Текст книги "По морю прочь. Годы"

Проведя несколько часов на солнцепеке в пререканиях с уклончивыми и болтливыми туземцами, Сент-Джон вытянул из них сведения о том, что другой врач все-таки существует, это француз, который сейчас отдыхает в горах. Найти его, говорили они, совершенно невозможно. Зная эту страну, Сент-Джон сомневался, что телеграмма может быть как послана, так и получена, но, уменьшив расстояние до городка в горах, где находился врач, с сотни миль до тридцати и наняв экипаж с лошадьми, он, не раздумывая, отправился за ним лично. Он смог найти врача и в конце концов уговорил его оставить молодую жену и без промедления ехать к больной Рэчел. Они добрались до виллы во вторник, к полудню.

Теренс вышел встретить их, и Сент-Джон был поражен тем, как он похудел за это время; кроме того, Теренс был очень бледен, и во взгляде его появилось что-то странное. Однако отрывистая речь и мрачноватая властность доктора Лесажа произвели на обоих благоприятное впечатление, хотя было ясно, что врач сильно раздражен всей этой историей. Спустившись вниз, он отдал категоричные распоряжения, но ему не пришло в голову высказывать свое мнение – либо из-за присутствия Родригеса, который был одновременно подобострастен и ядовит, либо в силу уверенности, что все и так уже всё знают.

– Конечно, – сказал он, пожав плечами, когда Теренс спросил его, тяжело ли больна Рэчел.

И Теренс, и Сент-Джон почувствовали некоторое облегчение, когда доктор Лесаж ушел, оставив ясные указания и пообещав повторить визит через несколько часов; к сожалению, приободрившись, они стали говорить больше, чем обычно, а это привело к ссоре. Они повздорили из-за дороги, Портсмутской дороги. Сент-Джон сказал, что она покрыта щебнем там, где проходит мимо Хиндхеда, а Теренс знал так же точно, как свое имя, что в том месте она щебнем не покрыта. Во время спора они наговорили друг другу резкостей, и ужин закончился в молчании, не считая редких и приглушенных замечаний Ридли.

Когда стемнело и внесли лампы, Теренс уже был не в силах сдерживать свое раздражение. Сент-Джон отправился спать совершенно измученным, пожелав Теренсу спокойной ночи гораздо ласковее, чем обычно, – из-за ссоры, а Ридли удалился к своим книгам. Оставшись один, Теренс стал расхаживать по комнате. Он остановился у раскрытого окна.

В городе, лежавшем внизу, один за другим гасли огни, в саду было тихо и прохладно, поэтому Теренс вышел на террасу. Он стоял в темноте, видя в слабом сером свете лишь очертания деревьев, и тут его охватило желание убежать, покончить со всеми этими страданиями, забыть, что Рэчел больна. Он позволил себе погрузиться в забвение. Как будто ветер, яростно дувший без перерыва, вдруг затих, и тревоги, напряжение, страхи, мучившие его, исчезли. Он стоял в неподвижном воздухе, один на своем маленьком островке, неуязвимый для любой боли. Не имело значения, больна Рэчел или нет; не имело значения, врозь они или вместе; ничто не имело значения, ничто… На далекий берег набегали волны, ветви шевелил мягкий ветерок, окутывавший Теренса покоем и безмятежностью, тьмой и пустотой. Ясно, что мир борьбы, тревог и страхов – не настоящий мир, настоящий мир – этот, лежащий под поверхностью, поэтому, что бы ни случилось, бояться нечего. Тишина и покой будто обернули его тело прохладным покрывалом, утихомирили боль в каждом нерве, его душа опять расправилась и вернула свой привычный облик.

Но через некоторое время из дома донесся звук, который пробудил его, он бессознательно повернулся и пошел в гостиную. Вид освещенной комнаты так резко вернул все забытое, что Теренс замер на несколько мгновений не в силах пошевелиться. Он вспомнил все: который теперь час, даже до минут, в каком положении дела и что ожидается. Он проклинал себя за то, что хотя бы на секунду поверил в то, чего нет. Теперь пережить ночь будет еще труднее, чем всегда.

Не в силах оставаться в пустой гостиной, Теренс вышел и сел на ступеньку посередине лестницы в комнату Рэчел. Ему очень хотелось с кем-нибудь поговорить, но Хёрст спал, и Ридли тоже; из комнаты Рэчел не доносилось ни звука. Во всем доме было только слышно, как Чейли хлопочет на кухне. Наконец на лестнице над головой Теренса зашуршало, и сестра Макиннис вышла, застегивая манжеты: ей предстояло ночное дежурство. Теренс поднялся и остановил ее. Он редко говорил с ней, но она могла утвердить надежду, которая все еще жила в нем, – что Рэчел больна не тяжело. Он сообщил ей шепотом о приходе доктора Лесажа и что тот сказал.

– А теперь, сестра, – прошептал он, – пожалуйста, скажите ваше мнение. Вы считаете, что она очень тяжело больна? Ей грозит опасность?

– Доктор сказал… – начала она.

– Да-да, но мне нужно ваше мнение. Вы много видели подобных случаев?

– Я не могу сказать вам больше, чем доктор Лесаж, мистер Хьюит, – ответила она осторожно, как будто ее слова могли быть использованы против нее. – Случай серьезный, но вы можете быть вполне уверены, что мы делаем для мисс Винрэс все возможное. – В ее голосе слышалось профессиональное самодовольство. Но она, по-видимому, поняла, что не удовлетворила молодого человека, который все так же загораживал ей дорогу: она слегка отступила в сторону на ступеньке и посмотрела в окно, в котором были видны луна и море. – Если вы спрашиваете меня, – начала она странно-таинственным голосом, – то я вообще не люблю май.

– Май? – переспросил Теренс.

– Возможно, это и выдумки, но я не люблю, когда кто-то заболевает в мае, – продолжила она. – В мае все идет как-то не так. Вероятно, из-за луны. Говорят, она влияет на мозг, вы не слышали об этом, сэр?

Он посмотрел на нее, но не смог ответить; под прямым взглядом она, как и все остальные, съежилась и показалась бесполезной, злонамеренной, недостойной доверия.

Она проскользнула мимо него и удалилась.

Он пошел в свою комнату, но не мог даже раздеться. Он долго ходил из стороны в сторону, а потом, высунувшись в окно, взирал на землю, которая лежала темной массой на фоне более светлой синевы неба. Со страхом и отвращением он смотрел на стройные черные кипарисы, которые еще можно было разглядеть в саду, и слушал незнакомые скрипучие звуки, свидетельствовавшие о том, что земля еще горячая. Все, что он видел и слышал, казалось зловещим, полным враждебности, дурных предзнаменований, и как будто принимало участие в заговоре против Теренса – вместе с местными жителями, сиделкой, врачом и страшной силой самой болезни. Они как будто объединили свои усилия, чтобы извлечь из него как можно больше страданий. Он не мог привыкнуть к своей боли – это было для него открытием. Раньше он не понимал, что под поверхностью любого существования, каждого дня человеческой жизни таится страдание; до поры до времени оно спит, но всегда готово пробудиться и поглотить свои жертвы; он хорошо представлял себе это страдание – как огонь, окружающий все сущее, лижущий его края, пожирающий людей. Впервые он осознал смысл слов, которые всегда казались ему пустыми: борьба за жизнь, тяготы жизни. Теперь он знал по себе, что жизнь тяжела и полна страданий. Он смотрел на разбросанные огни внизу и думал об Артуре и Сьюзен, об Эвелин и Перротте, о том, что они пускаются на риск в полном неведении и своим счастьем открывают свои души для такого же страдания. Как они осмеливаются любить друг друга, удивлялся он; как он сам осмеливался жить так, как жил раньше – стремительно и беззаботно, ни на чем подолгу не задерживаясь, любя Рэчел так, как он ее любил? Он больше никогда не почувствует себя в безопасности, никогда не поверит в прочность жизни, никогда не забудет, какие бездны страдания лежат под тонким счастьем, ощущением благополучия и надежности. Когда он оглядывался назад, ему казалось, что их счастье никогда не было так велико, как сейчас велика его боль. В их счастье всегда было что-то несовершенное, им всегда хотелось еще чего-то – недоступного для них. Счастье было отрывочным и неполным – потому что они были слишком молоды и еще мало понимали жизнь.

Отсветы его свечи дрожали на деревьях за окном; он смотрел на ветку, качавшуюся в темноте, и представлял весь внешний мир; он думал об огромной реке и огромном лесе, о широчайших просторах суши и водных равнинах, окутывавших землю; громадное небо круто поднималось от моря, а между небом и морем перетекали массы воздуха. Как необъятны и темны ночные пространства, открытые всем ветрам; странно подумать, как мало там человеческих поселений, как ничтожны пятнышки света, похожие на одиноких светляков, как разбросаны они среди первозданных складок земли. И в этих поселениях живут маленькие люди, крошечные мужчины и женщины. Если задуматься, это нелепо – сидеть здесь, в этой комнатенке, терзаться заботой и страдать. Разве что-то имеет значение? Рэчел, крошечное существо, лежит больная этажом ниже, а он сидит тут и страдает из-за нее. Близость их тел в громадной Вселенной, их малость казались ему нелепыми и смехотворными. Ничто не имеет значения, повторил он, у людей нет ни власти над чем-либо, ни надежды. Он облокотился на подоконник и думал, думал, почти утратив ощущение времени и места. И все-таки, хотя он был убежден, что все это нелепо, смехотворно, что люди малы и будущее их безнадежно, его не оставляло чувство, что эти мысли составляют часть жизни, которую они с Рэчел проживут вместе.

Возможно, благодаря смене врача на следующий день Рэчел выглядела значительно лучше. Хелен была по-прежнему очень бледна и измучена, но в ее взгляде как будто слегка рассеялись тучи, которые затягивали его все последнее время.

– Она заговорила со мной, – сама начала Хелен. – Она спросила, какой сегодня день недели, в полном сознании.

Затем вдруг, без всякого предвестья и видимой причины, в ее глазах появились слезы и потекли ровными струйками по щекам. Она плакала, почти не изменив выражения лица и не пытаясь сдержаться, будто не сознавала, что плачет. Несмотря на облегчение, которое принесли ее слова, ее вид привел Теренса в смятение: неужели все средства исчерпаны? Неужели власть этой болезни безгранична? Неужели перед ней все отступает? Хелен всегда казалась ему сильной и решительной, а теперь она – как ребенок. Он обнял ее, и она по-детски прижалась к нему и стала тихо плакать у него на плече. Затем она взяла себя в руки и вытерла слезы; глупо так себя вести, сказала она; и повторила: очень глупо, когда нет сомнений, что Рэчел стало лучше. Она попросила у Теренса прощения за такую неразумность. Она остановилась у двери, вернулась и, ничего не говоря, поцеловала его.

В этот день Рэчел действительно сознавала происходящее вокруг. Она поднялась на поверхность темного и вязкого омута и качалась на волне – вверх-вниз, вверх-вниз; у нее не осталось ни капли собственной воли; она лежала на волне, чувствуя небольшую боль, но главным образом – слабость. Волна сменилась склоном горы. Тело Рэчел теперь было сугробом тающего снега, над которым ее колени поднимались, как высокие остроконечные скалы из голой кости. Да, она видела Хелен, видела свою комнату, но все стало очень бледным и полупрозрачным. Иногда она могла видеть сквозь стену напротив. Порой, когда Хелен отходила, она удалялась на такое огромное расстояние, что Рэчел едва могла разглядеть ее. А еще комната приобрела странную способность расширяться, и, хотя Рэчел напрягала свой голос изо всех сил, бросала его как можно дальше, так что иногда он превращался в птицу и улетал, – все равно она сомневалась, достиг ли он того, к кому она обращалась. Иногда время будто останавливалось или проваливалось куда-то между соседними мгновениями, Рэчел даже видела эти провалы; бывало, проходил целый час, пока Хелен поднимала руку, замирая между отдельными рывками, и наливала лекарство. Фигура Хелен, наклонявшейся, чтобы приподнять голову Рэчел, казалась гигантской, она обрушивалась, как падающий потолок. Но дольше всего Рэчел просто лежала, ощущая свое тело на кровати, как на поверхности воды, забившись сознанием в какой-нибудь отдаленный уголок этого тела или вырвавшись из него и паря по комнате. Все, на что надо было смотреть, требовало усилий, но больше всего усилий уходило на Теренса, потому что он заставлял ее сознание соединиться с телом в стремлении что-то вспомнить. Она не хотела вспоминать; Рэчел тревожило, когда люди нарушали ее одиночество; она хотела быть одна. Это было ее единственное желание.

Хотя Хелен и расплакалась, проблеск надежды в ней Теренс воспринял с с ощущением, похожим на чувство победы: в противостоянии между ними она первая сделала шаг к признанию своей неправоты. В тот день он ждал, когда спустится доктор Лесаж, с явным волнением, но и с подспудной уверенностью, что со временем он всех заставит признать их неправоту.

Как всегда, доктор Лесаж был угрюм и отвечал очень скупо. На вопрос Теренса: «Ей лучше?» – он сказал, странно посмотрев: «У нее есть шанс выжить».

Дверь закрылась, Теренс отошел к окну и прислонился лбом к стеклу.

– Рэчел, – сказал он сам себе. – Шанс выжить. Рэчел.

Как они могут говорить такое о Рэчел? Разве вчера кто-нибудь всерьез верил, что Рэчел умирает? Их помолвке всего четыре недели. Две недели назад она была совершенно здорова. Как могли четырнадцать дней довести ее до такого состояния? Он не мог осознать, что значит фраза: «У нее есть шанс выжить» – ведь они с ней помолвлены. Он повернулся, все так же окутанный сумрачным туманом, и пошел к двери. Внезапно он все увидел и понял. Он увидел комнату, сад, качающиеся деревья – все это может существовать и без нее, она может умереть. Впервые за время ее болезни он точно вспомнил, как она выглядела раньше и как они друг к другу относились. Теперь острое счастье от ее близости смешивалось с еще более острой тревогой, которой он раньше не ощущал. Он не может допустить ее смерти, он не может без нее жить. Но, после недолгого сопротивления, завеса опять все скрыла, и он перестал что-либо ясно понимать и чувствовать. Все продолжалось – по-прежнему, тем же чередом. Если не считать боли в сердце при каждом ударе и того, что его пальцы были холодны, как лед, он не сознавал своей тревоги. Он как будто не испытывал никаких чувств ни к Рэчел, ни к кому-то или чему-то в мире. Он продолжал отдавать распоряжения, договариваться с миссис Чейли, составлять списки и время от времени подниматься по лестнице, чтобы спокойно что-то поставить на столик у двери в комнату Рэчел. В этот вечер доктор Лесаж казался не таким угрюмым, как обычно. Он по своей воле задержался на несколько минут и, обращаясь в равной степени к Сент-Джону и Теренсу – как будто забыл, кто из них приходится девушке женихом, – сказал:

– Я считаю, что сегодня ее состояние очень серьезно.

Ни один из них не отправился спать и не пытался отослать другого. Они сидели в гостиной, играя в пикет и держа дверь открытой. Сент-Джон постелил на диване и стал уговаривать Теренса прилечь. Они начали пререкаться из-за того, кому спать на диване, а кому – на сдвинутых стульях, покрытых пледами. Наконец Сент-Джон заставил Теренса лечь на диван.

– Не валяй дурака, Теренс, – сказал он. – Ты просто заболеешь, если не будешь спать.

Теренс продолжал отказываться, и Сент-Джон начал: «Дружище…» – но осекся, испугавшись сентиментальности: он почувствовал, что к горлу подступили слезы.

Он собирался сказать то, что давно хотел: что ему жаль Теренса, что Теренс ему небезразличен, и Рэчел тоже. Знает ли она, как она ему небезразлична, – говорила ли она что-нибудь, может быть, спрашивала? Он жаждал высказать это, но воздержался, подумав, что это, в сущности, будет эгоистично и не стоит тревожить Теренса такими разговорами. Тот уже почти заснул. Но Сент-Джон не мог заснуть сразу. Хоть бы что-нибудь произошло – думал он про себя, лежа в темноте, – чтобы это напряжение кончилось. Ему было все равно, что произойдет, – только бы прервалась череда тяжелых и мрачных дней; пусть она умрет – он не против. Он понимал, что быть не против этого – предательство, но ему казалось, что в нем больше не осталось никаких чувств.

Всю ночь никто никого не звал, и не было никаких движений, только один раз открылась и закрылась дверь спальни. Постепенно в неприбранную комнату вернулся свет. В шесть часов зашевелились слуги, в семь они спустились на цыпочках в кухню, и через полчаса начался новый день.

Однако этот день был не таким, как прошедшие, хотя в чем состоит разница, определить было бы трудно. Возможно, в том, что все как будто чего-то ждали. Дел было явно меньше, чем обычно. Через гостиную проходили люди – мистер Флашинг, мистер и миссис Торнбери. Они говорили тихо, извиняющимся тоном, сесть отказывались, но выстаивали довольно подолгу, хотя им было нечего больше сказать, кроме: «Чем мы можем помочь?» – а помочь они не могли ничем.

Теренс чувствовал странную непричастность ко всему этому, и ему вспомнились слова Хелен о том, что, стоит чему-нибудь случиться, люди ведут себя именно так. Была ли она права, ошибалась ли? Это было ему слишком малоинтересно, чтобы составлять какое-то мнение. Он откладывал многие мысли на потом, как будто придет день, когда он додумает их – только не сейчас. Дымка нереальности все сгущалась и сгущалась, и в конце концов он стал чувствовать какое-то онемение во всем теле. Его ли это тело? Действительно ли это его собственные руки?

Ко всему прочему, в это утро Ридли впервые обнаружил, что не может сидеть один в своей комнате. Внизу ему было неуютно, он не понимал, что происходит, и поэтому всем мешал, но из гостиной не уходил. Читать ему не давало беспокойство, а больше делать было нечего, и он стал ходить из стороны в сторону, вполголоса декламируя стихи. Теренс и Сент-Джон все утро были заняты разнообразными делами – то распечатывали посылки, то откупоривали бутылки, то писали распоряжения, – и песнь Ридли вместе с ритмом его шагов стала для них привычным фоном.

 
И бились, не щадя себя
И не жалея сил,
Предвечный враг затмил их взор,
Той ночью он царил.
Как два оленя, утомясь,
На поле отдохнуть легли…[75]75
  Чарльз Кингсли (1819–1875). Баллада Нью-Фореста. (Пер. А. Финогеновой.)


[Закрыть]
 

– О, это невыносимо! – воскликнул Хёрст и тут же замолчал, как будто своей несдержанностью нарушил какое-то соглашение. Опять и опять Теренс крадучись поднимался до половины лестницы, надеясь раздобыть какие-нибудь вести о Рэчел. Но все сведения о ней были до крайности отрывочными: она что-то выпила; немного поспала; вроде бы чуть успокоилась. И доктор Лесаж ограничивался обсуждением мелочей, только один раз он сам рассказал, что его только что вызывали удостоверить смерть восьмидесятипятилетней женщины путем вскрытия вены. Она боялась быть похороненной заживо.

– Эти страхи, – заметил он, – обычно бывают у очень старых людей, и весьма редко – у молодых.

Сент-Джон и Теренс выказали интерес к тому, что он рассказывал: им это показалось очень странным. Еще одной странностью дня было то, что все забыли об обеде и вспомнили о нем уже довольно поздно; на стол подавала миссис Чейли, и она тоже выглядела странно, потому что на ней было жесткое ситцевое платье, а рукава закатаны выше локтей. Впрочем, она будто забыла думать о своей внешности, как если бы ее разбудили в полночь из-за пожара; забыла она и о сдержанности: она уговаривала молодых людей поесть довольно фамильярно, как будто нянчила их в детстве и держала голышом на коленях. Она еще и еще раз уверяла их, что они просто обязаны питаться.

Таким образом, послеобеденное время было укорочено и прошло неожиданно быстро. Однажды дверь открыла миссис Флашинг, но, увидев их, тут же закрыла; Хелен спустилась что-то взять, а потом, выходя из гостиной, остановилась, чтобы проглядеть адресованное ей письмо. Она стояла, переворачивая страницы; необычное скорбное изящество, с которым она держалась, поразило Теренса, и он, по своему теперешнему обыкновению, решил отложить это в памяти, чтобы обдумать потом. Они почти не разговаривали друг с другом, их спор как будто приостановился или был забыт.

Когда вечернее солнце покинуло фасад дома, Ридли стал ходить по террасе, читая строфы длинной поэмы – приглушенным голосом, но с внезапными звучными всплесками. Обрывки стихов слышались сквозь открытое окно, когда он проходил мимо туда и обратно.

 
Ваал и с ним Пеор
Забыты с этих пор,
Дагона и того алтарь простыл.
Астарта лунорога…[76]76
  Джон Мильтон. На утро Рождества Христова (1629). (Пер. Т. Стамовой.)


[Закрыть]
 

Звучание этих слов почему-то раздражало обоих молодых людей, но надо было терпеть. Вечер сгущался, далеко в море играли красные отсветы заката. Теренс и Сент-Джон поняли, что день почти кончился и надвигается очередная ночь, отчего обоих охватило одно и то же чувство отчаяния. Глядя на огни, которые один за другим зажигались в городе, Хёрст опять ощутил пугающее и мерзкое желание разрыдаться. Потом Чейли внесла лампы. Она рассказала, что Мария, открывая бутылку, имела глупость сильно порезать руку; Чейли перевязала ее, но это очень некстати, когда столько работы. Чейли и сама хромала из-за ревматизма, но считала, что обращать внимание на своенравную плоть слуг – чистая потеря времени. Вечер продолжался. Неожиданно приехал доктор Лесаж и пробыл наверху очень долго. Один раз он спустился и выпил чашку кофе.

– Состояние очень тяжелое, – ответил он на вопрос Ридли. Раздраженность его исчезла, он был теперь сдержан и официален, но в то же время крайне предупредителен, чего за ним раньше не замечалось. Он опять поднялся наверх. В гостиной осталось трое мужчин. Ридли был теперь вполне спокоен, и мысли его как будто уже не блуждали где-то далеко. Если не считать незначительных, наполовину непроизвольных движений и восклицаний, которые тут же подавлялись, они сидели в полной тишине. Казалось, что они наконец предстали перед чем-то определенным.

Было уже почти одиннадцать, когда доктор Лесаж опять появился в гостиной. Он подошел очень медленно и заговорил не сразу. Он посмотрел сначала на Сент-Джона, затем на Теренса и сказал:

– Мистер Хьюит, полагаю, вам теперь следует подняться наверх.

Теренс тут же встал и ушел, оставив Ридли и Сент-Джона сидеть, а доктора Лесажа неподвижно стоять между ними.

В коридоре он увидел Чейли, повторявшую: «Это ужасно… это ужасно…»

Теренс не обратил на нее внимания; он слышал, что она говорит, но слова не сообщали ему никакого смысла. Поднимаясь по лестнице, он повторял себе: «Этого не может быть. Это не может случиться со мной».

Он с удивлением посмотрел на собственную руку на перилах. Лестница была очень крутая, и ему показалось, что взбирался на нее он очень долго. Он понимал, что должен испытывать сильные чувства, но вместо этого не чувствовал ничего вообще. Открыв дверь, он увидел Хелен, сидевшую у кровати. На столе стояли затененные лампы, и вся комната, хотя в ней было множество вещей, выглядела очень аккуратно. Слабо, но совсем не противно пахло дезинфицирующими средствами. Хелен молча встала и уступила ему свой стул. Проходя друг мимо друга, они обменялись странными ровными взглядами; он удивился необычной ясности ее глаз, их покою и печали. Он сел у кровати и через мгновение услышал, как за Хелен закрылась дверь. Он оказался наедине с Рэчел и ощутил слабый отголосок того облегчения, которое они, бывало, чувствовали, когда их оставляли одних. Он посмотрел на нее. Он ожидал обнаружить какую-то ужасную перемену в ней, но этого не было. Она действительно выглядела очень похудевшей и, как ему показалось, очень утомленной, но она была самой собой. Более того, она увидела его и узнала. Улыбнувшись ему, она сказала:

– Здравствуй, Теренс.

Завеса, которая так долго разделяла их, мгновенно исчезла.

– Рэчел, – ответил он своим обычным голосом, отчего она шире открыла глаза и улыбнулась знакомой улыбкой. Он поцеловал ее и взял за руку. – Без тебя было очень гадко, – сказал он.

Она все так же смотрела на него, улыбаясь, но вскоре в ее глазах появилась легкая тень усталости или недоумения, и она опять закрыла их.

– Но когда мы вместе, нам очень хорошо, – сказал он. Он продолжал держать ее за руку.

В комнате стоял полумрак, поэтому невозможно было разглядеть какую-либо перемену в ее лице. На Теренса снизошло ощущение величайшего покоя, поэтому он не хотел ни двигаться, ни говорить. Чудовищная пытка и нереальность последних дней кончились, все пришло к полной определенности и успокоению. Ум Теренса опять заработал с легкостью. Чем дольше он сидел, тем глубже ощущал покой, проникавший в каждый уголок его души. В какой-то момент он задержал дыхание и прислушался: она еще дышала; он еще некоторое время поразмышлял; они как будто думали вместе: ему казалось, что он – это и он сам, и Рэчел одновременно; потом он опять прислушался: нет, она перестала дышать. Тем лучше – вот что такое смерть. Это ничто, это перестать дышать. Это счастье, совершенное счастье. Они достигли того, к чему всегда стремились, – союза, который был невозможен, пока они жили. Не отдавая себе отчета в том, что он думает про себя, а что говорит вслух, он произнес:

– Никто еще не был так счастлив, как мы. Никто никогда не любил, как мы.

Ему показалось, что их единение и счастье расходятся по комнате кругами, все шире и шире, наполняя пространство. У него не осталось ни одного неисполненного желания. Он и она обладали тем, что у них никогда не может быть отнято.

Он не осознавал, вошел ли кто-то еще в комнату, но позже, через несколько мгновений или несколько часов, он почувствовал на спине руку. Руки обняли его. Он не хотел, чтобы его обнимали, и таинственные шепчущие голоса раздражали его. Руку Рэчел, теперь уже холодную, он положил на покрывало, встал со стула и отошел к окну. Занавески были раздвинуты, за окном виднелась луна с длинной серебристой дорожкой, лежавшей на волнах.

– Надо же, – сказал он обычным голосом. – Посмотрите на луну. Вокруг луны – ореол. Завтра будет дождь.

Руки – то ли мужские, то ли женские – опять обхватили его; они мягко толкали его к двери. Он сам повернулся и спокойно пошел впереди этих рук, немного удивляясь тому, как странно ведут себя люди лишь оттого, что кто-то умер. Если им угодно, он уйдет, но они ничем не могут нарушить его счастье.

При виде коридора и столика с чашками и тарелками ему вдруг пришло в голову, что это все мир, в котором он больше никогда не увидит Рэчел.

– Рэчел! Рэчел! – резко закричал он, пытаясь броситься обратно к ней. Но его не пустили, его повели по коридору, в дальнюю спальню. Внизу был слышен его топот, когда он пытался вырваться наружу, и еще дважды он крикнул: «Рэчел! Рэчел!»

Глава 26

Два или три часа луна еще струила свой свет сквозь пустой воздух. Облака не мешали свету, он падал прямо и ложился на море и землю, похожий на холодный белый иней. В эти часы тишина ничем не нарушалась, двигались лишь деревья, их ветви слабо покачивались, и вместе с ними шевелились тени, пересекавшие белую поверхность земли. В глубокой тишине можно было различить только один звук – еле слышное, но размеренное дыхание, которое не прекращалось и не становилось громче или тише. Оно продолжалось, когда птицы начали перелетать с ветки на ветку, и первые высокие ноты их голосов слышались на его фоне. Оно продолжалось и в те часы, когда восток посветлел, потом стал розовым, а небо подернулось бледной голубизной, но, когда встало солнце, дыхание остановилось и уступило место другим звукам.

Первыми из этих звуков были краткие нечленораздельные крики – то ли детей, то ли нищих, то ли тех, кто был очень слаб или страдал. Солнце поднялось над горизонтом, и бледный и легкий воздух с каждым мгновением становился все вещественнее и теплее, и звуки жизни – смелее, наполняясь силой и уверенностью. Постепенно над домами дрожащими выдохами поднялся дым, его пряди медленно набирали толщину, пока не стали ровными и прямыми, как колонны; солнце уже било не в бледные шторы, но проникало в темные окна, за которыми скрывались пространство и глубина.

Солнце висело в небе уже много часов, пронизывая и прогревая огромный воздушный купол золотыми нитями своих лучей, когда в гостинице началось первое движение. Она стояла белой массой в утреннем свете, еще сонная, с опущенными шторами.

Около половины десятого мисс Аллан очень медленно вошла в холл и приблизилась к столу с утренними газетами. Однако она не протянула руку за газетой, а неподвижно стояла и думала, чуть опустив голову. Она выглядела старше, чем обычно, и по тому, как она стояла, немного сгорбившись, очень большая, можно было представить, какой она будет, когда по-настоящему состарится, как будет день за днем сидеть в кресле, флегматично глядя перед собой. Другие люди начали появляться в холле и проходить мимо нее, но она не разговаривала с ними, даже не смотрела на них. Наконец, как будто потому, что уже просто требовалось что-то сделать, она села в кресло и безучастно уставилась в одну точку. В это утро она чувствовала себя очень старой и к тому же бесполезной, будто жизнь ее не удалась, была трудной и тяжкой, но бессмысленной. Она не хотела жить дальше, хотя и знала, что придется. При ее крепком здоровье ей суждено было дожить до глубокой старости. Возможно, она дотянет до восьмидесяти, а поскольку ей сейчас пятьдесят, это еще целых тридцать лет. Она несколько раз поворачивала руки, лежавшие на коленях, и смотрела на них с удивлением: ее старые руки сделали для нее столько работы. А толку в этом, судя по всему, никакого нет, хотя человек живет дальше, конечно, человек живет… Она подняла голову и увидела рядом миссис Торнбери; та собрала лоб в морщины и приоткрыла рот, будто хотела что-то спросить.

Мисс Аллан опередила ее.

– Да, – сказала она. – Она умерла нынче утром, очень рано, около трех часов.

Миссис Торнбери ахнула, сжала губы, и в ее глазах показались слезы. Сквозь них она посмотрела на холл, который был теперь выстлан широкими полосами солнечного света, на беззаботные, случайные группки людей, стоявших около неподвижных кресел и столов. Люди казались ей ненастоящими или похожими на тех, кто не знает, что сейчас рядом с ними произойдет страшный взрыв. Но никакого взрыва не было, и они продолжали стоять около кресел и столов. Миссис Торнбери смотрела сквозь них, будто они были бесплотны, и видела дом, людей в доме, комнату, постель в ней и мертвое тело, недвижно лежащее в темноте под простыней. Она почти могла разглядеть покойную. Почти могла расслышать голоса скорбящих.

– Этого ожидали? – спросила она наконец.

Мисс Аллан могла лишь покачать головой.

– Я ничего не знаю, – ответила она, – кроме того, что мне сказала горничная миссис Флашинг. Она умерла сегодня рано утром.

Две женщины обменялись многозначительными взглядами, а потом, чувствуя себя ошеломленной, миссис Торнбери пошла, сама не зная, куда и зачем, медленно поднялась по лестнице, побрела по коридору, прикасаясь пальцами к стене, как будто продвигаясь на ощупь. Горничные шмыгали из номера в номер, но миссис Торнбери избегала их: они казались ей существующими в другом мире. Она даже не сразу подняла голову, когда ее остановила Эвелин. Было видно, что Эвелин недавно плакала, а увидев миссис Торнбери, заплакала опять. Вместе они отошли в оконную нишу и молча стояли там. Между последними всхлипами Эвелин стали прорываться слова: