Текст книги "По морю прочь. Годы"

– Дети… – сказала Сара. В отдалении грохнул орудийный выстрел.

Вошел Ренни.

– Берите тарелки, – сказал он.

– Сюда. – Он провел их в погреб.

Помещение было просторное. Сводчатый потолок и влажные каменные стены придавали ему монастырский вид. Здесь хранили уголь и вино. В центре свет мерцал на кучах угля, на каменных полках лежали в соломе винные бутылки. Пахло вином, соломой и заплесневелой сыростью. Здесь было заметно холоднее, чем в столовой. Сара принесла сверху одеяла и халаты. Элинор было приятно закутаться в синий халат, она села, поставив тарелку на колени. Было холодно.

– И что теперь? – спросила Сара, поставив торчком свою ложку.

У всех был такой вид, как будто они чего-то ждали. Вошла Мэгги с изюмным пудингом.

– Ужин все-таки надо доесть, – сказала она. Но было видно, что ее спокойствие напускное, а на самом деле она волнуется за детей, предположила Элинор. Они остались в кухне. Она видела их, проходя мимо.

– Они спят? – спросила Элинор.

– Да. Но если стрельба… – начала Мэгги, раздавая пудинг. Опять бухнул выстрел. На этот раз – явно громче.

– Они прорвали оборону, – сказал Николай.

Все приступили к пудингу.

Еще выстрел. Теперь в нем был какой-то лающий звук.

– Хэмпстед, – сказал Николай. Он вынул часы. Воцарилась полная тишина. Ничего не произошло.

Элинор посмотрела на каменные блоки, составлявшие свод над их головами. Очередной выстрел вызвал дуновение ветра. В этот раз грохнуло прямо над ними.

– Набережная, – сказал Николай.

Мэгги поставила блюдо и вышла в кухню.

И опять полная тишина. Никаких событий. Николай смотрел на часы, как будто засекал время выстрелов. Что-то в нем есть особенное, подумала Элинор, то ли что-то от врача, то ли от священника. На часовой цепочке он носил печатку. На ящике напротив был номер 1397. Элинор замечала все. Немцы, наверное, сейчас над нами. Она почувствовала странную тяжесть над головой. Раз, два, три, четыре, считала она, глядя на зеленовато-серые камни. Затем раздался оглушительный треск, как будто от молнии в небе. Задрожала паутина.

– Над нами, – сказал Николай, посмотрев наверх.

Все взглянули туда же. В любой момент могла упасть бомба. Тишина стояла мертвая. Послышался голос Мэгги с кухни:

– Ничего страшного. Повернись на бочок и спи. – Она говорила очень спокойно и нежно.

Раз, два, три, четыре, считала Элинор. Паутина качалась. Этот камень может упасть, думала она, остановив взгляд на одном из камней потолка. Затем опять грохнуло. Теперь слабее – дальше.

– Все, – сказал Николай. Он закрыл часы со щелчком. Все зашевелились и переменили позы, как будто у них затекли конечности.

Вошла Мэгги.

– Ну, вот и все, – сказала она. («Он проснулся на секунду, но опять заснул, – сообщила она вполголоса Ренни, – а малышка так все и проспала».) Она села и взяла у Ренни блюдо. – Теперь давайте доедим пудинг, – предложила она своим обычным голосом.

– Теперь мы выпьем вина, – сказал Ренни. Он осмотрел одну бутылку, затем другую, наконец выбрал третью и тщательно вытер ее полой халата, после чего поставил на деревянный ящик, и все расселись вокруг.

– Ничего особенного, правда? – сказала Сара, качнувшись на стуле назад с бокалом в руке.

– Но ведь мы испугались, – возразил Николай. – Посмотрите, какие мы все бледные.

Они взглянули друг на друга. Закутанные в одеяла и халаты, на фоне серо-зеленых стен, они сами приобрели зеленовато-белесый вид.

– Отчасти это из-за света, – сказала Мэгги. – Элинор, – она посмотрела на Элинор, – похожа на настоятельницу монастыря.

Темно-синий халат скрыл легкомысленные украшеньица ее наряда – всякие бархатные и кружевные полоски – и тем улучшил ее внешность. Немолодое лицо Элинор было изборождено морщинками, как старая перчатка, которую движения кисти покрывают множеством тонких складочек.

– Я растрепана? – спросила она, прикасаясь к своим волосам.

– Нет. Не трогай, – сказала Мэгги.

– О чем же мы говорили перед налетом? – спросила Элинор. Опять ей показалось, что они беседовали о чем-то очень интересном, когда им помешали. Но разговор оборвался безвозвратно: никто не мог вспомнить его тему.

– Что ж, все позади, – сказала Сара. – Давайте выпьем за… За Новый Мир! – воскликнула она и торжественно подняла бокал. Всем вдруг захотелось говорить и смеяться.

– За Новый Мир! – закричали они, поднимая бокалы и чокаясь.

Пять бокалов с желтой жидкостью сошлись вместе.

– За Новый Мир! – кричали они и пили. Желтая жидкость плескалась в бокалах.

– А теперь, Николай, – сказала Сара, со стуком поставив свой бокал на ящик, – речь! Речь!

– Дамы и господа! – начал он, выбросив руку, как оратор. – Дамы и господа…

– Нам ни к чему речи, – перебил его Ренни.

Элинор была огорчена. Ей хотелось послушать речь. Впрочем, Николай воспринял вмешательство Ренни добродушно; он сидел, кивая и улыбаясь.

– Идемте наверх, – сказал Ренни, отодвигая ящик.

– Прочь из этого погреба, – подхватила Сара, потягиваясь, – из пещеры сей грязной и мерзкой…

– Слушайте! – остановила их Мэгги. Она подняла руку. – Мне показалось, я опять услышала выстрелы…

Все прислушались. Выстрелы еще грохали, но где-то совсем далеко. Это было похоже на звук прибоя у далекого берега.

– Они всего лишь убивают других людей, – свирепо сказал Ренни и пнул ногой деревянный ящик.

Но позвольте же нам думать не только об этом, мысленно возмутилась Элинор. Ренни опять натянул на лицо свою маску.

– Что за чепуху, что за чепуху говорит Ренни, – сказал Николай, доверительно повернувшись к ней. – Это всего лишь дети, играющие с шутихами во дворе, – бормотал он, помогая ей снять халат. Они отправились наверх.

Элинор вошла в гостиную. Комната казалась больше, чем запомнилась ей, она была очень просторной и удобной. По полу были разбросаны газеты, огонь горел жарко и весело. Элинор чувствовала сильную усталость. Она опустилась в кресло. Сара и Николай задержались внизу. Остальные помогали няне перенести детей в кроватки, предположила Элинор. Она откинулась на спинку кресла. Ко всему как будто опять вернулись покой и естественность. Ее охватило ощущение величайшего спокойствия. Ей будто был выделен еще один отрезок времени, но, лишенная чего-либо личного близким присутствием смерти, она чувствовала себя – ей было трудно подобрать слово – «неуязвимой»? Так ли это называется? Неуязвима, произнесла она, глядя на картину, но не видя ее. Неуязвима, повторила она. На картине были изображены холм и деревня, вероятно, в Южной Франции, а может быть, и в Италии. Там были оливковые деревья и белые крыши, сгрудившиеся на склоне холма. Неуязвима, повторила Элинор, глядя на картину.

Сверху слышалась легкая возня: наверное, Мэгги и Ренни укладывали детей. Прозвучал слабый писк, точно сонная птаха чирикнула в гнездышке. После канонады все это создавало впечатление особого уюта и покоя. Но вот Мэгги и Ренни вошли в гостиную.

– Они испугались? – спросила Элинор, садясь прямо. – Дети?

– Нет, – ответила Мэгги. – Они всё проспали.

– Но они могли видеть сны, – сказала Сара, придвигая стул.

Все промолчали. Было очень тихо. Вестминстерские часы, которые раньше били каждый час, теперь хранили безмолвие.

Мэгги взяла кочергу и ткнула ею в дрова. Искры полетели в дымоход сонмом золотых глазков.

– Это наводит меня… – начала Элинор.

Она сделала паузу.

– На что? – спросил Николай.

– …на воспоминания о детстве, – закончила она.

Она думала о Моррисе, о себе самой и о старой Пиппи. Но если бы она рассказала об этом, никто не понял бы, что она имеет в виду. Все молчали. Вдруг внизу на улице прозвучала чистая нота, как будто извлеченная из флейты.

– Что это? – спросила Мэгги. Она вздрогнула и, приподнявшись, посмотрела в окно.

– Горнисты, – сказал Ренни, останавливая ее рукой.

Горнисты протрубили опять, уже под окном. Затем – дальше по улице, потом еще дальше, на соседней улице. Почти сразу после этого загудели машины, зашуршали колеса, как будто уличное движение выпустили на свободу; возобновилась обычная лондонская вечерняя жизнь.

– Кончилось, – сказала Мэгги и откинулась на спинку кресла. Секунду она выглядела очень усталой, а затем придвинула к себе корзину и принялась штопать носок.

– Я рада, что я жива, – сказала Элинор. – Это плохо, Ренни? – Она хотела, чтобы он заговорил. Ей казалось, что он скрывает огромные запасы чувств, которые не может выразить. Он не ответил. Он сидел, опершись на локоть, курил сигару и смотрел на огонь.

– Я провел вечер в угольном погребе, в то время как другие люди стремились убить друг друга у меня над головой, – вдруг сказал он, после чего протянул руку и взял газету.

– Ренни, Ренни, Ренни, – проговорил Николай, как будто увещевая непослушного ребенка. Ренни продолжил чтение газеты. Шорох колес и гудки автомобилей слились в непрерывный гул.

Ренни читал, Мэгги штопала, а в комнате висело молчание. Элинор наблюдала, как пламя в камине бежит вдоль потеков смолы, вспыхивает и опадает.

– О чем вы думаете, Элинор? – вмешался в ее мысли Николай. Он называет меня по имени, подумала она, это хорошо.

– О Новом Мире… – сказала она. – Как вы думаете, мы станем лучше?

– Да, да, – кивнул он.

Он говорил тихо, словно не хотел тревожить читавшего Ренни, Мэгги, которая штопала, и Сару, дремавшую полулежа в кресле. Николай и Элинор разговаривали между собой, точно были наедине.

– Однако… – начала она, – как же нам стать лучше… жить более… – она понизила голос, как будто боялась кого-то разбудить, – жить более естественно… правильно… Как?

– Это лишь вопрос… – Николай сделал паузу и придвинулся к ней поближе. – Вопрос просвещения. Душа… – Он опять замолчал.

– Что душа?

– Душа, всё бытие, – он сложил ладони точно вокруг шара, – стремится к расширению, к новизне, к созданию новых сочетаний…

– Так, так, – сказала Элинор, подтверждая, что он нашел верные слова.

– Тогда как сейчас, – он подобрал под себя ноги, став похожим на старушку, которая испугалась мыши, – мы живем вот так – скрученные в тугой маленький узелок…

– Да, узелок, узелок, верно, – кивнула Элинор.

– Каждый заключен в свою тесную ячейку; у каждого свой крест или свои священные книги, у каждого свой очаг, своя жена…

– Штопающая носки, – вставила Мэгги.

Элинор вздрогнула. Ей показалось, что она заглядывала в будущее, а их разговор подслушали. Уединение исчезло.

Ренни бросил газету.

– Полный бред! – сказал он.

Элинор не знала точно, относилось это к газете или к тому, о чем они говорили. Однако доверительная беседа была уже невозможна.

– Зачем вы тогда их покупаете? – спросила она, указав на газеты.

– Чтобы разжигать камин, – сказал Ренни.

Мэгги засмеялась и бросила носок в корзину.

– Ну вот! – сказала она. – Готово.

И опять все стали сидеть, молча глядя на огонь. Элинор хотелось бы продолжить беседу с этим человеком, которого она называла «Николай». Когда, хотела она спросить его, когда придет этот Новый Мир? Когда мы станем свободными? Когда будем жить интересно, полноценно, а не как калеки в пещере? Он словно что-то освободил в ней; она чувствовала в себе не только начало нового времени, но и новые силы, нечто незнакомое ей самой. Она смотрела, как поднимается и опускается его сигарета. Затем Мэгги опять взяла кочергу и ударила полено, и ворох красноглазых искр метнулся в дымоход. Мы будем свободны, будем свободны, думала Элинор.

– А о чем ты думала все это время? – спросил Николай, кладя руку на колено Сары. – Или ты спала?

– Я слышала, о чем вы говорили, – ответила она.

– И о чем же мы говорили?

– О душе, летящей вверх, как искры в дымоход, – сказала Сара. Искры летели в дымоход.

– Досадный промах, – сказал Николай.

– Просто люди всегда говорят одно и то же. – Сара засмеялась и села прямо. – Вот Мэгги – она не говорит ничего. А Ренни говорит: «Полный бред!» Элинор говорит: «Именно об этом я думала»… А Николай, Николай… – она похлопала его по колену, – которому место в тюрьме, он говорит: «Ах, дорогие друзья, давайте усовершенствуем наши души!»

– Место в тюрьме? – переспросила Элинор, взглянув на Николая.

– Потому что он испытывает склонность… – Сара сделала паузу, – не к тому полу, видишь ли, – легко сказала она, взмахнув рукой – точно как ее мать.

По коже Элинор пробежала дрожь отвращения, как будто по ней провели лезвием ножа. Однако затем она отметила, что живая плоть не затронута. Дрожь прошла. А под ней было – что? Она посмотрела на Николая. Он наблюдал за ней.

– Это, – проговорил он после некоторого колебания, – вызывает у вас неприязнь ко мне, Элинор?

– Нисколько! Нисколько! – искренне воскликнула она. Весь вечер она испытывала к нему то одни чувства, то другие, но теперь все они сложились в одно отношение – симпатию. – Нисколько, – повторила она.

Он слегка кивнул ей. Она в ответ ему – тоже. Однако часы на каминной полке начали бить. Ренни зевал. Было поздно. Элинор встала, подошла к окну, раздвинула занавески и выглянула. Окна во всех домах были по-прежнему зашторены. Холодная зимняя ночь была почти непроглядна. Элинор словно смотрела во впадину темно-синего камня. Здесь и там синий мрак пронзали звезды. Она ощущала беспредельность и покой – как будто что-то рассеялось…

– Поймать вам экипаж? – перебил ее мысли Ренни.

– Нет, я пройдусь, – сказала она, оборачиваясь. – Я люблю ходить по Лондону.

– Мы с вами, – сказал Николай. – Идем, Сара.

Сара все так же полулежала в кресле, качая ногой вверх-вниз.

– Но я не хочу уходить, – возразила она, махнув на него рукой. – Я хочу остаться, хочу говорить, хочу петь – хвалебный гимн, благодарственную песнь…

– Вот твоя шляпка, вот сумочка, – сказал Николай, вручая ей вещи. – Идемте. – Он взял ее за плечо и вывел из комнаты. – Пошли.

Элинор подошла к Мэгги попрощаться.

– Я тоже хотела бы остаться, – сказала она. – Мне о стольком хочется поговорить…

– Но я хочу спать, я хочу лечь! – возмутился Ренни. Он стоял, подняв руки над головой, и зевал.

Мэгги встала.

– Ляжешь, ляжешь, – засмеялась она.

– Не стоит, не спускайтесь, – запротестовала Элинор, когда он открыл перед ней дверь. Но он настоял. Он очень груб и в то же время очень вежлив, подумала она, спускаясь за ним по лестнице. В нем много разных чувств, и все страстные, все перемешаны, думала она… Но они уже дошли до передней. Там стояли Николай и Сара.

– Немедленно прекрати смеяться надо мной, Сара, – говорил Николай, надевая пальто.

– А ты прекрати читать мне лекции, – парировала Сара, открывая дверь на улицу.

Ренни улыбнулся Элинор, когда те на секунду остановились у детской коляски.

– Набираются опыта! – сказал он.

– Спокойной ночи, – попрощалась Элинор, с улыбкой пожимая ему руку. Вот за этого мужчину, выйдя на морозный воздух, сказала она себе с внезапной убежденностью, я хотела бы выйти замуж. Она обнаружила в себе ощущение, которого никогда еще не испытывала. Но он на двадцать лет моложе меня и женат на моей двоюродной сестре. На мгновение она возненавидела убегающее время и обстоятельства жизни, которые оттолкнули ее «от всего этого». Она представила себе сцену: Мэгги и Ренни сидят у камина. Счастливый брак, подумала она, – вот что я ощущала все время. Счастливый брак. Она подняла голову и пошла по темной улочке за Николаем и Сарой. Широкая полоса света, похожая на крыло ветряной мельницы, медленно ползла по небу. Она как будто вбирала в себя мысли Элинор и выражала их широко и просто, точно какой-то чужой голос произносил их на другом языке. Затем луч остановился и ощупал подозрительное место на небе.

Налет! – вспомнила Элинор. Я же забыла про налет!

Николай и Сара дошли до перекрестка и остановились.

– Я забыла про налет! – сказала Элинор, подойдя к ним. Это удивило ее, но так и было на самом деле.

Они стояли на Виктория-стрит. Улица уходила вдаль, изгибаясь; она выглядела шире и темнее, чем обычно. По тротуарам спешили маленькие фигурки; они появлялись на мгновение под фонарем, а затем опять исчезали. Улица была почти пуста.

– Интересно, омнибусы ходят как обычно? – спросила Элинор.

Все трое посмотрели вдаль. Пока что по улице ничего не ехало.

– Я подожду здесь, – сказала Элинор.

– Тогда я пойду, – вдруг заявила Сара. – Спокойной ночи!

Она помахала рукой и пошла прочь. Элинор полагала, что, разумеется, Николай пойдет с Сарой.

– Я подожду здесь, – повторила она.

Но он не двинулся с места. Сара уже исчезла из виду. Элинор посмотрела на Николая. Он рассержен? Или расстроен? Она не знала. Но тут в темноте замаячила махина с закрашенными синей краской фарами. В омнибусе сидели нахохлившись молчаливые люди; в синем свете они были похожи на покойников.

– Спокойной ночи, – сказала Элинор, пожимая руку Николаю.

Она посмотрела назад и увидела, что он все еще стоит на тротуаре со шляпой в руке. Он выглядел высоким, импозантным и одиноким. По небу все так же шарили лучи прожекторов.

Омнибус ехал. Элинор уставилась на старика, который сидел в углу и ел что-то из бумажного пакета. Он поднял голову и перехватил ее взгляд.

– Вам интересно, что у меня на ужин, леди? – спросил он, приподняв одну бровь. Глаза у него слезились и часто моргали. Он продемонстрировал Элинор кусок хлеба с ломтиком то ли ветчины, то ли колбасы.

1918

Пелена тумана покрывала ноябрьское небо; в ней было много слоев и складок, и соткана она была так плотно, что нигде не виднелось ни единого просвета. Дождя не было, но туман оседал влагой на поверхности, отчего сельские дороги были мокрыми и мостовые в городах жирно блестели. Здесь и там на травинках и листьях живых изгородей висели неподвижные капли. Стояло полное безветрие. Проходя сквозь туман, все звуки – блеяние овцы, карканье грачей – глохли и выдыхались. Голоса уличного движения сливались в один монотонный гул. То и дело – будто открывалась и закрывалась дверь или пелена раздвигалась и сходилась опять – рокот города вдруг начинал звучать громче, но затем сразу же опадал.

– Грязное животное, – бормотала Кросби, ковыляя по асфальтовой дорожке через Ричмонд-Грин. У нее болели ноги.

С неба вроде ничего не капало, но широкое открытое пространство было заполнено туманом; поблизости никого не было, так что она могла говорить сама с собой.

– Грязное животное, – опять проворчала она. У нее развилась привычка думать вслух.

В пределах видимости не было ни души, конец дорожки терялся в тумане. Было очень тихо. Лишь грачи, сгрудившиеся на верхушках деревьев, время от времени отрывисто каркали, или листок, испещренный черными крапинами, падал на землю. Лицо Кросби во время ходьбы кривилось, как будто ее мышцы привычно восставали против терзавших ее помех и тягот. За последние четыре года она сильно состарилась. Она выглядела такой маленькой и сгорбленной, что казалось, у нее вряд ли хватит сил преодолеть эту бело-туманную ширь. Но ей надо было добраться до Хай-стрит и сделать там покупки.

– Грязное животное, – еще раз буркнула она.

Утром у нее был разговор с миссис Бёрт о ванне графа. Он туда наплевал, и миссис Бёрт велела ей помыть ванну.

– Тоже мне граф. Он такой же граф, как вы, – продолжала ворчать Кросби. Она обращалась к миссис Бёрт. – Вам я готова сделать одолжение.

Даже сейчас, в тумане, когда Кросби могла говорить все, что ей заблагорассудится, она избрала примирительной тон, потому что знала: от нее хотят избавиться. Сообщая Луизе, что она готова сделать ей одолжение, Кросби жестикулировала свободной от сумки рукой. И ковыляла дальше.

– И съехать я не против, – добавила она с горечью, но это – уже самой себе.

Ей больше не доставляло радости жить в этом доме, хотя податься ей больше было некуда, и Бёрты прекрасно это знали.

– Я очень даже готова сделать вам одолжение, – произнесла она громче, как будто Луиза и впрямь слышала ее. Однако на самом деле она уже не могла работать так, как раньше. У нее болели ноги. Чтобы сделать покупки для самой себя, ей требовалось собрать все силы, не говоря уж о мытье ванны. Но теперь выбирать не приходилось. Вот в былое время она послала бы их куда подальше. – Неряха, нахалка, – бормотала Кросби.

Эти слова относились к рыжей молодой служанке, которая вчера сбежала от хозяев без предупреждения. Ей-то легко найти другую работу. Ей-то что. А Кросби придется мыть ванну графа.

– Грязное, грязное животное, – повторяла она.

Ее бледно-голубые глаза бессильно поблескивали.

Она вспомнила плевок, который граф оставил на стенке ванны, – этот бельгиец, называвший себя графом.

– Я привыкла служить благородным господам, а не таким грязным инострашкам, как ты, – говорила она ему, ковыляя в тумане.

Чем ближе она подходила к призрачному ряду деревьев, тем громче звучал гул уличного движения. Она уже видела дома за деревьями. Вглядываясь бледно-голубыми глазами вперед, она шла к ограде. Одни только глаза выражали ее несгибаемую решимость: она не сдастся, она твердо вознамерилась выжить. Мягкий туман медленно поднимался. На асфальтовой дорожке лежали влажные багряные листья. В кронах деревьев возились и каркали грачи. Наконец в тумане показалась темная линия уличной ограды. Гул Хай-стрит все усиливался. Кросби остановилась и пристроила сумку на ограду, перед тем как ринуться в битву с толпой покупателей на Хай-стрит. Ей придется толкаться и пихаться и терпеть толчки со всех сторон, а у нее так болят ноги. Им все равно, покупаешь ты или нет, думала она; часто бывало, что ее сталкивала с места какая-нибудь наглая стерва. Тяжело дыша, держа сумку на ограде, Кросби опять вспомнила ту рыжую девчонку. Как же болят ноги. Вдруг раздался долгий и тоскливый вой сирены. Затем глухо ударило.

– Опять пальба, – пробормотала Кросби, с раздражением взглянув на бледно-серое небо. Грачи, спугнутые выстрелом, взлетели и стали кружить над деревьями. Глухой удар повторился. Человек, стоявший на лестнице у одного из домов и красивший окно, замер с кистью в руке и оглянулся. Остановилась и женщина, которая шла по улице с буханкой хлеба, наполовину завернутой в бумагу. Оба ждали, как будто что-то должно было произойти. Клок дыма вырвался из трубы и перелетел через улицу. Опять грохнул залп. Мужчина на лестнице что-то сказал женщине на тротуаре. Она кивнула. Затем он макнул кисть в банку и продолжил красить. Женщина пошла дальше. Кросби собралась с силами и засеменила через дорогу к Хай-стрит. Пушки продолжали бухать, а сирены – выть. Война кончилась – так ей кто-то сказал, когда она заняла очередь у прилавка в бакалейном магазине. А пушки все бухали, и выли сирены.

Наши дни[135]135
  Роман вышел в свет в 1937 г., но, по некоторым признакам, в этой главе речь идет о времени между 1931 и 1933 г.


[Закрыть]

Был летний вечер, солнце садилось; небо еще было голубым, но уже отливало золотом, словно покрытое тонкой вуалью; здесь и там в золотисто-голубой шири висели острова облаков. Деревья в полях стояли роскошно убранные – каждый из их бесчисленных листьев был позолочен. Овцы и коровы – жемчужно-белые и пестрые – лежали на земле или, жуя, прокладывали себе путь в полупрозрачной траве. Все предметы были окружены ореолом света. Над пыльными дорогами поднималась красно-золотая дымка. Даже маленькие краснокирпичные виллы вдоль шоссе как будто стали пористыми и пропитались светом, а цветы в палисадниках, сиреневые и розовые, как хлопчатобумажные платья, горели всеми своими прожилками, точно свет рождался у них внутри. Когда люди, стоявшие у дверей коттеджей или бредшие по тротуарам, обращали свои лица к медленно заходившему солнцу, их озаряло то же красноватое сияние.

Элинор вышла из своей квартиры и прикрыла дверь. Ее лицо было освещено лучами лондонского заката, на секунду они ослепили ее, а потом она посмотрела на крыши и шпили за окном. В ее комнате разговаривали люди, а она хотела наедине перекинуться словом-другим со своим племянником. Норт, сын ее брата Морриса, только что вернулся из Африки, и ей все никак не удавалось пообщаться с ним. В тот вечер пришло так много людей – Мириам Пэрриш, Ральф Пикерсгилл, Энтони Уэдд, ее племянница Пегги и, кроме всех прочих, этот говорун, ее приятель Николай Помяловский, которого она для краткости называла «Браун». Она редко говорила с Нортом наедине. Некоторое время они стояли в квадрате солнечного света на каменном полу коридора. В квартире все так же гудели голоса. Элинор положила руку на плечо Норта.

– Так приятно тебя видеть, – сказала она. – А ты не изменился… – Она посмотрела на него. Она по-прежнему видела черты кареглазого веселого мальчишки в этом крупном мужчине, таком загорелом, с проседью на висках… – Мы не отпустим тебя назад, – продолжила она, начиная спускаться рядом с ним по лестнице, – на эту ужасную ферму.

Норт улыбнулся.

– Вы тоже не изменились.

Она выглядела очень бодрой. Недавно побывала в Индии. Ее лицо загорело на солнце. Благодаря светлым волосам и смуглым щекам она едва ли выглядела на свои годы, но ведь ей должно быть сильно за семьдесят, подумал Норт. Они шли по лестнице об руку. Надо было спуститься на шесть пролетов каменной лестницы, но она настояла на том, что проводит его.

– Да, Норт, – сказала она, когда они вышли в холл, – будь осторожен… – Она остановилась на пороге. – Ездить в Лондоне не то же самое, что в Африке.

У подъезда стояла маленькая спортивная машина, мимо в вечернем свете шел человек, кричавший: «Старые стулья, корзины починяем!»

Норт помотал головой: голос Элинор утонул в крике. Он посмотрел на доску с фамилиями, висевшую в холле. На ней аккуратно велся учет всех, кто был дома и кто отсутствовал, – это слегка удивило его, после Африки. Голос человека, кричавшего о старых стульях и корзинах, медленно затих в отдалении.

– Ну, Элинор, до свидания, – сказал Норт, обернувшись. – Мы скоро увидимся. – Он сел в машину.

– Ой, Норт!.. – вскрикнула она, вдруг вспомнив, что хотела сказать ему. Но он уже завел двигатель и не слышал ее голоса. Он махнул ей рукой. Она стояла на верхней ступеньке парадного, седые волосы трепетали на ветру. Автомобиль тронулся рывком. Когда Норт заворачивал за угол, она помахала ему в последний раз.

Элинор все та же, думал Норт, разве что чуть больше рассеянна. В доме полно гостей – ее тесная комнатка едва вместила всех, – а она настояла на том, чтобы показать ему свой новый душ. «Нажимаешь на эту штучку, – сказала она, – и, смотри…» Вниз ударили бесчисленные водяные иглы. Он расхохотался. Они сели рядом на край ванны.

Однако сзади упорно сигналили машины; они гудели и гудели. С чего бы? – удивился Норт. Вдруг он понял, что сигналят ему. Светофор переключился, теперь горел зеленый, а Норт не давал никому проехать. Он тронулся резким рывком. Он еще не освоил искусство вождения в Лондоне.

Гул Лондона все еще казался ему оглушительным, а скорость, с которой люди ездили, устрашающей, но здесь было интереснее, чем в Африке. Даже магазины, думал он, проносясь мимо стеклянных витрин, даже магазины изумительны. А вдоль края тротуара выстроились тележки с цветами и фруктами. Везде – изобилие, избыток… Опять зажегся красный свет, Норт притормозил.

Он огляделся. Он был где-то на Оксфорд-стрит. По тротуарам двигалось множество людей; толкая друг друга, они роились вокруг витрин, которые все еще были освещены. Яркость, красочность, разнообразие казались после Африки удивительными. За все эти годы, думал Норт, глядя на развевающееся полотнище из прозрачного шелка, он привык к необработанному сырью – к шкурам и шерсти, а здесь он видел законченные изделия. Его взгляд привлек дорожный несессер из желтой кожи, наполненный серебряными бутылочками. Но светофор вновь зажег зеленый свет. Норт поехал дальше.

Он вернулся всего десять дней назад, и у него в голове царила полная неразбериха. Ему казалось, что он без перерыва разговаривает, жмет руки, здоровается. Люди появлялись отовсюду: его отец, сестра, какие-то старики вставали с кресел и спрашивали: «Вы меня не помните?» Те, кого он оставил несмышлеными мальчишками, стали студентами, девочки с косичками – замужними женщинами. Все это еще приводило его в растерянность. Они все так быстро говорят; наверное, они считают меня тупым, думал он. Ему приходилось отступать к окну и говорить себе: «Что, что, что они хотят сказать?»

Например, этим вечером у Элинор был какой-то человек с иностранным акцентом, который выдавил себе в чай лимон. Кто бы это мог быть? – заинтересовался Норт. «Один из дантистов Нелл», – сказала его сестра Пегги, наморщив губку. Им все всегда было ясно, на все имелись готовые фразы. Нет, то был молчун, сидевший на диване, а Норт имел в виду другого, который выдавил в чай лимон. «Мы называем его Браун», – буркнула Пегги. Почему Браун, если он иностранец? – удивился Норт. Так или иначе, они все романтизировали одиночество и дикость – «Я бы хотел оказаться на вашем месте», – сказал коротышка по фамилии Пикерсгилл, – кроме этого Брауна, который заметил что-то заинтересовавшее Норта. «Если мы не знаем самих себя, как мы можем знать других людей?» – вот что он сказал. Они обсуждали диктаторов, Наполеона, психологию великих личностей. Опять зажегся зеленый с надписью «Проезжайте». Норт вновь бросил машину вперед. А потом дама с серьгами разглагольствовала о красотах Природы. Норт прочел название улицы слева. Он должен был ужинать у Сары, но не очень представлял себе, как добраться до места. Он только услышал, как ее голос в телефонной трубке сказал: «Приходи ко мне ужинать – Милтон-стрит[136]136
  Милтон-стрит – вымышленная улица.


[Закрыть], пятьдесят два, на двери моя фамилия». Это где-то рядом с Тюремной крепостью[137]137
  По-видимому, имеется в виду лондонский Тауэр.


[Закрыть]. А что касается этого Брауна – трудно было сразу отнести его к какой-то категории людей. Он говорил, растопыривая пальцы, многословно, как человек, который со временем станет занудой. А Элинор бродила по квартире с чашкой в руках, рассказывая всем о своем новом душе. Норту хотелось, чтобы они тверже держались темы. Ему было интересно беседовать. Серьезно обсуждать абстрактные вопросы. «Чем хорошо одиночество; чем плохо общество?» Вот что было интересно; однако они все время перескакивали с одного на другое. Когда крупный мужчина сказал: «Одиночное заключение – самая мучительная пытка в нашем арсенале наказаний», тощая старуха с редкими растрепанными волосами сразу вскрикнула, приложив руку к сердцу: «Его надо отменить!» Как видно, ей случалось бывать в тюрьмах.

– Черт, куда я забрался? – спросил Норт сам себя, вглядываясь в название улицы на угловом доме. Кто-то нарисовал мелом на стене круг с ломаной линией внутри[138]138
  Молния в круге – символ Британского союза фашистов (чернорубашечников), основанного Освальдом Мозли (1896–1980) в 1932 г.


[Закрыть]. Норт посмотрел вдаль. Дверь за дверью, окно за окном повторяли один и тот же образец. Все было озарено красновато-желтым сиянием, потому что солнце садилось в лондонскую мглу. Город окутывала теплая золотая дымка… Тележки, полные фруктов и цветов, стояли в ряд вдоль края тротуара. Солнце вызолотило плоды; цветы – розы, гвоздики, лилии – лучились жухловатым великолепием. Он думал было остановиться и купить букет для Салли, но сзади гудели машины. Он поехал дальше. Букет, зажатый в руке, думал он, смягчит неловкость встречи и обмен обычными фразами. «Как приятно тебя видеть… Ты пополнел», – и так далее. Он ведь только слышал ее голос по телефону, а люди за столько лет меняются. Он точно не знал, та это улица или нет, и медленно свернул за угол. Остановился. Проехал еще немного. Это была Милтон-стрит, сумрачная улица со старыми домами, в которых теперь сдавались квартиры; но они видали и лучшие времена.