Текст книги "По морю прочь. Годы"

– Много мошкары в этом году, Уильям? – спросила Элинор, объясняя предназначение лосьона.

– Ужасть, как много, мисс, ужасть, – ответил он, дотрагиваясь до шляпы. Как она поняла, затем он сказал, что такой засухи не было с юбилейного года[118]118
  Имеются в виду юбилейные празднества в честь круглой годовщины восшествия на престол королевы Виктории, которые устраивались дважды – в 1887 г. (50-летие) и в 1897 г. (60-летие), однако сильная засуха была только в 1887 г.


[Закрыть], однако из-за его певучего дорсетширского акцента улавливать смысл ей было трудно. Уильям щелкнул кнутом, и они поехали дальше: мимо креста на базарной площади, мимо краснокирпичной ратуши с арками, по улице, на которой стояли дома с эркерами – обиталища врачей и адвокатов, мимо пруда с оградой из столбиков, соединенных цепями, мимо пьющей лошади, и дальше – прочь из города. Дорога была устлана мягкой белой пылью. Изгороди, увитые ломоносом, тоже были покрыты толстым слоем пыли. Старая кобыла вошла в свою привычную рысцу, и Элинор под зонтиком откинулась на спинку сиденья.

Каждое лето она приезжала к Моррису погостить в доме его тещи. Семь, нет, уже восемь раз она тут была, сосчитала Элинор, однако в этом году все по-новому. Ее отец умер, дом закрыт, она нигде ничем не связана. Трясясь по жарким аллеям, она сонно думала: что я теперь буду делать? Жить вон там? Они проехали мимо фешенебельной виллы в георгианском стиле, расположенной посреди улицы. Нет, только не в деревне, сказала она себе. Они ехали через деревню.

Может быть, вон в том доме? Элинор посмотрела на дом с верандой среди деревьев. Но потом ей пришло в голову, что она превратится в седовласую даму, срезающую ножницами цветы и топающую ногами у двери коттеджа. Она не хотела топать у двери коттеджа. И пастор – пастор катил на велосипеде в гору – будет приходить пить чай. Но она не хотела, чтобы пастор приходил к ней пить чай. Как тут все чистенько, думала она, пока они проезжали деревню. Маленькие садики светились красными и желтыми цветами. Затем навстречу стали попадаться местные жители – целое шествие. Иные из женщин несли свертки, одна катила детскую коляску, в которой блестел какой-то серебристый предмет, старик прижимал к груди мохнатый кокосовый орех. Наверное, сегодня церковный праздник, предположила Элинор. Уильям прижал викторию к обочине, потому что им навстречу проехала повозка, и люди на ней с любопытством посмотрели на даму под белым зонтиком. Наконец виктория въехала в белые ворота, бодро подскакивая, миновала короткую аллею и – Уильям щелкнул кнутом – остановилась перед двумя тонкими колоннами, железной сеткой для очистки обуви, похожей на ежа, и открытой настежь дверью в переднюю.

Элинор немного подождала в передней. После ослепительной дороги глазам пришлось привыкнуть к полумраку. Все казалось Элинор таким бледным, хрупким, таким родным. Выцветшие коврики, выцветшие картины. Даже адмирал Нельсон в треуголке над камином производил впечатление пожухшей светскости. В Греции все напоминает о том, что было две тысячи лет назад. А здесь – всегда восемнадцатый век. Как все английское, подумала Элинор, кладя зонтик на узкий стол рядом с фарфоровой чашей, в которой лежали сухие розовые лепестки, прошлое кажется близким, домашним, родным.

Открылась дверь.

– Ой, Элинор! – воскликнула ее невестка, перебежав через переднюю в развевающемся летнем наряде. – Как я рада тебя видеть! Какая ты загорелая! Идем в холодок!

Силия проводила ее в гостиную. Рояль был накрыт белыми пеленками, в стеклянных банках мерцали розовые и зеленые фрукты.

– У нас все вверх дном, – сказала Силия, падая на диван. – Только что ушли леди Сент-Остелл и епископ.

Она начала обмахиваться листком бумаги.

– Но успех был полный. Мы устраивали базар в саду. Было представление.

Листок бумаги оказался программкой.

– Спектакль?

– Да, сцена из Шекспира, «Летняя ночь» или «Как вам это понравится?», не помню. Мисс Грин поставила. К счастью, погода не подвела. В прошлом году был ливень. Ох, только как ноги болят!

Высокое окно выходило на лужайку. Элинор увидела, что там переносят столы.

– Вот это дело так дело! – сказала она.

– Да! – Силия тяжело дышала. – Были леди Сент-Остелл, епископ, кегли и поросенок. Но я думаю, все прошло очень хорошо. Людям понравилось.

– В пользу церкви? – спросила Элинор.

– Да, на новую колокольню.

– Серьезное начинание.

Элинор опять посмотрела на лужайку. Трава уже высохла и пожелтела, лавровые кусты выглядели сморщенными. Столы были расставлены перед лавровыми кустами. Мимо прошел Моррис, неся стол.

– Хорошо было в Испании? – спросила Силия. – Видела что-нибудь интересное?

– О, да! – воскликнула Элинор. – Я видела… – она осеклась. Она видела много интересного – здания, горы, красный город на равнине. Но как описать это?

– Ты должна потом мне все подробно рассказать. – Силия встала. – А теперь пора привести себя в порядок. Только, боюсь, – она с болью на лице начала взбираться по лестнице, – я должна попросить тебя быть бережливее: у нас очень мало воды. Колодец… – Она не договорила.

Элинор вспомнила, что в жаркое лето в колодце всегда кончается вода. Они прошли по широкому коридору, мимо старого желтого глобуса, стоявшего под жизнерадостным полотном восемнадцатого века, запечатлевшим всех малолетних Чиннери в длинных панталонах и нанковых штанишках, собравшихся в саду вокруг отца и матери. Силия остановилась, взявшись за дверь спальни. Из окна было слышно, как воркуют горлицы.

– В этот раз мы поселим тебя в Синей комнате, – сказала она.

Обычно Элинор отводили Розовую. Она заглянула внутрь.

– Надеюсь, у тебя есть всё… – начала Силия.

– Конечно, у меня все есть, – сказала Элинор, и Силия покинула ее.

Служанка уже распаковала ее вещи. Они были разложены на кровати. Элинор сняла платье и, оставшись в белой нижней юбке, принялась умываться – тщательно, но экономно – ввиду недостатка воды. От английского солнца у нее все-таки щипало лицо – там, где его обожгло испанское солнце. Шея резко отличалась по цвету от груди – как будто ее выкрасили коричневой краской, подумала Элинор, надевая перед зеркалом вечернее платье. Она быстро скрутила в клубок свои густые волосы с проседью, повесила на шею кулон – красный камень, похожий на толстую каплю малинового варенья с золотой крупинкой посередине, и еще раз окинула взглядом женщину, которая за пятьдесят пять лет стала ей так привычна, что она уже не замечала ее, – Элинор Парджитер. Она стареет – это было очевидно: лоб пересекали морщинки, там, где кожа некогда была упругой, теперь появились впадины и складки.

Что же было моей сильной стороной? – спросила она себя, еще раз проводя гребнем по волосам. Глаза? Ее глаза усмехнулись в ответ. Да, глаза. Кто-то когда-то похвалил мои глаза. Она раскрыла их пошире. Вокруг каждого глаза было несколько белых лучиков – из-за того, что она щурилась, защищаясь от солнечного сияния в Акрополе, Неаполе, Гранаде и Толедо. Но все похвалы моим глазам в прошлом, подумала Элинор и закончила одевание.

Она задержалась у окна, чтобы посмотреть на выжженную лужайку. Трава была почти желтой, вязы начали буреть. Бело-рыжие коровы жевали жвачку за низкой изгородью. Все-таки Англия – не то, подумала Элинор. Она маленькая и приторная. Элинор не питала любви к своей родине – ни малейшей. Затем она отправилась вниз, потому что хотела повидаться с Моррисом наедине – если получится.

Но он был не один. При появлении сестры он встал и представил ее дородному седовласому мужчине в смокинге.

– Вы, кажется, знакомы? – сказал Моррис. – Элинор. Сэр Уильям Уотни. – Он с иронией слегка подчеркнул слово «сэр», что на мгновение смутило Элинор.

– Мы были знакомы когда-то, – сказал сэр Уильям, выйдя вперед и с улыбкой пожимая ей руку.

Она посмотрела на него. Неужели это Уильям Уотни – старина Даббин, который приходил на Эберкорн-Террас много лет назад? Да, он. Элинор не видела его с тех пор, как он уехал в Индию.

Неужели мы все такие? – ужаснулась она, переводя взгляд с покрытого пятнами, морщинистого, изжелта-красного лица того, кто был знаком ей юношей, а теперь почти совершенно оплешивел, на своего брата Морриса. Он лыс и худ, но ведь он сейчас в расцвете сил, как и она, разве нет? Или они все вдруг стали старыми развалинами, как сэр Уильям? Тут вошли ее племянник Норт и племянница Пегги со своей матерью, и все отправились ужинать. Старая миссис Чиннери ужинала наверху.

Как же Даббин стал сэром Уильямом Уотни? – дивилась про себя Элинор, пока они ели рыбу, которая была принесена ею в мокром свертке. В последний раз она видела его в лодке на реке. Они поехали на пикник и устроили ужин на острове посреди реки. В Мэйденхеде, кажется…

Говорили о церковном празднике. Крастер выиграл поросенка, миссис Грайс – посеребренный поднос.

– Вот, значит, что было в детской в коляске, – вспомнила Элинор. – Я встретила людей, возвращавшихся с праздника, – объяснила она и описала процессию. Разговор на тему праздника продолжился.

– Вы не завидуете моей золовке? – обратилась Силия к сэру Уильяму. – Она только что из поездки по Греции.

– В самом деле? – откликнулся сэр Уильям. – А где именно в Греции вы были?

– Мы посетили Афины, затем Олимпию, затем Дельфы, – начала Элинор, в который раз повторяя заученную фразу. Судя по всему, они с Даббином были дальними знакомыми – не более.

– Мой деверь Эдвард, – объяснила Силия, – устраивает эти прелестные экскурсии.

– Вы помните Эдварда? – спросил Моррис. – Вы не вместе учились?

– Нет, он поступил позже, – сказал сэр Уильям. – Но я слышал о нем, разумеется. Он… постойте… Он стал большой шишкой, да?

– О да, он достиг высот, – сказал Моррис.

Он не завидует Эдварду, подумала Элинор, хотя в голосе его прозвучала нота, по которой она поняла, что он сравнивает свою карьеру с карьерой Эдварда.

– Все были в восторге от него, – сказала она и улыбнулась, вспомнив Эдварда, читающего лекцию в Акрополе группе благочестивых учительниц. Они доставали блокноты и записывали каждое слово. Но он был очень великодушен, очень добр, все время заботился о ней.

– Вы встретили кого-нибудь в посольстве? – спросил сэр Уильям и тут же поправился: – Впрочем, там нет посольства, верно?

– Нет, в Афинах нет посольства, – подтвердил Моррис.

Беседа свернула на новую тему: в чем разница между посольством и дипломатическим представительством. Затем принялись обсуждать положение на Балканах.

– В ближайшем будущем там будет неспокойно, – сказал cэp Уильям. Он сидел, повернувшись к Моррису. Они обсуждали положение на Балканах.

Элинор отвлеклась от беседы. Чем он занимался, интересно? Некоторые слова и жесты напомнили ей Даббина тридцатилетней давности. Кое-что от того юноши в нем проступало – если прищуриться. Элинор прищурилась. Вдруг она вспомнила: это он похвалил ее глаза. «У твоей сестры на редкость ясные глаза», – сказал он тогда. Ей передал это Моррис. Они ехали в поезде, и она загородила лицо газетой, чтобы скрыть свое ликование. Элинор опять посмотрела на сэра Уильяма. Он рассказывал. Она прислушалась. Он казался слишком большим для тихой английской столовой. Его голос грохотал. Ему не хватало публики.

Он излагал какую-то историю, говоря рублеными, нервными фразами, каждая была будто окружена кольцом. Элинор нравилась его манера, но она пропустила начало. Его бокал опустел.

– Подлейте вина сэру Уильяму, – шепнула Силия робкой горничной. Со стороны буфета послышались возня и звон графинов. Силия раздраженно нахмурилась. Необученная девушка из деревни, заключила Элинор. Рассказ приближался к кульминации. Жаль, она упустила несколько эпизодов.

– …и вот я, в старых бриджах для верховой езды, стою под павлиньим опахалом, а все эти милые люди пали ниц, прижавшись лбами к земле. «Боже правый, – говорю я себе. – Если б они знали, каким ослом я себя чувствую!» – Сэр Уильям выставил бокал, чтобы его наполнили. – Вот так мы когда-то учились работать, – добавил он.

Он хвастался, конечно, но это естественно. Он вернулся в Англию после того, как управлял местностью «размером с Ирландию», как они всегда говорят. И никто никогда о нем не слышал. Элинор поняла, что за выходные прозвучит еще много историй, выставляющих его в выгодном свете. Но говорил он очень складно. В его биографии было много интересного. Вот бы Моррис тоже что-нибудь рассказал, утвердил себя, вместо того чтобы сидеть, откинувшись на спинку и время от времени проводя по лбу рукой с рубцом от пореза.

Надо ли мне было убеждать его идти в адвокатуру? – думала Элинор. Отец был против. Но что сделано, то сделано. Он женился, пошли дети, ему пришлось продолжать начатое, хотел он того или нет. Как все необратимо. Мы поступаем наугад, потом приходит их черед… Она посмотрела на Норта и Пегги – своих племянника и племянницу. Они сидели напротив нее, солнце освещало их лица – чуть загорелые, пышущие здоровьем, такие юные. Синее платье Пегги топорщится, точно накрахмаленное муслиновое платьице маленькой девочки. У Норта карие глаза, он еще совсем мальчик. Он слушает внимательно, а Пегги уставилась в свою тарелку. На ее лице – неопределенное выражение хорошо воспитанного ребенка, слушающего беседу взрослых. Интересно ей или скучно, Элинор сказать не смогла бы.

– Вон она, полетела, – сказала Пегги, быстро подняв голову. – Сова… – Она поймала взгляд Элинор.

Элинор обернулась и посмотрела в окно. Сову она пропустила и увидела лишь деревья с густой листвой, которую вызолотило закатное солнце, и коров, медлительно проедающих себе тропы в траве.

– По ней можно сверять часы, – сказала Пегги. – Она очень пунктуальна.

Тут зашевелилась Силия.

– Пусть мужчины беседуют о политике, – сказала она, – а нам не выпить ли кофе на террасе?

И мужчины были оставлены со своей политикой за закрытой дверью.

– Я схожу за биноклем, – сказала Элинор и отправилась наверх.

Она хотела рассмотреть сову, пока не стемнело. Ее все больше интересовали птицы. Это признак старости, подумала она, входя в свою комнату. Старая дева, которая только и знает, что умываться да умиляться на птиц, заключила она, глядя на себя в зеркало. Собственные глаза показались ей еще довольно ясными, несмотря на морщинки вокруг, – те самые глаза, которые она заслонила тогда в вагоне поезда, потому что Даббин похвалил их. Но теперь на мне клеймо, подумала она, – старая дева, которая только умывается и умиляется на птиц. Так про меня думают. Но я не такая, совсем не такая. Она тряхнула головой и отвернулась от зеркала. Очень милая комната: тенистая, аккуратная, такая прохладная по сравнению со спальнями в заграничных гостиницах, где на стенах заметны пятна от раздавленных клопов и под окнами дерутся мужчины. Но где же бинокль? Убран в какой-то ящик? Она принялась искать его.

– Кажется, папа говорил, что сэр Уильям был влюблен в нее? – спросила Пегги, когда они ждали на террасе.

– Ох, не знаю, – сказала Силия. – Но было бы так хорошо, если бы они поженились, если бы у нее были свои дети. Тогда они могли бы поселиться здесь, – добавила она. – Он такой приятный человек.

Пегги промолчала. Последовала пауза.

Затем опять заговорила Силия:

– Надеюсь, вы сегодня были вежливы с Робинсонами, несмотря на их несносность…

– Зато приемы они дают сногсшибательные, – сказала Пегги.

– Сногсшибательные! – с упреком повторила ее мать, впрочем не сдержав улыбки. – Не стоит тебе перенимать у Норта все его словечки, моя милая… А вот и Элинор, – оборвала себя она.

Элинор вышла на террасу с биноклем и села рядом с Силией. Было еще очень тепло, и свету достаточно, чтобы рассмотреть дальние холмы.

– Она сейчас вернется, – сказала Пегги, подвигая свой стул. – Полетит вдоль той изгороди.

Пегги указала на темную линию изгороди, пересекавшей луг. Элинор настроила бинокль и стала ждать.

– Так, – сказала Силия, разливая кофе. – Мне о многом хочется тебя расспросить.

Она помолчала. У нее всегда было множество вопросов, а ведь они с Элинор не виделись с апреля. За четыре месяца вопросы накопились. И вот теперь они закапали – как из бутылки, один за другим, капля за каплей.

– Во-первых… Нет, – она решила спросить о другом: – Что там такое с Розой?

– Что? – рассеянно переспросила Элинор, пытаясь сфокусировать бинокль. – Слишком темно, – сказала она. Ей было плохо видно.

– Моррис сказал, что ее вызывали в полицейский суд. – Силия слегка понизила голос, хотя посторонних рядом не было.

– Она бросила камень… – сказала Элинор. Она опять настроила бинокль на изгородь и, не отрываясь от окуляров, ожидала сову.

– Ее посадят в тюрьму? – быстро спросила Пегги.

– На этот раз нет, – ответила Элинор. – Вот в следующий… О, вот она!

Над изгородью, петляя, пролетела птица с большой головой на короткой шее. В сумерках она казалась почти белой. Элинор сумела поймать ее в поле зрения бинокля. Спереди у птицы виднелось черное пятнышко.

– Она держит в когтях мышь! – воскликнула Элинор.

– У нее гнездо на колокольне, – сказала Пегги.

Сова скрылась из виду.

– Все, не вижу, – сказала Элинор и опустила бинокль.

Некоторое время пили кофе в молчании. Силия обдумывала следующий вопрос. Но Элинор опередила ее.

– Расскажи мне о Уильяме Уотни, – попросила она. – В последний раз я видела его изящным юношей, мы катались на лодке.

Пегги рассмеялась:

– Это было, наверное, лет сто назад!

– Вовсе не так давно, – сказала Элинор. Она была уязвлена. – Сейчас… – Она стала припоминать. – Лет двадцать, может быть, двадцать пять.

Для нее это был довольно короткий промежуток времени, впрочем, подумала она, Пегги тогда еще не родилась. Ей сейчас лет шестнадцать-семнадцать, не больше.

– Правда он милейший человек? – воскликнула Силия. – Был в Индии, сейчас вышел в отставку, и мы надеемся, что он снимет здесь дом. Хотя Моррис считает, что ему покажется здесь слишком скучно.

Опять помолчали, глядя на луг за окном. Коровы жевали и кашляли, время от времени переступая на шаг вперед. До сидящих на террасе доносился сладкий запах коров и травы.

– Завтра опять будет жарко, – сказала Пегги.

Небо было совершенно ясным. Казалось, оно состоит из бесчисленных серо-голубых частиц, напоминающих по цвету мундир итальянского офицера; только на горизонте виднелась длинная полоса чистой зелени. Вокруг царили покой, умиротворение и безмятежность. Не было ни облачка, и звезды еще не показались.

Все такое маленькое, чопорное, сладенькое по сравнению с Испанией, думала Элинор, впрочем, сейчас, когда солнце зашло и деревья выглядят монолитными массами, без отдельных листьев, в этом есть своя красота. Холмы как будто выросли, очертания их сгладились, они постепенно становились частью неба.

– Какой прелестный вид! – воскликнула Элинор, будто стараясь оправдать Англию перед Испанией.

– Если бы не строительство мистера Робинсона! – вздохнула Силия.

Элинор вспомнила: Робинсоны – местный бич, богачи, угрожающие строительством.

– Я сегодня на базаре очень старалась быть с ними вежливой, – продолжила Силия. – Некоторые их не приглашают, но я считаю, что в деревне с соседями надо обходиться вежливо.

Она помолчала, а потом проговорила:

– Мне о стольком хочется тебя расспросить.

Бутылку опять перевернули горлышком вниз. Элинор стала покорно ждать.

– Насчет Эберкорн-Террас уже были предложения? – спросила Силия. Кап-кап-кап, закапали вопросы один за другим.

– Пока нет. Агентство хочет, чтобы я разделила дом на квартиры.

Силия задумалась на минуту, а затем вновь оживилась.

– А как у Мэгги? Когда ожидается ребенок?

– В ноябре, кажется, – сказала Элинор. – В Париже, – добавила она.

– Надеюсь, все будет хорошо. Только жаль, он родится не в Англии. – Силия опять поразмыслила. – Ее дети, выходит, будут французами?

– Выходит, так, – сказала Элинор. Она смотрела на зеленую полосу, которая бледнела, переходя в синеву. Приближалась ночь.

– Все говорят, что он очень мил, – сказала Силия. – Но… Рене… Рене… – У нее был сильный акцент. – Не похоже на мужское имя.

– Называй его Ренни, – предложила Пегги, произнеся имя на английский лад.

– Это напоминает мне Ронни, а имя Ронни я не люблю. У нас был конюх Ронни.

– Который воровал сено, – сказала Пегги.

Опять помолчали.

– Как жаль, что… – начала Силия, но осеклась, потому что вошла горничная убрать со стола.

– Чудный вечер, правда? – сказала Силия уже другим голосом, соответствующим присутствию слуг. – Похоже, дождя так и не будет. А в этом случае я не знаю… – И она принялась рассуждать о засухе и недостатке воды. Колодец постоянно пересыхает…

Элинор смотрела на холмы и почти не слушала.

– Впрочем, сейчас воды вполне хватит на всех, – сказала Силия.

Почему-то смысл этой фразы не сразу дошел до сознания Элинор.

– «…вполне хватит на всех», – повторила она.

После чужих языков, так долго звучавших вокруг нее, это сочетание слов показалось ей очень английским. Какой красивый язык, думала она, повторяя про себя обычные слова, которые Силия произносила так непринужденно, лишь едва заметно раскатывая «р»: Чиннери жили в Дорсетшире с незапамятных времен.

Горничная ушла.

– О чем я говорила? – сказала Силия. – А, о том, что мне жаль. Да… – Но тут до сидевших на веранде донеслись голоса и запах сигарного дыма: к ним направлялись мужчины. – А вот и они… – Силия опять не договорила.

Стулья были переставлены по-новому и увеличены в числе.

Все теперь сидели полукругом и смотрели вдаль, за луга, на блекнущие холмы. Широкая зеленая полоса у горизонта исчезла. От нее на небе остался лишь намек, тень. Вокруг стало тише и прохладнее. И в людях как будто что-то улеглось. Они не испытывали потребности говорить. Над лугом опять пролетела сова, но видны были только ее белые крылья на фоне темной изгороди.

– Вон она летит, – сказал Норт, пыхнув сигарой.

Наверное, это его первая сигара, предположила Элинор, – подарок сэра Уильяма. Вязы стали на фоне неба совершенно черными. Узор их листвы напоминал черное кружево. Сквозь него Элинор увидела первую звезду. Она посмотрела выше. Еще звезда.

– Завтра будет погожий день, – сказал Моррис, выбивая трубку об каблук. Далеко на дороге загремели тележные колеса. Затем послышалось хоровое пение – сельские жители возвращались домой. Это Англия, думала Элинор. Она почувствовала, будто медленно погружается в мягкую массу, которая состоит из качающихся ветвей, темнеющих холмов и черного кружева листьев, украшенного звездами. Над головами людей пронеслась летучая мышь.

– Терпеть не могу летучих мышей! – воскликнула Силия, испуганно заслонив голову рукой.

– Правда? – сказал сэр Уильям. – А я скорее люблю их. – Голос его звучал спокойно и почти печально.

Сейчас Силия скажет: «Они запутываются в волосах», подумала Элинор.

– Они запутываются в волосах, – сказала Силия.

– У меня-то волос нет, – сказал сэр Уильям. Его лысина и широкое лицо белели в темноте.

Мышь пролетела опять – теперь над самой землей, у их ног. Прохладное дуновение коснулось их щиколоток. Деревья слились с небом. Луны не было, зато звезд становилось все больше. Вот еще одна, подумала Элинор, глядя на мерцающий огонек над горизонтом. Но он висел слишком низко и был слишком желтым. Это дом, а не звезда, поняла она. Силия заговорила с сэром Уильямом. Она хотела, чтобы он поселился рядом. А леди Сент-Остелл сообщила ей, что усадьба Грейндж сдается. Интересно, это Грейндж светится или все-таки это звезда? – подумала Элинор. Беседа продолжалась.

Старой миссис Чиннери надоело уединение, она появилась внизу пораньше, села в гостиной и стала ждать. Ее торжественный выход остался неоцененным: в комнате никого не было. Наряженная в старушечье платье из черного сатина и кружевной чепец, она сидела и ждала. Ястребиный нос свешивался надо ртом между сморщенных щек. На одном из полуопущенных век виднелся красный ободок.

– Почему они не заходят? – брюзгливо спросила она у Эллен, молчаливой чернокожей горничной, стоявшей у нее за спиной. Эллен подошла к окну и постучала по стеклу.

Силия перестала говорить и обернулась.

– Мама в гостиной, – сказала она. – Мы должны войти в дом.

Она встала и отодвинула стул.

После темноты гостиная, в которой горели все лампы, производила впечатление сцены. Старая миссис Чиннери в своем инвалидном кресле, со слуховой трубкой, восседала будто в ожидании почестей. Выглядела она совершенно так же, как раньше, ни днем старше, как всегда, оживленная. Когда Элинор наклонилась к ней для традиционного поцелуя, жизнь вошла в привычное русло. Так она наклонялась, вечер за вечером, к своему отцу. Это действие было ей приятно: она чувствовала себя моложе. Весь ритуал она знала назубок. Они, люди средних лет, проявляют почтительность к старикам, а старики любезны с ними. Затем повисла обычная пауза. Им нечего было сказать ей, ей нечего было сказать им. Что же дальше? Элинор увидела, как глаза старухи засветились. Отчего могут вдруг стать голубыми глаза девяностолетней женщины? От мысли о картах? Да. Силия внесла столик, покрытый зеленым сукном. Миссис Чиннери была страстной поклонницей виста. Но и у нее был свой ритуал, свой этикет.

– Не сегодня, – сказала она и слегка махнула рукой, будто отталкивая столик. – Я уверена, что сэру Уильяму это наскучит. – Она кивнула в сторону дородного гостя, который стоял как бы немного вне семейной компании.

– Напротив, напротив, – с готовностью откликнулся он. – Ничто не доставит мне такого удовольствия.

Ты хороший малый, Даббин, подумала Элинор. И стулья были придвинуты к столику, карты розданы, Моррис принялся подшучивать над тещей, крича ей в трубку, игра пошла – роббер за роббером. Норт читал книгу, Пегги перебирала клавиши пианино, а Силия, задремывая над вышиваньем, то и дело вздрагивала и закрывала рот ладонью. Наконец дверь тихо отворилась, Эллен, молчаливая чернокожая горничная, встала в ожидании за креслом миссис Чиннери. Та сделала вид, что не замечает ее, но остальные были рады прекратить игру. Эллен сделала шаг вперед, миссис Чиннери пришлось сдаться, и она была отвезена в таинственные верхние покои, обиталище старости. Ее удовольствие закончилось.

Силия откровенно зевнула.

– Базар утомил меня, – проговорила она, скатывая вышивку. – Пойду спать. Идем, Пегги. Идем, Элинор.

Норт с готовностью вскочил, чтобы открыть дверь. Силия зажгла свечи на бронзовых подсвечниках и начала тяжело взбираться по лестнице. Элинор последовала за ней, а Пегги задержалась внизу. Элинор услышала, как они с братом шепчутся в передней.

– Идем же, Пегги, – крикнула Силия через перила. Добравшись до площадки, она остановилась под групповым портретом малолетних Чиннери и позвала опять, довольно сердито: – Идем, Пегги!

Через некоторое время Пегги нехотя поднялась. Она покорно поцеловала мать, но в ней не было заметно ни малейшей сонливости. Наоборот, она выглядела особенно хорошенькой, на щеках пылал румянец. Спать она не собирается, в этом Элинор была уверена.

Элинор зашла в свою комнату и разделась. Все окна были открыты, она слышала шорох ветвей в саду. Было так жарко, что она легла в ночной сорочке прямо на покрывало и укрылась лишь простыней. Свеча, стоявшая на столике у кровати, чуть освещала спальню своим каплевидным огоньком. Элинор лежала, слушая шелест деревьев за окном и следя за тенью ночной бабочки, которая металась по комнате. Надо либо встать и закрыть окно, либо задуть свечу, сонно подумала она. Не хотелось делать ни того, ни другого. Хотелось лежать, не шевелясь. Лежать в полутьме было облегчением после разговоров, после карт. Перед глазами Элинор они все еще падали на зеленый стол: черные, красные, желтые; короли, дамы, валеты… Она сонно огляделась. На туалетном столике стояла красивая ваза с цветами. Рядом с кроватью – полированный шкафчик и круглая шкатулка. Элинор приподняла крышку. Ну, конечно: четыре кусочка печенья и плитка молочного шоколада – на случай, если она ночью проголодается. Силия снабдила ее и книгами, это были: «Дневник маленького человека», «Путешествие Раффа по Нортумберленду»[119]119
  «Дневник маленького человека» (1892) – книга Джорджа Гроссмита (1847–1912) и Уидона Гроссмита (1854–1919). «Путешествие Раффа по Нортумберленду» – несуществующее произведение (хотя существуют «Путеводитель Раффа по гостиницам» и «Красоты Челтнема в описании Раффа»).


[Закрыть] и случайный том Данте, если вдруг ей захочется почитать на сон грядущий. Она взяла одну из книг и положила рядом с собой на покрывало. Вероятно, из-за того, что она только что вернулась из путешествия, ей казалось, будто корабль все еще мягко разрезает волны, будто поезд все еще едет по Франции, раскачиваясь из стороны в сторону. Она лежала на кровати, вытянувшись под простыней, а все вокруг неслось назад. Но это уже не пейзажи, подумала она. Это судьбы людей, переменчивые судьбы.

Стукнула дверь Розовой комнаты. За стеной кашлянул Уильям Уотни. Элинор услышала, как он прошел через комнату. Теперь он стоит у окна и курит последнюю сигару. О чем он думает, интересно? Об Индии? Вспоминает, как стоял под павлиньим опахалом? Затем он начал ходить по комнате, раздеваясь. Элинор слышала, как он взял щетку для волос, а потом положил ее обратно на туалетный столик. И это именно ему, подумала она, вспоминая его массивный подбородок, желтые и красные пятна на шее, – именно ему я обязана тем мгновением, наполненным радостью – нет, больше, чем радостью, – когда она сидела в углу вагона третьего класса, закрыв лицо газетой.

Под потолком летали уже три ночных бабочки. Носясь из угла в угол, они громко хлопали крылышками. Если оставить окно открытым надолго, то комната будет полна бабочек. В коридоре скрипнула половица. Элинор прислушалась. Не Пегги ли это улизнула из своей спальни, чтобы присоединиться к брату? Тут какой-то заговор, Элинор в этом не сомневалась. Однако до нее доносились только шорох тяжелых ветвей, качавшихся за окном, мычание коровы, щебет птицы, и, наконец – к ее удовольствию, – протяжный крик совы, которая перелетала с дерева на дерево, обводя их серебристыми кругами.

Элинор лежала, глядя в потолок. Нам нем виднелось едва заметное пятно влаги. Оно было похоже на гору и напомнило ей какую-то гору в Греции или в Испании, которая выглядела так, будто на нее от начала времен не ступала нога человека.

Элинор открыла книгу, лежавшую на покрывале. Она надеялась, что это окажется «Путешествие Раффа» или «Дневник маленького человека», но это был Данте, а взять другую книгу ей было лень. Она прочла несколько строк наугад. Но ее итальянский был слабоват, поэтому смысл ускользал от нее. А смысл был, он как будто царапал поверхность ее сознания.

 
Сhé per quanti si dice più lì nostro
tanto possiede più di ben ciascuno.
 

Что это значит? Она прочла перевод:

 
Ведь там – чем больше говорящих «наше»,
Тем большей долей каждый наделен…[120]120
  Данте Альгьери (1265–1321). Чистилище. Песнь 15-я. (Пер. М. Лозинского.)


[Закрыть]
 

Элинор отвлекали бабочки под потолком, протяжный крик совы, перелетавшей с дерева на дерево, и слова лишь коснулись ее сознания, не открыв своего смысла, который точно был свернут и заключен в твердую скорлупу староитальянского языка. Прочту на днях, подумала Элинор и закрыла книгу. Когда я отправлю Кросби на пенсию, когда… Что тогда сделать, купить другой дом? Или попутешествовать? Наконец-то съездить в Индию? За стеной сэр Уильям улегся в постель. У него жизнь закончилась, а у нее – только начинается. Нет, другой дом я покупать не собираюсь, только не дом, думала она, рассматривая пятно на потолке. И опять ей показалось, будто корабль мягко скользит по волнам, будто поезд раскачивается с боку на бок, стуча колесами по рельсам. Ничто не вечно, думала Элинор. Все проходит, все меняется, говорила она себе, глядя в потолок. И что нас ждет? Что? Что?.. Бабочки метались под потолком; книга соскользнула на пол. Поросенка выиграл Крастер, но кому достался серебряный поднос? Элинор сделала над собой усилие, перевернулась на бок и задула свечу. Воцарилась тьма.