Текст книги "По морю прочь. Годы"

Она оглядела тесное купе, место своего временного заточения. Все слегка подрагивало. Слабая, но постоянная вибрация пронизывала каждый предмет. Китти как будто оставляла один мир и вступала в другой, и сейчас был как раз момент перехода. Она посидела немного, а потом разделась и, взявшись за шторку рукой, замерла. Поезд уже набрал скорость и летел во весь опор через темные равнины. Кое-где виднелись далекие огни. Темные купы деревьев выделялись на серых полях, покрытых сочной летней травой. Свет от паровоза выхватывал то неподвижную группу коров, то изгородь из боярышника. Вокруг лежали сельские просторы.

Китти опустила шторку и забралась в постель. Она улеглась на довольно жесткой полке спиной к стене и чувствовала головой легкое подрагивание. Она слушала гул, который поезд начал издавать, набрав скорость. Мощная сила мягко несла ее по Англии на Север. Мне ничего не надо делать, думала Китти, ничего, ничего, только позволить нести себя. Она повернулась и опустила синий абажур лампы. В темноте шум поезда стал громче; его вибрирующий грохот был ритмичным, он словно перетряхивал сознание Китти, выбрасывая оттуда все мысли.

Все, да не все, подумала она, переворачиваясь на другой бок. Я уже не ребенок – она посмотрела на лампу под синим абажуром, – детство далеко позади. Годы все меняют, многое уничтожают, с годами копятся тревоги и заботы: вот они опять тут как тут. К ней возвращались обрывки разговоров, картины вставали перед глазами. Вот она захлопнула фрамугу, вот волоски на подбородке тетушки Уорбертон. Женщины встают, в гостиную входят мужчины. Китти вздохнула и опять перевернулась. Они все одинаково одеты, думала она, и живут тоже одинаково. Что же в этой жизни правильно? А что – нет? И снова она перевернулась на другой бок.

Поезд нес ее дальше. Его гул стал глубже и равномернее. Как же заснуть? Как избавиться от мыслей? Она отвернулась от света. Где мы сейчас? – спросила она себя. Где теперь едет поезд? Сейчас, прошептала она, закрывая глаза, мы проезжаем мимо белого дома на холме; а сейчас едем по туннелю; а сейчас – по мосту через реку… Затем мысли стали реже, между ними появились пробелы, они начали путаться. Прошлое и настоящее переплелись. Она увидела Маргарет Мэррабл, пробующую ткань платья на ощупь, но одновременно ведущую быка за кольцо в носу… Я сплю, сказала себе Китти, приоткрыв глаза; слава богу – глаза опять закрылись – я сплю. И она отдала себя целиком во власть поезда, чей гул стал теперь глухим и отдаленным.

В дверь постучали. Некоторое время Китти лежала, не понимая, почему комната так трясется; затем все встало на свои места: она была в поезде, ехала через поля; теперь они приближались к станции. Китти встала.

Она быстро оделась и вышла в коридор. Было еще рано. Она посмотрела на несущиеся мимо поля. Они были голые – угловатые поля Севера. Весна пришла сюда поздно, листья на деревьях еще не совсем развернулись. Шлейф дыма опустился и окутал дерево белым облаком. Когда он поднялся, Китти подумала, как красиво все освещено: ясно и резко, с преобладанием белых и серых тонов. В этом краю не было и следа от мягкости, от зеленой веселости Юга. Однако вот и железнодорожный узел, и газгольдер: поезд въезжал на станцию. Он замедлил ход, и фонарные столбы на платформе постепенно остановились.

Китти вышла и глубоко вдохнула холодный свежий воздух. Ее ждал автомобиль. Увидев его, она сразу вспомнила: машина новая, подарок на день рождения от мужа. Она еще ни разу на ней не ездила. Коул прикоснулся к шляпе.

– Ну, давайте откроем ее, Коул, – сказала она.

Он откинул верх, еще тугой от новизны, и она села рядом с ним. Очень медленно – мотор работал неровно, то затихая, то опять наращивая обороты – они отъехали. Их путь лежал через городок. Все магазины были еще закрыты; женщины, стоя на коленях, скребли пороги; в спальнях и гостиных были задернуты шторы; движения на улицах почти не было, лишь погромыхивали тележки молочников. Собаки трусили прямо по середине мостовой, направляясь куда-то по своим собственным делам. Коулу то и дело приходилось гудеть.

– Со временем привыкнут, миледи, – сказал он, когда из-под колес выскочила большая пятнистая дворняга. В городе он ехал осторожно, но за его пределами прибавил газу. Китти увидела, что стрелка спидометра скакнула вверх.

– Приемистая? – спросила она, слушая мягкое урчание двигателя.

Коул приподнял ногу, чтобы показать, как легко он нажимает на педаль акселератора. Затем он придавил ее опять, и машина прибавила ход. Мы едем слишком быстро, подумала Китти; однако дорога – Китти все время смотрела вперед – была по-прежнему пуста. Им встретились лишь две-три неуклюжих крестьянских телеги; увидев автомобиль, люди останавливали лошадей, взяв их под уздцы. Впереди простиралась жемчужно-белая дорога; изгороди были покрыты острыми весенними листочками.

– Сюда весна запоздала, – сказала Китти. – Были холодные ветры?

Коул кивнул. В отличие от лондонских лакеев, в нем не было никакого подобострастия; рядом с Коулом Китти чувствовала себя легко и могла молчать. Теплые волны воздуха чередовались с холодными, он то приятно благоухал, то – когда они проезжали ферму – едко и кисло пах навозом. Когда они стали штурмовать холм, Китти откинулась назад, придерживая рукой шляпку.

– Вы не сможете въехать на вершину, Коул, – сказала она.

Скорость немного упала: они взбирались на знакомый Крэббов холм, с желтыми полосами от тележных колес – там, где возницы тормозили. В былое время, когда они еще ездили на лошадях, здесь приходилось вылезать и идти пешком. Коул ничего не ответил. Он хотел показать, на что способен двигатель, поняла Китти. Машина гладко катила вверх. Однако подъем был длинный; посередине был ровный участок, а потом дорога опять пошла в гору. Автомобиль ехал из последних сил, но Коул был настойчив. Китти увидела, как он немного подается всем телом то вперед, то назад, будто подгоняя лошадь. Она почувствовала, что у него напряглись мышцы. Еще немного, и машина остановится. Но нет – они были уже на вершине. Машина справилась!

– Неплохо! – воскликнула Китти.

Коул промолчал, но он был горд, она знала.

– На старой машине не получилось бы, – сказала Китти.

– Она в этом не виновата, – ответил Коул.

Он был очень добрый человек; Китти подумала, что такие, как он, ей по душе – молчаливые, сдержанные. Они помчались дальше. Теперь они проезжали серый каменный дом, где в одиночестве жила сумасшедшая женщина со своими фазанами и кровяными гончими. Дом остался позади. Справа начался лес, и воздух наполнился птичьим пением. Похоже на море, подумала Китти, посмотрев на сумрачную зеленую просеку, испещренную пятнами солнечного света. А они все ехали и ехали. Теперь у дороги лежали кучи бурых листьев, от которых лужи казались красными.

– Был дождь? – спросила Китти. Коул кивнул.

Они выехали на высокую гряду; внизу был лес, а посреди него – поляна, на которой возвышалась серая башня Замка. Приезжая, Китти всегда искала ее взглядом и приветствовала, как будто здоровалась с другом. Теперь она была на своей земле. На столбах ворот виднелись инициалы их семьи; их фамильный герб висел над входами в гостиницы и сельские дома. Коул посмотрел на часы. Стрелка спидометра опять скакнула.

Слишком быстро, слишком! – подумала Китти. Но ей нравилось, как ветер бьет в лицо. Вот и домик привратника. Миссис Приди раскрыла ворота, держа на руках светловолосого ребенка. Автомобиль покатил по парку. Олени поднимали головы и, легко прыгая, скрывались в зарослях папоротника.

– Четверть часа без двух минут, миледи, – сказал Коул, когда они, описав дугу, подъехали к двери дома.

Китти немного постояла, оглядывая машину. Они положила руку на капот. Он был горячий. Она легонько похлопала по нему.

– Она отлично справилась, Коул. Я скажу его светлости. – Коул просиял. Он был счастлив.

Китти вошла в дом. Никого не было видно: ее ожидали позже. Она пересекла переднюю, вымощенную крупной плиткой, украшенную оружием и скульптурными бюстами, и оказалась в утренней столовой, где было накрыто к завтраку.

Ее ослепил зеленый свет. Она как будто очутилась внутри огромного изумруда. Снаружи все было зеленым. На террасе стояли французские каменные статуи женщин с корзинками. Однако корзинки были пусты. Летом в них всегда ярко горели цветы. Широкие языки зеленой травы спускались между стрижеными тисами до самой реки, а на том берегу поднимались на холм до венчавшего его леса. Сейчас над лесом клубилась дымка – легкий утренний туман. Глядя вдаль, Китти услышала жужжание пчелы над самым ухом; до нее донеслось и журчание реки на перекате, и голубиное воркование в древесных кронах. Это были голоса раннего утра, голоса лета. Но дверь открылась. Принесли завтрак.

Китти позавтракала. Она сидела, откинувшись на спинку стула, и чувствовала себя в тепле, удобстве и уюте. И ей ничего не надо было делать – совсем ничего. Весь день принадлежал ей. А день выдался славный. Солнечный свет вдруг проник в комнату и лег на пол широкой полосой. За окном солнце играло на цветах. Бабочка-крапивница пролетела рядом с окном; Китти увидела, как она села на листок и стала медленно раскрывать и складывать крылья, раскрывать и складывать, греясь на солнце. Китти наблюдала за ней. Ее крылья были покрыты нежным рыжим пушком. Вот она опять вспорхнула. Затем невидимая рука приоткрыла дверь, и в комнату забрела чау-чау. Она сразу подошла к Китти, понюхала ее юбку и улеглась на ярком солнечном пятне.

Бессердечная тварь! – подумала Китти; однако безразличие собаки было ей приятно. Та тоже ничего не требовала от Китти. Китти протянула руку за сигаретой. Интересно, что сказал бы Мартин? – подумала она, беря эмалированную коробочку, которая переливалась зеленью и голубизной, и открывая ее. Чудовищно? Вульгарно! Быть может – но какая разница, что кто скажет? В это утро чужое осуждение казалось лишь легким дымом, не более. Какая разница, что скажет он, что скажут они, что скажет кто угодно? – ведь день от начала до конца принадлежит ей, ведь она одна. А они там, они еще спят, в своих домах, думала Китти, стоя у окна, глядя на серовато-зеленую траву, после своих балов, приемов… Эта мысль доставила ей удовольствие. Она выбросила сигарету и пошла наверх переодеться.

Когда она опять спустилась, солнце светило гораздо сильнее. Сад уже потерял облик непорочности, дымка над лесом рассеялась. Выходя, Китти услышала стрекот газонокосилки. Пони в резиновых накопытниках ходил туда-сюда по газонам, оставляя за собой бледную полосу в траве. Птицы пели вразнобой. Скворцы в ярких крапинах искали корм в траве. На трепещущих травинках красным, фиолетовым, золотым сияла роса. Стояло безупречное майское утро.

Китти стала медленно прохаживаться по террасе. Она заглянула в высокие окна библиотеки. Все было укутано и заперто. Длинная комната выглядела еще более величественно, чем обычно, ее пропорции были совершенны; долгие ряды книг, как будто преисполненные молчаливого достоинства, существовали сами по себе и для себя. Китти спустилась с террасы и побрела по длинной травянистой тропинке. Сад был все еще пуст, только один человек в рубашке что-то делал с деревом; однако Китти не хотелось ни с кем говорить. Чау-чау увязалась за ней, она тоже была молчальница. Китти пошла дальше, мимо клумб, к реке. Там она обычно останавливалась – на мосту, который через равные промежутки был украшен пушечными ядрами. Вода всегда зачаровывала ее. Быстрая северная река текла с вересковых пустошей; она никогда не бывала гладкой и зеленой, глубокой и покойной, как южные реки. Она неслась, торопилась, омывая красную, желтую, коричневую гальку на дне. Облокотившись на балюстраду, Китти смотрела на водовороты у быков моста, на водяные ромбы и стрелы над камнями. Она прислушалась. Она знала, как по-разному река звучит летом и зимой. Сейчас она неслась, торопилась.

Чау-чау стало скучно, она заковыляла прочь. Китти последовала за ней. Она пошла по зеленой аллее, ведшей на вершину холма к монументу в форме колпака. Каждая тропинка в лесу имела название. Там были Тропа Лесника, Дорожка Влюбленных, Дамская Миля, а та, по которой шла Китти, называлась Графской Аллеей. Но перед тем как вступить в лес, Китти остановилась и обернулась посмотреть на дом. Она останавливалась здесь несчетное множество раз. Серый Замок выглядел величественно, он еще был погружен в утренний сон, шторы были задернуты, на флагштоке не было флага. Его облик говорил о благородстве, древности, надежности. Китти вошла в лес.

Когда она побрела под деревьями, ветер как будто задул сильнее. Он гудел в кронах, однако внизу было тихо. Под ногами шуршали палые листья; между ними виднелись бледные весенние цветы, самые прелестные цветы года – голубые и белые, дрожавшие на зеленых моховых подушках. Весна всегда печальна, подумала Китти, она приносит воспоминания. Все проходит, все меняется, думала она, пробираясь по узкой тропке между деревьями. Ничего здесь ей не принадлежало; все это унаследует ее сын, и его жена будет так же бродить здесь после нее. Китти отломила веточку; сорвала цветок и взяла стебелек в рот. Но сейчас она полна жизни, в самом расцвете сил. Она пошла дальше. Склон круто поднимался; ступая толстыми подошвами ботинок по земле, Китти чувствовала в своем теле силу и гибкость. Она выбросила цветок. Чем выше она поднималась, тем тоньше становились деревья. Вдруг небо, которое она увидела между двумя полосатыми стволами, показалось ей необычайно синим. Она вышла на вершину. Ветер утих; внизу простиралась вся округа. Тело Китти как будто сжалось, а глаза расширились. Она опустилась на траву и стала смотреть вдаль, на огромные неподвижные волны земли, которые, вздымаясь и опадая, уходили за горизонт, чтобы где-то там встретиться с морем. С этой высоты земля выглядела невозделанной, необитаемой, как будто на ней не было ни городов, ни жилищ и она существовала сама по себе и для себя. Темные клинья тени чередовались с широкими пространствами света. Однако пока Китти смотрела, тьма и свет не стояли на месте, а перемещались, ползли по холмам и долинам. Тихий рокот звучал в ее ушах – это подавала голос сама земля, она пела в одиночестве самой себе. Китти лежала и слушала. Она была совершенно счастлива. Время остановилось.

1917

Англию окутала очень холодная зимняя ночь – безлунная и такая тихая, что воздух казался замерзшим, превратившимся в неподвижное стекло. Застыли пруды и канавы, лужи на дорогах глядели глянцевыми глазами, мостовые были покрыты скользкими буграми. Тьма давила в окна, города слились с полями и лесами. Не видно было ни огонька, только луч прожектора шарил по небу, иногда останавливаясь, будто нащупал шершавое место.

– Если там река, – рассудила Элинор, остановившись на темной улице у вокзала, – то здесь должен быть Вестминстер.

Омнибус, на котором она приехала, уже исчез, вместе со своими молчаливыми пассажирами, в синем свете похожими на мертвецов. Элинор свернула за угол дома.

Она собиралась поужинать с Ренни и Мэгги, которые жили на одной из мрачных улочек под сенью Аббатства. Она пошла дальше. Противоположная сторона улицы была почти невидима. Фонари были выкрашены синей краской. На углу Элинор направила свой фонарик на табличку с названием улицы. Потом – на стену дома. Луч высвечивал то кирпичную кладку, то плеть плюща. Наконец блеснул номер тридцать – тот, который был ей нужен. Она одновременно постучала и позвонила, потому что тьма, казалось, мешала не только видеть, но и слышать. Тишина навалилась на нее, пока она ждала. Затем дверь открылась, и мужской голос сказал:

– Прошу!

Мужчина быстро затворил за собой дверь, чтобы скорее скрыть свет. После улицы внутри все казалось странным: детская коляска в передней, зонтики на подставке, ковер, картины; все словно имело подчеркнутый смысл.

– Прошу! – повторил Ренни и повел Элинор в залитую светом гостиную. Посреди комнаты стоял еще один мужчина, и это было для Элинор неожиданностью: она полагала, что будет единственной гостьей. Она его не знала.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга, затем Ренни сказал:

– Вы знакомы с Николаем… – но фамилию он произнес нечленораздельно, к тому же она была очень длинная, и Элинор ничего не разобрала. Что-то иностранное, подумала она. Он иностранец. Явно не англичанин. Он пожал руку с поклоном, как иностранец, и продолжил говорить, как человек, застигнутый посередине фразы и желающий закончить ее.

– Мы говорили о Наполеоне, – объяснил он, повернувшись к Элинор.

– Ясно, – сказала она. Но она совершенно не понимала, что он говорил. По-видимому, они были в разгаре какого-то спора. Однако спор закончился, а она так и не поняла ни слова, кроме того, что речь шла о Наполеоне. Элинор сняла и положила пальто. Разговор прекратился.

– Пойду скажу Мэгги, – произнес Ренни и быстро вышел.

– Вы говорили о Наполеоне? – спросила Элинор. Она смотрела на человека, чью фамилию не расслышала. Он был брюнет, с круглой головой и темными глазами. Нравился он ей или нет? Она не могла понять.

Я прервала их разговор, подумала она, а сказать мне нечего. Она окоченела от холода, поэтому протянула руки к огню. Он был настоящий, дрова полыхали, пламя бежало по блестящим потекам смолы. А дома Элинор приходилось довольствоваться лишь чахлым газовым огоньком.

– Наполеон… – сказала она, грея руки. Она произнесла это слово, не вкладывая в него никакого смысла.

– Мы рассматривали психологию великих личностей, – откликнулся мужчина, – в свете современной науки, – добавил он с легким смешком.

Элинор хотелось бы, чтобы тема была более доступна ее пониманию.

– Это очень интересно, – робко сказала она.

– Да – если бы мы что-нибудь об этом знали.

– Если бы мы что-нибудь об этом знали… – повторила Элинор. Последовала пауза. Она чувствовала онемение не только в руках, но и в голове. – Психология великих личностей… – проговорила она, боясь, что мужчина посчитает ее дурой. – Вы ведь это обсуждали?

– Мы говорили, что… – Он сделал паузу. Вероятно, ему было трудно вкратце передать суть спора, ведь они беседовали довольно долго, судя по разбросанным вокруг газетам и сигаретным окуркам на столе. – Я говорил… – продолжил он. – Я говорил, что мы, обычные люди, не знаем себя; а если мы не знаем себя, как мы можем создавать религии, законы, которые годятся… – он жестикулировал, как человек, не слишком хорошо владеющий языком, – годятся…

– В дело, – подсказала она ему слово, которое было наверняка короче, чем то, что он знал из словаря.

– В дело, в дело, – повторил он, благодарный за помощь.

– В дело… – еще раз сказала Элинор. Она понятия не имела, о чем шла речь. Затем, когда она наклонилась, чтобы еще приблизить к огню руки, слова вдруг сложились в ее голове в осмысленное предложение. Она рассудила, что он хочет сказать: «Мы не можем создать годные в дело религии и законы, потому что сами не знаем себя». – Удивительно, что вы это говорите! – сказала она, улыбаясь ему. – Я часто думаю то же самое.

– Что же тут удивительного? Мы все думаем одно и то же, только не высказываем это.

– Когда я ехала сюда в омнибусе, – начала Элинор, – то думала об этой войне – сама я так не считаю, в отличие от многих… – Она остановилась. Мужчина выглядел озадаченно. Возможно, она неправильно его поняла, и сама выразилась неясно. – Я хочу сказать, – продолжила она, – что думала, когда ехала в омнибусе…

Но тут вошел Ренни.

У него в руках был поднос с бутылками и бокалами.

– Как хорошо, – сказал Николай, – быть сыном виноторговца.

Фраза была словно взята из учебника французской грамматики.

Сын виноторговца, повторила про себя Элинор, глядя на румяные щеки, темные глаза и большой нос Ренни. А этот, другой, наверное, русский, подумала она. Русский, еврей, поляк? Она понятия не имела, кто он и что он.

Она выпила; вино как будто ласково погладило ее по спине. Вошла Мэгги.

– Добрый вечер, – поздоровалась она, не обращая внимания на поклон иностранца, точно знала его слишком близко, чтобы приветствовать отдельно. – Газеты! – недовольно сказала она, увидев, что они разбросаны по полу. – Газеты, газеты… – Они лежали повсюду. – Мы ужинаем внизу, – сообщила Мэгги, повернувшись к Элинор. – Потому что у нас нет слуг. – И она повела гостей вниз по узкой и крутой лестнице.

– Но, Магдалена, – сказала Николай, когда они оказались в тесной комнате с низким потолком, где было накрыто к ужину, – Сара сказала: «Мы увидимся завтра вечером у Мэгги…» А ее тут нет.

Он еще стоял, остальные сидели.

– Придет со временем, – сказала Мэгги.

– Я позвоню ей, – сказал Николай и вышел из комнаты.

– По-моему, гораздо лучше, – сказала Элинор, беря тарелку, – не иметь слуг.

– У нас есть одна женщина, которая моет посуду, – сказала Мэгги.

– Поэтому мы по уши в грязи, – сказал Ренни.

Он взял вилку и стал разглядывать ее между зубцов.

– Нет, эта вилка, как ни странно, чистая, – заключил он и положил вилку обратно.

Вернулся Николай. Он был встревожен.

– Ее нет дома, – сообщил он Мэгги. – Я позвонил, но никто не ответил.

– Наверное, она в дороге, – сказала Мэгги. – Или могла забыть…

Она передала ему тарелку с супом. Но он сел и стал смотреть в тарелку, не двигаясь. На лбу его собрались морщины. Он даже не пытался скрыть беспокойство, не ощущая никакой неловкости.

– Ага! – вдруг вскрикнул он, перебив разговор. – Это она! – Он положил свою ложку и стал ждать. Кто-то медленно спускался по крутой лестнице.

Открылась дверь, и вошла Сара. Вид у нее был совсем замерзший. Щеки местами побелели, местами разрумянились, и она моргала, привыкая к свету после синего сумрака улицы. Она протянула руку Николаю, и он поцеловал ее. Однако помолвочного кольца на руке не было, заметила Элинор.

– Да, грязи нам хватает, – сказала Мэгги, глядя на нее. Сара была в своей будничной одежде. – И лохмотьев, – добавила Мэгги: когда она наливала суп, было видно золотистую нитку, торчавшую у нее самой из рукава.

– А я как раз подумала, какое красивое… – сказала Элинор, любовавшаяся серебристым платьем с золотыми нитями. – Где ты его купила?

– В Константинополе, у турка, – ответила Мэгги.

– У турка в тюрбане, нездешнего вида, – пробормотала Сара, погладив рукав и беря тарелку. Она еще не отогрелась.

– И эти тарелки, – сказала Элинор, глядя на розовых птиц, украшавших ее тарелку. – Кажется, я их помню.

– Дома они стояли в буфете в гостиной, – напомнила Мэгги. – Но мне показалось глупо держать их в буфете.

– Мы разбиваем по одной в неделю, – сказал Ренни.

– Войну переживут, – сказала Мэгги.

Элинор заметила, что на лице Ренни при слове «война» появилось странное выражение, похожее на маску. Она полагала, что он, как все французы, страстно любит свою родину. Но, глядя на него, она почувствовала нечто обратное. Он молчал. Его молчание угнетало ее. Что-то в этом молчании было зловещее.

– Почему же ты так опоздала? – спросил Николай, повернувшись к Саре. Он ласково укорял ее, как будто она была ребенком. Он налил ей вина.

Осторожней, хотела сказать ей Элинор, вино ударяет в голову. Сама она не пила вина несколько месяцев и уже чувствовала себя немного в тумане, слегка навеселе. Тому виной было не только вино, но и свет после темноты, и разговор после тишины; и, вероятно, война, разрушающая барьеры.

Но Сара выпила. И вдруг выпалила:

– Из-за этого дурака!

– Из-за дурака? – переспросила Мэгги. – Кто такой?

– Племянник Элинор, – сказала Сара. – Норт. Племянник Элинор Норт. – Она качнула бокалом в сторону Элинор, как будто обращалась к ней. – Норт… – Она улыбнулась. – Сижу я одна. Тут звонок. «Это белье», – говорю я. Шаги по лестнице. Входит Норт. Норт! – Она подняла руку к виску, отдавая честь. – Заявляется вот так… «Какого черта?» – спрашиваю я. «Вечером уезжаю на фронт, – говорит он, щелкнув каблуками. – Я лейтенант какого-то там Королевского полка крысоловов или чего-то в этом роде». Фуражку он повесил на бюст нашего дедушки. Я налила ему чаю. Спрашиваю: «Сколько кусков сахара лейтенанту Королевских крысоловов?» – «Один. Два. Три. Четыре…»

Она бросала на стол хлебные катышки. Каждый, падая, точно усиливал ее обиду. В ее облике все больше проступали возраст, усталость. Она смеялась, но ей было обидно.

– Кто такой Норт? – спросил Николай. Он сказал «Норд», как будто это было направление на компасе.

– Мой племянник. Сын моего брата Морриса, – объяснила Элинор.

– И вот, сидит он, – продолжила Сара, – в своем мундире цвета грязи, с хлыстом между колен, уши торчат по бокам от его розового, глупого лица, и, что бы я ни сказала: «Хорошо, – говорит. – Хорошо. Хорошо», – пока я не взяла кочергу и щипцы, – она взяла вилку и нож, – и не сыграла «Боже, храни короля, в счастье и славе пусть нами правит…» – Она выставила вилку и нож, точно оружие.

Жаль, что он уехал, подумала Элинор. Перед ее глазами встала картина: милый живой мальчик курит сигару на террасе. Как жаль… Затем картина сменилась другой. Она сидит на той же террасе, но солнце уже заходит; появляется прислуга и говорит: «Солдаты стоят в оцеплении с примкнутыми штыками!» Так она узнала о войне – три года назад. Она поставила кофейную чашку на столик и подумала: «Я ничего не могу поделать!» Ее вдруг охватило нелепое, но неистовое желание защитить эти холмы за лугом, на которые она смотрела до этого. Теперь она смотрела на иностранца напротив нее.

– Как ты нечестна. – Николай обращался к Саре. – Ты полна предубеждений, мыслишь узко, рассуждаешь несправедливо. – Он постукивал пальцем по ее руке.

Он говорил то самое, что чувствовала Элинор.

– Да. Разве это не естественно… – начала она. – Разве можно ничего не делать и позволить немцам вторгнуться в Англию? – Она повернулась к Ренни. И тут же пожалела, что заговорила: слова были не те, она не то имела в виду. На его лице было выражение страдания – или гнева?

– А что я? – сказал Ренни. – Я помогаю делать снаряды.

За ним стояла Мэгги. Она принесла мясо.

– Режь, – сказала она.

Он неподвижно смотрел на мясо, которое она поставила перед ним. Затем взял нож и принялся резать с меланхолическим видом.

– Теперь няне, – напомнила ему Мэгги.

Он отрезал еще одну порцию.

– Да, – с чувством неловкости проговорила Элинор, когда Мэгги унесла тарелку. Она не знала, что сказать, и говорила, не думая. – Давайте же поскорее закончим ее и потом… – она посмотрела на Ренни. Он молчал, отвернувшись, и слушал, что говорят другие, избавляя себя этим от необходимости говорить самому.

– Белиберда, белиберда, не надо нести такую жуткую белиберду, то, что вы говорите, – белиберда, – твердил Николай. У него были большие чистые руки, с очень коротко остриженными ногтями, заметила Элинор. Возможно, врач, подумала она.

– Что такое «бели-берда»? – спросила она у Ренни, потому что не знала это слово.

– Это по-американски, – сказал Ренни. – Он американец. – Он кивнул на Николая.

– Нет, – возразил Николай, обернувшись. – Я поляк.

– Его мать была княжна, – сказала Мэгги, словно пытаясь поддразнить его. Вот откуда печатка на цепочке, подумала Элинор. Он носил на часовой цепочке большую старинную печатку.

– Верно, – весьма серьезно сказал Николай. – Одна из знатнейших семей в Польше. Однако мой отец был простым человеком – из народа… Тебе надо быть сдержаннее, – добавил он, опять повернувшись к Саре.

– Надо, – вздохнула она. – «Поводья дернул он, сказав: “Прощай же навсегда, прощай же навсегда!”»[134]134
  Цитата из стихотворения Роберта Бернса (1759–1796) «За нашего законного монарха» (1796).


[Закрыть] – Она протянула руку и налила себе еще один бокал вина.

– Тебе не следует больше пить, – сказал Николай, отодвигая бутылку. – Она представила себя, – объяснил он, обернувшись к Элинор, – на башне, машущей белым платком рыцарю в доспехах.

– И луна всходила над темной пустошью, – тихо проговорила Сара, дотронувшись до перечницы.

Перечница – это темная пустошь, подумала Элинор. Края предметов слегка размылись. Это из-за вина. И еще из-за войны. Предметы как будто сбросили кожу, лишились твердой поверхности; даже кресло с позолоченными ножками-лапами, на которое она смотрела, казалось пористым и точно излучало тепло, точно было окружено сияющим ореолом.

– Я помню это кресло, – сказала она Мэгги. – И вашу маму… – добавила она. Однако Эжени всегда вспоминалась ей не сидящей, но в движении.

– …танцующей, – закончила Элинор.

– Танцующей… – повторила Сара. Она начала постукивать вилкой по столу.

– «Когда была я молода, любила танцевать, – напевала она. – И каждый парень лишь мечтал меня поцеловать. Везде цветы цвели тогда – когда была я молода». Помнишь, Мэгги? – Она посмотрела на сестру.

Мэгги кивнула.

– В спальне. Вальс, – сказала она.

– Вальс… – повторила Элинор. Сара выстукивала на столе ритм вальса. Элинор начала напевать в такт:

– Трам-пам-пам, трам-пам-пам…

Раздался протяжный глухой вой.

– Не надо! – возмутилась Элинор, как будто кто-то сфальшивил. Но вой прозвучал опять.

– Противотуманная сирена? – спросила она. – На реке?

Но она знала, что это было.

Сирена завыла опять.

– Немцы! – сказал Ренни. – Проклятые немцы! – Он бросил нож и вилку, нарочито показывая, как ему все это надоело.

– Опять налет, – сказала Мэгги, вставая. Она вышла из комнаты, Ренни последовал за ней.

– Немцы… – произнесла Элинор, когда дверь закрылась. У нее было такое чувство, будто какой-то зануда прервал интересную беседу. Цвета начали блекнуть. Она смотрела на красное кресло. Оно потеряло свое сияние, точно погас свет.

Послышался шум колес на улице. Все и вся куда-то торопилось. Ноги топали по мостовой. Элинор встала и чуть раздвинула занавески. Полуподвал находился ниже уровня мостовой, поэтому она увидела лишь ноги и юбки, двигающиеся за тротуарной оградой. Очень быстро мимо прошли двое мужчин, затем пожилая женщина, чья юбка раскачивалась из стороны в сторону.

– Может быть, надо пригласить людей в дом? – спросила Элинор, обернувшись. Но когда она опять посмотрела в окно, пожилая женщина уже исчезла. Мужчины тоже. Улица была пуста. В домах напротив окна были наглухо зашторены. Элинор тоже тщательно задернула занавеску. Она обернулась и увидела стол с лампой и пестрым фарфором, четко выхваченный из полутьмы кругом яркого света.

Она опять села.

– Вы боитесь налетов? – спросил Николай, испытующе глядя на нее. – Люди так в этом различаются.

– Совсем нет, – ответила Элинор. Она могла бы скатать хлебный шарик, чтобы показать ему, как она спокойна, но она действительно не боялась и посчитала это ненужным. – Вероятность, что попадет именно в тебя, так мала, – сказала она. – О чем мы говорили?

Ей показалось, что они беседовали о чем-то крайне интересном, но о чем именно – она не могла вспомнить. Некоторое время все молчали. Затем с лестницы послышалось шарканье.