Текст книги "По морю прочь. Годы"

Ей всегда хотелось больше знать о христианстве – с чего оно началось, что оно означало у своего истока. Бог есть любовь, Царствие Небесное внутри нас – все эти изречения, думала она, листая страницы, что они значат? Сами слова были прекрасны. Но кто сказал их – и когда? Носик чайника выпустил в нее струю пара, и она отодвинула его. Ветер гремел окнами в глубине дома, гнул низкорослые кусты, на которых все еще не было листьев. Эти слова сказал человек под фиговым деревом на горе, думала она. А другой человек записал их. Но что если сказанное тем человеком так же ложно, как и то, что этот человек – она прикоснулась ложкой к газетным вырезкам – говорит о Дигби? И вот я, думала она, глядя на фарфор в голландском буфете, сижу в гостиной, и во мне звучит отголосок сказанного кем-то много лет назад – слова дошли до меня (фарфор стал из голубого сине-серым) – через горы, через моря.

Ее мысли прервал звук, донесшийся из передней. Кто-то вошел? Она прислушалась. Нет, это ветер. Дул жуткий ветер. Он прижимал дом к земле; хватал его мертвой хваткой, а потом отпускал – чтобы тот развалился на части. Наверху хлопнула дверь; там в спальне, вероятно, открыто окно. Штора постукивает. Трудно сосредоточиться на Ренане. Впрочем, он ей нравился. По-французски она, конечно, читала легко. И по-итальянски. И немного по-немецки. Но какие большие пустоты, какие пробелы, думала она, опираясь на спинку кресла, есть в ее знаниях! Как мало она знает обо всем. Взять хотя бы эту чашку. Она подняла чашку перед собой. Из чего она состоит? Из атомов? А что такое атомы и что держит их вместе? Гладкая и твердая фарфоровая поверхность с красными цветами на секунду показалась ей чудесной тайной. Однако из передней опять что-то послышалось. Это был ветер, но и чей-то голос, кто-то говорил. Наверное, Мартин. Но с кем он может говорить? Элинор прислушалась, но не смогла разобрать слов из-за ветра. И почему он сказал: «Мы не спасем свои души ложью»? Он имел в виду самого себя. Всегда понятно по интонации, когда человек говорит о самом себе. Возможно, он оправдывал свою отставку из армии. Мужественный поступок, подумала Элинор, но не странно ли – она прислушалась к голосам, – что он при этом такой франт? На нем новый синий костюм в белую полоску. И усы он сбрил. Ему не надо был становиться военным, подумала она, – он слишком задиристый… В передней все еще разговаривали. Она не слышала, что он говорит, но звук его голоса навеял ей мысль, что, наверное, у него было много романов. Да – ей стало это совершенно ясно по его голосу, звучавшему за дверью – у него было очень много романов. Но с кем? И почему мужчины придают романам такое значение? – задала она себе вопрос, когда дверь открылась.

– Роза, здравствуй! – воскликнула она, с удивлением увидев сестру. – Я думала, ты в Нортумберленде!

– Ты думала, что я в Нортумберленде! – засмеялась Роза, целуя ее. – С какой стати? Я сказала, восемнадцатого.

– Разве сегодня не одиннадцатое? – спросила Элинор.

– Ты отстала от времени всего на неделю, Нелл, – сказал Мартин.

– Значит, я на всех письмах поставила неверные даты! – Элинор с тревогой посмотрела на письменный стол. Моржа с потертой щетинкой там уже не было. – Чаю, Роза? – спросила она.

– Нет, я хочу в ванну, – сказала Роза. Она сбросила шляпку и провела рукой по волосам, пропуская их между пальцев.

– Ты прекрасно выглядишь, – сказала Элинор, думая о том, как хороша ее сестра. Однако на подбородке у нее была царапина.

– Ну просто красавица! – засмеялся Мартин.

Роза вскинула голову, точно кобылица. Вечно они пикируются, подумала Элинор, – Мартин с Розой. Роза была хорошенькая, но Элинор считала, что ей стоит получше одеваться. На ней был зеленый ворсистый жакет и юбка с кожаными пуговицами, а в руках – залоснившаяся сумка. Она устраивала митинги на Севере.

– Хочу в ванну, – повторила Роза. – Я грязная. А это что такое? – Она указала на газетные вырезки. – А, дядя Дигби, – небрежно добавила она, отодвигая в сторону бумажные полоски. С его смерти прошло уже несколько месяцев, вырезки пожелтели и съежились.

– Мартин говорит, дом продан, – сказала Элинор.

– Вот как? – безразлично откликнулась Роза. Она отломила кусочек кекса и стала жевать его. – Порчу себе аппетит, – сказала она. – Пообедать было некогда.

– Какая деловая женщина! – поддразнил ее Мартин.

– А как митинги? – спросила Элинор.

– Да, как там Север? – спросил Мартин.

Они стали говорить о политике. Роза выступала на дополнительных выборах. В нее бросили камнем, – она поднесла руку к подбородку. Но ей понравилось.

– Думаю, мы дали им пищу для размышлений, – сказала она, отламывая еще кусочек от кекса.

Это ей надо было стать военным, подумала Элинор. Она была копией старого дяди Парджитера, командовавшего кавалерийским отрядом. Мартин, особенно такой – без усов, так что видны губы, – мог бы стать – кем? – возможно, архитектором. Он такой… – она посмотрела в окно. Начался град. Белые прутья секли окно задней комнаты. Резкий порыв ветра пригнул к земле побледневшие кустики. Наверху, в спальне матери, хлопнуло окно. Наверное, надо пойти и закрыть его, подумала Элинор. Дождь, поди, заливает в комнату.

– Элинор… – сказала Роза. – Элинор…

Элинор вздрогнула.

– Элинор хандрит, – сказал Мартин.

– Вовсе нет, вовсе нет, – возразила Элинор. – Что ты сказала?

– Я хотела спросить, – сказала Роза. – Помнишь скандал, когда сломали микроскоп? Так вот, я встретила того мальчишку – того гадкого мальчишку с лицом, как у хорька, – Эрриджа, там, на Севере.

– Он был не гадкий, – сказал Мартин.

– Гадкий, – упрямо повторила Роза. – Гадкий маленький подлец. Он сказал, что микроскоп сломала я, а на самом деле это сделал он. Помнишь тот скандал? – Она повернулась к Элинор.

– Того скандала я не помню, – сказала Элинор. – Их было так много.

– Тот был из худших, – сказал Мартин.

– Да, – подтвердила Роза. Она поджала губы, что-то живо припомнив. – А после него, – она повернулась к Мартину, – ты пришел в детскую и позвал меня на Круглый пруд ловить жуков. Помнишь?

Она помолчала. В этом воспоминании было что-то особенное, поняла Элинор. Роза говорила слишком эмоционально.

– Ты сказал: «Я предложу тебе три раза, и если после третьего ты не ответишь, то я пойду один». И я про себя поклялась: «Он пойдет один». – Ее голубые глаза сверкнули.

– Так и вижу тебя, – сказал Мартин, – в розовом платье, с ножом в руке.

– И ты пошел, – продолжила Роза. В ее голосе слышалась подавляемая ярость. – А я бросилась в ванную и нанесла себе эту рану. – Она обнажила запястье. Элинор посмотрела на него. Запястный сустав пересекал тонкий белый рубец.

Когда она это сделала? – подумала Элинор и не смогла вспомнить. Роза заперлась в ванной с ножом и порезала себе руку. А она ничего об этом не знала. Элинор присмотрелась к белой отметине. Наверное, было много крови.

– Роза всегда была смутьянкой, – сказал Мартин, вставая. – У нее с детства дьявольский характер, – добавил он. Он немного постоял, оглядывая гостиную, заставленную жуткими предметами мебели, от которых он избавился бы, окажись на месте Элинор. Но ее, вероятно, такие вещи не трогали.

– Ужинать куда-то идешь? – спросила она. Он каждый вечер ужинал не дома. Ей хотелось бы спросить его, куда он идет.

Он молча кивнул. Он встречал самых разных людей, незнакомых ей, и не хотел о них говорить. Мартин отвернулся к камину.

– Картину надо почистить, – сказал он, указывая на портрет матери. – Хорошая работа, – добавил он, глядя на него оценивающим взором. – Но разве там в траве не было цветка?

Элинор подняла глаза на портрет. Много лет она смотрела на него, не видя.

– А разве был? – удивилась она.

– Да, маленький голубой цветок, – сказал Мартин. – Я помню его с детства.

Он обернулся. При виде Розы, которая сидела за чайным столиком, все еще сжав кулак, Мартина посетило воспоминание из детства. Он увидел ее стоящей спиной к двери классной комнаты, красную как рак, с туто поджатыми губами – как сейчас. Она чего-то хотела от него. А он скатал бумажный шар и бросил в нее.

– Как ужасно быть ребенком! – сказал Мартин и помахал ей рукой, пересекая комнату. – Верно, Роза?

– Да, – сказала Роза. – И дети никому об этом не могут рассказать.

При очередном порыве ветра послышался звон разбитого стекла.

– Оранжерея мисс Пим? – предположил Мартин, остановившись в дверях.

– Мисс Пим? – переспросила Элинор. – Она уже двадцать лет как умерла!

1910

За городом был вполне обычный день, один из бесконечного хоровода дней, сменяющих друг друга, покуда годы чередуют зелень и багрянец, всходы и жатву. Было ни жарко, ни холодно: английский весенний день, достаточно ясный, но с неизменным лиловым облаком за холмом, которое может принести дождь. По траве то неслись тени, то солнечный свет заливал ее.

В Лондоне, однако, уже чувствовались напор и требовательность грядущего сезона – особенно в Вест-Энде, где развевались флаги, стучали трости, струились платья, а на свежевыкрашенных стенах торчали полотняные козырьки и висели корзинки с красными геранями. Готовились и парки: Сент-Джеймсский, Грин-парк, Гайд-парк. Еще утром, до того как могло начаться какое-либо шествие, среди пухлых коричневых клумб с кудрявыми гиацинтами были расставлены зеленые складные стулья; они будто ждали событий, ждали, когда поднимется занавес, когда королева Александра, наклонившись, войдет в ворота. У нее было лицо, как цветочный лепесток, и она всегда носила розовую гвоздику.

Мужчины лежали на траве, расстегнув пиджаки и читая газеты. На голой выскобленной поляне под Марбл-Арч собирались ораторы, их безучастно созерцали няньки, а матери, сидя на траве, наблюдали за игрой своих детей. По Парк-Лейн и Пикадилли, словно по прорезям, двигались повозки, автомобили и омнибусы, то останавливаясь, то дергаясь вперед опять, – как будто головоломку собирали, а потом опять разрушали. Наступал Сезон, и улицы были переполнены. Облака же над Парк-Лейн и Пикадилли были все так же свободны, все так же порывисто блуждали по небу, то окрашивая окна в золото, то замазывая их чернотой, облака проносились и таяли, хотя даже итальянский мрамор с желтыми прожилками, сверкающий в карьерах, не выглядел более твердым и монолитным, чем облака над Парк-Лейн.

Если омнибус остановится здесь, подумала Роза, посмотрев вбок, она выйдет. Омнибус остановился, и она встала. Жаль, подумала она, ступив на тротуар и увидев свое отражение в витрине швейного ателье, – можно было бы и одеваться лучше, и выглядеть привлекательнее. Всегда только дешевая готовая одежда, жакеты и юбки от «Уайтлиз». Зато – экономия времени, да и годы – ей было за сорок – позволяли уже почти не заботиться о том, что думают другие. Раньше они говорили: почему ты не выходишь замуж? Почему не делаешь то или это, вмешивались. Теперь перестали.

По привычке она зашла постоять в одну из маленьких ниш на мосту. Люди всегда останавливаются посмотреть на реку. В это утро она текла быстро, грязнозолотая, где гладкая, где покрытая рябью: был прилив. Как обычно – буксир и баржи с зерном и черной просмоленной парусиной. У быков моста бурлила вода. Роза стояла, смотрела вниз, и постепенно вид потока вызвал у нее давно схороненное воспоминание. Оно было болезненным. Она вспомнила, как однажды вечером, после одного свидания, она стояла здесь и плакала. Текли ее слезы, и вместе с ними, казалось ей, утекало ее счастье. Она обернулась – и тогда, и сейчас – и увидела церкви, мачты и крыши города. Все на месте, сказала она себе. Вид, безусловно, был великолепный… Она посмотрела какое-то время, а потом повернулась в другую сторону. Здание парламента. Странное выражение – нахмуренная улыбка – появилось на ее лице, и она выпрямилась, слегка откинув голову назад, – как будто вела вперед армию.

– Чертовы мошенники! – сказала Роза громко, стукнув кулаком по парапету. Проходивший мимо клерк удивленно посмотрел на нее. Она засмеялась. Она часто разговаривала сама с собой. А почему бы нет? Это тоже было одним из ее утешений, как жакет и юбка, как шляпка, которую она нацепила, не взглянув в зеркало. Если людям охота смеяться – пусть. Она зашагала дальше. Ей предстоял обед на Хайямз-Плейс[112]112
  Хайямз-Плейс – вымышленное название.


[Закрыть] с двоюродными сестрами. Она сама напросилась недолго думая, когда встретила Мэгги в магазине. Сначала она услышала голос, потом увидела руку. Удивительно – учитывая, сколь мало она была знакома с ними, ведь они жили за границей, – какое сильное ощущение она испытала, сидя там, у прилавка, еще до того, как Мэгги увидела ее, – наверное, это родственное чувство, это дает себя знать родная кровь? Она встала и сказала: «Можно, я зайду к вам?» – хотя, как всегда, была занята и не любила ломать свой день посередине. Она пошла дальше. Сестры жили на площади Хайямз-Плейс, за рекой. Хайямз-Плейс – несколько старых домов, стоящих полукругом, с резным названием посередине – она очень часто ходила мимо, когда жила там. В те давние дни она не раз задавалась вопросом: «Кто такой был этот Хайям?» Но так и не получила ответа. Она пошла дальше, за реку.

На убогой улице к югу от реки было очень шумно. То и дело какой-нибудь голос отделялся от общего гама.

Женщина кричала своей соседке; ребенок плакал. Мужчина толкал тачку и открывал рот, что-то крича в окна. В тачке лежали остовы кроватей, каминные решетки, кочерги и кривые железяки непонятного назначения. Но продавал он железный лом или покупал его, сказать было невозможно: все поглощал ритм, слова были почти стерты.

Уличный гул, шум движения, возгласы лоточников, отдельные крики и общий смешанный крик доносились до комнаты верхнего этажа на Хайямз-Плейс, в которой Сара Парджитер сидела за пианино. Она пела. Затем она умолкла и стала смотреть на сестру, накрывавшую на стол.

– Иди бродить в долины, – опять вполголоса напела Сара, – там розы все сорви, – она помолчала. – Очень мило, – сказала она мечтательно.

Мэгги взяла букет цветов, перерезала шпагат, которым они были туто увязаны, разложила их в ряд на столе, а затем стала устраивать их по одному в глиняном горшке. Цветы были разные: голубые, белые и лиловые. Сара наблюдала за сестрой. Вдруг она рассмеялась.

– Над чем это ты? – рассеянно спросила Мэгги. Она присоединила лиловый цветок к букету и оценила результат.

– Ослепленная восторгом созерцания, – проговорила Сара, – заслоняя глаза павлиньими перьями в утренней росе, – она указала на стол, – Мэгги сказала, – она вскочила и стала кружиться по комнате, – «Втроем – все равно что вдвоем, втроем – все равно что вдвоем!» – Она указала на стол, накрытый на три персоны.

– Но ведь нас трое, – сказала Мэгги. – Роза придет.

Сара остановилась. У нее вытянулось лицо.

– Роза придет? – переспросила она.

– Я тебе говорила. Я сказала, что Роза придет к нам обедать в пятницу. Сегодня пятница. И Роза придет обедать. С минуты на минуту. – Она встала и начала складывать кусок материи, лежавший на полу.

– Сегодня пятница, и Роза придет обедать, – повторила Сара.

– Я тебе рассказывала, – сказала Мэгги. – Я была в магазине. Покупала материю. И какая-то женщина, – она сделала паузу, чтобы аккуратнее сложить ткань, – вышла из-за прилавка и сказала: «Я ваша двоюродная сестра Роза. Можно мне навестить вас? В любой день, в любое время», – сказала она. Вот я и пригласила ее, – Мэгги положила материю на стул, – обедать.

Она оглядела комнату, чтобы проверить, все ли готово. Не хватало стульев. Сара подвинула стул.

– Роза придет, – сказала она. – А здесь она сядет. – Сара поставила стул к столу, лицом к окну. – И она снимет перчатки и положит их – одну с этой стороны, а другую – с этой. И скажет: «Я никогда не была в этой части Лондона».

– А потом? – спросила Мэгги, глядя на стол.

– Ты скажешь: «Здесь удобно ходить в театры».

– А потом?

– А потом она скажет задумчиво, улыбаясь, склонив голову набок: «Вы часто ходите в театр, Мэгги?»

– Нет, – сказала Мэгги. – У Розы рыжие волосы.

– Рыжие?! – воскликнула Сара. – Я думала, седые – тонкая прядь, выбившаяся из-под черного чепца…

– Нет, – сказала Мэгги. – У нее пышные рыжие волосы.

– Рыжие волосы, рыжая Роза! – воскликнула Сара. Она повернулась на носке. – Роза – сердца огонь, Роза – пламя души, Роза – скорбь мировая, рыжая, красная Роза!

Внизу хлопнула дверь. Они услышали поднимающиеся по лестнице шаги.

– Вот и она, – сказала Мэгги.

Шаги остановились. Они услышали голос: «Еще выше? На самый верх? Спасибо». Шаги опять стали подниматься.

– Какая жуткая пытка, – начала Сара, ломая пальцы и прижимаясь к сестре, – эта жизнь!

– Хватит глупостей, – сказала Мэтти, оттолкнув ее в тот момент, когда открылась дверь комната.

Вошла Роза.

– Мы не виделись сто лет, – сказала она, пожимая руки сестрам.

Она сама не знала, что заставило ее прийти. Все оказалось против ее ожидания. Комната была довольно явно отмечена бедностью, ковра не хватало на весь пол. В углу стояла швейная машинка, и Мэгги выглядела не так, как в магазине. Однако Роза заметила темно-красное кресло с позолотой, – это принесло ей облегчение.

– Оно стояло в передней, правда? – спросила она, ставя на кресло свою сумку.

– Да, – ответила Мэгги.

– И то зеркало, – сказала Роза, глядя на старое итальянское зеркало, все в пятнах, висевшее между окнами, – оно тоже оттуда, правда?

– Да, – подтвердила Мэгги, – из маминой спальни.

Последовала пауза. Говорить было вроде и не о чем.

– Какие милые вы нашли комнаты! – начала Роза, стараясь поддержать беседу. Комната была просторная, с небольшими резными украшениями на дверных косяках. – Но не слишком ли здесь шумно?

Под окном кричал человек. Роза выглянула на улицу. Напротив тянулся ряд шиферных крыш, похожих на полураскрытые зонтики. Высоко над ними вздымалось огромное здание, которое, если не считать тонких черных поперечных линий, казалось состоящим целиком из стекла. Это был завод. Человек на улице внизу продолжал вопить.

– Да, здесь шумно, – сказала Мэгги. – Зато удобно.

– Очень удобно ходить в театры, – добавила Сара, ставя на стол мясо.

– Я помню, – Роза повернулась к младшей сестре, – с тех пор, как жила тут.

– Вы здесь жили? – удивилась Мэгги, начиная раздавать котлеты.

– Не совсем здесь, за углом. С подругой.

– Мы думали, вы жили на Эберкорн-Террас, – сказала Сара.

– Разве нельзя жить больше, чем в одном месте? – спросила Роза, чуть раздраженно, потому что много где жила, имела много увлечений и много чем занималась.

– Я помню Эберкорн-Террас, – сказала Мэгги и, помолчав, продолжила: – Там была длинная комната, и дерево в конце, и портрет рыжеволосой девушки над камином.

Роза кивнула:

– Мамы в молодости.

– И круглый стол посередине, – продолжала Мэгги.

Роза кивнула.

– И у вас была горничная с голубыми глазами навыкате, да?

– Кросби. Она до сих пор с нами.

Трапеза продолжилась в молчании.

– А потом? – спросила Сара, как ребенок, требующий продолжения рассказа.

– Потом? – сказала Роза. – Ну, потом… – Она посмотрела на Мэгги и вспомнила девочку, приходившую к ним на чаепитие.

Она увидела, как все сидят за столом и – мелочь, которую она не вспоминала много лет, – Милли шпилькой разделяет на волокна фитиль спиртовки. Элинор – со своими расходными тетрадями, а сама она, Роза, подходит к ней и говорит: «Элинор, я хочу сходить к Лэмли».

Прошлое будто нависло над настоящим. Почему-то ей захотелось говорить о прошлом, рассказать сестрам о себе то, что она никому не рассказывала, – нечто скрытое от других. Она помолчала, невидящим взором глядя на цветы в середине стола. Она заметила синее зерно в желтой глазури вазы.

– Я помню дядю Эйбела, – сказала Мэгги. – Он подарил мне ожерелье. Синее ожерелье с золотыми крапинками.

– Он еще жив, – сообщила Роза.

Они говорят так, подумала она, словно Эберкорн-Террас – это сцена в пьесе. Они говорят вроде бы о реальных людях, но не в том смысле, в каком она сама себя чувствовала реальным человеком. Это озадачило ее, ей показалось, что она – это два разных человека, что она одновременно живет в двух эпохах. Она девочка в розовом платье, и она же сидит сейчас в этой комнате. Однако под окнами раздался сильный грохот: проехала телега. На столе задребезжали бокалы. Роза чуть вздрогнула, отвлеклась от мыслей о детстве и раздвинула бокалы.

– Не слишком ли здесь шумно? – сказала она.

– Шумно, зато удобно ходить в театры, – ответила Сара.

Роза подняла глаза. Она повторилась. Она считает меня старой дурой, подумала Роза, старой дурой, твердящей одно и то же. И едва заметно покраснела.

Что толку, думала она, пытаться рассказать людям о своем прошлом? Что такое прошлое? Она уставилась на вазу с синим зерном в желтой глазури. Зачем я пришла, думала она, они ведь только смеются надо мной? Салли встала и убрала тарелки.

– А Делия… – начала Мэгги, пока они ждали. Она придвинула к себе вазу и принялась расставлять в ней цветы. Она не слушала, а думала о своем. Розе она напомнила Дигби – тем, как она была поглощена цветами, точно расставлять цветы в вазе, чередуя белые с голубыми, – это самое важное дело на свете.

– Она замужем за ирландцем, – громко сказала Роза.

Мэгги взяла синий цветок и поставила рядом с белым.

– А Эдвард? – спросила она.

– Эдвард… – начала Роза, но тут вошла Салли с пудингом.

– Эдвард! – воскликнула она, подхватив последнее слово.

– «Лопни глаза сестры моей покойной жены, что служит чахлой опорой моей иссякшей старости…» – Салли поставила пудинг на стол. – Вот вам Эдвард, – сказала она. – Цитата из книги, которую он мне подарил. «О, моя растраченная юность!..»

Роза прямо-таки услышала, как это говорит Эдвард. Он имел обыкновение принижать себя, хотя на самом деле был о себе весьма высокого мнения.

Но этим Эдвард не исчерпывался. И она не позволила бы над ним смеяться, она очень любила брата и гордилась им.

– Теперь в Эдварде мало что осталось от этого, – сказала Роза.

– Я так и думала, – согласилась Сара, садясь напротив.

Помолчали. Роза опять взглянула на цветы. Зачем я пришла? – продолжала она спрашивать себя. Зачем сломала себе утро, оторвалась от ежедневных дел, хотя было ясно, что они не хотят ее видеть?

– Продолжайте, Роза, – сказала Мэгги, разрезая пудинг. – Расскажите нам еще о Парджитерах.

– О Парджитерах? – Роза увидела себя бегущей по широкой улице под фонарями. – Что может быть обычнее? Большая семья, живущая в большом доме… – И все же она считала саму себя очень даже интересной личностью. Роза умолкла. Сара посмотрела на нее.

– Они не обычные, – сказала Сара. – Парджитеры… – Она провела вилкой линию по скатерти. – Парджитеры идут все дальше и дальше, – вилка уперлась в солонку, – пока им не встречается скала. И тут Роза, – она опять посмотрела на Розу (та при этом чуть подобралась), – Роза пришпоривает коня, подъезжает к человеку в золотом мундире и говорит: «Будьте вы прокляты!» Ведь Роза такая, правда, Мэгги? – Она посмотрела на сестру так, будто рисовала на скатерти портрет Розы.

Это верно, подумала Роза, доедая пудинг. Я такая. Опять ей показалось, что она – это два человека одновременно.

– Ну, с этим покончено, – сказала Мэгги, отодвигая тарелку. – Идите сядьте в кресло, Роза.

Мэгги встала и подвинула к камину кресло, на сиденье которого проступали кольца пружин, как заметила Роза.

Они бедны, подумала она, оглядываясь вокруг. И в доме этом они поселились, потому что он дешевый. Они сами себе готовят: Салли ушла на кухню варить кофе. Роза придвинула свое кресло поближе к креслу Мэгги.

– Вы сами себе шьете? – спросила она, указав на швейную машинку в углу. На ней лежал сложенный кусок шелка.

– Да, – сказала Мэгги, тоже посмотрев на швейную машинку.

– Собираетесь на прием? – спросила Роза. Шелк был зеленого цвета, с голубым отливом.

– Завтра вечером, – сказала Мэгги. Она подняла руку к лицу в странном жесте, как будто хотела что-то скрыть. Она хочет что-то утаить от меня, подумала Роза, так же как я – от нее. Роза наблюдала за Мэгги. Та встала, принесла швейную машинку и шелк и начала вдевать нить в иглу. Руки у нее большие, тонкие и сильные, отметила Роза.

– Я никогда не умела шить для себя, – сказала она, глядя, как Мэгги разглаживает шелк под иглой. Розе стало легко. Она сняла шляпку и бросила ее на пол. Мэгги посмотрела на нее с одобрением. Роза была красива, какой-то грубовато-усталой красотой, и больше походила на мужчину, чем на женщину.

– Зато, – сказала Мэгги, осторожно начиная крутить ручку, – вы делали другие вещи. – Она говорила с интонацией человека, работающего руками.

Машинка уютно жужжала, иголка мерно протыкала шелк.

– Да, я делала другие вещи, – сказала Роза, гладя кошку, которая терлась об ее колено, – когда жила здесь. – Но это было много лет назад, – добавила она, – в молодости. Я жила здесь с подругой, – она вздохнула, – и учила малолетних воров.

Мэгги промолчала. Она крутила и крутила ручку жужжащей машинки.

– Воры мне всегда нравились больше других людей, – через некоторое время сказала Роза.

– Да, – откликнулась Мэгги.

– Мне никогда не нравилось жить дома, – сказала Роза. – Меня намного сильнее привлекала самостоятельность.

– Да, – сказала Мэгги.

Роза продолжала говорить.

Говорить, как она обнаружила, было легко, очень легко. И не надо было ни изрекать ничего умного, ни рассказывать о себе. Когда вошла Сара с кофе, она говорила о Ватерлоо-Роуд.

– За какого это толстяка вы цеплялись в Кампании? – спросила Сара, ставя поднос.

– В Кампании? – удивилась Роза. – О Кампании речь не шла.

– Я слышала из-за двери. – Сара начала разливать кофе. – Оттуда слова звучат так странно. – Она передала Розе чашку. – Мне показалось, вы говорите об Италии, Кампании, лунном свете.

Роза отрицательно покачала головой.

– Мы говорили о Ватерлоо-Роуд, – сказала она.

Но что именно она говорила? Ведь не просто же о Ватерлоо-Роуд. Вероятно, несла чушь. Первое, что приходило в голову.

– Я думаю, любой разговор окажется чушью, если его записать, – сказала она, помешивая себе кофе.

Мэгги на мгновение перестала крутить ручку и улыбнулась.

– Даже если не записывать, – сказала она.

– Но это единственный способ узнать друг друга, – возразила Роза. Она посмотрела на свои часы. Было позже, чем она думала. – Мне пора, – сказала она. – А может быть, пойдете со мной? – вдруг добавила она.

Мэгги подняла голову и посмотрела на нее.

– Куда? – спросила она.

Роза выдержала паузу.

– На собрание, – наконец ответила она. Ей хотелось скрыть то, что больше всего влекло ее. Она была сильно смущена. И все равно хотела, чтобы они пошли. Но зачем? – спрашивала она себя, стоя в неловком ожидании. Повисла пауза. – Вы можете посидеть наверху, – вдруг предложила она. – Увидите Элинор, Мартина – Парджитеров во плоти. – Она вспомнила метафору Сары. – Караван в пустыне.

Роза посмотрела на Сару. Та примостилась на подлокотнике кресла и прихлебывала кофе, качая ногой.

– А мне пойти? – спросила Сара, не переставая качать ногой.

Роза пожала плечами.

– Если хотите, – сказала она.

– А мне там понравится? – продолжала Сара, качая ногой. – На этом собрании? Как ты думаешь, Мэгги? Пойти мне или нет? Пойти или нет?

Мэгги ничего не сказала.

Тогда Сара встала, подошла к окну и принялась мурлыкать песенку:

– «Иди бродить в долины, там розы все сорви…»

Под окном прошел человек с криками:

– Железный лом берем! Железный лом!

Сара вдруг резко обернулась.

– Я пойду, – сказала она, точно приняла решение. – Быстро оденусь и пойду.

Она сорвалась с места и торопливо вышла в спальню. Похожа на тех птиц в зоопарке, подумала Роза, которые никогда не взлетают, а только быстро прыгают по траве.

Она посмотрела в окно. Унылая улочка. На углу пивная. Дома напротив обшарпанные, и очень шумно. «Железный лом берем! – кричал человек внизу. – Железный лом!» На дороге верещали дети. Они играли в классы. Роза стояла и смотрела на них.

– Бедные маленькие негодяи! – сказала она. Она подняла с пола свою шляпку, надела ее и решительно пришпилила к волосам, проткнув двумя булавками. Вы не находите довольно неприятным, – сказала она, прихлопнув шляпку сбоку перед зеркалом, – возвращаться домой по вечерам мимо пивной?

– Вы имеете в виду пьяных? – спросила Мэгги.

– Да. – Роза застегнула ряд кожаных пуговиц на своем строгом жакете и в нескольких местах поправила одежду, уже готовясь к выходу.

– А теперь о чем вы говорите? – спросила Сара, входя с ботинками в руках. – Об очередной поездке в Италию?

– Нет, – сказала Мэгги. Она говорила неразборчиво, потому что держала во рту булавки. – О приставаниях пьяных мужчин.

– О приставаниях пьяных мужчин, – повторила Сара. Она села и принялась надевать ботинки.

– Ко мне они не пристают, – сказала она.

Роза улыбнулась. Это было очевидно. Сара была угловатой и невзрачной, с землистым цветом лица.

– Я могу пройти по мосту Ватерлоо в любое время дня и ночи, – продолжила она, расшнуровывая ботинки, – и никто не заметит. – На одном шнурке был узелок, она стала возиться с ним. – Но я помню, мне говорила одна женщина – очень красивая женщина, похожая на…

– Поторопись, – перебила ее Мэгги. – Роза ждет.

– Роза ждет… Так вот, эта женщина рассказывала, что, когда она заходит в Риджентс-парк поесть мороженого… – Сара встала, чтобы как следует вставить ногу в ботинок, – чтобы поесть мороженого, за круглым столиком со скатертью под деревьями, – она стала прыгать на одной ноге, в одном ботинке, – так вот, она говорила, что глаза выглядывают на нее из-за каждого листа и жгут, точно солнечные лучи, даже мороженое тает… Мороженое тает! – повторила Сара, хлопнула сестру по плечу и повернулась на носке.

Роза протянула руку.

– Вы останетесь дошивать платье? – спросила она. – Не пойдете с нами?

Она-то хотела, чтобы пошла Мэгги.

– Нет, я не пойду, – сказала Мэгги, пожимая ей руку. – Мне не понравится, – добавила она, улыбнувшись Розе со странной откровенностью.

Она имела в виду меня? – думала Роза, спускаясь по лестнице. Она хотела сказать, что ей не нравлюсь я? Хотя она мне так нравится?

В переулке, который выходил на древнюю площадь поблизости от Холборна, продавал фиалки старик, такой потрепанный и красноносый, будто он простоял на перекрестках много лет подряд. Место он себе выбрал у ряда столбов. Туго увязанные букетики, каждый – с зеленой оберткой из листьев вокруг полузавявших цветов, лежали рядком на подносе: продать старику удалось немного.

– Хороши фялки, свежи фялки, – механически твердил он прохожим. Большинство из них даже не оглядывались на него. Но он повторял и повторял свое заклинание: – Хороши фялки, свежи фялки, – точно и не надеялся почти, что кто-нибудь у него их купит.

Подошли две женщины, старик протянул цветы и опять произнес:

– Хорошие фялки, свежие фялки.