Текст книги "По морю прочь. Годы"

– Бородатый старик в длинном синем халате, брюзгливый и сварливый, наверное? Вы не подскажете рифму? Бог, рог, сапог – эти все уже использованы, других нет?

Хотя он говорил не больше, чем обычно, Хелен могла бы заметить, если бы захотела, что он тоже раздражен и встревожен. Но ей не пришлось отвечать, потому что мистер Флашинг воскликнул:

– Вон она!

Все посмотрели на хижину на берегу. Это было заброшенное строение с большой дырой в крыше, земля вокруг была желтой, на ней виднелись старые раны кострищ и ржавые пустые жестянки.

– Здесь нашли его тело? – взволнованно спросила миссис Флашинг, подаваясь вперед от желания разглядеть место, где умер путешественник.

– Здесь нашли его тело, шкуры животных и дневник, – ответил ее муж. Но судно вскоре унесло их дальше, и хижина пропала из виду.

Было так жарко, что они почти не двигались, разве что для того, чтобы поменять положение ног или зажечь спичку. Их глаза, сосредоточенно смотревшие на берег, были полны все тех же зеленых отражений, а губы – слегка поджаты, будто проплывавшие мимо виды пробуждали какие-то мысли, и только губы Хёрста время от времени шевелились, когда он полуосознанно искал рифму к слову «Бог». О чем бы ни думали остальные, довольно долго никто ничего не говорил. Они так привыкли к стенам зарослей по обе стороны, что встрепенулись, когда просвет внезапно расширился и деревья кончились.

– Почти как в английском парке, – сказал мистер Флашинг.

Действительно, перемена была разительна. На обоих берегах реки лежали открытые луга, поросшие травой, вершины холмиков были украшены изящными деревьями, явно кем-то посаженными, поскольку изысканность и упорядоченность пейзажа свидетельствовали о человеческой заботе. Сколько хватал глаз, луга поднимались и опускались с размеренностью английского парка. Путешественники встали и облокотились на леер.

– Вылитый Арундель или Виндзор[68]68
  Арундель, Виндзор – английские замки, известные в том числе своими парками.


[Закрыть], – продолжил мистер Флашинг, – если не считать вон тот куст с желтыми цветами. Господи боже, посмотрите!

Ряд бурых спин задержался на мгновение, а потом запрыгал, как будто по волнам, и пропал из виду.

В первый момент никто не поверил, что они действительно видели живых зверей на воле – это было стадо диких оленей, – и зрелище вызвало детскую радость, которая развеяла мрачное настроение.

– Я в жизни не видел никого крупнее зайца! – воскликнул Хёрст с искренним восторгом. – Какой же я осел, что не взял свой «Кодак»!

Вскоре после этого пароходик замедлил ход и остановился, а капитан сказал мистеру Флашингу, что пассажирам было бы приятно совершить прогулку по берегу; если они предпочтут вернуться через час, он доставит их в деревню, а если им угодно пройтись – осталась всего миля-другая, – то он будет ждать их у пристани.

Дело было решено, их опять высадили на берег, а матросы, достав изюм и табак и облокотившись на леер, стали наблюдать, как шестеро англичан, чьи костюмы и платья выглядели так странно на фоне зелени, побрели прочь. Матросы расхохотались какой-то шутке – вряд ли весьма приличной, – а затем отвернулись и вольготно разлеглись на палубе.

Сойдя на землю, Теренс и Рэчел сразу же пошли вместе, чуть впереди от остальных.

– Слава богу! – воскликнул Теренс, глубоко вздохнув. – Наконец-то мы одни.

– Мы пойдем впереди и сможем поговорить, – сказала Рэчел.

Но хотя несколько ярдов, отделявшие их ото всех, позволяли им говорить друг другу что угодно, оба молчали.

– Ты любишь меня? – наконец спросил Теренс, делая мучительное усилие, чтобы прервать тишину. И говорить, и молчать было одинаково трудно, поскольку в молчании они остро ощущали присутствие друг друга, но все слова казались либо слишком банальными, либо слишком значительными.

Рэчел пробормотала что-то нечленораздельное, закончив вопросом:

– А ты?

– Да, да, – ответил он; но сказать надо было так много, и теперь, наедине, казалось необходимым сблизиться еще больше и преодолеть барьер, который вырос после их последнего разговора. Это было трудно, даже страшно и вызывало непривычную неловкость. То все представлялось ему вполне ясно, то он опять терялся.

– Начну сначала, – сказал он решительно. – Расскажу тебе то, что должен был рассказать раньше. Во-первых, я никогда еще не любил женщин, но женщины у меня были. Потом, у меня есть большие недостатки. Я очень ленив, я человек настроения… – Он настоял, несмотря на ее протестующее восклицание: – Ты должна знать о моих худших качествах. Я сластолюбив. Меня одолевает ощущение бесполезности, никчемности… Наверное, я вообще не должен был просить твоей руки. Во мне есть снобизм, я тщеславен…

– Наши недостатки! – вскрикнула Рэчел. – Какое они имеют значение! – А потом спросила: – Я люблю? Это и есть любовь? Мы должны пожениться?

Очарованный ее голосом, самим ее присутствием, Теренс воскликнул:

– Ах, Рэчел, ты свободна! Тебя не изменит ни время, ни брак, ни…

Голоса остальных продолжали звучать за ними, то ближе, то дальше, и особенно выделялся смех миссис Флашинг.

– Брак? – повторила Рэчел.

Им в спину опять начали кричать, предупреждая, что они слишком отклонились влево. Скорректировав направление, Теренс продолжил:

– Да, брак.

Ощущение, что они не смогут соединиться, пока она не узнает о нем все, заставило его опять пуститься в объяснения:

– Все, что во мне есть плохого, с чем мне приходилось мириться – за неимением лучшего…

Рэчел что-то прошептала о своей жизни, но не смогла описать, какой она видится ей сейчас.

– И одиночество! – продолжал он. Он представил, как вместе с ней идет по лондонским улицам. – Мы будем вместе гулять, – сказал он. Простота этой перспективы сняла напряжение, и они впервые рассмеялись. Они были бы рады взяться за руки, но их еще не оставило смущение перед глазами, уставившимися на них сзади.

– Книги, люди, места… Миссис Натт, Грили, Хатчинсон, – бормотал Хьюит.

С каждым словом понемногу рассеивался таинственный туман, окутывавший их в глазах друг друга, отчего их общение становилось все более естественным. Сквозь знойный южный пейзаж все казалось им яснее и более живо, чем раньше. Как в тот раз, когда Рэчел сидела у окна гостиницы, она увидела весь мир где-то внизу и в истинном свете. Время от времени она с любопытством смотрела на Теренса, разглядывала его большой серый пиджак и лиловый галстук, разглядывала мужчину, с которым ей предстояло провести всю жизнь.

После одного из таких взглядов она тихо проговорила:

– Да, я люблю. Нет сомнений, я люблю тебя.

И все же между ними еще оставалась какая-то неловкая отдаленность; когда она говорила, казалось, они уже очень близки, их ничто не разделяет, а в следующее мгновение они опять расходились врозь, далеко-далеко друг от друга. Остро ощутив это, она воскликнула:

– Мы будем ссориться! – Но, посмотрев на него, она почувствовала – по форме его глаз, по складочкам у рта и другим характерным чертам, – как он ей по душе, и добавила: – Когда я хочу ссориться, ты все понимаешь. Ты тоньше, чем я, намного тоньше.

Он ответил на ее взгляд улыбкой, замечая в ней, почти как она – в нем, мельчайшие черточки, вызывавшие у него пронзительную нежность. Она принадлежит ему – навсегда. Барьер преодолен, и теперь их ждут неисчислимые радости.

– Я не тоньше, – сказал он. – Просто я старше, ленивее; и я мужчина.

– Мужчина, – повторила она и, охваченная новым чувством обладания, вдруг поняла, что может дотронуться до него. Она протянула руку и легко прикоснулась к его щеке. Он потрогал пальцами то место, где побывали ее пальцы, и прикосновение к собственному лицу опять вернуло непреодолимое ощущение нереальности. Его тело нереально, весь мир нереален.

– Что случилось? – начал он. – Почему я сделал тебе предложение? Как это произошло?

– А ты сделал мне предложение? – удивилась Рэчел. Они как будто потеряли друг друга из виду и не могли вспомнить, что было уже сказано.

– Мы сидели на земле, – сказал он.

– Мы сидели на земле, – подтвердила она. Одно воспоминание о том, как они сидели на земле, опять объединило их, они пошли дальше молча, при этом сознание каждого работало с трудом, а то и вовсе переставало работать, и тогда окружающий мир воспринимали только их глаза. Он снова попытался рассказать ей о своих недостатках и почему он ее любит; а она стала описывать, что чувствовала в те или иные моменты, и они старались вместе истолковать ее чувства. Их голоса звучали так прекрасно, что постепенно они перестали вникать в смысл фраз. Слова разделялись длинными паузами, но теперь это были не паузы смущения и внутренней борьбы, а освежающие промежутки тишины, во время которых обыденные мысли текли легко и свободно. Рэчел и Хьюит начали говорить естественно о самых обычных предметах, о деревьях и цветах: «Смотри, вон там, какие красные, точно как садовые цветы у нас дома» и: «А вон кривая ветка, как скрюченная рука старика».

Исподволь, очень спокойно, как будто внимая току крови в своих жилах или журчанию воды на камнях, Рэчел осознавала в себе новое чувство. Она недолго гадала, что это такое, а потом сказала сама себе, удивившись тому, что обнаружила в себе нечто столь известное:

– Это счастье, наверное, – и повторила громко Теренсу: – Это счастье.

Не успела она умолкнуть, как он произнес:

– Это счастье, – отчего они решили, что у них одновременно возникло одно и то же чувство. И они стали описывать друг другу, какие чувства вызывает у них то и это, как все вроде бы осталось прежним, но и как изменилось – потому что изменились они сами.

Голоса, раздававшиеся за ними, не могли проникнуть сквозь воды, в которые они погрузились. Много раз повторенное, имя Хьюита распалось на короткие слоги и звучало в их ушах как треск сухой ветки или птичий хохот. Вокруг них шептали и бормотали травы и ветерки, и они не замечали, что шелест травы становился все громче и громче и не затихал, когда прерывался ветер. Внезапно рука, тяжелая, будто железная, упала на плечо Рэчел; это могла быть и молния небесная. Рэчел упала, трава хлестнула ее по глазам, набилась в рот и в уши. Сквозь трепещущие стебельки она увидела фигуру, большую и бесформенную на фоне неба. Над ней стояла Хелен. Катаясь по земле, видя то одни зеленые заросли, то высокое голубое небо, Рэчел потеряла дар речи и почти лишилась чувств. Наконец она замерла, но дышала часто и тяжело, отчего сотрясались все травы вокруг нее и перед ней. А над ней маячили две огромные головы – мужчины и женщины, Теренса и Хелен.

Оба раскраснелись, оба хохотали, их губы двигались; они встретились и поцеловались в воздухе над Рэчел. До нее, лежавшей внизу, долетали отдельные слова. Ей показалось, что они говорят о любви, а потом – о браке. Она села и почувствовала рядом мягкое тело Хелен, сильные и добрые руки, и счастье опять поднялось и схлынуло последней высокой волной. Когда все улеглось, травы успокоились, небо опять стало горизонтальным, земля со всех сторон плоской, а деревья выпрямились, она первая заметила нескольких человек, терпеливо стоявших поодаль в ряд. В первый момент она не могла понять, кто они такие.

– Кто это? – спросила она и тут же вспомнила.

Они шли вереницей за мистером Флашингом, и Рэчел старалась сохранять не меньше трех ярдов между краешком своей юбки и подошвами его ботинок.

Он вел их по зеленой лужайке вдоль берега реки, а потом через рощу, обращая их внимание на знаки человеческого присутствия – на почерневшую траву, обугленные пни, на видневшиеся за стволами странные деревянные гнезда, сбившиеся полукругом там, где деревья расступались, – это и была деревня, цель путешествия.

Осторожно выходя из рощи, они смотрели на треугольные фигуры женщин, сидевших на корточках на земле и двигавших руками, – одни плели из соломы, другие что-то растирали в мисках. Поначалу туземцы их не замечали, а когда увидели, мистер Флашинг вышел в центр поляны и заговорил с худым величавым мужчиной – по сравнению с его рельефными формами тела англичан сразу стали выглядеть уродливо и неестественно. Женщины никак не отреагировали на пришельцев, только руки их замерли на мгновение, а узкие удлиненные глаза скользнули в сторону и остановили на них неподвижный и безразличный взгляд – так смотрят друг на друга люди настолько далекие, что никакие слова не способны перекинуть между ними мост. Руки вновь задвигались, но глаза не опустились. Они следили за англичанами все время, что те ходили по деревне и заглядывали в хижины, в которых можно было различить ружья, стоящие в углу, миски на полу, кучи тростника и глаза младенцев и старух, смотревшие на них из полутьмы. И когда они бродили вокруг, пристальный взгляд не оставлял их, ощупывал их ноги, тела, головы, любопытный, но не лишенный враждебности; он ползал по ним, как зимняя муха. И когда одна из женщин распахнула свою одежду, чтобы обнажить грудь и сунуть ее в рот ребенку, глаза ее не отрывались от их лиц, хотя им было неловко двигаться под ее взглядом, и они наконец отвернулись, не в силах больше стоять и смотреть на нее. Когда путешественникам предложили сладости, они протянули свои большие красные руки, чтобы взять их, и почувствовали, что рядом с этими мягкими, естественными людьми они неуклюжи, как солдаты, затянутые в тесные мундиры. Но вскоре деревня перестала обращать на них внимание, ее жизнь поглотила их. Руки женщин опять занялись плетением, их глаза опустились. Если они вставали, то лишь для того, чтобы принести что-нибудь из хижины, или поймать расшалившегося ребенка, или пересечь поляну с кувшином на голове, а если говорили, то лишь резкими нечленораздельными выкриками. Голоса звучали, когда ребенок получал шлепки, а потом затихали опять, голоса звучали в песне, которая то чуть повышалась, то чуть понижалась и вновь возвращалась к одной и той же негромкой печальной ноте. Найдя друг друга, Теренс и Рэчел отошли под дерево. Вид женщин, переставших смотреть на них, сначала был преисполнен покоя и даже красоты, но теперь вызывал ощущение холода и тоски.

– Да, – вздохнул Теренс, – мы кажемся здесь ничтожными, правда?

Рэчел согласилась. И это будет продолжаться бесконечно, сказала она, эти женщины под деревьями, деревья и река. Они отвернулись и пошли среди деревьев, держа друг друга под руку, без страха, что их увидят. Отойдя совсем немного, они опять начали убеждать друг друга в том, что любят, счастливы и довольны жизнью; но почему так больно любить, почему в счастье так много боли?

Вид деревни подействовал на всех, но на каждого по-разному. Сент-Джон, покинув остальных, медленно брел вдоль реки, погруженный в горькие и тоскливые мысли, – он остро ощущал свое одиночество. Хелен стояла одна на залитой солнцем площадке среди туземных женщин, и ее терзало предчувствие беды. В ее ушах звучали крики бессмысленных тварей, доносившиеся и сверху, и снизу, как будто они карабкались по стволам на верхушки. Какими маленькими кажутся фигурки, блуждающие среди деревьев! Хелен живо представила себе маленькие руки и ноги, тонкие сосуды, нежную плоть мужчин и женщин, которая повреждается и выпускает из себя жизнь так легко – в сравнении с этими огромными деревьями и глубокими водами. Упадет ветка, нога оступится – и земля раздавит их, или вода утопит. Думая так, она следила за влюбленными тревожным взглядом, как будто этим могла защитить их от судьбы. Повернувшись, она увидела рядом Флашингов.

Они обсуждали свои покупки и спорили, действительно ли это старинные вещи и не заметны ли в них признаки европейского влияния. Хелен тоже попросили высказаться. Ее заставили осмотреть брошь, а затем еще пару серег. Все это время она про себя ругала их, что они устроили эту экспедицию, что пришлось так далеко забраться и подвергнуть себя таким опасностям. Затем Хелен встряхнулась и попыталась говорить, но через несколько мгновений в ее сознании возникла картина: в Англии на реке посреди дня переворачивается лодка. Она знала, что это нездоровые фантазии, и все-таки отыскала глазами знакомые фигуры среди деревьев и после этого смотрела на них уже не отрываясь, чтобы уберечь их от беды.

Но когда солнце село и пароход, развернувшись, начал обратный путь к цивилизации, все тревоги Хелен улеглись. В полутьме стулья на палубе и люди на стульях выглядели как угловатые формы; огненная точка сигары или сигареты отмечала рот, а ее движение вверх вниз – руку. Слова улетали в темноту и оседали неизвестно где, поэтому в них не вкладывалось особенной энергии и содержания. Глубокие вздохи, хотя и подавляемые до некоторой степени, регулярно раздавались со стороны белой возвышенности, представлявшей собой миссис Флашинг. Позади был длинный и очень жаркий день, а теперь все цвета утонули во мраке, и прохладный ночной воздух будто мягкими пальцами давил на веки, тянул их вниз. Какое-то философское замечание, адресованное, по-видимому, Сент-Джону Хёрсту, не достигло цели и висело в воздухе, пока зевок не поглотил его и не отправил таким образом в небытие; это сочли сигналом к тому, чтобы зашевелиться и вполголоса заговорить о сне. Белая возвышенность завибрировала, вытянулась и пропала, затем, сделав несколько шагов и поворотов, удалились Сент-Джон и мистер Флашинг, оставив три безмолвные фигуры на трех стульях. В свете фонаря, висевшего высоко на мачте, и белесого от звезд неба они представляли собой лишь силуэты без черт и деталей; но даже в такой темноте после ухода остальных они почувствовали особую близость друг к другу, ибо думали об одном и том же. Некоторое время они молчали, а потом Хелен спросила со вздохом:

– Итак, вы оба счастливы?

Как будто промытый воздухом, ее голос звучал одухотвореннее и мягче, чем обычно. Два голоса совсем рядом ответили ей:

– Да.

Она смотрела на них, пытаясь сквозь мрак разглядеть Хьюита. Что она должна сказать? Рэчел вышла из-под ее опеки. Голос может достигнуть ее ушей, но уже никогда не проникнет так глубоко, как проникал еще сутки назад. Тем не менее до отхода ко сну ей полагалось произнести речь. Она хотела говорить, но почему-то чувствовала себя старой и подавленной.

– Вы понимаете, что делаете? – спросила она. – Она молода, вы оба молоды, а брак… – Тут она умолкла. Однако они с таким пылом стали умолять, чтобы она продолжала, как будто единственное, чего им не хватало, – это ее совет; и она добавила: – Брак! Что ж, это не просто.

– Об этом мы и хотим узнать, – сказали они, и Хелен подумала, что они, наверное, сейчас смотрят друг на друга.

– Это зависит от вас обоих, – веско произнесла она. Ее лицо было обращено к Теренсу; он почти не видел ее, но понял, что эти слова выразили искреннее желание узнать о нем побольше. Он сел прямо, поскольку до этого полулежал, и начал рассказывать все, что могло быть ей интересно. Он говорил как можно непринужденнее, стараясь развеять ее уныние.

– Мне двадцать семь лет, мой доход около семи сотен в год. Характер у меня в целом неплохой, здоровье отличное, хотя Хёрст и отмечает некоторую склонность к подагре. Полагаю, что я весьма умен. – Он сделал паузу, как будто ожидая подтверждения.

Хелен согласилась.

– Хотя, к несчастью, довольно ленив. Если Рэчел собирается быть глупой, я не намерен ей препятствовать… Как по-вашему, а в других отношениях я в целом приемлем? – робко спросил он.

– Да, то, что я знаю о вас, мне нравится, – ответила Хелен. – Однако – мы знаем так мало…

– Мы будем жить в Лондоне, – продолжил Теренс. – И… – Вдруг они с Рэчел в один голос стали спрашивать у Хелен: разве они не самые счастливые люди из всех, кого она знает?

– Тихо! – оборвала она их. – Миссис Флашинг, не забывайте. Она за нами.

Последовало молчание, и Рэчел с Теренсом почувствовали, что их счастье вызывает у нее печаль. Хотя их так и подмывало говорить о себе, они предпочли воздержаться.

– Мы слишком много говорим о себе, – сказал Теренс. – Расскажите нам…

– Да, расскажи нам, – эхом отозвалась Рэчел. Оба были в том настроении, когда кажется, будто всякий способен сказать нечто очень значительное. Хелен заставила себя говорить.

– В конце концов, хотя я, бывает, отчитываю Рэчел, сама я не намного умудреннее. Я старше, конечно, у меня полжизни позади, а вы только начинаете. Это озадачивает; иногда, пожалуй, и разочаровывает; хорошие стороны, наверное, не так хороши, как ожидаешь, но это интересно – да-да, вы, безусловно, найдете это интересным. Жизнь идет, – они заметили, что Хелен смотрит на череду темных деревьев, проплывавшую мимо, – в ней бывают радости – там, где их не ожидаешь (ты должна написать отцу), – и вы будете очень счастливы, я не сомневаюсь. Но мне пора идти спать, и если вы благоразумны, то пойдете тоже через десять минут. Ну, – поднявшись, она стояла перед ними, почти безликая и очень большая, – спокойной ночи, – сказала она и отошла за темную завесу.

Просидев в молчании большую часть из отведенных им десяти минут, они встали и облокотились на леер. Внизу очень быстро и бесшумно скользила гладкая черная вода. Уголек сигареты исчез позади.

– Красивый голос, – прошептал Теренс.

Рэчел согласилась. У Хелен был красивый голос.

После паузы она спросила, глядя в небо:

– Мы правда на палубе парохода, идущего по реке в Южной Америке? И я Рэчел, а ты – Теренс?

Вокруг них лежал огромный черный мир. Мягко несомые сквозь него, они ощущали его плотность и долговечность. Они могли различить, что у одних деревьев верхушки острые, а у других – закругленные. Подняв глаза выше деревьев, они стали смотреть на звезды и бледную границу, отделявшую небо от леса. Бесконечно далекие точки ледяного света приковали их взгляды, и им показалось, что они простояли так очень долго и преодолели огромное расстояние, пока опять не почувствовали, что их руки сжимают леер, а тела, отдельные друг от друга, находятся рядом.

– Ты совершенно забыла обо мне, – сказал Теренс с упреком, беря Рэчел за руку, когда они пошли по палубе. – А я о тебе никогда не забываю.

– О нет, – прошептала она: она не забыла, только звезды… ночь… темнота…

– Ты как сонная птичка в гнезде, Рэчел. Ты спишь. Ты говоришь во сне.

В полудреме, бормоча обрывки слов, они стояли в углу, образованном носом парохода. Он скользил по реке. Они слышали, как на мостике звякнул колокол, как плещется вода, проносясь по обе стороны, как испуганная во сне птица встрепенулась, крикнула и перелетела на соседнее дерево, и опять стало тихо. Тьма лилась на них могучим потоком, и они уже не ощущали ничего, только то, что они стоят рядом во тьме.

Глава 22

Тьма опустилась, но опять поднялась, и с каждым днем, раскидывавшимся над землей и отделявшим их от того странного дня в лесу, когда им пришлось признаться в своих желаниях, эти желания становились известны все новым людям, а их самих они тем временем стали немного удивлять. В случившемся, по-видимому, не было ничего необычного; дело состояло в том, что они превратились в помолвленную пару, которая должна пожениться. Окружающий мир, представленный в основном гостиницей и виллой, в целом радовался, что два человека сочетаются браком, и давал им понять, что они не обязаны участвовать в работе, необходимой для поддержания порядка вещей, могут на время отлучиться. Поэтому их оставили в покое, и они почувствовали, как их окружила тишина, точно дети, игравшие в гулкой церкви, дверь в которую кто-то за ними закрыл. Теперь они гуляли вдвоем, сидели наедине, посещали заветные уголки, где никто никогда не собирал цветы и деревья стояли в одиночестве. Наедине они могли делиться друг с другом прекрасными, но такими значительными желаниями, что их было неловко выражать в присутствии других мужчин и женщин. Это были мечты о мире – их собственный мир, состоявший из них двоих, казался именно таким, – в котором люди знают друг друга очень близко, судят друг о друге только по достоинствам и никогда не ссорятся, потому что ссоры – это потеря времени.

Они говорили на подобные темы среди книг, или под солнцем, или сидя в тени дерева, никем не тревожимые. Они больше не смущались, у них не перехватывало дух, когда что-то было невозможно выразить словами; они не боялись друг друга и не походили уже на путешественников на извилистой реке, которых ослепляют внезапные красоты за каждым поворотом. Случилось неожиданное, но даже обычное было очень мило и во многих отношениях предпочтительнее, чем восторг и таинственность, – потому что в обычном чувствовалась живительная цельность, и оно требовало усилий, но усилия в таких обстоятельствах были не трудны, а приятны.

Пока Рэчел играла на рояле, Теренс сидел рядом и – судя по тому, что время от времени он записывал карандашом слово-другое, – осмысливал картину мира в свете их с Рэчел предстоящего брака. Картина эта, безусловно, изменилась. Книга, озаглавленная «Молчание», теперь должна была стать иной, чем задумывалось сначала. Потом Теренс откладывал карандаш и смотрел перед собой, думая о том, что именно изменилось в мире: в нем, вероятно, прибавилось основательности, он стал более цельным, значительным и более глубоким. Порой даже земля казалась Теренсу очень глубокой, и города и горы были не вырезаны в ней, а нагромождены глыбами. Он смотрел в окно по десять минут кряду – но нет, мир без людей его не трогал. Людей он любил и подозревал, что любит их больше, чем их любила Рэчел. Она раскачивалась, воодушевленная своей музыкой, совершенно забыв о нем, – но и это качество ему в ней нравилось. Ему была по душе ее отрешенность. Наконец, записав несколько коротких фраз, оканчивавшихся вопросительными знаками, он сказал:

– «Женщины»… Под заголовком «Женщины» я написал: «На самом деле – не более суетны, чем мужчины. Отсутствие уверенности в себе – в основе самых серьезных недостатков. Неприязнь к своему полу – традиционна или вытекает из фактов? Женщина не столь склонна к забаве[69]69
  Намек на строку из эпистолярной поэмы Александра Поупа (1688–1744) «К даме. О характерах женщин» (1737):
Муж ищет то забвения, то славы,А женщина – единственно забавы.(Пер. В. Топорова.)

[Закрыть], сколь оптимистична, потому что не размышляет». Что скажешь, Рэчел? – Он замолчал с карандашом в руке и листком бумаги на колене.

Рэчел не сказала ничего. Она взбиралась все выше и выше по крутой спирали поздней бетховенской сонаты, как будто шла вверх по полуразрушенной лестнице – сначала энергично, а потом – переставляя ноги все с большим трудом, пока наконец дальше подниматься стало невозможно, и она сбежала вниз, чтобы начать восхождение сначала.

– «Опять же, теперь модно говорить, что женщины более практичны и менее склонны к идеализму, чем мужчины, и что у них развиты организаторские способности, но нет чувства чести…» Вопрос в том, что значит этот мужской термин – честь. Чему он соответствует в женском сознании? А?

Штурмуя свою лестницу еще раз, Рэчел пренебрегла возможностью раскрыть тайны своего пола. Впрочем, она накопила уже достаточно мудрости, чтобы не тревожить эти тайны: лучше оставить их философский разбор грядущим поколениям.

Наконец, сыграв левой рукой громоподобный финальный аккорд и повернувшись к Теренсу, Рэчел воскликнула:

– Нет, Теренс, это никуда не годится! Я, лучший музыкант в Южной Америке, не говоря уж о Европе и Азии, не могу и ноты сыграть из-за того, что ты отвлекаешь меня каждую секунду.

– Ты, похоже, не понимаешь, что именно это я и пытаюсь сделать последние полчаса, – заметил он. – Против милых простых мелодий я ничего не имею, они даже очень помогают мне сочинять, но эта вещь просто напоминает несчастного старого пса, который под дождем ходит кругами на задних лапах.

Теренс начал перебирать разбросанные на столе листки почтовой бумаги с поздравлениями от знакомых.

– «…всевозможные пожелания всевозможного счастья», – прочитал он. – Верно, но не слишком живо, да?

– Эти письма – полная чушь! – воскликнула Рэчел. – Ты только сравни слова с музыкальными звуками! И все эти романы, пьесы, рассказы… – Присев на край стола, она пренебрежительно провела рукой по красным и желтым томам. Ей казалось, что она имеет право презирать все человеческие знания. Теренс тоже посмотрел на книги.

– Господи, Рэчел, конечно, – ты ведь читаешь один вздор! И от времени ты отстала, дорогая. Теперь такое никто и не думает читать – дряхлые проблемные пьесы, душераздирающие описания жизни в Ист-Энде – нет-нет, мы это все отбросили. Читай стихи, Рэчел, стихи, стихи, стихи!

Выбрав книгу, он начал читать вслух, чтобы высмеять отрывистый и резкий язык автора; но Рэчел не слушала – подумав немного, она воскликнула:

– Тебе никогда не кажется, Теренс, что весь мир состоит из огромных кусков материи, а мы – лишь пятнышки света и больше ничего? – Она посмотрела на расплывчатые солнечные зайчики, дрожавшие на ковре и стенах. – Вроде этих.

– Нет, – сказал Теренс. – Я чувствую себя твердо, очень твердо, как будто ножки моего стула уходят корнями в утробу земли. Но в Кембридже, помню, бывали забавные моменты полузабытья – часов в пять утра. У Хёрста и сейчас это бывает, наверное… Хотя, нет, у Хёрста не бывает.

А Рэчел продолжала:

– Когда принесли твою записку с приглашением на пикник, я сидела там, где ты сейчас, и думала об этом. Интересно, смогу я опять так думать? Интересно, мир изменился? И если да, то когда он перестанет меняться и какой мир настоящий?

– Когда я тебя увидел в первый раз, – начал Теренс, – мне показалось, что ты похожа на существо, всю жизнь прожившее в окружении жемчугов и старости. У тебя были влажные руки, помнишь, и ты ни слова не произнесла, пока я не дал тебе кусок хлеба и не спросил, на что ты смотришь, и тогда ты сказала: «На людей!»

– А ты мне показался… снобом, – вспомнила Рэчел. – Нет, не совсем. Я молчала из-за муравьев: думала, что ты и Сент-Джон похожи на них – очень большие, очень противные, очень деятельные и как будто тащите на спине все ваши достоинства. Но потом, когда я с тобой поговорила, ты мне понравился…

– Ты влюбилась в меня, – поправил ее Теренс. – Ты все это время была влюблена в меня, только не осознавала этого.

– Нет, я в тебя не влюблялась, – твердо возразила Рэчел.

– Неправда, Рэчел, разве ты не сидела здесь, глядя на мое окно, разве не бродила вокруг гостиницы, как сова на солнце?

– Нет, – повторила она. – Я не влюблялась, если влюбиться значит то, что все говорят, и лгут как раз все, а я говорю правду. Сколько в мире лжи, сколько лжи!

Она скомкала горсть писем – от Эвелин М., от мистера Пеппера, от миссис Торнбери и мисс Аллан и от Сьюзен Уоррингтон. Странно было, как эти столь разные люди поздравляли их с помолвкой в почти одинаковых выражениях.

То, что эти люди когда-либо чувствовали то же, что она, или могли почувствовать, или даже имели право хоть на секунду сделать вид, будто способны это чувствовать, ужасало Рэчел, почти как та церковная служба, как лицо сестры милосердия, – а если они ничего не чувствовали, то зачем притворялись? Юная прямота, высокомерие и резкость Рэчел, которые теперь еще воспламенялись ее любовью к Теренсу, озадачивали его; на него помолвка не оказала такого действия; его мир изменился, но по-другому; он стремился к тому же, к чему и всегда стремился, и особенно – к обществу других людей, вероятно, даже сильнее, чем раньше. Он взял у нее письма и возразил: