Текст книги "По морю прочь. Годы"

Прозвенел звонок.

– Такси, – сказала Элинор.

Она огляделась, желая убедиться, что ничего не забыла. Сделав несколько шагов, она вдруг остановилась, потому что ее взгляд привлекла лежавшая на полу вечерняя газета, с широкой полосой типографской краски и неясной фотографией. Элинор подняла ее.

– Ну и лицо! – воскликнула она, расправляя газету на столе.

Насколько могла разглядеть Пегги – будучи близорукой, – это был обыкновенный для вечерней газеты нечеткий портрет жестикулирующего толстяка[142]142
  Вероятно, имеется в виду Муссолини.


[Закрыть].

– Дьявол! – вдруг выпалила Элинор. – Негодяй! – Она разорвала газету одним движением и швырнула ее на пол. Пегги была поражена. От звука рвущейся бумаги она даже вздрогнула. Слово «дьявол» в устах тетки шокировало ее. В следующее мгновение это ее позабавило, но шок не прошел все равно. Ведь если Элинор, столь сдержанно пользовавшаяся английским языком, произнесла слова «дьявол» и «негодяй», это значило намного больше, чем если бы то же самое сказали Пегги и ее друзья. К тому же это резкое движение, когда она рвала газету… Какие они все странные, подумала Пегги, следуя за Элинор по лестнице. Край красно-золотой накидки волочился со ступени на ступень. Пегги приходилось видеть, как ее отец комкал «Таймс» и сидел, дрожа от гнева – из-за того, что кто-то что-то сказал и это напечатали в газете. Нелепо!

И как она разорвала ее! – подумала Пегги с улыбкой и взмахнула рукой, копируя движение Элинор. Та все еще держалась особенно прямо – от гнева. Было бы просто, думала Пегги, идя следом по каменным ступеням, и приятно быть такой, как она. Маленькая застежка накидки постукивала по лестнице. Они спускались довольно медленно.

«Взять, например, мою тетю, – Пегги про себя обратилась к человеку, с которым она беседовала в больнице, – взять мою тетю. Она живет в квартире, предназначенной для какого-нибудь трудяги, к которой надо подниматься по шести лестничным пролетам…»

Элинор остановилась.

– Только не говори мне, – сказала она, – что я оставила наверху письмо – то письмо от Ранкорнов, которое я хочу показать Эдварду, об их сыне. – Она открыла сумочку. – Нет, вот оно. – Письмо было в сумочке. Они пошли дальше вниз.

Элинор назвала таксисту адрес и плюхнулась в угол сиденья. Пегги посмотрела на нее краем глаза.

Ее потрясала энергия, которую Элинор вкладывала в слова, а не сами слова. Как будто она – старая Элинор – до сих пор страстно верила в то, что разрушил этот толстяк. Удивительное поколение, подумала Пегги, когда машина тронулась. Они верят…

– Пойми, – перебила Элинор ход ее мыслей, желая объяснить свою реакцию, – это означает конец всему, что для нас дорого.

– Свободе? – безразлично спросила Пегги.

– Да, – сказала Элинор. – Свободе и справедливости.

Такси ехало по респектабельным улочкам, где у каждого дома были эркер, полоска садика, свое имя. Когда они выехали на большую улицу, сцена в квартире сложилась в голове Пегги так, как она опишет ее тому человеку из больницы. «Вдруг она вышла из себя, схватила газету и разорвала ее поперек – моя тетя, которой за семьдесят». Пегги глянула на Элинор, чтобы проверить подробности. Тетка прервала ее внутренний монолог.

– Там мы раньше жили, – сказала она и махнула рукой в сторону длинной, усеянной фонарями улицы слева.

Пегги выглянула и увидела только однообразную величественную аллею с вереницей светлых портиков. Одинаковые оштукатуренные колонны, опрятная архитектура обладали даже некоторой уныло-торжественной красотой.

– Эберкорн-Террас, – сказала Элинор. – Почтовый ящик… – пробормотала она, когда они проезжали мимо почтового ящика.

Почему почтовый ящик? – удивилась про себя Пегги. Открылась очередная дверца. У старости, должно быть, много бесконечных улиц, простирающихся вдаль во тьме, предположила она, – и там открывается то одна дверь, то другая.

– Разве люди… – начала Элинор и замолчала. Как всегда, она начала не с того места.

– Что? – спросила Пегги. Ее раздражала эта непоследовательность.

– Я хотела сказать – почтовый ящик напомнил мне, – проговорила Элинор и засмеялась. Она оставила попытку восстановить порядок, в котором к ней приходили мысли. А порядок был, несомненно, но чтобы выявить его, нужно слишком много времени, а эта болтовня – она знала – надоедает Пегги, потому что у молодых ум работает так быстро. – Сюда мы ходили ужинать, – сменила тему Элинор, кивнув на дом на углу площади. – Твой отец и я. К одному его сокурснику. Как же его звали? Он стал судьей… Мы ужинали здесь втроем. Моррис, мой отец и я… Тогда тут устраивали большие приемы. Сплошные юристы. Он еще собирал старинную дубовую мебель. В основном подделки, – добавила она со смешком.

– Вы ужинали… – начала Пегги. Она хотела вернуть Элинор в ее прошлое. Это было так интересно, так безопасно, так нереально: восьмидесятые годы казались ей прекрасными в своей нереальности. – Расскажи о своей молодости, – попросила она.

– Но у вас жизнь куда интереснее, чем была у нас, – сказала Элинор. Пегги промолчала.

Они ехали по ярко освещенной людной улице; в одном месте толпа была окрашена в рубиновые тона – светом, падающим от кинотеатра, в другом – в желтые, от витрин, полных летних платьев: магазины, хотя и закрытые, были освещены, и люди рассматривали одежду, шляпы на шестиках, драгоценности.

«Когда моя тетя Делия приезжает в город, – продолжила про себя Пегги рассказывать своему знакомому в больнице, – она говорит: «Надо устроить прием». И тогда они все собираются вместе. Они это обожают». Сама Пегги терпеть этого не могла. Ей было приятнее посидеть дома или сходить в кино. Это дух семьи, продолжила она, посмотрев на Элинор, как будто с тем, чтобы добавить еще один штрих к портрету викторианской старой девы. Элинор глядела в окно. Потом обернулась.

– А как прошел эксперимент с морскими свинками? – спросила она. Пегги сперва была озадачена.

Затем она вспомнила, о чем речь, и рассказала.

– Понятно. Значит, он ничего не доказал. Тебе придется все начать сначала. Очень интересно. А теперь не объяснишь ли ты мне… – Ее поставила в тупик очередная проблема.

То, что она просит объяснить, говорила Пегги своему знакомому в больнице, либо просто, как дважды два, либо так сложно, что ответа не знает никто на свете. Если ее спросить: «Сколько будет восемью восемь?» – Пегги улыбнулась, взглянув на профиль тетки на фоне окна, – она стукает себя по лбу и говорит… Но тут Элинор перебила ее мысли.

– Ты очень добра, что идешь со мной, – сказала она, чуть похлопав племянницу по колену. (Я дала ей понять, подумала Пегги, что мне неприятно идти туда?) – Это способ пообщаться с людьми, – продолжала Элинор. – А поскольку мы все стареем – не ты, мы, – не хочется упускать шанс.

Они ехали дальше. А как понять вот это? – думала Пегги, стараясь добавить еще один штрих к портрету. Это «сентиментальность»? Или, наоборот, эти чувства хороши… естественны… правильны? Она тряхнула головой. Я не умею описывать людей, сказала она своему знакомому в больнице. Они слишком сложны… Она не такая, совсем не такая, – Пегги слегка махнула рукой, как будто чтобы стереть неверно прочерченную линию. В этот момент ее больничный знакомый исчез.

Она была наедине с Элинор в такси. И они проезжали мимо домов. Где начинается она и где кончаюсь я? – спрашивала себя Пегги… Они ехали дальше. Два живых человека, едущих по Лондону; две искорки жизни, заключенные в два отдельных тела; и эти искорки жизни, заключенные в отдельные тела, в настоящий момент, думала Пегги, проезжают мимо кинотеатра. Но что такое настоящий момент, что такое мы? Загадка была ей не по силам. Она вздохнула.

– Ты слишком молода, чтобы это понять, – сказала Элинор.

– Что? – вздрогнула Пегги.

– Понять, что значат встречи с людьми. Желание не упустить шанс.

– Молода? – сказала Пегги. – Я никогда не буду так молода, как ты! – Теперь она похлопала тетку по колену. – Ведь это же надо, в Индию ее понесло! – Она рассмеялась.

– А, в Индию. Нынче Индия – это ерунда, – сказала Элинор. – Путешествовать легко. Просто берешь билет, садишься на корабль… Но что я хочу увидеть, пока жива, – это что-нибудь необычное… – Она выставила руку в окно. Такси ехало мимо общественных зданий, каких-то контор. – …другую цивилизацию. Тибет, например. Я читала книгу, которую написал человек по имени… как же его звали?

Она замолчала, отвлеченная видом улицы.

– Ну, разве не красиво теперь одеваются? – воскликнула Элинор, указывая на светловолосую девушку и молодого человека в вечерних нарядах.

– Да, – безучастно сказала Пегги, глядя на покрытое косметикой лицо и яркую шаль, на белый жилет и зачесанные назад волосы. Элинор все отвлекает, все интересует, подумала она. – Тебя в молодости подавляли? – спросила Пегги, вспомнив туманные образы детства: ее дед с блестящими култышками на месте пальцев, длинная и темная гостиная.

Элинор обернулась. Она была удивлена.

– Подавляли? – переспросила она. Она так редко думала о самой себе, что сейчас была удивлена. – А, я понимаю, что ты имеешь в виду, – сказала она спустя некоторое время. Картина – другая картина – выплыла на поверхность. Делия стоит посреди комнаты. «О боже! О боже!» – говорит она. Двухколесный экипаж остановился у подъезда соседнего дома. А сама Элинор смотрит на Морриса – Моррис это был или нет? – который идет по улице, чтобы опустить письмо… Элинор молчала. Я не хочу возвращаться в прошлое, думала она. Мне нужно настоящее. – Куда он нас везет? – спросила она, выглянув в окно.

Они уже были в деловой, самой освещенной части Лондона. Свет падал на широкие тротуары, на стены сверкающих окнами конторских зданий, на мертвенно-бледную церковь, имевшую вид чего-то устаревшего, отжившего. Вспыхивала и гасла реклама. На ней бутылка пива опорожнялась, гасла, зажигалась и опорожнялась опять. Такси выехало на театральную площадь. Там царила обычная мишурная неразбериха. Мужчины и женщины в вечерних нарядах шли посередине мостовой. Такси подруливали и останавливались. Их автомобилю перегородили дорогу. Он встал как вкопанный под статуей, чью трупную бледность подчеркивал свет фонарей.

– Всегда напоминает мне рекламу гигиенических прокладок, – сказала Пегги, глядя на фигуру женщины в форме сестры милосердия с протянутой рукой[143]143
  Имеется в виду памятник Эдит Кавелл (1865–1915), английской сестре милосердия, которая работала в госпитале в Бельгии и была расстреляна немцами, оккупировавшими страну. Ее казнь вызвала бурю негодования в Англии. На постаменте памятника выбиты слова, сказанные Эдит Кавелл перед смертью: «Патриотизм – это еще не все. Я не должна испытывать ненависти и злости ни к кому».


[Закрыть].

Элинор была поражена. Как будто нож прошелся лезвием по коже, оставив мерзкое ощущение; однако за живое он не задел, поняла она через мгновение. Пегги сказала так из-за Чарльза, подумала Элинор, расслышав горечь в голосе племянницы: ее брат, милый нудноватый парень, был убит на войне.

– Единственная умная фраза, произнесенная за всю войну, – сказала Элинор, прочитав слова на постаменте.

– Толку от нее было немного, – резко откликнулась Пегги.

Такси так и стояло в заторе.

Остановка как будто удерживала их на мысли, от которой они хотели избавиться.

– Ну, разве не красиво теперь одеваются? – опять сказала Элинор, указав на другую светловолосую девушку в длинном ярком плаще с другим молодым человеком в вечернем костюме.

– Да, – сухо согласилась Пегги.

Но почему ты не радуешься жизни? – мысленно спросила ее Элинор. Гибель ее брата, конечно, печальна, но Элинор всегда казался интереснее Норт. Такси пробралось между машин и свернуло на боковую улицу. Теперь его остановил красный свет.

– Хорошо, что Норт вернулся, – сказала Элинор.

– Да, – откликнулась Пегги. – Он считает, что мы говорим только о деньгах и политике, – добавила она.

Она винит его за то, что не он был убит, хотя так нельзя, подумала Элинор.

– Вот как? – сказала она вслух. – Однако… – Газетный плакат с большими черными буквами словно закончил за нее фразу.

Они приближались к площади, где жила Делия. Элинор принялась рыться в сумочке. Она взглянула на счетчик, на котором набежало довольно много. Водитель поехал кружным путем.

– Он найдет дорогу, в конце концов, – сказала она.

Они медленно ехали вокруг площади. Элинор терпеливо ждала, держа в руке сумочку. Она увидела полосу темного неба над крышами. Солнце уже село. Некоторое время небо имело умиротворенный вид неба над полями и лесами.

– Ему надо повернуть, и все, – сказала Элинор. Я не падаю духом, – добавила она, когда такси повернуло. – Знаешь, когда путешествуешь, приходится общаться с самыми разными людьми – на борту корабля или в каком-нибудь убогом захолустном пристанище… – Такси нерешительно катило мимо домов. – Тебе стоит туда съездить, Пегги, – прервала паузу Элинор. – Стоит попутешествовать. Аборигены так красивы, ходят полуобнаженными, спускаются к реке в лунном свете… Вон тот дом. – Она постучала по стеклу, и такси замедлило ход. – О чем я говорила? Да, я не падаю духом, потому что люди так добры, сердца у них такие хорошие… Поэтому, если бы только простые люди, простые – как мы сами…

Такси подъехало к дому с освещенными окнами. Пегги потянулась вперед, открыла дверь и, выпрыгнув из машины, заплатила шоферу. Элинор неуклюже выбралась вслед за ней.

– Нет, нет, нет, Пегги, – начала она.

– Это мое такси, мое такси! – запротестовала Пегги.

– Но я настаиваю, чтобы я оплатила свою долю, – сказала Элинор, открывая сумочку.

– Это Элинор, – сказал Норт. Он положил трубку и повернулся к Саре. Она по-прежнему качала ногой. – Она просила сказать тебе, чтобы ты пришла на прием к Делии, – добавил он.

– На прием к Делии? Зачем мне на прием к Делии? – спросила Сара.

– Потому что они старые и хотят, чтобы ты пришла, – сказал Норт, стоя над Сарой.

– Старая Элинор, бродяга Элинор, Элинор с глазами дикарки… – пробормотала Сара. – Пойти, не пойти, пойти, не пойти? – монотонно заладила она, глядя на Норта. – Нет, – заключила Сара, поставив ноги на пол. – Не пойду.

– Ты должна пойти, – сказал Норт. Ее манера раздражала его, а голос Элинор все еще звучал в ушах.

– Я должна? Должна ли я? – Сара занялась кофе.

– Тогда, – сказала она, вручая Норту чашку и одновременно беря книгу, – читай пока.

Она опять свернулась в кресле, с чашкой в руке.

Действительно, идти было еще рано. Но почему, думал он, опять открывая книгу и переворачивая страницы, почему она не хочет идти? Боится? Он посмотрел на нее, сжавшуюся в кресле. Одежда поношенная. Он стал глядеть в книгу, но почти не мог разобрать буквы. Сара не зажгла лампу.

– Я не могу читать без света, – сказал Норт. На этой улице быстро темнело, потому что дома стояли очень близко. Проехал автомобиль, и по потолку скользнули полосы света.

– Включить свет? – спросила Сара.

– Нет, – сказал Норт. – Я попробую кое-что вспомнить. – Он начал декламировать единственное стихотворение, которое знал наизусть. Он выговаривал слова в полутьму, и ему казалось, что они звучат необычайно красиво, потому, наверное, что он и Сара не видели друг друга.

Прочитав одну строфу, он сделал паузу.

– Читай дальше, – сказала Сара.

Он продолжил. Слова, вылетавшие в комнату, казались вещественными, твердыми и независимыми; однако они изменялись от соприкосновения со слушавшей их Сарой. Но, закончив вторую строфу:

 
«Лишь грубость общество внесет В уединенья сей оплот…»[144]144
  Строки из стихотворения английского поэта Эндрю Марвелла (1621–1678) «Сад».


[Закрыть], —
 

Норт услышал какой-то звук. Происходил он из стиха или откуда-то извне? Из стиха, решил Норт и уже собирался продолжить, как Сара подняла руку. Он замолчал. С лестницы до него донеслись тяжелые шаги. Кто-то намеревался войти? Сара смотрела на дверь.

– Еврей, – прошептала она.

– Еврей? – переспросил Норт. Оба прислушались. Теперь он слышал вполне отчетливо: кто-то отвернул водопроводные краны; кто-то принимал ванну за стеной.

– Еврей принимает ванну, – сказала Сара.

– Еврей принимает ванну?

– А завтра на ванне будет грязная полоса, – добавила она.

– Проклятый еврей! – воскликнул Норт. Мысль о полосе грязи с чужого тела в ванне за стеной вызвала у него отвращение.

– Давай дальше, – сказала Сара. – «Лишь грубость общество внесет, – повторила она последние строки. – В уединенья сей оплот».

– Нет, – сказал Норт.

Они слушали, как течет вода. Человек кашлял, прочищал горло, обтираясь губкой.

– Кто такой этот еврей? – спросил Норт.

– Эбрахамсон, торгует жиром.

Они прислушались.

– Помолвлен с хорошенькой девушкой из ателье мужской одежды, – добавила Сара.

Все звуки доходили до них сквозь тонкую стену очень отчетливо.

Обтираясь губкой, человек громко сопел.

– Но он оставляет в ванне волосы, – заключила Сара.

По телу Норта пробежала дрожь. Волосы в еде, волосы в раковинах, чужие волосы вызывали у него тошноту.

– У тебя с ним общая ванная? – спросил он.

Сара кивнула.

Человек издал звук, что-то вроде «Фу!».

– Фу! Именно это я и сказала, – засмеялась Сара. – Фу! – войдя в ванную холодным зимним утром. Фу! – Она выбросила в сторону руку и замолчала.

– А потом? – спросил Норт.

– А потом, – Сара отхлебнула кофе, – я вернулась в гостиную. Там ждал завтрак. Яичница и гренок. Лидия в рваной кофте, простоволосая. Безработные поют псалмы под окном. И я сказала себе, – она опять выбросила руку, – «Грязный город, город без веры, город дохлой рыбы и старых сковородок» – я вспомнила берег реки во время отлива, – объяснила она.

– Так, – кивнул Норт.

– Ну, и я надела шляпу и пальто и выскочила вон в гневе, – продолжила Сара. – И стояла на мосту и говорила: «Неужели я клок травы, который носит туда-сюда волна прилива, набегающая дважды в день без всякого смысла?»

– И что? – поддержал ее Норт.

– Мимо проходили люди, самодовольные, надутые, лживые, с бегающими глазами, в котелках, бесчисленная армия работяг. И я сказала: «Должна ли я присоединиться к вашему заговору? И запятнать свою руку, свою незапятнанную руку…» – Норт заметил, что рука Сары, которой она помахивала, чуть светится в полутьме гостиной. – «…И поставить подпись и служить хозяину, и все из-за еврея в моей ванне, все из-за одного еврея?»

Она села прямо и засмеялась, ей нравился собственный голос, набравший ритм конской рыси.

– Продолжай, продолжай, – сказал Норт.

– Но у меня был талисман, сверкающий камень, горящий изумруд, – она подобрала с пола конверт, – рекомендательное письмо. И я сказала лакею в персиковых рейтузах: «Проведи меня, братец», и он повел меня багровыми коридорами, и, наконец, мы подошли к двери из красного дерева и постучали, и отозвался голос: «Войдите». И что я там обнаружила? – Сара сделала паузу. – Толстяка с красными щеками. На столе – ваза с тремя орхидеями. Их вложила в твою руку, подумала я, твоя жена, когда вы расставались, когда авто уже перемалывало колесами гравий. И над камином – обычная картина…

– Постой! – перебил ее Норт. – Ты вошла в кабинет, – он постучал по столу. – Ты представила рекомендательное письмо. Но кому?

– А, кому? – рассмеялась Сара. – Человеку в полосатых брюках. «Я знал вашего отца в Оксфорде», – сказал он, теребя листок промокательной бумаги, в углу которого было нарисовано колесо со спицами. Но что же вы считаете неразрешимым? – спросила его я, глядя на этого красно-деревянного типа, гладко выбритого, с розовыми подбородками, откормленного бараниной…

– На человека из редакции газеты, – поправил ее Норт, – который знал твоего отца. А потом?

– Там стоял гул и скрежет. Работали огромные машины; прибежали мальчишки с длинными листами – с оттисками, – черными, смазанными, влажными от типографской краски. «Простите, я на минуту отвлекусь», – сказал он и стал делать пометки на полях. Но у меня в ванне еврей, сказала я, – еврей… еврей… – Она вдруг замолчала и опустошила свой бокал.

Да, думал Норт, конечно, есть голос, есть отношение и отражение в лицах других людей; но есть и что-то еще – истинное – в тишине, возможно. Но тишины не было. Они слышали, как еврей шлепает в ванной; он, судя по всему, переступал с ноги на ногу, вытираясь. Наконец он отпер дверь и стал подниматься по лестнице. Трубы начали издавать гулкие урчащие звуки.

– И что из этого правда? – спросил Норт. Но Сара погрузилась в молчание. Произнесенные ею слова как будто сложились в его голове во фразу, значившую, что Сара бедна, что она должна зарабатывать на жизнь, но волнение, с которым она говорила – возможно, от вина, – создало образ другого человека, с другими чертами, которые надо было собрать воедино.

В доме теперь было тихо, не считая звука утекающей из ванны воды. На потолке дрожал водянистый узор. Качающиеся уличные фонари окрашивали дома напротив в странный бледно-розовый цвет. Дневной гул затих, телеги больше не громыхали по мостовой. Зеленщики, шарманщики, женщина, певшая гаммы, тромбонист – все укатили прочь свои тележки, задернули шторы, опустили крышки своих пианино. Было так тихо, что Норту на мгновение показалось, будто он в Африке, сидит на веранде под луной. Но он вернул себя к реальности.

– Как насчет приема? – сказал он, встал и затушил сигарету. Потом потянулся и взглянул на часы. – Пора. Иди, соберись, – поторопил он Сару. Потому что, думал он, если уж идти на прием, то нелепо туда являться, когда все расходятся. А прием уже, наверное, начался.

– О чем ты говорила? О чем ты говорила, Нелл? – спросила Пегги у двери дома, чтобы отвлечь Элинор от желания заплатить за такси. – Простые люди – что должны сделать простые люди?

Элинор все еще копалась в своей сумочке и не ответила.

– Нет, я не могу этого позволить, – сказала она. – Вот, возьми.

Но Пегги оттолкнула ее руку, и монеты упали на ступеньки. Обе женщины нагнулись одновременно и столкнулись головами.

– Не трудись, – сказала Элинор, когда одна монета укатилась прочь. – Я во всем виновата.

Горничная открыла дверь и придерживала ее.

– И где же нам раздеться, – спросила Элинор, – здесь?

Они вошли в комнату на первом этаже, которая служила конторой, но сейчас была приспособлена под гардеробную. На столе стояло зеркало, а перед ним – поднос с заколками, гребнями и щетками для волос. Элинор подошла к зеркалу и быстро окинула себя взглядом.

– Форменная цыганка! – сказала она, проводя гребнем по волосам. – От загара черная, как негритос! – Она уступила место Пегги и стала ждать. – Интересно, не в этой ли комнате… – начала она.

– Что в этой комнате? – рассеянно переспросила Пегги. Она занималась своим лицом.

– …мы собирались, – сказала Элинор. Она огляделась. Комната явно по-прежнему использовалась как контора, но теперь на стене висели плакаты торговцев недвижимостью.

– Интересно, будет ли сегодня Китти, – проговорила она.

Пегги смотрела в зеркало и не ответила.

– Она теперь нечасто приезжает в город. Только на свадьбы, крестины и так далее, – продолжила Элинор.

Пегги обводила губы каким-то тюбиком.

– Вдруг встречаешь молодого человека ростом за шесть футов и понимаешь, что это тот самый малыш, – сказала Элинор.

Внимание Пегги было поглощено собственным лицом.

– Это каждый раз приходится делать? – спросила Элинор.

– Иначе я буду страшной, – сказала Пегги. Ей казалось, что напряжение вокруг ее губ и глаз видно со стороны. У нее совсем не было настроения идти на прием…

– О, как вы любезны! – вскрикнула Элинор. Горничная принесла монету в шесть пенсов. – Так, Пегги, – Элинор протянула монету племяннице, – позволь мне оплатить свою долю.

– Не дури, – сказала Пегги, отталкивая ее руку.

– Но это же я вызвала такси, – настаивала Элинор. Пегги направилась из комнаты. – Потому что я терпеть не могу ездить на приемы, – продолжала Элинор, следуя за ней и все так же протягивая монету, – по дешевке. Ты не помнишь дедушку? Он всегда говорил: «Не надо жалеть дегтя на хорошее судно». Когда мы вместе ходили за покупками, – продолжала она уже на лестнице, – он просил: «Покажите мне самое лучшее, что у вас есть».

– Я помню его, – сказала Пегги.

– Правда? – Элинор было приятно, что кто-то помнил ее отца. – Они сдают эти комнаты, я думаю, – добавила она, проходя мимо открытых дверей. – Здесь обитает стряпчий. – Она посмотрела на ящики с папками, на которых были видны белые надписи. – Я понимаю, зачем ты красишься – ну, используешь косметику. – Теперь Элинор взглянула на племянницу. – Тебе это идет. Выгладишь как-то светлее. Молодым это к лицу. Но – не мне. Я бы чувствовала себя замалеванной – или размалеванной, как правильно? И что мне делать с этими монетами, если ты их не возьмешь? Надо было оставить их в сумке, внизу. – Они поднимались все выше и выше. – Наверное, открыли все эти комнаты, – продолжала Элинор. Они добрались до красной ковровой дорожки. – Поэтому, если в комнатке Делии станет тесно… Нет, прием, конечно, еще не начался. Мы рано пришли. Все наверху. Я слышу их голоса. Идем. Мне войти первой?

Из-за двери доносился гомон голосов. Им преградила дорогу горничная.

– Мисс Парджитер, – сказала Элинор.

– Мисс Парджитер! – объявила горничная, открывая дверь.

– Иди, соберись, – сказал Норт и прошел через комнату к выключателю.

Он прикоснулся к выключателю, и электрическая лампа посреди потолка зажглась. С нее был снят абажур, вместо него ее обернули конусом зеленоватой бумаги.

– Иди, соберись, – повторил Норт.

Сара не отозвалась. Она подтянула к себе книгу и сделала вид, что читает.

– Он убил короля, – сказала она. – Что же он сделает дальше? – Она заложила палец между страниц и посмотрела снизу вверх на Норта. Он понимал, что это уловка, дабы оттянуть момент, когда придется что-то делать. Он тоже не хотел идти. И все-таки, раз Элинор просила, чтобы они пришли… – он колебался, глядя на свои часы. – Что он сделает дальше? – повторила Сара.

– Комедию, – коротко ответил Норт. – Контраст, – пояснил он, вспомнив прочитанное где-то. Только контраст создает целостность, – добавил он наобум.

– Ладно, почитай еще. – Сара вручила ему книгу.

Он открыл ее на первой попавшейся странице.

– Место действия – скалистый остров посреди моря, – сказал он и сделал паузу.

Всегда перед тем, как начать чтение, ему надо было представить себе место действия: что-то убрать на задний план, что-то вывести вперед. Скалистый остров посреди моря, сказал он себе, – зеленые заливчики, пучки серебристой травы, песок и вдалеке – мягкие вздохи прибоя. Он открыл рот, чтобы читать, но услышал позади себя какой-то звук, выдавший чье-то присутствие – в пьесе или в комнате? Он поднял взгляд.

– Мэгги! – воскликнула Сара. Мэгги стояла на фоне открытой двери, в вечернем платье.

– Вы что, спали? – спросила она. – Мы звонили, звонили…

Она стояла, улыбаясь, удивленная, как будто разбудила спящих.

– Зачем иметь звонок, если он всегда сломан? – спросил мужчина, стоявший за Мэгги.

Норт встал. Сначала он едва мог их вспомнить. Их внешность не вязалась с его воспоминанием, ведь он видел их много лет назад.

– Звонки не звонят, краны не открываются, – сказал он, ощущая неловкость. – Или не закрываются, – добавил он, потому что вода по-прежнему урчала в трубах ванной комнаты.

– Хорошо, дверь была открыта, – сказала Мэгги. Она стояла у стола, глядя на куски яблочной кожуры и блюдо с вялыми фруктами. У одних красота блекнет, подумал Норт, другие – он посмотрел на Мэгги – только хорошеют с возрастом. У нее были седые волосы; ее дети, наверное, уже выросли. Но почему женщины поджимают губы, глядя в зеркало? Она смотрела в зеркало. Она поджала губы. Потом она пересекла комнату и села в кресло у камина.

– А почему Ренни плакал? – спросила Сара. Норт посмотрел на Ренни. По обеим сторонам от его крупного носа были влажные потеки.

– Потому что мы были на очень плохом спектакле, – ответил Ренни. – И я хочу чего-нибудь выпить, – добавил он.

Сара подошла к буфету и начала звенеть бокалами.

– Вы читали? – спросил Ренни, глядя на книгу, упавшую на пол.

– Мы были на скалистом острове посреди моря, – сказала Сара, ставя бокалы на стол. Ренни начал разливать виски.

Теперь я его вспомнил, подумал Норт. В последний раз они виделись перед тем, как Норт отправился на войну. В маленьком домике в Вестминстере. Они сидели у камина. Ребенок играл с пятнистой лошадкой. И Норт завидовал их счастью. Они беседовали о науке. Ренни тогда сказал: «Я помогаю делать снаряды», и его лицо превратилось в маску. Он делал снаряды; он любил мир; он был ученым; и он плакал…

– Не надо! – вскрикнул Ренни. – Остановись!

Сара брызнула газированной водой на стол.

– Когда вы вернулись? – спросил Ренни Норта, беря бокал и глядя на Норта глазами, еще влажными от слез.

– С неделю назад, – сказал Норт.

– Продали свою ферму? – спросил Ренни. Он сел с бокалом в руке.

– Да, продал, – сказал Норт. – А останусь ли я здесь, вернусь ли, – Норт поднес бокал ко рту, – еще не знаю.

– А где была ваша ферма? – поинтересовался Ренни, наклоняясь к нему. И они стали говорить об Африке.

Мэгги смотрела, как они пьют и беседуют. Бумажный конус вокруг электрической лампочки имел необычную окраску. Неровный свет придавал лицам зеленоватый оттенок. Два потека на щеках Ренни были еще влажными. Все его лицо состояло из заострений и ложбин, тогда как лицо Норта было круглым и курносым, с синевой вокруг рта. Мэгги слегка подвинула свое кресло, чтобы головы мужчин оказались в равном удалении от нее. Они были совсем не похожи друг на друга. Африканская тема изменила их лица, как будто что-то сдвинулось в тонкой структуре под кожей, как будто какие-то гирьки переместились в другие пазы. По ее телу пробежала дрожь, точно и в нем гирьки поменяли пазы. Но ее что-то тревожило в освещении. Мэгги огляделась. Вероятно, фонарь на улице мигал. Его мерцающий свет смешивался со светом электрической лампы под пестрой зеленоватой бумагой. Вот в чем… Мэгги вздрогнула: несколько слов достигли ее сознания.

– В Африку? – переспросила она, глядя на Норта.

– На прием к Делии, – сказал он. – Я спросил, идете вы или нет. – Оказалось, она не слушала.

– Минуту, – перебил Ренни. Он поднял руку, словно полицейский, останавливающий уличное движение. И они продолжили разговор об Африке.

Мэгги откинулась в кресле. За их головами изгибались спинки стульев из красного дерева. За спинками была ваза из неровного стекла с красным краешком, за ней – прямая линия каминной доски в черно-белых квадратиках и три шеста с мягкими желтыми плюмажами на концах. Мэгги переводила взгляд с одного на другое, смотрела то ближе, то дальше, собирая, суммируя предметы в одно целое, и, когда она уже почти завершила картину, Ренни воскликнул:

– Надо идти! Надо идти!

Он поднялся, отодвинул свой бокал с виски. Он стоял, точно командующий войсками, подумал Норт, – так настойчиво звучал его голос, так властны были жесты. Хотя речь шла всего лишь о том, чтобы пойти в гости к пожилой женщине. Или есть всегда нечто, что выходит на поверхность – не к месту, неожиданно – из глубины человека и выражает обычными действиями, обычными словами всю его сущность; и поэтому, отправляясь вслед за Ренни на прием к Делии, Норт чувствовал себя так, будто он скачет через пустыню на подмогу к осажденному гарнизону?

Он остановился, взявшись рукой за дверь. Сара вышла из спальни. Она переоделась в вечернее платье. Что-то в ней появилось непривычное – возможно, из-за вечернего платья.