Текст книги "По морю прочь. Годы"

– Я готова, – сказала она, посмотрев на остальных.

Она остановилась, чтобы поднять брошенную Нортом книгу.

– Нам пора, – сказала Сара, обернувшись к сестре.

Она положила книгу на стол, закрыла ее и слегка хлопнула по обложке.

– Нам пора, – повторила она и пошла вслед за мужчинами на лестницу.

Мэгги встала. Еще раз она окинула взглядом комнату в дешевом доходном доме. Глиняный горшок с пампасной травой; зеленую вазу с волнистым краем; стул из красного дерева. На столе стояло блюдо с фруктами. Тяжелые сочные яблоки лежали рядом с желтыми пятнистыми бананами. Странное сочетание – округлости и заостренности, розового и желтого. Мэгги выключила свет. В комнате стало почти совсем темно, только водянистый отблеск переливался на потолке. В этом смутном, неверном свете были видны лишь контуры: призраки яблок, призраки бананов, стул-привидение. По мере того как глаза Мэгги привыкали к темноте, цвет медленно возвращался к предметам, они наполнялись материей… Мэгги стояла и смотрела. Затем до нее долетел крик:

– Мэгги! Мэгги!

– Иду! – крикнула она в ответ и вышла на лестницу.

– А как представить вас, мисс? – спросила прислуга у Пегги, топтавшейся за спиной у Элинор.

– Мисс Маргарет Парджитер, – сказала Пегги.

– Мисс Маргарет Парджитер! – объявила прислуга в комнату.

Голоса загудели, лампы ярко блеснули навстречу Пегги, Делия вышла вперед.

– Ах, Пегги! – воскликнула она. – Как мило, что ты пришла!

Пегги вошла; но она чувствовала себя точно обтянутой холодной кожей. Они явились слишком рано: комната была почти пуста. В ней стояло лишь несколько человек, которые говорили слишком громко – чтобы заполнить пространство. Делают вид, подумала Пегги, пожав руку Делии и проходя дальше, будто должно произойти нечто приятное. Она необычайно четко увидела персидский ковер и резной камин, но посередине комнаты было пустое место.

В чем суть этой ситуации? – спросила она себя, будто объясняя рецепт пациенту. Собирай впечатления. Взболтай их во флаконе с зеленой глянцевой наклейкой. Собирай впечатления, и боль пройдет. Собирай впечатления, и боль пройдет, повторила она про себя, стоя в одиночестве. Мимо торопливо прошла Делия. Она говорила то с одним, то с другим, но наугад, урывками.

А это что? – удивилась Пегги: вид ее отца в довольно стоптанных туфлях вызвал у нее сильное и непроизвольное ощущение. Внезапная нежность? Она пыталась поставить диагноз. Пегги смотрела, как отец идет через комнату. Его обувь всегда производила на нее странное действие. Отчасти чувственное, отчасти жалостливое, подумала Пегги. Можно ли назвать это «любовью»? Но – она заставила себя сдвинуться с места. Ну вот, я обработала себя до относительного бесчувствия, сказала она себе, – теперь можно смело перейти на ту сторону; приблизиться к дяде Патрику, который стоит у дивана, ковыряя в зубах, и сказать ему… что же я ему скажу?

По пути в ее голове – без всякого повода – сложился вопрос: «Как поживает тот человек, что разрубил себе ступню мотыгой?»

– Как поживает тот человек, что разрубил себе ступню мотыгой? – слово в слово повторила она вслух.

Красивый пожилой ирландец наклонился, поскольку был очень высок, и приложил к уху ладонь, потому что был глуховат.

– Монтэ́го? Какой Монтэго? – переспросил он.

Она улыбнулась. Ступени лестницы, ведущей от мозга к мозгу, надо делать очень низкими, чтобы мысль могла по ним пройти, заметила про себя Пегги.

– Разрубил себе ступню мотыгой, когда я у вас гостила, – еще раз сказала она. Она запомнила, что, когда она была у них в Ирландии, садовник разрубил себе ногу мотыгой.

– Монтэго? Монтэго? – повторил он. Он был озадачен. Наконец его осенило. – А, Монтэгю! Старина Питер Монтэгю – конечно! – Оказалось, что в Голуэе жили некие Монтэгю, и ошибка дяди, на которую Пегги не стала указывать, пришлась кстати, поскольку дала ему повод пуститься в рассказы о семье Монтэгю, когда он и Пегги сели рядом на диван.

Взрослая женщина, думала Пегги, едет через весь Лондон, чтобы поговорить с глухим стариком о неведомых ей Монтэгю, хотя собиралась спросить о садовнике, разрубившем себе ступню мотыгой. Но какая разница? Мотыга или Монтэгю? Она рассмеялась, как раз когда дядя пошутил, так что это не показалось неуместным. Но человек хочет смеяться вместе с кем-то. Удовольствие сильнее, если его с кем-нибудь делишь. Относится ли это и к страданию? – задумалась она. Не потому ли мы столько говорим о недугах? Разделить значит ослабить? Отдай часть боли, отдай часть удовольствия иному телу, и, увеличив поверхность, ослабишь их… Но мысль ускользнула от нее. Дядя рассказывал и рассказывал. Спокойно, размеренно, как будто погоняя послушную, но изможденную клячу, он вспоминал былое время, былых собак, былые образы, которые, по мере того как он все больше воодушевлялся, медленно складывались в сценки из жизни провинциальной семьи. Слушая вполуха, Пегги представляла себе старинный фотоснимок игроков в крикет или охотничьей компании на ступенях сельского особняка.

Многие ли, думала она, вообще слушают? Этот «дележ» – всегда отчасти фарс. Она заставила себя напрячь внимание.

– Да, старое доброе время! – сказал дядя Патрик. Его угасшие глаза блеснули.

Она еще раз мысленно бросила взгляд на снимок: мужчины в гетрах, женщины в развевающихся юбках стоят на широких белых ступенях, к их ногам жмутся собаки. Но дядя опять заговорил:

– Ты слышала от своего отца о человеке по имени Родди Дженкинс, который жил в небольшом белом домике по правую руку, если идти по дороге? Ты, наверное, знаешь эту историю.

– Нет, – сказала Пегги, прищурив глаза, будто перебирала воспоминания. – Расскажите.

И он рассказал.

Собирать факты я умею хорошо, думала Пегги. Но вот понять человека в целом – она сложила ладонь лодочкой, – объемно, нет, в этом я не сильна. Взять ее тетку Делию. Пегги наблюдала, как та быстро перемещается по комнате. Что я знаю о ней? Что она носит платье в золотых блестках; что у нее густые вьющиеся волосы – некогда рыжие, теперь седые; что она красива; что она разорена; что у нее богатое прошлое? Но какое прошлое? Она вышла замуж за Патрика… Длинная история, которую все рассказывал Патрик, тревожила поверхность сознания Пегги, как весла, погружающиеся в воду. Никакого покоя. В рассказе тоже фигурировало озеро, потому что речь шла об утиной охоте.

Она вышла за Патрика, думала Пегги, глядя на его изношенное лицо с растущими тут и там одинокими волосками. Почему, интересно, Делия стала его женой? Как у них это было – любовь, рождение детей? Люди прикасаются друг к другу и возносятся в облаке дыма – красного дыма? Его лицо напоминало розовую кожуру крыжовника с волосинками. Но ни одна из его черт не обладала достаточной четкостью, чтобы объяснить, как они с Делией сошлись и произвели на свет троих детей. Одни морщины были результатом любви к стрельбе, другие – следами тревог, ведь старое доброе время позади, как он сказал. Приходится туже затягивать пояс.

– Да, мы все с этим сталкиваемся, – произнесла Пегги рассеянно. Она незаметно повернула руку, чтобы посмотреть на часы. Прошло всего пятнадцать минут. Тем временем комната наполнялась незнакомыми ей людьми. Среди них был индиец в розовом тюрбане.

– Ох, наскучил я тебе этими старыми байками, – сказал ее дядя, помотав головой. Он был обижен, почувствовала она.

– Нет, нет, нет! – возразила Пегги. Ей стало неловко. Дядя опять пустился в разглагольствования, но теперь уже из вежливости, почувствовала она. Наверное, мучение всегда превосходит удовольствие вдвое – во всех человеческих отношениях, подумала Пегги. Или я исключение, не такая, как все? Ведь другие на вид вполне довольны. Да, думала она, глядя перед собой и опять чувствуя вокруг рта и глаз натянутую, напряженную от усталости кожу (накануне ей пришлось до поздней ночи заниматься роженицей), – да, я исключение. Я жесткая, холодная, я двигаюсь своей колеей – в общем, врач.

Вылезать из колеи чертовски неприятно, думала она, – тут же поджидает смертный холод, точно надеваешь заледеневшие сапоги… Она склонила голову, показывая, что слушает. Улыбаться, кланяться, делать вид, будто тебе интересно, когда тебе скучно, – какая это мука. И так, и эдак – сплошная мука, думала она, глядя на индийца в розовом тюрбане.

– Кто это? – спросил Патрик, кивнув в его сторону.

– Один из индийцев Элинор, вероятно, – сказала она, а сама подумала: о, если бы милосердные силы тьмы окутали мой обнаженный нерв, я смогла бы встать и… В разговоре повисла пауза.

– Но я не имею права держать тебя здесь и докучать старыми байками, – сказал дядя Патрик. Старая кляча с разбитыми коленями остановилась.

– А скажите, старый Бидди до сих пор держит лавочку, – спросила Пегги, – где мы покупали сладости?

– Бедный старик… – начал дядя и опять пустился в рассказы. Все мои больные просят об одном, думала Пегги: «Дайте мне покоя, дайте отдохнуть». Как притупить ощущения, как перестать чувствовать? Об этом молила рожавшая женщина: отдохнуть, перестать быть. В средние века существовали келья, монастырь; теперь – лаборатория, профессия: не жить, не чувствовать, зарабатывать деньги, только деньги – а в конце, когда я стану старой и выдохнусь, как кляча, нет – корова… – это сравнение навеял рассказ Патрика: «…Скот теперь не продашь, – говорил он. – Совсем нет спроса. А, Джулия Кромарти!» – Патрик помахал очаровательной соотечественнице рукой – своей большой кистью с разболтанными суставами.

Пегги осталась одна сидеть на диване. Дядя встал и пошел, протягивая обе руки, чтобы поприветствовать старушку птичьего вида, которая, тараторя, появилась в комнате.

Пегги осталась одна. Она была рада этому. Ей не хотелось говорить. Но через секунду рядом с ней кто-то вырос. Это был Мартин. Он сел. И ее настроение сразу совершенно изменилось.

– Здравствуй, Мартин! – сердечно сказала Пегги.

– Отдала долг старому коняке? – Мартин имел в виду истории, которые старый Патрик всегда им рассказывал.

– Я очень уныло выглядела? – спросила Пегги.

– Ну, – он посмотрел на нее, – особенного восторга заметно не было.

– Финалы всех его историй давно известны, – попыталась она оправдаться, глядя на Мартина. В последнее время он взял обыкновение зачесывать волосы назад, как официант. Он никогда не смотрел ей прямо в глаза. Никогда не чувствовал себя рядом с ней непринужденно. Она лечила его и знала, что он боится рака. Надо отвлечь его от назойливой мысли: «Не видит ли она какие-то симптомы?»

– Я все думаю: как это они поженились? – сказала Пегги. – Была ли между ними любовь? – Она говорила все что попало, стараясь отвлечь его.

– Конечно, он был влюблен, – сказал Мартин и посмотрел на Делию. Она стояла у камина и беседовала с индийцем. Она все еще была очень хороша – и внешностью, и манерами. – Все мы были влюблены, – добавил он, искоса взглянув на Пегги. Молодые так серьезны.

– О, конечно, – сказала Пегги с улыбкой. Ей нравилось то, что он вечно был в погоне за новой любовью, галантно ловил ускользающий шлейф молодости – даже сейчас…

– Но ты, – сказал он, подтянув брюки на коленях, – то есть твое поколение – вы многое теряете… многое теряете, – повторил он. Пегги подождала. – Любя только свой собственный пол, – добавил он.

Этим он подчеркивает, что сам еще молод, подумала Пегги, – говоря то, что считает очень современным.

– Я не поколение, – сказала она.

– Ладно, ладно, – усмехнулся Мартин, пожимая плечами и глядя искоса на Пегги. Он очень мало знал о ее личной жизни. Но она выглядела серьезной. И усталой. Слишком много работает, решил он.

– Я живу, как могу, – сказала Пегги. – Погрязаю в своей колее. Так мне сегодня сказала Элинор.

Но ведь и она заявила Элинор, что ту «подавляли». Одно стоит другого.

– Элинор – старая жизнелюбка, – сказал Мартин. – Смотри! – указал он.

Элинор, в своей красной накидке, говорила с индийцем.

– Только что вернулась из Индии, – продолжил он. – А на ней небось сувенир из Бенгалии?

– В будущем году она поедет в Китай, – сказала Пегги.

– А Делия? – Пегги вернулась к оставленной теме, потому что Делия прошла мимо. – Она-то любила? (И что ваше поколение понимало под этим – «любить»? – мысленно продолжила она.)

Мартин поджал губы и покачал головой. Он всегда любил пошутить, вспомнила Пегги.

– Не знаю, насчет Делии не знаю, – сказал он. – У них был общий интерес, видишь ли, – «Дело», как она тогда выражалась. – Мартин сморщился. – Ну, Ирландия. Парнелл. Ты слыхивала о Парнелле?

– Да, – сказала Пегги.

– А Эдвард? – спросила она. Эдвард только что вошел. Внешность его была изысканна и исполнена простоты – тщательно продуманной и разве что чуть нарочитой.

– Эдвард – да, – сказал Мартин. – Эдвард был влюблен. Ты, разумеется, знаешь эту старую историю – об Эдварде и Китти?

– Которая вышла за… Как его звали? За Лассуэйда? – тихо проговорила Пегги, когда Эдвард проходил мимо них.

– Да, она вышла за другого, Лассуэйда. Но он был влюблен, сильно влюблен, – прошептал Мартин. – А вот ты… – Он быстро глянул на нее. Что-то в ней остудило его. – Конечно, у тебя есть твоя профессия. – Он посмотрел в пол. Опять думает о своих страхах перед раком, предположила Пегги. Боится, что она заметила какой-нибудь симптом.

– А, врачи – большие обманщики, – обронила она на всякий случай.

– Отчего ж? Люди теперь живут дольше, чем раньше, разве нет? – сказал Мартин. – Во всяком случае, умирают не так мучительно, – добавил он.

– Мы научились нескольким трюкам, – признала Пегги.

Мартин смотрел перед собой взглядом, вызывавшим у нее жалость.

– Ты доживешь до восьмидесяти – если ты этого хочешь, – сказала она.

Он посмотрел на нее.

– Разумеется, я полон желания дожить до восьмидесяти! – воскликнул он. – Я хочу поехать в Америку. Хочу увидеть их здания. Я такой. Люблю жизнь.

Да, жизнь он любил, причем изо всех сил.

Ему, наверное, за шестьдесят, подумала Пегги. Но он прекрасно одет и выглядит лет на сорок, и в Кенсингтоне его ждет подруга в канареечном платье.

– А я вот не знаю, – сказала Пегги.

– Брось, Пегги, брось. Не говори, что тебя не радует… А вот и Роза.

Подошла Роза. Она сильно располнела.

– Ты не хочешь дожить до восьмидесяти? – спросил ее Мартин. Ему пришлось сказать это дважды. Она была глуха.

– Хочу. Конечно, хочу! – ответила она, когда расслышала. Она повернулась к ним лицом. Странный у нее делается вид, когда она откидывает голову назад, подумала Пегги, – она становится похожа на военного. – Конечно, хочу, – повторила Роза, плюхнувшись на диван рядом с ними.

– Да, но, с другой стороны… – начала Пегги. Она сделала паузу. Роза глухая, вспомнила она. Ей надо кричать. – Люди так не валяли дурака в ваше время, – прокричала она. Но у нее не было уверенности, что Роза разобрала слова.

– Я хочу увидеть, что будет дальше, – сказала Роза. – Мы живем в очень интересном мире, – добавила она.

– Чепуха, – поддел ее Мартин. – Ты хочешь жить, – проорал он ей в ухо, – потому что любишь жизнь!

– И не стыжусь этого, – сказала Роза. – Я люблю себе подобных – в целом.

– Ты любишь драться с ними! – крикнул Мартин.

– Ты надеешься вывести меня из себя в это время суток? – спросила она, похлопав его по руке.

Сейчас они будут вспоминать детство, думала Пегги, и как они лазали по деревьям в саду за домом, как обстреливали кошек. У каждого в голове есть линии, вдоль которых текут старые мысли, производя старые фразы. Сознание, наверное, исчерчено этими линиями, как ладонь, подумала она и взглянула на свою ладонь.

– Она всегда была, как порох, – сказал Мартин, обернувшись к Пегги.

– А они всегда все сваливали на меня, – сказала Роза. – У него-то была комната для занятий. А где мне было сидеть? «Беги, поиграй в детской!» – Она взмахнула рукой.

– Поэтому она пошла в ванную и разрезала себе ножом руку, – язвительно напомнил Мартин.

– Нет, это было из-за Эрриджа и микроскопа, – поправила его Роза.

Точно котенок, ловящий свой хвост, подумала Пегги: они все вертятся и вертятся кругами. Но им это и нравится, ради этого они и ходят в гости. Мартин продолжал дразнить Розу.

– А где же твоя красная ленточка? – спросил он.

Ее чем-то наградили, вспомнила Пегги, за работу во время войны.

– Или мы не достойны увидеть тебя в боевой раскраске? – не унимался Мартин.

– Парень завидует, – сказала Роза, опять повернувшись к Пегги. – Он за всю жизнь пальцем не пошевелил.

– Я работаю, работаю, – возразил Мартин. – Целыми днями сижу в конторе…

– Ради чего? – спросила Роза.

Вдруг они замолчали. Сцена «старший брат и сестра» была сыграна, раунд завершен. Теперь они могли только повторить все заново.

– Так, – сказал Мартин. – Надо пойти и исполнить свой долг. – Он встал. Компания распалась.

– Ради чего? – повторила Пегги, пересекая комнату. – Ради чего? – Она чувствовала полное безразличие. Все, чем бы она ни занималась, не имело значения. Она подошла к окну и раздернула занавес. Иссиня-черное небо было утыкано звездами. На переднем плане темнел ряд труб. А за ним были звезды. Непостижимые, вечные, равнодушные – такие эпитеты им причитались. Но я этого не чувствую, подумала Пегги, глядя на звезды. Так зачем притворяться? На самом деле, думала она, щурясь, это кусочки холодной-прехолодной стали. А луна – вон она – отполированная крышка для блюда. Но она по-прежнему ничего не чувствовала – даже настолько принизив луну и звезды. Затем она обернулась и оказалась лицом к лицу с молодым человеком, которого она вроде бы знала, но не могла вспомнить, как его звали. У него был высокий чистый лоб, но скошенный подбородок и бледное, одутловатое лицо. – Здравствуйте, – сказала Пегги. Как же его фамилия – Ликок или Лэйкок? – В последний раз мы виделись на скачках. – Она с трудом связала его облик с полем в Корнуолле, каменными стенами, фермерами и прыгающими косматыми пони.

– Нет, это был Пол, – сказала молодой человек. – Мой брат Пол. – Он скорчил кислую мину. Что же он такого совершил, что так возвысило его в собственных глазах по сравнению с Полом?

– Вы живете в Лондоне? – спросила Пегги.

Он кивнул.

– Пишете? – отважилась она. Но зачем, даже если ты писатель – она вспомнила, что видела его фамилию в газетах, – откидывать голову назад, говоря «Да»? Ей больше нравился Пол, у него был здоровый вид, а этот – со странным лицом, нервный, скованный. – Стихи? – спросила Пегги.

– Да.

Но зачем откусывать это слово точно вишню от черенка? – подумала она. К ним никто не подходил, они были обречены сидеть бок о бок на креслах у стены.

– Как же вы успеваете, работая в конторе? – спросила Пегги. – Вероятно, в свободное время.

– Мой дядя… – начал молодой человек. – Вы с ним знакомы?

Да, любезный безликий господин, однажды он помог ей с паспортом. Этот юнец, конечно – если бы она хоть вполуха слушала его, – иронизировал в адрес дяди. Тогда зачем ходить в его контору? Мои старики, говорил он… охотились… Внимание Пегги блуждало. Все это она уже слышала. Я, я, я, – продолжал он. Как будто стервятник стучит клювом, или работает пылесос, или звонит телефон. Я, я, я. Но он не может иначе – с таким-то издерганным лицом эгоиста, думала Пегги, глядя на него. Он не может освободиться, не способен оторваться. Он прикован к колесу крепкими железными кольцами. Он должен выставлять себя, демонстрировать. Но стоит ли позволять ему? – думала Пегги, пока он говорил. Какое мне дело до его «Я, я, я»? И до его стихов? Надо стряхнуть его с себя, решила Пегги, чувствуя себя, как человек, из которого сосут кровь, от чего жизнь уходит из нервной системы. Она молчала. Он заметил отсутствие симпатии с ее стороны. Наверное, считает меня глупой, предположила Пегги.

– Я устала, – извиняющимся тоном объяснила она. – Не спала всю ночь. Я врач…

Его лицо потухло, когда она сказала «я». Ну вот, сейчас он уйдет, подумала Пегги. Он не может быть «вы», он должен быть только «я». Она улыбнулась. Потому что он поднялся и ушел.

Пегги отвернулась и встала у окна. Бедный заморыш, думала она, истощенный, чахлый, холодный, как сталь, и твердый, как сталь, и лысый, как сталь. Я тоже, думала она, глядя в небо. Звезды казались натыканными наугад – кроме вон тех справа, над трубами – они похожи на возок, как же они называются? Имя созвездия выскочило у нее из головы. Я пересчитаю их, решила она, возвращаясь к своим заметкам для памяти, и начала: одна, две, три, четыре… тут у нее за спиной голос воскликнул: «Пегги! У тебя уши не горят?» Пегги обернулась. Это была Делия, конечно, со своим добродушием, со своей псевдоирландской льстивостью.

– Потому что им стоит гореть, – сказала Делия, кладя руку ей на плечо, – учитывая, что он говорил, – она указала на седого мужчину, – какие он пел тебе дифирамбы.

Пегги посмотрела, куда она указывала. Там стоял учитель Пегги, ее наставник. Да, она знала, что он считает ее умной. Вероятно, она такой и была. Все так говорили. Очень умной.

– Он рассказывал мне… – начала Делия, но не договорила. – Помоги-ка мне открыть окно, – попросила она. – Становится жарко.

– Дайте я, – сказала Пегги. Она толкнула раму, но та не открылась, потому что была старая и рассохшаяся.

– Сейчас, Пегги, – сказал кто-то, подойдя к ней сзади. Это был ее отец. Он взялся за окно рукой со шрамом, толкнул, и рама подалась наверх.

– Спасибо, Моррис, так гораздо лучше, – поблагодарила Делия. – Я говорила Пегги, что у нее должны гореть уши. «Самая блестящая моя ученица!» – это его слова, – продолжала Делия. – Поверь, я почувствовала гордость. «Да ведь она моя племянница», – сказала я. Он не знал этого…

Так, подумала Пегги, а вот это удовольствие. Вдоль позвоночника прошла теплая волна – когда похвалу услышал ее отец. Каждая эмоция вызывала свои физические ощущения. Издевка царапала по бедру, удовольствие согревало позвоночник, а еще – влияло на зрение. Звезды смягчились, замерцали. Опуская руку, отец потрепал ее по плечу, но ни он, ни она не сказали об этом ни слова.

– Внизу тоже открыть? – спросил Моррис.

– Нет, этого хватит, – сказала Делия. – Становится жарко, – объяснила она. – Люди начинают собираться. Надо использовать комнаты ниже. Но кто это там? – Она указала на улицу.

Напротив, у тротуарного ограждения, стояла группа в вечерних нарядах.

– Кажется, одного я узнаю, – сказал Моррис, посмотрев в окно. – Это ведь Норт?

– Да, это Норт, – подтвердила Пегги, тоже выглянув.

– Что же они не заходят? – удивилась Делия и постучала по стеклу.

– Вы должны сами съездить и посмотреть, – говорил Норт. Его попросили описать Африку. Он сказал, что там есть горы и равнины, что там тихо, что там поют птицы. И замолчал: трудно было описать местность людям, которые ни разу ее не видели. Затем занавески в доме напротив раздвинулись, и в окне появились три головы. Все стали смотреть туда – на контуры голов. Смотревшие стояли спиной к тротуарной ограде площади. Деревья струили темные водопады листьев над ними. Деревья стали частью неба. Время от времени – когда их трогал ветерок – они будто начинали ковылять, шаркая ногами. Среди ветвей блестела звезда. Было тихо, уличный шум слился в далекий гул. Мимо прокралась кошка, ее глаза на мгновение сверкнули зеленью и потухли. Кошка пересекла освещенное пространство и исчезла. Кто-то постучал по оконному стеклу и крикнул: «Входите!»

– Пошли! – сказал Ренни и бросил сигару назад, в кусты. – Пошли. Надо.

Они поднялись по лестнице, прошли мимо дверей контор, мимо высоких окон, выходивших в сад за домом. Деревья в полной листве протягивали ветви на разных ярусах, листья – ярко-зеленые в искусственном свете или темные в тени – покачивались, движимые слабым ветерком. Затем новоприбывшие достигли жилой части дома, где был постелен красный ковер; из-за двери гудел хор голосов, как будто там было стадо овец. Затем наружу вырвалась музыка – танец.

– Пора, – сказала Мэгги, задержавшись на мгновение у двери. Она назвала их имена прислуге.

– А вы, сэр? – спросила горничная у Норта, стоявшего позади всех.

– Капитан Парджитер, – сказал Норт, прикоснувшись к галстуку.

– И капитан Парджитер! – объявила горничная.

Делия тут же направилась к ним.

– И капитан Парджитер! – воскликнула она, торопливо пересекая гостиную. – Как мило, что вы пришли! – Она стала жать руки – кому левую, кому правую, то левой, то правой. – Я так и подумала, что это вы там стоите на площади, – продолжала она. – Ренни я вроде узнала, а вот насчет Норта не была уверена. Капитан Парджитер! – Она мяла его руку. – Вы такой редкий гость – но весьма желанный! Так, кого вы тут знаете и кого не знаете?

Она огляделась вокруг, довольно нервно терзая свою шаль.

– Так, тут все ваши дядья, и тетки, и кузены, и кузины; и сыновья с дочерьми – да, Мэгги, я только что видела вашу милую парочку. Они где-то здесь… Правда, в нашей семье поколения так перемешаны: кузены и тетки, дядья и братья – но, возможно, это и хорошо.

Она внезапно умолкла, словно исчерпала тему. И все крутила руками шаль.

– Сейчас будут танцевать, – сказала Делия, указав на молодого человека, который ставил новую пластинку на граммофон. – Для танцев – в самый раз, – добавила она, имея в виду граммофон. – Но не для музыки. – Вдруг она стала простодушной. – Не выношу музыку из граммофона. Танцевальная – это другое дело. А молодые – вы согласны? – должны танцевать. Так оно полагается. Впрочем, танцуйте, не танцуйте – как хотите. – Она махнула рукой.

– Да, как хотите, – откликнулся эхом ее муж. Он стоял рядом с ней, свесив руки перед собой, похожий на медведя – из тех чучел, что используются в гостиницах в качестве вешалок. – Как хотите, – повторил он, качая лапами.

– Помогите мне переставить столы, Норт, – попросила Делия. – Если будут танцы, нужно освободить пространство, а также свернуть ковры. – Она сдвинула стол в сторону и тут же перебежала через гостиную, чтобы подровнять стул у стены.

Упала одна из ваз, по ковру потекла вода.

– Не обращайте внимания, не обращайте – это пустяки! – закричала Делия, изображая безалаберную ирландскую хозяйку. Однако Норт наклонился и стал вытирать воду.

– И куда ты денешь этот носовой платок? – спросила Элинор. Она подошла к ним в своей текучей красной накидке.

– Повешу на стул сушиться, – сказал Норт и удалился.

– А ты, Салли, – Элинор направилась к стене, чтобы не мешать танцующим, – будешь танцевать? – Она села.

– Я? – Сара зевнула. – Я хочу спать. – Она опустилась на подушку рядом с Элинор.

– Но на приемы ходят не для того, – засмеялась Элинор, глядя на нее сверху, – чтобы спать! – Она опять увидела картинку, которую представила себе, говоря по телефону. Но ей не было видно лица Сары – только макушку.

– Он у тебя ужинал, да? – спросила Элинор, когда Норт проходил мимо с носовым платком в руке. – И о чем вы говорили? – Элинор опять увидела ее сидящей на краешке стула, качающей ногой, с пятном сажи на лице.

– О чем говорили? – повторила Сара. – О тебе, Элинор. – Мимо них все время кто-то проходил, задевая их колени; начинались танцы. От такого зрелища слегка кружится голова, подумала Элинор и откинулась на спинку.

– Обо мне? А что обо мне говорить?

– О твоей жизни, – сказала Сара.

– О моей жизни? – повторила Элинор. Пары начали медленно кружиться, двигаясь мимо них. Кажется, это фокстрот, предположила она про себя.

О моей жизни, думала Элинор. Странно, второй раз за вечер кто-то говорит о моей жизни. А у меня не было никакой жизни. Жизнь – это то, что творят, чем распоряжаются – семьдесят-то с лишним лет. А у меня есть только настоящий момент, думала она. Я живу здесь и сейчас, слушая фокстрот. Она огляделась. Рядом были Моррис, Роза; Эдвард, откинув голову назад, беседовал с человеком, которого она не знала. Я здесь единственная, подумала она, кто помнит, как он сидел на краю моей кровати в ту ночь и плакал – после того как была оглашена помолвка Китти. Да, многое вспоминается. Позади длинная полоса жизни. Плачущий Эдвард; разговоры с миссис Леви; падающий снег; треснутый подсолнечник; желтый омнибус, трясущийся по Бэйзуотер-Роуд. И я думала про себя, что я самая молодая в омнибусе, а теперь я самая старая… Миллионы мелочей возвращались к ней. Атомы рассыпались и собирались вместе. Но как они складываются в то, что люди называют жизнью? Она сжала кулаки и почувствовала в ладонях твердые маленькие монетки. Вероятно, в самой середине находится «Я», думала она, – это главный узел, центр. И вновь она увидела себя за своим столом, рисующей на промокательной бумаге, проделывающей в ней дырки, от которых отходят лучи. Все дальше и дальше они тянутся; одно следует за другим; сцена заслоняет сцену. А потом они заявляют: «Мы говорили о тебе!»

– О моей жизни… – сказала Элинор вслух, но сама себе.

– Что? – спросила Сара, подняв глаза.

Элинор замолчала. Она забылась. А ее, оказывается, кто-то слушает. Значит, надо привести мысли в порядок, найти правильные слова. Нет, подумала она, слов я найти не смогу. Я никому не могу рассказать…

– Это не Николай? – спросила она, глядя на крупного мужчину, стоявшего в дверях.

– Где? – Сара обернулась, но посмотрела не в ту сторону. А мужчина исчез. Вероятно, она ошиблась. Мою жизнь составляли жизни других, думала Элинор, – отца, Морриса, моих друзей, Николая… В ее памяти всплыли фрагменты одного разговора с ним. Мы то ли обедали, то ли ужинали вместе. В ресторане. На прилавке стояла клетка с розовым попугаем. Они сидели и говорили – это было после войны – о будущем, об образовании. Он не позволил мне заплатить за вино, вдруг вспомнила она, хотя это я заказала его…

Кто-то остановился перед Элинор. Она подняла голову.

– Я как раз думала о тебе! – воскликнула она.

Это был Николай.

– Добрый вечер, мадам, – сказал он, кланяясь на свой иностранный манер.

– Я как раз думала о тебе! – повторила Элинор. В самом деле, впечатление было такое, будто часть ее самой выплыла из глубины на поверхность. – Сядь рядом со мной, – сказала она и придвинула кресло.

– Вы не знаете, что это за человек сидит рядом с моей теткой? – спросил Норт у девушки, с которой танцевал. Она обернулась, но лишь из вежливости.

– Я не знаю вашу тетку, – сказала она. – Я никого тут не знаю.

Танец закончился, и они пошли к двери.

– Я не знаю даже хозяйку, – продолжила девушка. – Хорошо бы вы мне ее показали.

– Вон она. – Норт кивнул в сторону Делии, на которой было черное платье с золотыми блестками.

– А, понятно, – сказала девушка, посмотрев на Делию. – Значит, это хозяйка?

Норт не расслышал имя девушки, и она никого не знала по именам. Он был этому рад. Это помогало ему взглянуть по-новому на самого себя и бодрило. Он проводил девушку до двери. Он старался избежать родственников, в особенности – Пегги, но та как раз стояла в одиночестве у выхода. Норт отвернулся и вывел свою спутницу из гостиной. Должен быть какой-нибудь сад или крыша, где они могли бы посидеть наедине. Девушка была исключительно хороша собой и юна.