Текст книги "По морю прочь. Годы"

Все замолчали. Рука мистера Пеппера застыла над шахматным слоном. Миссис Торнбери осторожно усадила Сент-Джона в кресло, сама села рядом и со слезами на глазах ласково сказала:

– Вы сделали для своего друга все возможное.

Это послужило сигналом: все опять стали разговаривать, будто и не прерывались, а мистер Пеппер сделал ход слоном.

– Сделать ничего было нельзя, – произнес Сент-Джон. Он говорил очень медленно. – Просто не верится…

Он провел рукой по глазам, как будто его отделяла от других людей какая-то греза, из-за которой он не мог понять, где находится.

– Ах он бедный… – сказала миссис Торнбери, и по ее щекам опять потекли слезы.

– Не верится, – повторил Сент-Джон.

– Он хотя бы понимал, что?.. – очень осторожно начала миссис Торнбери.

Но Сент-Джон не ответил. Он откинулся в кресле, почти не видя окружающих и не слыша, что они говорят. Он ужасно устал, а свет и тепло, движения рук, негромкие дружелюбные голоса подействовали на него, как успокоительное снадобье. Он сидел неподвижно, и постепенно чувство облегчения перешло в чувство глубокого счастья. Он перестал думать о Теренсе и Рэчел, не испытав никаких угрызений по поводу своей неверности. Движения и голоса как будто стекались из разных частей зала и выстраивались в узор перед его глазами; ему очень нравилось сидеть молча и наблюдать за развитием этого узора, тогда как взгляд его был направлен на что-то, чего он почти не видел.

Шахматный матч весьма удался: мистер Пеппер и мистер Эллиот сражались все азартнее. Миссис Торнбери, поняв, что Сент-Джону не хочется говорить, вернулась к вязанию.

– Опять молния! – вдруг вскрикнула миссис Флашинг. Желтый зигзаг пересек синее окно, и на мгновение стали видны зеленые деревья в саду. Миссис Флашинг подошла к двери, распахнула ее и встала лицом к свежему воздуху.

Но эта молния была лишь отсветом прошедшей грозы. Дождь перестал, тяжелые тучи унеслись прочь, и воздух был чист и прозрачен, хотя туманные клочья еще медленно проплывали на фоне луны. Небо опять приобрело торжественный темно-синий цвет, а под ним покоилась земля – огромная, темная и тяжелая, вздымавшаяся остроконечной глыбой горы, склоны которой здесь и там были утыканы огоньками домов. Движение воздуха, шум деревьев, вспышки, время от времени ярко освещавшие землю, наполнили миссис Флашинг восторгом.

– Великолепно! Великолепно! – бормотала она сама себе. Затем она вернулась в холл и властно крикнула: – Иди посмотри, Уилфред! Это восхитительно.

Одни чуть шевельнулись, другие встали, третьи уронили свои клубки шерсти и стали наклоняться, отыскивая их.

– Спать, спать, – сказала мисс Аллан.

– Дело решил ваш ход ферзем, Пеппер! – торжествующе воскликнул мистер Эллиот, смешивая фигуры и вставая. Он выиграл.

– Что? Пеппер наконец побежден? Поздравляю, – сказал Артур Веннинг, который уже повез миссис Пейли в спальню.

Все эти голоса ласкали слух Сент-Джона; он дремал, но ясно осознавал все происходящее вокруг. Перед его глазами шла вереница фигур, темных и плохо различимых: постояльцы подбирали свои книги, карты, клубки шерсти, корзинки с рукодельями и, проходя мимо, один за другим отправлялись спать.

Годы

1880

Весна была неровная. Погода менялась беспрестанно, синие и лиловые тучи неслись над землей. Крестьяне смотрели на поля с тревогой. В Лондоне люди открывали зонтики и, поглядев на небо, опять закрывали. Впрочем, в апреле такой погоды следует ожидать. Тысячи приказчиков в магазинах – «Уайтлиз», Военно-Морском и других – говорили об этом, вручая аккуратные свертки дамам в платьях с оборками. Бесконечные процессии – покупателей в Вест-Энде и дельцов в Ист-Энде – шествовали по тротуарам, подобно не знающим устали караванам, – так, по крайней мере, казалось тем, у кого был повод остановиться, например, чтобы опустить письмо или заглянуть в окно клуба на Пикадилли. Поток ландо, викторий[78]78
  Виктория – легкий двухместный четырехколесный экипаж.


[Закрыть] и одноколок не иссякал: начинался сезон. На не столь многолюдных улицах музыканты цедили свои дрожащие и почти всегда печальные мелодии; среди деревьев Гайд-парка и Сент-Джеймсского парка им отвечали или, скорее, их передразнивали щебечущие воробьи, а иногда – вдруг – влюбленный, но быстро замолкающий дрозд. Голуби на площадях возились в древесных кронах, роняя веточки и воркуя, вновь и вновь начиная свои журчащие песни и никогда не допевая их до конца. Во второй половине дня ворота Марбл-Арч и Эпсли-Хауза[79]79
  Марбл-Арч – триумфальная арка, сооруженная в 1827 г. как ворота во двор Букингемского дворца; в 1851 г. была перенесена в северо-восточную часть Гайд-парка. Эпсли-Хауз (1771–1778) – первоначально дом барона Эпсли, затем – резиденция герцогов Веллингтонов.


[Закрыть] запрудили дамы в цветастых платьях с турнюрами и мужчины в сюртуках, с тростями в руках и гвоздиками в петлицах. Проехала принцесса[80]80
  Принцесса Александра Датская в 1863 г. стала принцессой Уэльской, выйдя замуж за старшего сына королевы Виктории принца Уэльского Эдуарда, будущего короля Эдуарда VII.


[Закрыть], мужчины сняли шляпы. В цокольных этажах жилых домов, стоящих длинными вереницами, служанки в чепцах и фартуках готовили чай. Затем, ловко лавируя на лестницах, они несли серебряные чайники наверх и ставили их на столы, а юные и старые девы, руками, которые привыкли лечить язвы Бермондси и Хокстона[81]81
  Бермондси и Хокстон – беднейшие районы Лондона, в которых девицы из состоятельных семей часто занимались филантропической деятельностью.


[Закрыть], тщательно отмеряли одну, две, три, четыре ложки чая. Когда солнце зашло, миллионы газовых огоньков, точно глазки на павлиньих перьях, зажглись в своих стеклянных ячейках, но все же широкие полосы тьмы остались нетронутыми на мостовых. Свет фонарей, смешанный с лучами заходящего солнца, отражался в покойных водах Круглого пруда и Серпантина[82]82
  Круглый пруд и Серпантин – водоемы в парке Кенсингтон-Гарденз.


[Закрыть]. На мосту через Серпантин останавливались одноколки, чтобы их пассажиры, направлявшиеся ужинать в ресторан или в гости, могли немного полюбоваться чудесным видом. Наконец взошла луна. Хотя ее то и дело скрывали пряди облаков, она была похожа на отполированную монету и блестела безмятежно или вызывающе, а может быть, и вполне безразлично. Ползя медленно, как лучи прожектора, дни, недели и годы чередой пересекали небо.

Полковник Эйбел Парджитер, отобедав, сидел в клубе и разговаривал. Поскольку его собеседники, расположившиеся в кожаных креслах, были людьми того же круга, что и он сам – отставные военные и чиновники, – они вспоминали истории и случаи из своего индийского, африканского и египетского прошлого, а затем естественно переключились на сегодняшний день. Речь зашла о каком-то назначении, о возможном назначении кого-то на какой-то пост.

Вдруг самый молодой и франтоватый из троих наклонился вперед. Вчера он обедал с… Тут говоривший понизил голос. Остальные наклонились к нему. Коротким взмахом руки полковник Эйбел отослал слугу, убиравшего кофейные чашки. Три лысоватых седых головы несколько минут оставались рядом. Затем полковник Эйбел откинулся на спинку кресла. Огонек любопытства, зажегшийся в глазах троих мужчин, когда майор Элкинс начал свой рассказ, теперь совершенно исчез с лица полковника Парджитера. Он сидел, глядя перед собой ясными голубыми глазами, слегка щурясь, как будто его по-прежнему слепило сияние Востока, как будто в морщинках возле глаз еще держалась пыль. Его посетила некая мысль, и слова окружающих потеряли для него всякий интерес. Более того, стали раздражать его. Полковник встал и отвернулся к окну, выходившему на Пикадилли. Держа перед собой сигару, он смотрел на крыши омнибусов, одноколок, викторий, фургонов и ландо. Его вид как будто говорил, что он в стороне от всего этого, что он больше не имеет к этому никакого отношения. Чем дольше он смотрел, тем мрачнее становилось его красноватое, но приятное лицо. Внезапно он что-то вспомнил. Он должен кое-что спросить… Полковник повернулся, чтобы задать вопрос, но увидел пустые кресла. Компания распалась. Элкинс уже был в дверях, Бранд поодаль с кем-то разговаривал. Полковник Парджитер закрыл рот, так и не сказав то, что хотел, и опять отвернулся к окну, выходящему на Пикадилли. В уличной толпе, казалось, у каждого была какая-то цель. Все куда-то спешили. Даже дамы, что тряслись по Пикадилли в своих викториях и каретах, были движимы какой-то заботой. Люди возвращались в Лондон, обустраивались на сезон. Но у полковника никакого сезона впереди не было, дел – тоже. Его жена была при смерти, хотя все никак не умирала. Сегодня ей лучше, завтра будет хуже, придет новая сиделка, и так далее. Он взял газету и перелистал несколько страниц. Одна из иллюстраций изображала западный фасад Кельнского собора. Полковник швырнул газету обратно, в стопку других газет. Со временем – так он деликатно именовал пору, когда его жена умрет, – он уедет из Лондона и поселится за городом. Только вот дом… И дети… И еще… Тут его лицо изменилось: в нем стало меньше недовольства, но слегка проступило выражение вороватой неловкости.

В конце концов, надо же ему куда-то ходить. Пока его друзья сплетничали, полковник исподволь думал об этом. Когда же он обернулся и увидел, что они разошлись, эта мысль притупила обиду. Он пойдет к Майре. Она, по крайней мере, будет рада его видеть. Рассудив так, он вышел из клуба и повернул не на восток, куда двигались занятые люди, и не на запад, где на Эберкорн-Террас[83]83
  Эберкорн-Террас – вымышленная улица.


[Закрыть] находился его дом, – он направился извилистыми путями через Грин-парк, в сторону Вестминстера. Трава ярко зеленела, начинали распускаться листья: ветки точно были усеяны зелеными птичьими коготками. Все жило, двигалось, в воздухе пахло чистотой и свежестью. Но полковник Парджитер не видел ни травы, ни деревьев. Он шагал через парк, застегнутый на все пуговицы, глядя прямо перед собой. Дойдя до Вестминстера, он остановился. Эту часть пути он весьма не любил. Каждый раз, достигнув улочки, над которой нависала громада аббатства, застроенной маленькими грязноватыми домами, с желтыми занавесками и объявлениями в окнах о сдаче комнат, где никогда не замолкал колокольчик торговца горячей сдобой, где дети с криками играли в «классики», он останавливался, смотрел направо, налево, стремительно проходил к дому номер тридцать и нажимал на звонок. Ожидая, он глядел прямо на дверь, втянув голову в плечи. Ему не хотелось, чтобы его увидели у этого порога. Он не любил ждать, пока ему откроют. На сей раз его недовольство еще возросло оттого, что впустила его миссис Симс. В доме всегда попахивало, во дворе на веревке висела грязная одежда. Полковник мрачно и тяжело поднялся по лестнице и вошел в гостиную.

Там было пусто: он явился слишком рано. Он брезгливо огляделся. Слишком много мелких предметов. Стоя перед каминной ширмой, на которой был изображен зимородок, садящийся на камыш, полковник чувствовал себя слишком крупным и не в своей тарелке. Сверху было слышно, как кто-то ходит туда-сюда суетливыми шажками. «Может быть, она не одна?» – подумал полковник, прислушиваясь. На улице визжали дети. Все это гадко, некрасиво, стыдно. «Со временем», – сказал он сам себе… Но дверь открылась, и вошла его любовница Майра.

– Ах, Бука, милый! – воскликнула она. Волосы Майры были растрепаны, она была чуть полновата, но намного моложе его и по-настоящему рада его видеть, подумал полковник. Маленькая собачка подпрыгивала у ее ног.

– Лулу, Лулу! – крикнула Майра, одной рукой подхватив собачку, а второй придерживая волосы. – Покажись дяде Буке.

Полковник уселся в скрипучее плетеное кресло. Майра посадила собачку к нему на колени. За ухом у собачки виднелось красное пятно – возможно, экзема. Полковник надел очки и склонился, чтобы рассмотреть получше. Майра поцеловала его в шею над воротником. Очки упали. Майра подхватила их и надела на собачку. Похоже, старикан сегодня не в духе. Что-то не клеилось в таинственном мире клубов и семейной жизни, о котором он ей никогда не рассказывал. Он пришел рано, она не успела причесаться, и это было досадно. Но ее обязанностью было развлекать его. Поэтому она стала порхать по комнате – ее грузноватая фигура еще позволяла ей проскользнуть между столом и креслом так, чтобы он не успел ее поймать. Она убрала ширму и развела огонь в убогом камине, после чего примостилась на подлокотнике его кресла.

– Ах, Майра! – сказала она, глядя на себя в зеркало и поправляя шпильки. – Какая ты жуткая неряха! – Она выпустила длинный локон, и он упал ей на плечо. Волосы ее были все еще прекрасны и отливали золотом, хотя она приближалась к сорока годам и, если сказать правду, имела восьмилетнюю дочь, которая жила у знакомых в Бедфорде. Волосы рассыпались под собственной тяжестью, Бука наклонился и поцеловал их. На улице заиграла шарманка, дети побежали к ней, все как один перестав кричать. Полковник начал гладить шею Майры. Затем его рука, на которой не хватало двух пальцев, спустилась ниже, к плечам. Майра соскользнула на пол и прижалась спиной к его коленям.

С лестницы донесся скрип шагов. Кто-то предупредительно постучал. Майра быстро заколола волосы, встала и вышла, закрыв за собой дверь.

Полковник опять принялся методично осматривать собачье ухо. Экзема или не экзема? Он посмотрел на красное пятно, потом поставил собачку в ее корзинку и подождал. Ему не нравилось долгое перешептыванье на лестничной площадке. Наконец Майра вернулась. Вид у нее был обеспокоенный, а когда она тревожилась, то выглядела старше. Она начала что-то искать среди подушек и покрывал. Мне нужна моя сумочка, сказала она. Куда она дела сумочку? При таком беспорядке, подумал полковник, она может быть где угодно. Сумочка нашлась в углу дивана под подушками – она была тощая и наводила на мысли о бедности. Майра перевернула ее вверх дном и встряхнула. Оттуда выпали носовые платки, смятые клочки бумаги, серебряные и медные монеты. Здесь должен быть соверен, сказала Майра.

– Я точно помню, вчера он у меня был, – прошептала она.

– Сколько? – спросил полковник.

Нужен один фунт – нет, фунт, восемь шиллингов и шесть пенсов, ответила Майра и пробормотала еще что-то про стирку. Полковник выскреб из своего маленького кошелька два соверена и дал ей. Она взяла и вышла, перешептыванье на лестнице возобновилось.

«Стирка?» – подумал полковник, оглядывая комнату. Это была жалкая и тесная конура. Но, поскольку он был намного старше Майры, ему не подобало задавать вопросы о стирке. Она вернулась, опять порхнула через комнату и уселась на пол, положив голову ему на колени. Слабый огонь в камине помигал и потух.

– Брось, – нетерпеливо сказал полковник, когда Майра взяла кочергу. – Пусть его тухнет.

Майра отложила кочергу. Собака похрапывала, шарманка играла. Рука полковника опять стала прогуливаться по шее Майры, иногда погружаясь в густые волосы. В маленькой комнате, к окнам которой так близко подступали стены соседних домов, сумерки сгущались быстро, да и занавески были наполовину сдвинуты. Полковник притянул Майру к себе и сзади поцеловал в шею. Затем трехпалая рука спустилась ниже, к плечам.

Внезапно по мостовой стал хлестать дождь; дети, игравшие в «классики», разбежались по домам. Престарелый уличный певец в лихо сдвинутой на затылок рыбацкой шапке, который ковылял вдоль бордюра, распевая во весь голос: «Судьбу благодарите, судьбу благодарите!» – поднял воротник пальто, укрылся под крыльцом пивной и завершил свои призывы: «Судьбу благодарите все!» Затем вновь выглянуло солнце и высушило мостовую.

– Не закипает, – сказала Милли Парджитер, глядя на чайник. Она сидела за круглым столом в гостиной дома на Эберкорн-Террас. – Даже не собирается.

Чайник был старомодным, медным, с почти стершимся гравированным орнаментом в виде роз. Под медным донышком трепетал слабый огонек. Сестра Милли Делия полулежала рядом в кресле и тоже смотрела на чайник.

– Должен ли чайник кипеть? – через некоторое время вяло спросила она, как будто не рассчитывая на ответ, и Милли в самом деле не ответила. Они сидели молча, созерцая чахлое пламя на желтом фитиле. На столе стояло много тарелок и чашек, точно ожидался кто-то еще. Комната была переполнена мебелью. Напротив стоял голландский буфет с синим фарфором на полках. Апрельское вечернее солнце яркими бликами играло на стекле. Над камином висел портрет молодой рыжеволосой женщины в белом муслиновом платье, которая держала на коленях корзину цветов и улыбалась, глядя сверху вниз.

Милли вытащила из волос шпильку и стала разделять фитиль на волокна, чтобы увеличить пламя.

– Без толку, – раздраженно сказала Делия, наблюдая за ней. Она нервничала. На все уходит невыносимо много времени. Тут вошла Кросби и спросила, не стоит ли вскипятить чайник на кухне. Милли сказала нет. Как же положить конец этим глупостям и пустякам, думала Делия, постукивая ножом по столу и глядя на слабое пламя, которое ее сестра теребила шпилькой. Под крышкой чайника раздалось комариное гудение, но в этот момент дверь распахнулась, и вошла девочка в накрахмаленном розовом платье.

– Думаю, няне стоит надеть на тебя новый передник, – строго сказала Милли, подражая манере взрослых. Передник был в зеленоватых пятнах, – видимо, его хозяйка лазала по деревьям.

– Его еще не принесли из стирки, – недовольно ответила Роза, так звали девочку. Она посмотрела на стол, но увидела, что до чаепития еще далеко.

Милли опять сунула шпильку в фитиль. Делия откинулась на спинку кресла и посмотрела через плечо в окно. С ее места ей было видно ступени парадного.

– Вот и Мартин, – проговорила она мрачно.

Хлопнула дверь. Бросив книги на стол в передней, в гостиную вошел Мартин, мальчик двенадцати лет. У него были такие же рыжие волосы, как у женщины на портрете, только всклокоченные.

– Иди приведи себя в порядок, – строго сказала Делия. – Времени тебе хватит, – добавила она. – Чайник еще не закипел.

Все посмотрели на чайник. Он все так же меланхолично напевал, покачиваясь над дрожащим огоньком.

– Чертов чайник, – сказал Мартин и резко повернулся.

– Маме не понравилось бы, что ты так выражаешься, – укорила его Милли, опять будто подражая тому, как говорят взрослые. Их мать так долго болела, что обе старшие сестры переняли ее манеру общения с детьми.

Дверь снова открылась.

– Поднос, мисс… – сказала Кросби, придерживая дверь ногой. В руках она держала поднос для кормления больной.

– Поднос, – повторила Милли. – Так, кто понесет поднос? – И это она спросила так, как спросил бы взрослый, который хочет быть тактичным с детьми. – Не ты, Роза, он слишком тяжелый. Пусть Мартин отнесет, а ты можешь пойти с ним. Но не оставайтесь там надолго. Только расскажите маме, чем вы занимались. Так, а чайник… чайник…

Она опять взялась поправлять фитиль шпилькой. Изогнутый носик выпустил тонкую струйку пара. Сначала она была прерывистой, но постепенно набрала силу, и, когда с лестницы уже послышались детские шаги, пар из чайника повалил вовсю.

– Кипит! – воскликнула Милли. – Кипит!

Ели молча. Солнце, судя по бликам на стекле голландского буфета, то скрывалось, то снова выглядывало. Супница то блестела сочной голубизной, то становилась синевато-серой. В другой комнате лучи нашли себе тихое пристанище на мебели. Они освещали где узор, где вытертую плешь. Где-то есть красота, думала Делия, где-то есть свобода и где-то, думала она, есть он – с белым цветком в петлице… Но тут в передней по полу заскрежетала трость.

– Папа! – предупреждающе воскликнула Милли.

Мартин мгновенно выскользнул из отцовского кресла, Делия села прямо. Милли быстро подвинула вперед большую чашку в розовую крапинку, которая не подходила к остальным. Полковник остановился в дверях и довольно свирепо оглядел присутствующих. Его маленькие голубые глазки будто искали какую-то провинность. Сейчас изъяна найти не удалось, но он был явно не в духе, это всем стало понятно еще до того, как он заговорил.

– Чумазая негодница, – сказал полковник, проходя мимо Розы, и ущипнул ее за ухо.

Она торопливо закрыла рукой пятно на переднике.

– Мама ничего? – спросил он, опускаясь монолитной массой в большое кресло. Полковник терпеть не мог чая, но всегда чуть-чуть отпивал из большой старой чашки, доставшейся ему от отца. Он поднял ее, отхлебнул через силу и спросил: – А вы все что поделывали?

Он оглядел детей туманным, но пронизывающим взглядом, который бывал и добродушным, однако сейчас был угрюм.

– У Делии был урок музыки, а я ходила в «Уайтлиз», – начала Милли, почти как ребенок, отвечающий урок.

– А, деньги тратила? – резко, но не злобно откликнулся отец.

– Нет, папа, я тебе говорила. Они прислали не те простыни…

– А ты, Мартин? – спросил полковник Парджитер, прервав отчет дочери. – Хуже всех в классе, как всегда?

– Лучше! – выкрикнул Мартин, как будто до того с трудом сдерживал это слово внутри себя.

– Хм, ну уж… – произнес отец. Его мрачность слегка рассеялась. Он засунул руку в карман брюк и вытащил горсть серебра.

Дети смотрели, как он пытается найти среди флоринов шестипенсовик. Он потерял два пальца на правой кисти во время восстания сипаев, и мышцы ее так сократились, что она стала похожа на лапу старой птицы. Движения руки были неловки, монеты выпадали из нее, но полковник никогда не обращал внимания на свое увечье, поэтому дети не осмеливались помочь ему. Блестящие култышки отрубленных пальцев притягивали взгляд Розы.

– Вот тебе, Мартин, – наконец сказал полковник, протягивая сыну монету в шесть пенсов. Затем он опять хлебнул чая и промокнул усы салфеткой. – Где Элинор? – спросил он через некоторое время, вероятно, чтобы прервать паузу.

– У нее сегодня Гроув, – напомнила Милли.

– Ах, у нее сегодня Гроув, – пробормотал полковник. Он упорно размешивал сахар в чашке, как будто стараясь расколоть ее.

– Старые добрые Леви, – нерешительно сказала Делия. Она была отцовской любимицей, но сейчас не знала, как много она может себе позволить при таком его настроении.

Полковник промолчал.

– У Берти Леви на одной ноге шесть пальцев! – вдруг выпалила Роза. Остальные засмеялись. Но полковник оборвал их.

– Беги наверх делать уроки, мой мальчик, – сказал он, глядя на Мартина, который еще ел.

– Позволь ему допить чай, папа, – вступила Милли, опять подражая манере взрослой женщины.

– А новая сиделка? – спросил полковник, барабаня пальцами по краю стола. – Пришла?

– Да… – начала было Милли, но из передней послышался шум, и вошла Элинор – к облегчению всех, особенно Милли. Слава богу, Элинор пришла, подумала она, поднимая голову, – утешительница, миротворица, смягчавшая для нее все бури и тяготы семейной жизни. Милли обожала сестру. Она назвала бы ее богиней и наделила бы ее красотой, которая не была ей присуща, нарядила бы ее в одежды, которых у нее не было, – если бы Элинор не держала в руках стопку маленьких пестрых тетрадок и пару черных перчаток. Защити меня, думала Милли, протягивая ей чашку, я такая робкая мышка, на меня все время наступают, я маленькая недотепа – по сравнению с Делией, которая всегда добивается своего, а меня папа все время отчитывает, сегодня он отчего-то сердит.

Полковник улыбнулся Элинор. И рыжий пес на коврике перед камином, подняв голову, вильнул хвостом, как будто признавал в Элинор одну из тех приятных женщин, которые дают кость, но моют после этого руки. Она была старшей дочерью, лет двадцати двух, не красавица, но цветущая и по природе жизнерадостная, хотя сейчас и выглядела усталой.

– Простите за опоздание, – сказала она. – Меня задержали. Но я не ожидала… – Она посмотрела на отца.

– Я освободился раньше, чем думал, – торопливо ответил он. – Деловая встреча… – Он осекся. Опять поссорился с Майрой. – А как у тебя в Гроув?

– У меня в Гроув… – повторила Элинор, но тут Милли передала ей накрытое блюдо. – Меня задержали, – опять сказала Элинор, наполняя свою тарелку и приступая к еде. Атмосфера разрядилась.

– Ну, расскажи нам, папа, – храбро сказала Делия, отцовская любимица, – чем занимался ты? Приключения были?

Вопрос оказался некстати.

– Стар я для приключений, – угрюмо ответил полковник. Он растирал кристаллики сахара о стенку чашки. Затем он будто пожалел о своей резкости, немного помолчал и сказал: – Я встретил в клубе старика Бёрка. Просил меня привести одну из вас на ужин. Робин приехал, в отпуск.

Он допил чай. Несколько капель упало на его остроконечную бородку. Полковник достал большой шелковый носовой платок и торопливо вытер подбородок. Элинор, сидя на своем низком стуле, заметила странный взгляд сначала в глазах Милли, а потом – Делии.

Похоже, между ними есть какая-то неприязнь. Но они не сказали ни слова. Все продолжали есть и пить, пока полковник, подняв свою чашку, не увидел, что она пуста, и не поставил ее твердо на блюдце, слегка звякнув. Церемония чаепития была окончена.

– А теперь, мой мальчик, иди готовить уроки, – сказал полковник Мартину.

Мартин отдернул руку, уже тянувшуюся к тарелке.

– Живо, – властно добавил отец.

Мартин встал и нехотя пошел, волоча руку по стульям и столам, чтобы замедлить свое движение. Дверь за собой он захлопнул довольно громко. Полковник встал и выпрямился в своем туго застегнутом сюртуке.

– Мне тоже пора, – сказал он, но сразу не ушел, как будто идти ему было особенно некуда. Он стоял среди своих детей очень прямо, словно хотел отдать какое-нибудь приказание, однако не мог его придумать. Наконец, он вспомнил. – Надеюсь, кто-нибудь из вас не забудет, – обратился он ко всем дочерям сразу, – написать Эдварду… Попросите его написать маме.

– Хорошо, – сказала Элинор.

Полковник пошел к двери, но остановился.

– И сообщите мне, когда мама захочет меня увидеть, – попросил он, а затем ущипнул младшую дочь за ухо. – Чумазая негодница. – Он указал на пятно на переднике. Роза прикрыла пятно рукой. У двери он остановился опять. – Не забудьте, – повторил он, пытаясь управиться с дверной ручкой, – не забудьте написать Эдварду, – повернул ручку и вышел.

Воцарилось молчание. Элинор чувствовала в воздухе какое-то напряжение. Она взяла одну из тетрадок, брошенных ею на стол, и открыла ее у себя на коленях. Но читать не стала, остановившись отсутствующим взглядом на дверном проеме в дальнюю комнату. Деревья в саду за домом начинали зеленеть, на кустах уже виднелись листочки, похожие на маленькие уши. Солнце сияло урывками, то скрываясь, то вновь выходя из-за туч, освещая то одно, то…

– Элинор, – перебила ее мысли Роза. Ее манера держаться до странности напоминала отцовскую. – Элинор, – тихо повторила она, потому что сестра не обратила на нее внимания.

– Что? – спросила Элинор, оборачиваясь к ней.

– Я хочу сходить к Лэмли.

Она была маленькой копией отца, особенно когда стояла, заложив руки за спину.

– К Лэмли идти уже поздно, – сказала Элинор.

– Там открыто до семи, – сказала Роза.

– Тогда попроси Мартина сходить с тобой.

Девочка медленно пошла к двери. Элинор опять взялась за свои расходные тетради.

– Одна не ходи, Роза. Одна не ходи, – сказала она, подняв глаза, когда Роза была уже у выхода из гостиной. Роза молча кивнула и исчезла.

Она прошла наверх. Задержалась у материнской комнаты и втянула носом кисло-сладкий запах, который, казалось, окутывал кувшины, чашки, тазики с крышками, стоявшие на столе у двери. Роза поднялась еще выше и остановилась у классной комнаты. Она не хотела входить туда, потому что была в ссоре с Мартином. Они повздорили из-за Эрриджа и микроскопа, а потом еще раз – когда обстреливали кошек, принадлежавших соседке мисс Пим. Но Элинор велела спросить его. Роза открыла дверь.

– Послушай, Мартин… – начала она.

Он сидел за столом, держа перед собой книгу, и бормотал – наверное, учил греческий или латынь.

– Элинор велела, – продолжила Роза, заметив, что брат покраснел, а его рука сгребла клочок бумаги, как будто он хотел скатать из него шарик, – спросить тебя… – она собралась с духом и прижалась спиной к двери.

Элинор сидела, откинувшись на спинку. Теперь солнце освещало деревья в саду за домом. На них набухли бутоны. Весенние лучи, конечно, во всей красе показывали, как вытерлась обивка на стульях. Элинор заметила, что на спинке большого кресла – там, куда отец прислонялся головой, – виднеется темное пятно. Но как мало тут стульев, как просторно, как много воздуха по сравнению со спальней, в которой старая миссис Леви… – однако Милли и Делия молчали. Это все из-за званого ужина, вспомнила Элинор. Которая из них пойдет? Хотелось пойти обеим. Хорошо бы люди не говорили: «Приведите одну из своих дочерей» – лучше сказали бы: «Приведите Элинор», или «Приведите Милли», или «Приведите Делию», а не сваливали их всех в одну кучу. Тогда вопросов не возникало бы.

– Ладно, – отрывисто произнесла Делия, – я, пожалуй…

Она встала, будто собиралась куда-то пойти. Но остановилась, а затем подошла к окну, выходившему на улицу. У всех домов были одинаковые маленькие садики, одинаковые лесенки, одинаковые колонны и эркеры. Но сейчас спускались сумерки, и в угасающем свете дома выглядели призрачно, бесплотно. Начали зажигаться лампы. Гостиная дома напротив озарилась светом, после чего портьеры были сдвинуты и скрыли комнату. Делия стояла и смотрела на улицу. Женщина из низшего сословия катила детскую коляску; старик ковылял, заложив руки за спину. Затем улица на некоторое время опустела. Появилась одноколка и, позвякивая, проехала по дороге. Делия сразу же заинтересовалась. Остановится экипаж у их двери или нет? Она стала смотреть пристальнее. Но тут, к ее сожалению, кучер натянул вожжи, и лошадь встала за два подъезда от них.

– Кто-то приехал к Стэплтонам, – сообщила Делия, слегка раздвинув муслиновые шторы. Подошла Милли и встала рядом. Вместе они увидели сквозь щель между шторами, как из экипажа вышел молодой человек в цилиндре. Он поднял руку, чтобы заплатить вознице.

– Смотрите, чтобы не увидели, как вы подглядываете, – предупредила Элинор.

Молодой человек взбежал по ступенькам в дом. Дверь за ним закрылась, экипаж уехал.

Но две девушки еще некоторое время смотрели на улицу. В садиках перед домами цвели желтые крокусы. Миндаль и бирючину окутала зеленая дымка. Внезапно по улице пронесся порыв ветра, гоня по мостовой листок бумаги. За ним пролетел маленький пылевой вихрь. Над крышами рдел один из тех прерывистых лондонских закатов, которые по очереди зажигают окна золотым огнем. В весеннем вечере ощущалась какая-то мятежность. Даже здесь, на Эберкорн-Террас, освещение переходило от золотого сияния к сумраку и обратно. Делия задернула штору, отвернулась и, вернувшись в гостиную, вдруг произнесла:

– О боже, боже!

Элинор, опять взявшаяся было за свои тетрадки, недовольно подняла голову.

– Восемью восемь… – сказала она. – Сколько будет восемью восемь?

Поставив палец на страницу, чтобы отметить место, она посмотрела на сестру. Та стояла, откинув голову назад, в закатном свете ее волосы казались ярко-рыжими, а сама она в это мгновение выглядела дерзкой красавицей. Рядом с ней Милли смотрелась неприметной серой мышкой.

– Знаешь, что, Делия, – сказала Элинор, – ты уж подожди… – она не могла произнести то, что имела в виду: «Пока мама умрет».

– Нет, нет, нет! – воскликнула Делия, простирая руки. – Нет никакой надежды…. – начала она, но осеклась, потому что вошла Кросби с подносом. Она методично, с раздражающим позвякиванием, поставила на поднос чашки, тарелки, горшочки с вареньем, блюда с кексом, хлебом и маслом, положила ножи. Затем, осторожно неся поднос перед собой, вышла. Последовала пауза. Вновь появилась Кросби, сложила скатерть и передвинула столы. Опять пауза. Через минуту-другую она принесла две лампы с шелковыми абажурами. Одна была установлена в гостиной, вторая – в дальней комнате. После этого Кросби, поскрипывая дешевыми туфлями, подошла к окну и задернула занавески. Кольца привычно звякнули на медных стержнях, окна скрылись за толстыми складками бордового плюша. Когда занавески были сдвинуты в обеих комнатах, на гостиную точно спустилась глубокая тишина. Внешний мир словно пропал. Издалека, с соседней улицы, послышался заунывный голос уличного разносчика. Тяжелые копыта ломовой лошади медленно простучали по дороге. Колеса проскрежетали по мостовой, потом и этот звук исчез, и воцарилось полное безмолвие.