пустил его плыть по своему сознанию. Слова были прекрасны, хотя и не имели смысла, однако составляли некий рисунок: «…nox est perpetua una dormienda»[147]147
  «…вечную ночь спать суждено» (лат.). Строка из Катулла.


[Закрыть]. Норт вспомнил, как его учитель говорил: «Начинай с длинного слова в конце фразы». Слова парили в воздухе… Но когда они уже вот-вот должны были раскрыть свой смысл, у двери началось движение. Старый Патрик медленно подошел и галантно подал руку вдове генерал-губернатора, после чего они со старомодно-церемониальным видом начали спускаться по лестнице. Остальные последовали за ними. Молодое тащится за старым, подумал Норт, ставя книгу обратно на полку и направляясь к выходу. Только и они не столь молоды; у Пегги видна проседь – ей, должно быть, уже тридцать семь… Или тридцать восемь?

– Ну как ты, Пег? – спросил Норт, когда они стояли позади всех. Он чувствовал к ней смутную враждебность. Она казалась ему злой, прагматичной и очень придирчивой к другим, особенно к нему.

– Иди первым, Патрик, – услышали они благозвучный и громкий голос леди Лассуэйд. – Эта лестница не приспособлена… – она сделала паузу, вероятно, выставляя вперед ревматическую ногу, – для стариков, которым… – еще одна пауза – на следующей ступени, – приходилось ползать по мокрой траве, давя слизней.

Норт посмотрел на Пегги и засмеялся. Он не ожидал такого конца фразы, впрочем, подумал он, у вдов вице-королей должны быть сады, в которых они давят слизней. Пегги тоже улыбнулась. Но ему было неуютно рядом с ней. Ведь она напала на него. А сейчас они стояли бок о бок…

– Ты видел старого Уильяма Уотни? – спросила она, поворачиваясь к нему.

– Не может быть! – воскликнул Норт. – Он еще жив? Вон тот седоусый морж?

– Да, это он, – сказала Пегги. В дверях стоял старик в белом жилете.

– Старый Квази-Черепах[148]148
  Квази-Черепаха – персонаж сказки Льюиса Кэрролла «Алиса в Стране чудес».


[Закрыть], – сказал Норт. Им надо было вытащить свои детские словечки, оживить воспоминания детства, чтобы преодолеть разделявшую их дистанцию, враждебность. – А помнишь… – начал он.

– Ночной побег? – откликнулась она. – Я тогда спустилась из окна по веревке.

– И мы устроили пикник в римском лагере.

– Нас никогда бы не уличили, если бы нас не выдал этот мерзкий мальчишка, – сказала Пегги, спустившись на одну ступень.

– Гаденыш с красными глазами, – сказал Норт.

Больше им вроде и нечего было сказать друг другу.

Они стояли рядом и ждали, пока другие не пройдут и не освободят им дорогу. А ведь он читал ей свои стихи в яблочном амбаре и когда они бродили среди розовых кустов. А теперь им нечего сказать друг другу.

– Перри, – сказал Норт, спустившись на еще одну ступень и вдруг вспомнив имя красноглазого мальчишки, который утром видел, как они возвращались домой, и наябедничал.

– Альфред, – добавила Пегги.

Она до сих пор многое знает обо мне, подумал Норт, нас все еще объединяет нечто глубинное. Вот почему, понял он, меня так задело, когда она при других сказала о моем «писании книжонок». Это их общее прошлое обличало его настоящее. Он взглянул на нее.

Черт побери этих женщин, они такие жесткие, у них нет фантазии. Будь прокляты их утлые любопытные умишки. К чему приводит их «образование»? Ее оно лишь сделало придирчивой, скептичной. Старушка Элинор, со всей своей нестройной болтовней, стоит дюжины таких, как Пегги. Ни то ни се, думал он, глядя на нее. Ни модница, ни аскетка.

Она почувствовала, что он посмотрел на нее и отвернулся. Обнаружил, что в ней что-то не так, она это знала. Руки? Платье? А, это из-за того, что она раскритиковала его. Ну, конечно, думала она, спускаясь на очередную ступеньку, теперь мне будут мстить, теперь жди расплаты за мои слова о том, что он будет писать «книжонки». Обычно на подготовку ответного удара уходит минут десять – пятнадцать. А потом вопрос потеряет актуальность, хотя и останется в разряде «неприятных», причем весьма неприятных, думала она. Мужское тщеславие не знает границ. Пегги подождала. Он опять посмотрел на нее. А теперь он сравнивает меня с той девушкой, которую я видела рядом с ним, подумала Пегги и вспомнила миловидное, но строгое лицо. Он свяжется с красногубой девицей и станет ишачить. Ему так полагается, а я так не могу, думала она. С моим вечным чувством вины. Придется платить, придется платить – я всегда так себе говорила, даже тогда, в римском лагере. У меня никогда не будет детей, а он будет плодить маленьких Гиббсов, еще и еще, думала Пегги, глядя на дверь в контору стряпчего, – если только она через год не уйдет от него к другому мужчине… Фамилия стряпчего была Олдридж, отметила она. Все, я больше не буду ничего замечать, буду радоваться жизни, вдруг решила она. Она взяла Норта за руку.

– Встретил тут кого-нибудь интересного? – спросила Пегги.

Он догадался, что она видела его с той девушкой.

– Одну девушку, – кратко ответил он.

– Я видела, – сказала она и посмотрела в сторону. – По-моему, милая, – добавила она, вглядываясь в раскрашенное изображение птицы с длинным клювом, висевшее на стене.

– Привести ее к тебе? – спросил Норт.

Так он, значит, ценит ее мнение? Она все еще держала его чуть выше локтя и чувствовала что-то твердое и тутое под рукавом; прикосновение к его телу вернуло ей ощущение близости других людей и их же отдаленности, так что желание помочь причиняет боль, и все же они зависят друг от друга; все это вызвало в ней такую бурю чувств, что она едва удержалась от того, чтобы закричать: «Норт! Норт! Норт!»

Все, нельзя опять выставлять себя дурой, сказала она себе.

– В любой вечер после шести, – произнесла она вслух, осторожно делая шаг на еще одну ступеньку вниз. Лестница кончилась.

Из-за двери комнаты, где был устроен ужин, гудели голоса. Пегги отпустила руку Норта. Дверь распахнулась.

– Ложки! Ложки! Ложки! – закричала Делия, по-ораторски размахивая руками так, будто обращалась к людям в комнате с торжественной речью. Она увидела племянника и племянницу. – Будь ангелом, Норт, принеси ложки! – крикнула она, выбросив руки в его сторону.

– Ложки для вдовы генерал-губернатора! – гаркнул Норт, имитируя ее интонацию и жесты.

– На кухне, внизу! – Делия указала на лестницу, ведшую в полуподвал. – Пегги, иди сюда, иди сюда! – Она поймала руку Пегги. – Мы все садимся ужинать!

Она ворвалась в комнату. Там яблоку негде было упасть. Люди сидели на полу, в креслах, на конторских стульях. Длинные конторские столы, столики для пишущих машинок были тоже пущены в дело. Они были усыпаны, завалены цветами. Гвоздики, розы, маргаритки были набросаны как попало.

– Садись на пол, садись куда угодно, – распорядилась Делия, неопределенно махнув рукой. – Ложки сейчас будут, – сказала она леди Лассуэйд, которая пила суп из кружки.

– Да не нужна мне ложка, – отозвалась Китти. Она наклонила кружку и сделала глоток.

– Тебе-то не нужна, – возразила Делия, – а другим нужна.

Норт принес пучок ложек, и она взяла их у него.

– Так, кому ложки нужны, кому нет? – спросила она, помахав ложками перед собой. Кто-то без них может обойтись, кто-то – нет, решила она про себя.

Те, кто сродни ей, думала она, в ложках не нуждаются, а вот другим – англичанам – они требуются. Она делила людей таким манером всю жизнь.

– Ложку? Ложку? – спрашивала она, с явным удовольствием оглядывая битком набитую комнату. Там были люди всех сортов. Она всегда к этому стремилась: перемешивать людей, избавляться от нелепых английских условностей. И в этот вечер ей это удалось, заключила она. Присутствовали и аристократы, и плебеи; кто-то был одет роскошно, кто-то – скромно; одни пили прямо из кружек, другие смирились с тем, что суп остынет, лишь бы принесли ложку.

– Мне ложку, – сказал ее муж, посмотрев на нее снизу вверх.

Делия наморщила нос. В тысячный раз он ущемил ее идеал. Она мечтала выйти замуж за смутьяна, а вышла за первейшего роялиста, страстного империалиста, респектабельного провинциального джентльмена – хотя и это сыграло роль, потому что даже сейчас он был еще весьма импозантен.

– Дай дяде ложку, – сухо сказала она Норту, вручив ему весь металлический букет.

После этого она села рядом с Китти, которая глотала суп, как девчонка на школьном пикнике. Китти поставила пустую кружку среди цветов.

– Бедные цветочки, – сказала она, подобрав со скатерти гвоздику и поднеся ее к губам. – Они же погибнут, Делия, им нужна вода.

– Розы нынче дешевы, – возразила Делия. – По два пенса за букет с тележек на Оксфорд-стрит. – Она взяла красную розу и поднесла поближе к свету, от чего цветок засиял полупрозрачными лепестками в прожилках. – Какая богатая страна Англия! – сказала она, положила розу обратно и взяла свою кружку.

– Что я тебе всегда и говорю, – вступил в разговор Патрик, вытирая рот. – Единственная цивилизованная страна в целом свете.

– Мне казалось, что мы на грани катастрофы, – сказала Китти. – Хотя сегодня в Ковент-Гардене особых признаков этого я не заметила.

– Увы, это правда, – вздохнул Патрик в тон каким-то своим мыслям. – К сожалению, должен признать, что мы такие дикари по сравнению с вами.

– Он не успокоится, пока не получит назад Дублинский замок[149]149
  В Дублинском замке до 1922 г. располагалась британская администрация Ирландии.


[Закрыть], – съехидничала Делия.

– Вам не нравится свобода? – спросила Китти, глядя на чудаковатого старика, чье лицо всегда напоминало ей ягоду крыжовника с редкими волосками. Но фигура у него была великолепная.

– Сдается мне, что наша нынешняя свобода куда хуже, чем наше бывшее рабство, – сказал Патрик, тыкая в рот зубочисткой.

Как всегда, политика, деньги и политика, подумал Норт, который подслушал их разговор, разнося последние ложки.

– Неужели, Патрик, вы хотите сказать, что вся эта борьба была напрасна? – спросила Китти.

– Приезжайте в Ирландию, сами посмотрите, миледи, – мрачно ответил он.

– Еще рано – слишком рано судить, – возразила Делия.

Ее муж глядел мимо нее невинными глазами охотничьего пса, чьи лучшие дни в прошлом. Но эти глаза не могли долго удерживаться на чем-то одном.

– Что это за парень с ложками? – спросил Патрик, остановив взгляд на Норте, который стоял позади, как официант.

– Это Норт, – сказала Делия. – Сядь рядом с нами, Норт.

– Добрый вам вечер, сэр, – сказал Патрик. Они уже здоровались, но он позабыл.

– Что, сын Морриса? – спросила Китти, резко повернувшись. Она с чувством пожала Норту руку. Он сел и глотнул супа.

– Он только что из Африки. У него там была ферма, – сообщила Делия.

– Ну и как вам страна отцов? – спросил Патрик, приветливо наклоняясь к Норту.

– Здесь очень многолюдно, – сказал Норт, оглядывая комнату. – И все говорят о деньгах и политике. – Это была его дежурная фраза. Он произнес ее уже раз двадцать.

– Вы были в Африке? – спросила леди Лассуэйд. – А из-за чего же вы оставили вашу ферму? – Она смотрела ему в глаза и говорила именно так, как он ожидал: слишком властно, чтобы это пришлось ему по душе. Какое твое дело, старуха? – мысленно спросил он.

– Надоело, – сказал он вслух.

– А я отдала бы все, чтобы стать фермером! – воскликнула она. Это немного не укладывается в ее образ, подумал Норт. Так же, как и ее глаза. Ей стоило бы носить пенсне. – Но когда я была молодой, – сказала она с досадой – руки у нее были довольно натруженные, с грубой кожей, но ведь она занималась садоводством, вспомнил Норт, – это не позволялось.

– Да, – подтвердил Патрик. – И я считаю, – продолжил он, постукивая по столу вилкой, – что мы все были бы довольны, очень довольны, если бы все вернулось на круги своя. Вот что с нами сделала война? Меня, например, разорила. – Он покачал головой с видом меланхолического смирения.

– Мне печально это слышать, – сказала Китти. – Но для меня старое время было плохое время, злое, жестокое время… – Ее глаза стали голубыми от гнева.

А как же адъютант и шляпка с петушиным пером? – подумал Норт.

– Ты не согласна со мной, Делия? – спросила Китти, повернувшись к двоюродной сестре.

Но Делия, говоря со своим преувеличенно-певучим ирландским акцентом, обращалась к кому-то сидевшему за соседним столом наискосок от нее. Кажется, я помню эту комнату, подумала Китти; помню какое-то собрание, какой-то спор. Но о чем? О силе?..

– Дорогая Китти, – перебил ее мысли Патрик. Он похлопал ее по руке своей лапищей. – Еще один пример в пользу того, что я говорю. Теперь женщины получили избирательное право. – Он повернулся к Норту. – Стало ли им от этого лучше?

На мгновение во взгляде Китти проступила ярость, но потом она улыбнулась.

– Не будем спорить, мой старый друг, – сказала она, тоже похлопав его по руке.

– То же самое с ирландцами, – продолжал он. Он не может отвлечься от одних и тех же знакомых мыслей – бродит по кругу, как заезженная кляча, подумал Норт. – Они бы рады вернуться в Империю, уверяю вас. Я происхожу из семьи, – теперь Патрик обращался только к Норту, – которая служила королю и отечеству в течение трехсот…

– Английские колонисты, – сухо заметила Делия и отпила супа. Предмет их ссор наедине друг с другом, подумал Норт.

– Мы жили в этой стране триста лет, – не унимался Патрик, топая по своему кругу. Норта он держал за локоть. – И что поражает меня, старика, старого перечника…

– Глупости, Патрик, – вмешалась Делия. – Ты никогда еще не выглядел моложе. Ему можно дать пятьдесят, правда, Норт?

Но Патрик покачал головой.

– Мне давно за семьдесят, – просто сказал он. – Так вот, что поражает меня, старика, – он похлопал Норта по плечу, – жизнь так прекрасна, – он неуверенно кивнул в сторону плаката, приколотого к стене, – вокруг столько красоты. – Вероятно, он имел в виду цветы, просто его голова непроизвольно дергалась во время речи. – Так чего же ради эти люди стреляют друг в друга? Я не вхожу ни в какие общества, не подписываю никакие эти… – он показал на плакат, – как они называются? Манифесты. Я просто иду к моему другу Майку, или пусть это будет Пат – они все мои добрые друзья, и мы…

Он наклонился и потер свою ступню.

– Господи, эти туфли! – пожаловался он.

– Жмут, да? – сочувственно спросила Китти. – Сбросьте их.

Зачем они притащили сюда бедного старика, подумал Норт, напялили на него тесные туфли? Наверняка точно так же он беседовал со своими собаками. Когда он поднимал глаза, стараясь вспомнить, о чем он говорил, его взгляд был похож на взгляд охотника, который увидел птиц, поднимающихся полукругом над болотом. Но птиц было не достать выстрелом.

– …И мы говорим обо всем, – продолжил Патрик. – Сидя за столом.

Его глаза смягчились и опустели, как будто мотор выключился и его ум беззвучно плыл дальше по инерции.

– Англичане тоже говорят, – вскользь заметил Норт. Патрик кивнул и рассеянно посмотрел на группу молодых людей. Но его не интересовало, что говорят другие. Его сознание уже не могло воспринять что-то извне. Тело Патрика все еще сохраняло великолепные пропорции, постарело именно его сознание. Он мог только повторить уже много раз сказанное и после этого сидеть, ковыряя в зубах, уставившись перед собой. Он сидел, держа двумя пальцами цветок, безучастно, не глядя на него, а ум его плыл по инерции… Но тут вступила Делия.

– Норту надо пойти поговорить со своими друзьями, – сказала она. Как многие жены, она знает, когда муж начинает нагонять скуку, подумал Норт и встал. – Не жди, чтобы тебя представили, – сказала Делия, помахав рукой.

– Делайте, что хотите. Что хотите, – проговорил Патрик, постукивая стеблем цветка по столу.

Норт был рад уйти, но куда теперь направиться? Оглядев комнату, он опять почувствовал себя чужаком. Все присутствовавшие были знакомы между собой. И называли друг друга – он встал с краю небольшой компании молодых мужчин и женщин – по именам или прозвищам. Каждый принадлежал к какой-то группке, понимал Норт, прислушиваясь к разговору. Он хотел слышать, о чем они говорят, но самому в беседу не вступать. Он прислушался. Они спорили. Политика и деньги, сказал он себе, деньги и политика. Эта фраза оказалась очень кстати. Но он не мог вникнуть в спор, который уже был довольно-таки горячим. Никогда я не чувствовал себя таким одиноким, подумал Норт. Старая банальность об одиночестве в толпе верна. Холмы и деревья человека принимают, а люди отвергают. Он отвернулся и сделал вид, что читает описание дома с участком в Бексхилле, которое Патрик почему-то назвал «манифестом». «Водопровод во всех спальнях», – прочитал Норт. До него доносились обрывки разговора. Это Оксфорд, а это Хэрроу, узнавал он словечки и обороты, усвоенные в школе и колледже. Казалось, они по-прежнему обмениваются школьными анекдотами – о том, как Джонс-младший взял приз за прыжки в длину, о старике Фокси, или как там звали их директора. Беседа молодых людей о политике была очень похожа на разговор мальчишек из частной школы. «Я прав, а ты нет…» В их возрасте, думал Норт, я был в окопах, на моих глазах гибли люди. Но можно ли считать это хорошим образованием? Он перенес вес на другую ногу. В их возрасте, думал он, я оказался один на ферме со стадом овец, на шестьдесят миль вокруг не было ни единого белого… Было ли это хорошим образованием? Так или иначе, слушая издалека их спор, улавливая характерные слова, видя их жесты, он понимал, что все они – люди одного сорта. Он посмотрел через плечо. Элитарная частная школа плюс университет, без вариантов. А где же Дворники, Докеры, Доярки и Дровосеки? – подумал он, составляя список профессий на букву «д». Потому что, хотя Делия и гордилась своей неразборчивостью в знакомствах, к ней пришли одни Патриции и Пэры. Какие еще слова начинаются на «п»? – задумался он, опять уставившись на плакат. Потаскуха, Паразит?

Норт обернулся. На него смотрел симпатичный юноша со свежим лицом и веснушчатым носом, в будничной одежде. Если он не остережется, его тоже втянут. Нет ничего проще, чем вступить в общество, чем подписать то, что Патрик называет «манифестом». Норт, однако, не верил ни в общества, ни в манифесты. Он вернулся к восхитительному особняку с садом в три четверти акра и водопроводом во всех спальнях. Он делал вид, что читает, а сам думал: люди снимают залы, устраивают там собрания. Один из них выходит на трибуну. Жмет руки – характерно, крепко, будто нажимает на рычаг или выкручивает белье. Голос оратора, многократно усиленный громкоговорителем, обычно странно отделяется от его фигурки и гремит, сотрясая зал: «Справедливость! Свобода!» Конечно, когда сидишь, стиснутый с боков чужими коленями, по коже может пробежать дрожь, душа может приятно затрепетать, но на следующее утро – думал Норт, глядя на плакат с рекламой недвижимости – не остается ни единой мысли, ни единой фразы, которые хоть чего-нибудь стоили бы. Что они понимают под «Справедливостью» и «Свободой», эти милые молодые люди, имеющие сотни две-три в год? Что-то здесь не так, думал он; есть какой-то разрыв, несоответствие между словами и реальностью. Если они хотят преобразовать мир, почему бы не начать отсюда, из центра, с самих себя? Норт повернулся на каблуке и столкнулся нос к носу со стариком в белом жилете.

– Здравствуйте! – сказал он, протягивая руку.

Это был его дядя Эдвард. Он походил на насекомое, из которого выели всю плоть, оставив только крылышки и хитиновую оболочку.

– Очень рад видеть, что ты вернулся, Норт, – сказал Эдвард и тепло пожал ему руку. – Очень рад, – повторил он.

Он был застенчив. Он был тощ и худосочен. Его лицо как будто вырезали с помощью множества тонких инструментов, или – как будто оставили на улице зимней ночью и оно замерзло. Он откидывал голову назад, как закусивший удила конь; но он был старый конь, голубоглазый конь, давно привыкший к удилам. Он двигался, повинуясь привычке, а не чувству. Интересно, чем он занимался все эти годы? – подумал Норт, когда они стояли, оглядывая друг друга. Издавал Софокла? А что случится, если однажды окажется, что весь Софокл уже издан? Что они будут делать, эти выеденные, пустотелые старики?

– Ты возмужал, – сказал Эдвард, осмотрев его с ног до головы. – Возмужал.

В его манере было едва заметное почтение. Эдвард, ученый, отдавал дань Норту, солдату. На нем есть какая-то печать избранности, подумал Норт; значит, все-таки удалось что-то сберечь.

– Пойдем сядем? – предложил Эдвард, словно хотел серьезно обсудить с Нортом какие-то интересные темы. Они стали искать тихое место. Он-то не транжирил свое время на беседы с дряхлыми сеттерами и пальбу из ружья, подумал Норт, оглядываясь в поисках спокойного пристанища, где они могли бы посидеть и поговорить. Но свободными оказались только два конторских стула в углу около Элинор.

Она увидела их и вскрикнула:

– Ой, Эдвард! Я же хотела тебя о чем-то спросить…

Какое облегчение, что назревавшую беседу с директором школы отменила эта импульсивная глуповатая старушка. Она держала перед собой носовой платок.

– Я завязала узелок, – сказала она. Действительно, на платке был узел. – Зачем же я его завязала? – Элинор подняла глаза.