Текст книги "По морю прочь. Годы"
Автор книги: Вирджиния Вулф
Жанр: Зарубежная классика, Зарубежная литература
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 22 (всего у книги 47 страниц)
– О чем вы разговариваете? – спросила Эвелин, и Теренс в ответ рассмеялся и сказал, что говорят они обо всем.
Миссис Торнбери пошла с ними до ворот, она ступала по траве и гравию очень медленно и грациозно и все время говорила о цветах и птицах. Она рассказала, что после замужества дочери взялась изучать ботанику и что удивительно, сколько есть цветов, которых она никогда не видела, хотя всю жизнь прожила в сельской местности, а ей уже семьдесят два года. Хорошо иметь в старости какое-то занятие, не зависящее от других людей, сказала она. Однако вот что странно – старым себя никогда не ощущаешь. Она всегда чувствовала себя двадцатипятилетней – ни днем старше или моложе, хотя, конечно, не стоит ожидать от других, что они с этим согласятся.
– Наверное, чудесно, когда тебе двадцать пять на самом деле, а не только в твоем воображении, – сказала она, переводя спокойный и ясный взгляд с Теренса на Рэчел. – Наверное, это так чудесно, так чудесно. – Она долго стояла у ворот и разговаривала с ними. Ей явно не хотелось, чтобы они уходили.
Глава 25
День был очень жаркий, такой жаркий, что звуки прибоя походили на вздохи усталого существа. Раскалились даже кирпичи на террасе под навесом, и воздух все плясал и плясал над короткой высохшей травой. От жары завяли в каменных чашах красные цветы, и белые – те, что всего несколько недель назад были такими гладкими и сочными, – съежились и пожелтели. Только жесткие и недружелюбные растения юга, чьи мясистые листья, казалось, заключали в себе шипы, по-прежнему стояли прямо, бросая вызов палящему светилу. Было слишком жарко, чтобы разговаривать, и не так легко было найти книгу, которая могла бы противостоять солнцу. Множество книг были начаты и отброшены, и теперь Теренс читал вслух Мильтона, потому что, как он сказал, строки Мильтона объемны и вещественны, отчего не обязательно понимать их смысл, их можно просто слушать, их почти можно взять в руки.
– Живет невдалеке отсюда нимфа, —
читал он, —
Эти строки, несмотря на утверждение Теренса, казались перегруженными смыслом, – наверное, поэтому слушать их было мучительно; они звучали странно, значили не то, что обычно. Все равно, Рэчел не могла сосредоточить на них внимание, слова вроде «нимфы», «Локрина» и «Брута» вызывали у нее причудливые ассоциации, перед глазами вставали неприятные образы, не связанные со значением этих слов. Из-за жары и пляски воздуха сад тоже выглядел необычно: деревья казались то слишком далекими, то слишком близкими; кроме того, Рэчел была почти уверена, что у нее болит голова. Полной уверенности не было, поэтому она не знала, сказать ли об этом Теренсу сейчас или подождать, пока он дочитает. Она решила дождаться окончания строфы, повертеть головой, и если во всех положениях боль будет несомненной, то она очень спокойно скажет, что у нее болит голова.
Да, голова у нее болела, и болела в любом положении.
Рэчел села прямо и сказала, как собиралась:
– У меня болит голова, так что я пойду в дом.
Теренс, который был на середине следующей строки, сразу бросил книгу.
– У тебя болит голова? – переспросил он.
Несколько мгновений они сидели в молчании, глядя друг на друга и держась за руки. Теренса охватило ощущение беды, причинившее ему почти физическую боль; он как будто услышал со всех сторон звон разбитого стекла, которое осыпалось на землю, отчего он оказался на открытом пространстве. Но через две минуты, видя, что Рэчел не разделяет его тревогу, а лишь выглядит более томной и усталой, чем обычно, он пришел в себя, позвал Хелен и спросил у нее, как быть – у Рэчел болит голова.
Миссис Эмброуз не всполошилась, а лишь посоветовала племяннице лечь в постель и добавила, что голова должна заболеть, если так долго сидеть и гулять на жаре, но несколько часов в постели совершенно исцелят ее. Слова Хелен слишком легко успокоили Теренса – перед этим он так же легко впал в уныние от слов Рэчел. Казалось, у Хелен много общего с безжалостной рассудительностью природы, которая наказывает неразумность головной болью, поэтому на Хелен, как и на природу, можно положиться.
Рэчел отправилась в постель. Она лежала в темноте – как ей казалось, очень долго; но, пробудившись наконец от какого-то призрачного сна и увидев, что окна перед ней по-прежнему светлы, вспомнила, как некоторое время назад легла в постель с головной болью и Хелен сказала, что боль пройдет, когда она проснется. Поэтому она предположила, что опять вполне здорова. Тем не менее стена ее комнаты была слишком белой и немного искривленной, вместо того чтобы быть прямой и плоской. То, что она увидела, переведя взгляд на окно, не успокоило ее. Штора надувалась воздухом и медленно опадала, елозя шнурком по полу и производя этим звук, который испугал Рэчел: ей показалось, что в комнате скребется какое-то животное. Она закрыла глаза; в голове пульсировало так сильно, что каждый удар как будто приходился по нерву, пронзая лоб коротким уколом боли. Может, эта боль уже другая, но то, что у нее болит голова, – это точно. Она перевернулась с боку на бок, надеясь, что прохлада простыней исцелит ее и, когда она опять откроет глаза, комната окажется такой, как обычно. После нескольких тщетных попыток Рэчел оставила все сомнения. Она поднялась с кровати и попробовала стоять, держась за медный шар на спинке. Сначала он был ледяным, но вскоре стал таким же горячим, как ее ладонь; боль в голове и во всем теле, покачивание пола под ногами убедили ее в том, что стоять или ходить намного мучительнее, чем лежать, поэтому она вернулась в постель, но, хотя поначалу эта перемена принесла облегчение, вскоре лежать стало так же тягостно, как и стоять. Она смирилась с мыслью, что ей придется провести в постели весь день, и, устроив голову на подушке, попрощалась с радостями дня.
Через час или два зашла Хелен, говоря что-то ободряющее, но вдруг замолчала, секунду выглядела испуганной, а затем – неестественно спокойной. Значит, в том, что она больна, уже нет сомнений. Этот факт подтвердился, когда о нем узнал весь дом, когда в саду оборвалась чья-то песня и когда Мария, принесшая воду, проскользнула мимо кровати с опущенными глазами. Впереди было утро, а потом день, которые надо пережить; временами Рэчел пыталась вернуться в привычный мир, но вскоре поняла, что жар и недомогание отделили его пропастью, через которую невозможно перекинуть мост. Однажды дверь открылась, и в комнату вошли Хелен и смуглый низкорослый человек с очень волосатыми руками – это было главное, что отметила в нем Рэчел. Она хотела спать, и ее мучил жар, а человек казался робким и подобострастным, поэтому она почти не утруждала себя ответами на его вопросы, хотя и понимала, что это врач. Через какое-то время дверь опять открылась, вошел Теренс, он ступал очень осторожно, и Рэчел заметила, что улыбка на его лице слишком неподвижна, чтобы быть естественной. Он сел и заговорил с ней, гладя ее руки, но вскоре ей стало неудобно лежать в одном положении, она отвернулась, а когда опять посмотрела, то рядом с ней сидела Хелен, а Теренса уже не было. Ничего, она увидит его завтра, когда все будет опять как всегда. Ее главным занятием в течение дня были попытки вспомнить стихотворные строки:
Внемли и явись скорее
Сюда из волн, где смоль своих кудрей
Рукою белой, как лилея,
Расчесываешь ты в тиши на дне, —
и эти усилия вызывали у нее досаду, потому что слова все время норовили встать не на свое место.
Второй день не слишком отличался от первого, только постель ее приобрела особую важность, а внешний мир, когда она пыталась думать о нем, казался очень далеким. Она почти видела глянцевую, прохладную, полупрозрачную волну, вздымавшуюся в ногах кровати, и, пытаясь удержать мысли на ней, чувствовала освежающую прохладу. Весь день Хелен была где-то рядом, иногда она говорила, что пришло время обеда или время чаепития, но на следующий день все вехи исчезли, а внешний мир отдалился настолько, что звуки шагов по лестнице или этажом выше можно было соотнести с теми, кто их производил, только величайшим напряжением памяти. Воспоминания о том, что она чувствовала, делала или думала три дня назад, совершенно стерлись. С другой стороны, каждый предмет в комнате, сама кровать, собственное тело с его различными частями и разнообразными ощущениями каждый день приобретали все большую важность. Она была полностью отрезана от остального мира и не способна общаться с ним, оставшись наедине со своим телом.
Так проходил час за часом, и утро все никак не кончалось, а потом вдруг за несколько минут яркий дневной свет сменялся ночной непроглядностью. Однажды вечером, когда в комнате было очень сумрачно – то ли потому, что был вечер, то ли из-за штор, – Хелен сказала ей:
– Кое-кто посидит здесь сегодня. Ты не против?
Открыв глаза, Рэчел увидела не только Хелен, но еще сестру милосердия в очках, чье лицо что-то смутно напомнило ей. Она видела ее в часовне.
– Сестра Макиннис, – сообщила Хелен, и сестра улыбнулась – натужно, как все, – и сказала, что видела немного людей, пугавшихся ее. Постояв, они ушли, а Рэчел повернула голову на подушке и проснулась посреди одной из бескрайних ночей, которые не достигают конца суток в двенадцать часов, но продолжают накручивать двузначные числа – тринадцать, четырнадцать, переваливают в третий десяток, потом в четвертый, потом в пятый. Она поняла, что ничего не может помешать ночам длиться столько, сколько им захочется. На большом расстоянии от нее сидела, склонив голову, пожилая женщина; Рэчел чуть приподнялась и с тревогой увидела, что та играет в карты при свете свечи, стоящей на газете. В этой картине было что-то необъяснимо зловещее, Рэчел испугалась и закричала, и тогда женщина положила карты и пошла через комнату, загораживая свечу рукой. Она подходила все ближе и ближе, преодолевая огромное пространство, и, наконец, остановилась над головой Рэчел и сказала:
– Не спите? Давайте я устрою вас поудобнее.
Она поставила свечу и стала расправлять постель. Рэчел пришло в голову, что у женщины, всю ночь игравшей в карты в пещере, должны быть очень холодные руки, и она съежилась от их прикосновения.
– Ах ты, а нога-то куда вылезла! – сказала женщина, подтыкая простыни. Рэчел не поняла, что это ее нога. – Постарайтесь лежать спокойно, – продолжала женщина, – потому что если вы будете лежать спокойно, то жар будет меньше, а если будете крутиться, жар усилится, а нам совсем ни к чему, чтобы жар стал больше, чем он есть. – Она стояла и смотрела сверху вниз на Рэчел – очень, очень долго. – Чем спокойнее вы будете лежать, тем скорее поправитесь, – опять произнесла она.
Рэчел не сводила глаз с остроконечной тени на потолке, изо всех сил желая, чтобы эта тень сдвинулась с места. Но тень и женщина как будто навеки нависли над ней. Она закрыла глаза. Когда она открыла их, уже прошло несколько часов, однако ночь все еще длилась. Женщина по-прежнему играла в карты, только теперь она сидела в туннеле под рекой, а свеча стояла в маленькой арке в стене над ней. Рэчел крикнула: «Теренс!» – и остроконечная тень опять двинулась по потолку, и женщина медленно-медленно встала, и обе – женщина и тень – опять замерли над ней.
– Вас так же трудно удержать в постели, как мистера Форреста, – сказала женщина, – а он был таким высоким мужчиной.
Чтобы избавиться от этого ужасного неподвижного зрелища, Рэчел опять закрыла глаза, и оказалось, что она идет по туннелю под Темзой, в арках по бокам сидят уродливые низкорослые женщины и играют в карты, а кирпичи стен источают влагу, которая собирается в капли и стекает вниз. Но через какое-то время старухи карлицы превратились в Хелен и сестру Макиннис – они стояли у окна и шептались, шептались без конца.
Тем временем за пределами ее комнаты звуки, движения, жизнь людей в доме продолжались в обыкновенном свете солнца, и череда часов тянулась, как всегда. Когда на первый день болезни, а это был вторник, стало понятно, что Рэчел не поправится до пятницы, уж слишком высокая у нее была температура, Теренса охватило негодование – не на нее, а на внешнюю силу, которая разделяла их. Он подсчитывал, сколько дней будет наверняка для них испорчено. Радость и досада странно смешивались в его душе, когда он понимал, что впервые в жизни так зависит от другого человека, что его счастье так связано с этой девушкой. Дни проходили зря, тратились на какие-то незначительные, несущественные занятия, поскольку после трех недель такого близкого и бурного общения обычные дела казались нестерпимо плоскими и лишенными смысла. Наименее невыносимыми были разговоры с Сент-Джоном о болезни Рэчел, обсуждения каждого симптома, того, что он означает, а когда тема исчерпывалась – обсуждение болезней вообще, их причин и средств исцеления от них.
Дважды в день он приходил посидеть с Рэчел, и дважды в день происходило одно и то же. Войдя в ее комнату – где было не слишком темно, везде, как обычно, лежали ее ноты, книги и письма, – он сразу чувствовал подъем настроения. А посмотрев на Рэчел, он успокаивался совершенно. Она не выглядела тяжелобольной. Теренс садился у кровати и рассказывал, чем он занимался, говоря своим естественным голосом, только тише, чем обычно. Но через пять минут он погружался в глубочайшее уныние. Рэчел была другая; у него не получалось восстановить их прежние отношения; он знал, что это глупо, но не мог удержаться от попыток вернуть ее, заставить ее вспомнить – и когда эти попытки проваливались, он приходил в отчаяние. Каждый раз, покидая комнату, он заключал, что видеть ее хуже, чем не видеть, но постепенно, с течением дня, желание видеть ее возвращалось и становилось почти непреодолимым.
В четверг утром, когда Теренс зашел в ее комнату, он, как обычно, почувствовал прилив уверенности. Рэчел повернулась и попыталась вспомнить некоторые факты о мире, удаленном от нее на миллионы миль.
– Ты пришел из гостиницы? – спросила она.
– Нет, я пока живу здесь, – сказал Теренс. – Мы только что пообедали, – продолжил он. – А еще пришла почта. Там целая пачка писем тебе – из Англии.
Он ожидал услышать, что она хочет просмотреть их, но она некоторое время ничего не говорила, а затем вдруг произнесла:
– Видишь, вон они, скатываются с холма.
– Скатываются, Рэчел? О чем ты? Ничего ниоткуда не скатывается.
– Старуха с ножом, – ответила она, обращаясь не к Теренсу и глядя мимо него. Она смотрела на вазу, стоявшую на полке, поэтому он встал и убрал ее.
– Теперь они не смогут скатываться, – сказал он бодро. Однако Рэчел лежала, уставившись в ту же точку, и не обращала на него никакого внимания, хотя он говорил с ней. Ему стало так тоскливо, что он больше не мог сидеть рядом с ней и пошел бродить, пока не обнаружил Сент-Джона, который читал на веранде «Таймс». Тот терпеливо отложил газету и выслушал все, что Теренс хотел сказать о горячечном бреде. Он был очень терпелив с Теренсом. Он обращался с ним, как с ребенком.
В пятницу стало ясно, что болезнь – не кратковременное недомогание, которое может пройти за два-три дня; это была настоящая болезнь, требовавшая серьезной организации и сосредоточившая на себе внимание не менее пяти человек, однако волноваться причин не было. Просто она будет длиться не пять дней, а десять. Родригес как будто бы сказал, что разновидности этой болезни хорошо известны. Родригес считал, что близкие воспринимают болезнь с излишним беспокойством. Его визиты всегда сопровождались демонстрацией уверенности, а в беседах с Теренсом он отметал взволнованные и мелочные расспросы красноречивым жестом, который, по-видимому, означал, что они все преувеличивают серьезность положения. Почему-то он всегда отказывался сесть.
– Высокая температура… – сказал он, украдкой оглядывая комнату, как будто мебель и вышивка Хелен интересовали его больше, чем что-либо. – В этом климате следует ожидать высокой температуры. Она не должна вас тревожить. Мы ориентируемся по пульсу (он похлопал себя по волосатому запястью), а пульс держится превосходный.
Засим он поклонился и исчез. Разговор велся по-французски, что было затруднительно для обеих сторон, – это, оптимизм Родригеса и то, что Теренс понаслышке уважал медицинскую профессию, настраивало его менее критически, чем если бы он встретил этого врача в других обстоятельствах. Бессознательно он принял сторону Родригеса против Хелен, которая, судя по всему, испытывала к нему беспричинное предубеждение.
В субботу стало очевидно, что дневной режим следует организовать строже, чем раньше. Сент-Джон предложил свои услуги; он сказал, что ему нечего делать и он не прочь проводить дни на вилле, если сможет принести пользу. Как будто собираясь в трудоемкую экспедицию, они распределили между собой обязанности, составили подробное расписание на большом листе бумаги и прикололи его к двери гостиной. До города было довольно далеко, и им приходилось с большим трудом добывать в самых неожиданных местах всякие редкие вещи, что требовало напряженной работы мысли; они не предполагали, что предпринимать вроде бы простые, но практические действия будет так трудно – как будто их, огромных великанов, попросили наклониться к самой земле и уложить в узор мельчайшие песчинки.
Доставлять все необходимое из города было обязанностью Сент-Джона, поэтому Теренс долгими часами сидел один в гостиной, у раскрытой двери, прислушиваясь ко всем движениям наверху и ожидая, не позовет ли его Хелен. Он всегда забывал опустить шторы и сидел в ярком солнечном свете, который беспокоил его, только сам он не осознавал этого. Комната была очень жесткой и неуютной. На стульях лежали шляпы, на полках среди книг стояли пузырьки с лекарствами. Он пытался читать, но хорошие книги были слишком хороши, а плохие – слишком плохи, и единственным, что он мог вытерпеть, была газета, которая своими новостями из Лондона, сообщениями о людях, задававших званые ужины и читавших речи, создавала хоть какой-то реальный фон тому, что без этого было бы сплошным кошмаром. Потом, когда он сосредотачивал внимание на печатном тексте, мягко звучал зов Хелен, или миссис Чейли приносила что-то необходимое наверху, он быстро взбегал по лестнице в носках и ставил кувшин на столик у двери спальни, на котором теснилось уже множество других кувшинов и чашек. Если ему удавалось залучить на секунду внимание Хелен, он спрашивал: «Как она?» – и получал один из двух ответов: «Очень беспокойна» или: «В целом, кажется, поспокойнее».
Как обычно, она будто что-то умалчивала, и Теренс чувствовал, что между ним и ею существует разлад, что, не говоря ни слова, они постоянно спорят друг с другом. Но она была слишком занята, слишком всегда торопилась, чтобы разговаривать.
Напряженное вслушивание, необходимость отдавать распоряжения и наблюдать за тем, чтобы все исполнялось как надо, поглощали все силы Теренса. Он был участником этого долгого однообразного кошмара и не пытался думать, к чему это ведет. Рэчел больна и все; он должен заботиться о молоке и лекарствах, чтобы все, что нужно, было на месте и вовремя. Мысли остановились, сама жизнь замерла. Воскресенье было гораздо хуже субботы – лишь оттого, что напряжение понемногу нарастало с каждым днем, хотя никаких других перемен не было. Отдельные ощущения удовольствия, интереса, досады, которые, сочетаясь, составляют обыкновенный день, теперь слились в одно затянувшееся чувство мерзкой тоски и глубочайшей скуки. Ему не было так скучно с тех пор, как его запирали одного в детской. Нынешний образ Рэчел – безразличной, погруженной в полузабытье – почти перекрыл воспоминание о том, какой она была давным-давно; Теренсу почти не верилось, что когда-то они могли быть счастливы, собирались пожениться – что они тогда чувствовали, что должны были чувствовать? Неясность окутывала всё и всех вокруг, и Теренс как будто сквозь дымку видел Сент-Джона, Ридли, людей, забредавших из гостиницы узнать, как дела. Дымка не скрывала только двух человек – Хелен и Родригеса, потому что они могли сказать что-то определенное о Рэчел.
Тем не менее дни текли своим чередом. В определенные часы люди сходились в столовой и беседовали за столом о ничего не значащих предметах. Как правило, начало и поддержание беседы брал на себя Сент-Джон.
– Я нашел способ, как заставить Санчо миновать белый дом, – сказал Сент-Джон в воскресенье за обедом. – Надо пошуршать комком бумаги у него над ухом – он делает рывок на сотню ярдов, но потом идет вполне прилично.
– Да, но ему нужно зерно. Проследил бы ты за этим.
– Не думаю, что они хорошо его кормят, и Анджело на вид – грязный негодяй.
Надолго воцарилось молчание. Ридли пробормотал себе под нос несколько стихотворных строк и заметил – будто чтобы скрыть это:
– Сегодня очень жарко.
– На два градуса жарче вчерашнего, – сказал Сент-Джон. – Интересно, откуда привозят эти орехи. – Он взял с блюда орех и покрутил его в руке, рассматривая с любопытством.
– Из Лондона, полагаю, – сказал Теренс, тоже взглянув на орех.
– Знающий деловой человек мог бы в два счета сделать тут состояние, – продолжил Сент-Джон. – По-видимому, жара творит что-то не то с человеческими мозгами. Даже англичане становятся странными. Во всяком случае, иметь с ними дело невозможно. Сегодня утром меня продержали в аптеке три четверти часа – безо всякой причины.
Опять последовала длинная пауза. Затем Ридли спросил:
– Родригес вроде спокоен?
– Вполне, – с уверенностью сказал Теренс. – Болезнь должна пройти свои стадии.
Ридли в ответ глубоко вздохнул. Ему было всех искренне жаль, но в то же время он сильно тосковал по Хелен и был слегка удручен постоянным присутствием двоих молодых людей.
Они вернулись в гостиную.
– Слушай, Хёрст, – сказал Теренс, – еще два часа делать совершенно нечего. – Он сверился с расписанием на двери. – Иди приляг. А я побуду здесь. Чейли посидит с Рэчел, пока Хелен обедает.
Для Хёрста было немалой жертвой уйти, не дождавшись выхода Хелен. Эти краткие встречи с ней были единственным облегчением неудобства и скуки, часто они возмещали все тяготы дня, хотя она могла и не сказать ни слова. Однако, поскольку у них было общее задание, Хёрст решил подчиниться.
Хелен сошла вниз с большим опозданием. Она выглядела, как человек, долго просидевший в темноте. Лицо ее было бледным и осунувшимся, а выражение глаз – встревоженным, но решительным. Она быстро и с видимым безразличием съела обед, отмела все вопросы Теренса и, наконец, как будто он еще ничего не говорил, слегка сердито посмотрела на него и сказала:
– Так дальше нельзя, Теренс. Либо вы найдете другого врача, либо скажите Родригесу, чтобы он больше не приходил, и я стану обходиться сама. Пусть он сколько угодно говорит, что Рэчел становится лучше, – ей не лучше. Ей хуже.
Теренс пережил страшный удар – такой же, как от слов Рэчел «У меня болит голова». Он попытался успокоить себя доводом о том, что Хелен переутомлена, кроме того, его не оставляло ощущение, что она противостоит ему в каком-то споре.
– Вы думаете, она в опасности? – спросил он.
– Никто не выдержит много дней в таком состоянии, – ответила Хелен. Она смотрела на него и говорила так, будто кем-то возмущена.
– Хорошо, я сегодня же поговорю с Родригесом.
Хелен сразу ушла наверх.
Теперь ничто не могло смягчить тревогу Теренса. Он не мог ни читать, ни спокойно сидеть, его чувство безопасности было поколеблено – хотя он и решил, что Хелен преувеличивает, а Рэчел не так уж тяжело больна. Но он хотел, чтобы это мнение подтвердил кто-то третий.
Как только Родригес спустился от Рэчел, Теренс спросил с напором:
– Ну, как она? Вы не считаете, что ей хуже?
– Волноваться нет причин, говорю вам – нету. – Родригес ответил на своем жутком французском, вынужденно улыбаясь и делая мелкие движения, как будто хотел улизнуть.
Хьюит твердо стоял между ним и дверью. Он решил сам разобраться, что это за человек. Доверие к Родригесу испарилось, когда Теренс присмотрелся и увидел, как он ничтожен, неопрятен, вертляв, как неумно и волосато его лицо. Странно, что все это не было замечено раньше.
– Вы, конечно, не будете возражать, если мы попросим вас проконсультироваться с другим врачом?
Услышав это, человечек пришел в ярость.
– А! – вскричал он. – Вы не доверяете мне? Вы не согласны с моим лечением? Вы хотите, чтобы я отказался от больной?
– Отнюдь нет, – ответил Теренс. – Но при такой серьезной болезни…
Родригес пожал плечами:
– Она не серьезная, уверяю вас. Вы слишком волнуетесь. Мадемуазель больна не тяжело, а я все-таки врач. Конечно, мадам напугана. – Он ухмыльнулся. – Я это прекрасно понимаю.
– Фамилия и адрес врача, – не отступал Теренс.
– Другого врача нет, – насупившись, сказал Родригес. – Все доверяют мне. Смотрите! Я покажу вам!
Он вытащил пачку старых писем и стал перебирать их, как будто отыскивая то, которое опровергнет подозрения Теренса. При этом он начал рассказывать историю об английском лорде, доверявшем ему, – это знатный английский лорд, чью фамилию он, к сожалению, забыл.
– Здесь нет другого врача, – заключил он, все еще перебирая письма.
– Ничего, – сухо сказал Теренс. – Я сам наведу справки.
Родригес положил письма обратно в карман.
– Прекрасно, – проговорил он. – Я не возражаю.
Он поднял брови и пожал плечами, как бы повторяя, что болезнь принимается слишком всерьез и что другого врача нет, а затем шмыгнул прочь, дав понять Теренсу, что чувствует питаемое к нему недоверие и затаил злобу.
После этого Теренс уже не мог оставаться внизу. Он поднялся, постучал в комнату Рэчел и спросил у Хелен, нельзя ли ему несколько минут побыть с больной. Вчера он ее не навещал. Хелен не возразила, отошла к окну и села за стоявший около него стол.
Теренс сел рядом с кроватью. Лицо Рэчел изменилось. Она выглядела так, будто была целиком сосредоточена на усилии остаться в живых. Ее губы искривились, щеки ввалились и пылали, но отнюдь не здоровым румянцем. Глаза были приоткрыты, но виднелись только нижние части белков – она не смотрела, просто у нее не было сил закрыть их до конца. Когда Теренс поцеловал ее, она все-таки открыла глаза полностью. Но увидела только старуху, ножом отрезающую голову у мужчины.
– Она упала! – прошептала Рэчел. Затем повернулась к Теренсу и взволнованно спросила что-то о человеке с мулами, но он не понял вопроса. – Почему он не приходит? Почему он не приходит? – повторяла она. Теренс ужаснулся при мысли о том, что такую болезнь лечит этот грязный человечек, он безотчетно повернулся к Хелен, но она что-то делала за столом у окна и, видимо, не понимала, какое потрясение он переживает. Теренс встал, чтобы уйти, не в силах больше это слышать, от негодования и отчаяния сердце его билось часто и болезненно. Когда он проходил мимо Хелен, она попросила его тем же усталым, неестественным, но решительным голосом, чтобы он принес еще льда и велел наполнить кувшин свежим молоком.
Выполнив эти указания, он отправился искать Хёрста. Усталый, измученный жарой, Сент-Джон спал на кровати, но Теренс без стеснения разбудил его.
– Хелен считает, что ей хуже, – сказал он. – Нет сомнений, что она опасно больна. Родригес бесполезен. Надо найти другого врача.
– Но ведь другого врача нет, – сонно проговорил Хёрст, садясь и протирая глаза.
– Не валяй дурака! – воскликнул Теренс. – Другой врач, безусловно, есть, а если нет, то тебе придется найти его. Это надо было сделать давно. Я иду седлать лошадь. – Он не мог усидеть на одном месте.
Не прошло и десяти минут, как Сент-Джон уже скакал по палящей жаре в город на поиски врача; ему было велено найти его и привезти, даже если для этого понадобится специальный поезд.
– Это надо было сделать давно! – гневно повторил Хьюит.
Вернувшись в гостиную, он нашел там миссис Флашинг. Она пришла без доклада, как и все в эти дни, через кухню или сад, и, держась, по обыкновению, очень прямо, стояла посреди комнаты.
– Ей лучше? – коротко спросила миссис Флашинг. Они даже не попытались поздороваться.
– Нет, – сказал Теренс. – Скорее, хуже.
Миссис Флашинг минуту-другую как будто о чем-то размышляла, глядя Теренсу в глаза.
– Вот что я вам скажу, – начала она, нервно подергиваясь. – На седьмой день всегда начинаются тревоги. Просто вы сидите здесь сами с собой и терзаетесь. Вам кажется, что она плоха, но любой, кто посмотрит на нее свежим взглядом, скажет, что ей лучше. У мистера Эллиота была лихорадка, но теперь он поправился, – выпалила она. – Она подхватила это не в нашей поездке. Что особенного – несколько дней жар? У моего брата однажды был жар двадцать шесть дней. А через неделю-другую он уже был на ногах. Мы давали ему только молоко и аррорут…
Тут вошла миссис Чейли с посланием.
– Меня зовут наверх, – сказал Теренс.
– Увидите, ей полегчает! – крикнула миссис Флашинг ему вдогонку. Она страстно хотела убедить Теренса и, когда он вышел, ничего ей не сказав, почувствовала неудовлетворенность и беспокойство; оставаться ей не хотелось, но идти обратно было невыносимо. Она стала бродить из комнаты в комнату, ища с кем бы поговорить, но везде было пусто.
Теренс поднялся наверх и остановился в дверном проеме, чтобы получить указания от Хелен; он смотрел на Рэчел, но не пытался заговорить с ней. Она, хотя и туманно, осознавала присутствие Теренса, и оно беспокоило ее, поэтому она повернулась к нему спиной.
Уже шесть дней она не замечала внешнего мира, поскольку все ее внимание требовалось для того, чтобы следить за жаркими, красными, стремительными видениями, непрерывно проходившими перед ее глазами. Она знала, что для нее исключительно важно созерцать эти видения и улавливать их смысл, но каждый раз не успевала расслышать или разглядеть именно то, что объяснило бы их. Поэтому лица, которые время от времени оказывались очень близко от нее – лица Хелен, сиделки, Теренса, врача, – беспокоили ее, отвлекали внимание: она боялась упустить разгадку. Однако в конце четвертого дня она вдруг не смогла отделить лицо Хелен от видений: когда та наклонилась над кроватью, ее рот открылся, и она стала бормотать что-то непонятное, как все остальные. Все видения были соединены каким-то сюжетом, каким-то приключением, каким-то бегством. Их герои беспрестанно совершали все новые и новые, всегда непонятные поступки, за всем этим стояла какая-то причина, которую Рэчел обязана была уловить. Они оказывались то среди деревьев и дикарей, то в море, то на верхушках огромных башен; они то прыгали, то летали. Но каждый раз, когда приближалась кульминация, что-то неизменно ускользало от ее понимания, и все приходилось начинать сначала. Жара была удушающей. Наконец лица ушли вдаль, а Рэчел упала в глубокий омут с вязкой водой, которая вскоре сомкнулась над ее головой. Она не видела и не слышала ничего, кроме глухого рокота – шума волн, несущихся где-то высоко над ней. Хотя все ее мучители думали, что она умерла, она не умерла, а лишь свернулась калачиком на дне моря. Там она и лежала, иногда видя тьму, иногда – свет, и то и дело кто-то переворачивал ее, лежащую на морском дне.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
