Текст книги "По морю прочь. Годы"

«Нечетные на той стороне, четные на этой», – пробормотал Норт. Улица была запружена фургонами. Он посигналил. Остановился. Посигналил опять. Мужчина подошел к голове лошади, запряженной в телегу с углем, и животное неторопливо побрело вперед. Дом номер пятьдесят два был чуть дальше. Норт медленно подкатил к двери и остановил машину.

С той стороны улицы донесся голос женщины, певшей гаммы.

– Какая грязная, – произнес Норт, еще сидя в машине (улицу перешла женщина с кувшином под мышкой), – гадкая, не подходящая для житья улица.

Он заглушил мотор, вышел и стал читать фамилии на двери. Они были написаны одна над другой – некоторые на визитных карточках, иные на медных табличках: Фостер, Эбрахамсон, Робертс; «С. Парджитер» было выбито на алюминиевой полоске, на самом верху. Норт позвонил в один из множества звонков. Никто не появился. Женщина продолжала петь гаммы, медленно повышая голос. Настроение приходит и уходит, думал Норт. Иногда он писал стихи; и сейчас, пока он ожидал, к нему опять пришло поэтическое настроение. Он сильно нажал кнопку звонка два или три раза. Но никто не вышел. Тогда он толкнул дверь, она оказалась не заперта. Внутри стоял непривычный запах вареных овощей; засаленные бурые обои создавали сумрак. Норт поднялся по лестнице дома, который, вероятно, некогда служил жильем какому-то благородному господину. Балясины были резные, однако замазанные каким-то дешевым желтым лаком. Норт медленно добрался до лестничной площадки и остановился, не зная, в какую дверь постучать. В последнее время он то и дело оказывался перед дверьми незнакомых домов. У него было ощущение, что он – непонятно кто и непонятно где. С той стороны улицы продолжал звучать голос, натужно карабкавшийся вверх по гаммам, точно по лестнице; наконец женщина умолкла – лениво и вяло, как будто донеся до вершины звук своего голоса и бросив его там. Затем Норт услышал из-за двери смех.

Это ее голос, подумал он. Но она там не одна. Ему стало неприятно. Он рассчитывал застать ее одну. Голос что-то говорил и не ответил, когда Норт постучал. Он очень осторожно открыл дверь и вошел.

– Да, да, да, – говорила Сара.

Она стояла на коленях и разговаривала по телефону, но никого, кроме нее, в квартире не было. Увидев Норта, она подняла руку и улыбнулась ему, но руку не опустила, как будто шум, издаваемый им, не позволял ей чего-то расслышать.

– Что? – спросила она в трубку. – Что?

Норт стоял молча, глядя на силуэты своих бабушки и дедушки на каминной полке. Он заметил отсутствие цветов. Надо было принести. Он прислушался к тому, что говорила Сара, стараясь понять смысл.

– Да, теперь слышу… Да, ты прав. Ко мне пришли… Кто? Норт. Мой родственник из Африки…

Это про меня, подумал Норт. «Родственник из Африки». Это мой ярлычок.

– Вы знакомы? – спросила Сара и помолчала. – Ты так считаешь? – Она обернулась и посмотрела на Норта.

Они обсуждают меня, подумал он. Ему стало неуютно.

– До свидания, – сказала Сара и положила трубку. – Он говорит, что сегодня видел тебя. – Она подошла и взяла Норта за руку. – И ты ему понравился, – добавила она с улыбкой.

– Кто это? – спросил Норт, чувствуя неловкость. Надо было принести ей цветы.

– Человек, с которым ты познакомился у Элинор.

– Иностранец?

– Да. Мы называем его «Браун». – Она подвинула Норту стул.

Он сел на этот стул, а она устроилась напротив по-турецки. Он вспомнил ее манеру вести себя. Ее образ возвращался к нему по частям: сперва голос, затем манера, хотя что-то еще оставалось незнакомым.

– Ты не изменилась, – сказал он. Невзрачные лица слабо меняются, а вот красивые дурнеют. Она выглядела ни молодой, ни старой; только какой-то потрепанной; и комната была не прибрана; в углу стоял горшок с пампасной травой. Обычная комната в доходном доме, убранная второпях, подумал он.

– А ты… – начала она, глядя на него. Казалось, она старается совместить две различных его версии: одну – телефонную и вторую – сидевшую на стуле. Или была еще какая-нибудь? Это полузнание людей, полузнание ими тебя и ощущение взгляда на своем теле, точно ползающей мухи – как это все неприятно, думал он; но неизбежно – после стольких лет. Столы были завалены всякой всячиной, и Норт не знал, куда положить шляпу. Сара улыбалась, глядя, как он сидит и неуверенно держит шляпу в руке.

– Кто сей молодой француз, – сказала она, – с цилиндром на картине?

– На какой картине? – спросил Норт.

– Тот, что сидит с растерянным видом, держа в руке шляпу.

Он положил шляпу на стол, но сделал это неуклюже. Книга упала на пол.

– Прошу прощения, – сказал он. Вероятно, сравнивая его с растерянным человеком на картине, она имела в виду неуклюжесть Норта; он всегда таким был. – Это не та квартира, в которой я был в последний раз? – спросил он.

Он узнал кресло – с позолоченными ножками в форме птичьих лап; было здесь и всегдашнее пианино.

– Нет, та была за рекой, – сказала Сара. – Ты тогда приходил прощаться.

Он вспомнил. Он навестил ее вечером накануне своего ухода на войну. И повесил фуражку на бюст дедушки. Бюст теперь исчез. А она издевалась над Нортом.

«Сколько кусков сахара лейтенанту Его Величества полка Королевских крысоловов?» – он живо представил ее, бросающей куски сахара ему в чай. Тогда они поссорились. И он ушел. В ту ночь был налет. Он вспомнил: темно, лучи прожекторов медленно ползут по небу, то и дело останавливаясь, чтобы ощупать подозрительное место; короткие шлепки выстрелов; люди бегут пустыми улицами, синими от защитного освещения. Он ужинал в Кенсингтоне со своими родными; попрощался с матерью; тогда он видел ее в последний раз.

Голос певицы прервался. «A-а, о-о, а-а, о-о», – пела она на другой стороне улицы, лениво ползая вверх и вниз по гамме.

– Она так каждый вечер? – спросил Норт. Сара кивнула. Звуки, проходившие сквозь гудящий вечерний воздух, казались медлительными и чувственными. У певицы явно не было недостатка времени: она останавливалась на каждой ступени.

Никаких признаков ужина Норт не заметил, только блюдо с фруктами на дешевой скатерти, принадлежавшей доходному дому, с желтыми пятнами от какой-то подливки.

– Почему ты всегда выбираешь трущобы… – начал Норт, вздрогнув от крика детей под окном, но тут дверь открылась и вошла девушка с пучком ножей и вилок. Типичная для доходных домов прислуга, подумал Норт, – с красными руками и в щегольском белом чепце, какие нацепляют на голову девицы в доходных домах, когда у постояльца прием. В ее присутствии надо было изображать беседу. – Я виделся с Элинор, – сказал Норт. – Это у нее я встретил твоего знакомого Брауна.

Девушка стала со стуком раскладывать ножи и вилки на столе.

– Ах, Элинор, – сказала Сара. – Элинор… – Но она засмотрелась на девушку, которая неуклюже двигалась вокруг стола, при этом довольно громко сопя.

– Она только что вернулась из Индии, – сказал Норт. Он тоже наблюдал за девушкой, накрывавшей на стол. Теперь она поставила среди дешевой хозяйской посуды бутылку вина.

– Слоняется по всему свету, – проговорила Сара.

– И развлекает всяких старомодных чудаков, – добавил Норт. Он вспомнил коротышку со свирепыми голубыми глазами, который хотел жить в Африке, и растрепанную женщину в бусах, судя по всему, посещавшую тюрьмы. – А этот человек, твой знакомый… – начал он. В этот момент девушка вышла из комнаты, но дверь оставила открытой – знак того, что она скоро вернется.

– Николай, – сказала Сара, закончив фразу Норта. – Которого все называют Брауном.

Последовала пауза. Затем Сара спросила:

– А о чем вы говорили?

Норт попытался вспомнить.

– О Наполеоне, о психологии великих личностей; если мы не знаем себя, как мы можем знать других людей… – Он замолчал. Было трудно с точностью припомнить, о чем шла беседа даже всего час назад.

– А потом, – сказала Сара, выставив одну руку и прикоснувшись пальцем к носу совершенно так же, как это делал Браун, – «Как мы можем создавать законы, религии, которые годятся в дело, в дело, когда мы сами не знаем себя?»

– Да, да! – воскликнул Норт. Она точно уловила его манеру, легкий иностранный акцент, дважды сказанное «в дело» – как будто он был не совсем уверен в существовании коротких слов в английском языке.

– А Элинор, – продолжила Сара, – сказала: «Как же нам… Как же нам стать лучше?» – сидя на краешке дивана, да?

– На краю ванны, – поправил ее Норт со смехом. – Этот разговор у вас уже бывал, – сказал он. Именно это он и чувствовал. Все говорилось не в первый раз. – А потом, – продолжил он, – мы обсуждали…

Но тут опять появилась прислуга. На этот раз она несла тарелки: дешевые хозяйские тарелки с голубыми каемками.

– …общество и одиночество – что лучше, – закончил Норт.

Сара все так же смотрела на стол.

– И что же… – проговорила она так, как говорит человек, поверхностно наблюдающий за чем-то, но думающий о другом. – И что же выбрал ты? Проведя столько лет в одиночестве. – Девушка вышла. – Среди своих овец, – Сара замолчала. Внизу на улице заиграл тромбонист, а женщина так и продолжала распевать гаммы, и они были похожи на людей, старающихся выразить в одно и то же время два совершенно разных мироощущения. Голос взбирался вверх, тромбон завывал. Сара и Норт рассмеялись. – …сидя на веранде, – продолжила мысль Сара, – глядя на звезды.

Норт посмотрел на потолок: похоже, она что-то цитирует. Ах, ну да – он вспомнил, что написал ей, когда впервые уехал.

– Да, глядя на звезды, – сказал он.

– Сидя на веранде в тишине, – добавила она. За окном проехал фургон, на короткое время заглушив все звуки. – А потом… – сказала Сара, когда грохот фургона начал удаляться, но сделала паузу, точно выбирая из памяти какой-то другой кусок его письма. – Потом ты оседлал лошадь и ускакал прочь!

Она вскочила, и Норт впервые увидел ее лицо полностью освещенным. Рядом с носом было пятно сажи.

– Знаешь, – сказал Норт, глядя на нее, – у тебя лицо испачкано.

Она прикоснулась не к той щеке.

– Нет, с другой стороны, – сказал Норт.

Она вышла из комнаты, не взглянув в зеркало. Из чего мы делаем вывод, заключил он про себя, будто писал роман, что мисс Сара Парджитер никогда не была объектом мужской любви. Или была? Он не знал. Эти маленькие моментальные снимки людей так недостаточны, они лишь поверхностные изображения, которые мы создаем в своем сознании, точно муха, ползущая по лицу и чувствующая: вот это нос, а это бровь.

Норт отошел к окну. Солнце, должно быть, садилось, потому что кирпичи углового дома были окрашены в яркий желтовато-розовый цвет. Одно-два окна в верхнем этаже горели золотом. Прислуга была в комнате, и она раздражала Норта – так же как и лондонский шум, к которому он все еще не привык. На фоне глухого уличного гула, шороха колес, скрипа тормозов, рядом слышались внезапный крик женщины, испугавшейся за своего ребенка, монотонные крики торговца овощами, а вдалеке – игра шарманки. Она замолкла, потом возобновилась. Я писал ей письма, подумал Норт, поздними вечерами, когда мне было одиноко, когда я был молодым. Он посмотрел на себя в зеркало и увидел загорелое лицо с широкими скулами и маленькими карими глазами.

Девушку-прислугу поглотила нижняя часть дома. Дверь была распахнута. Ничего вроде бы не происходило. Норт стоял в ожидании. Он чувствовал себя чужаком. За столько лет все нашли себе пары, обосновались, обросли делами и занятиями. Приходишь к ним, а они звонят, они вспоминают былые разговоры, выходят из комнаты, оставляют тебя одного… Норт взял книгу и прочел несколько слов: «…Тень – ангела со светлыми кудрями…»[139]139
  Уильям Шекспир. Ричард III. Акт I, сцена 4-я. (Пер. А. Радловой.)


[Закрыть]

Затем вошла Сара. Однако в последовательности событий случилась какая-то запинка. Дверь была распахнута, стол – накрыт, но ничего не происходило. Они стояли рядом, спинами к камину, и ждали.

– Как, должно быть, странно, – продолжила разговор Сара, – вернуться через столько лет – как будто упасть с неба, пролетая на аэроплане, – она указала на стол, точно это было поле, на которое приземлился Норт.

– На неведомую землю, – сказал Норт. Он наклонился вперед и дотронулся до ножа на столе.

– И обнаружить людей, которые говорят… – добавила Сара.

– …говорят, говорят, – сказал Норт, – о деньгах и политике, – он слегка, но со злостью пнул каблуком каминную решетку.

Вошла прислуга. У нее был важный вид – потому что она несла блюдо, накрытое металлической крышкой. Девушка подняла крышку с явной торжественностью. Под ней лежала баранья нога.

– Давай ужинать, – сказала Сара.

– Я голоден, – согласился Норт.

Они сели, Сара взяла нож и сделала длинный надрез. Из него потекла тонкая струйка красного сока: мясо было недожарено. Сара посмотрела на него.

– Баранина не должна такой быть, – сказала она. – Говядина – да, но не баранина.

Оба смотрели, как сок стекает в углубление блюда.

– Отправим назад, – спросила Сара, – или съедим так?

– Съедим, – сказал Норт. – Мне приходилось есть куски и похуже, – добавил он.

– В Африке… – проговорила Сара, поднимая крышки над блюдами с овощами. В одном была клеклая масса капусты в зеленоватой жиже, в другом – желтые картофелины, на вид недоваренные. – …в Африке, в дебрях Африки, – продолжила она, накладывая Норту капусты, – на твоей ферме, где никто не появлялся месяцами и ты сидел на веранде, слушая…

– Овец, – закончил Норт. Он резал свою баранину на продолговатые кусочки. Она была жесткая.

– И ничто не нарушало тишину, – продолжила Сара, беря себе картофеля, – кроме звука упавшего дерева или камня, сорвавшегося со склона дальней горы… – Она посмотрела на Норта, чтобы проверить, правильно ли она цитирует его письма.

– Да, – сказал он. – Там было очень тихо.

– И жарко, – добавила она. – Палящая жара в полдень, к тебе постучался старый бродяга?..

Норт кивнул. Он опять увидел себя молодым и очень одиноким.

– А потом… – вновь начала Сара, но тут по улице протарахтел большой грузовик. На столе что-то задребезжало, стены и пол задрожали. Сара раздвинула два бокала, позвякивавшие один об другой. Грузовик проехал, его громыхание стало удаляться. – И птицы, – продолжила Сара. – Соловьи, поющие под луной?

Норту стало неуютно от картины, которую вызвала Сара.

– Наверное, я писал тебе много чепухи! – воскликнул он. – Надеюсь, ты рвала эти письма.

– Нет! Письма были прекрасные! Чудесные письма! – возразила Сара, поднимая бокал. Она всегда пьянела от наперстка вина, вспомнил Норт. Ее глаза горели, щеки разрумянились. – А потом ты устраивал себе выходной, – продолжила Сара, – и ехал, трясясь в безрессорной повозке по ухабистой белой дороге, в ближайший городок…

– За шестьдесят миль, – уточнил Норт.

– И шел в бар, где встречал человека с соседнего… ранчо? – Она засомневалась, то ли это слово.

– Ранчо, ранчо, – подтвердил Норт. – Я ездил в город, чтобы выпить в баре…

– А потом? – спросила Сара.

Он засмеялся. Кое о чем он ей не писал. Он промолчал.

– Потом ты перестал писать, – сказала она и поставила бокал.

– Когда забыл, как ты выглядишь, – сказал Норт, посмотрев на нее. – Ты тоже бросила писать.

– Да, я тоже.

Тромбон переместился и теперь заунывно играл под окном. Тоскливый звук – как будто пес, закинув голову, воет на луну – окутал Норта и Сару. Она стала помахивать вилкой в такт.

– С сердцами, полными тоски, со смехом на губах, шагали по ступеням мы… – Она тянула слова, подлаживаясь под завывание тромбона. – Шагали по ступеням мы-ы-ы. – Но тут тромбон сменил ритм на джигу. – Он – к грусти, к счастью – я, – напела она в такт. – Он – к счастью, я – к печали, шли по ступеням мы.

Сара поставила бокал.

– Еще кусок? – спросила она.

– Нет, спасибо, – отказался Норт, посмотрев на довольно мерзкие остатки по-прежнему кровоточившего жаркого. Синий китайский узор на блюде был измазан красными потеками. Сара протянула руку и позвонила. Потом еще раз. Никто не пришел.

– Твои звонки не звонят, – сказал Норт.

– Да, – улыбнулась она. – Звонки не звонят, краны не открываются. – Она постучала ногой в пол. Подождали. Никто не появился. На улице выл тромбон.

– Но от тебя было одно письмо, – продолжил Норт. – Злое, жестокое.

Он посмотрел на Сару. Она приподняла верхнюю губу, как лошадь, которая собирается укусить. Это он тоже помнил.

– Да? – сказала она.

– В тот вечер, когда ты вернулась со Стрэнда, – напомнил он.

В этот момент вошла прислуга с пудингом. Это был разукрашенный пудинг, полупрозрачный, розовый, увенчанный шариками крема.

– Я помню, – сказала Сара, вонзая ложку в дрожащее желе. – Тихий осенний вечер, фонари горят, люди бредут по тротуару с венками в руках?

– Да, – кивнул он. – Точно.

– И я сказала себе, – Сара сделала паузу, – это ад. Мы пропащие души.

Норт кивнул. Сара положила ему пудинга.

– И я, – сказал он, беря тарелку, – был среди пропащих душ. – Он тоже вонзил ложку в трепещущую массу.

– Трус, лицемер, со своим хлыстом в руке и с фуражкой на голове… – Он цитировал ее письмо. Норт замолчал. Сара улыбнулась ему.

– Но что за слово – какое слово я тогда написала? – спросила она, как будто силясь вспомнить.

– Белиберда! – напомнил он. Она кивнула.

– А потом я пошла на мост, – продолжила Сара, не донеся ложку до рта, – и остановилась в одной из этих ниш или углублений – как они называются? – и наклонилась над водой и стала смотреть вниз, – она опустила взгляд на свою тарелку.

– Тогда ты жила на той стороне реки.

– Стояла и смотрела вниз, – сказала Сара, глядя на свой бокал, который выставила перед собой, – и думала: «Вода бежит, вода течет, вода морщит огни, и лунный свет, и свет звезд…» – Она выпила и умолкла.

– Потом подъехал автомобиль, – подсказал Норт.

– Да, «роллс-ройс». Он остановился под фонарем, там сидели…

– Двое, – напомнил Норт.

– Двое. Да, – сказала Сара. – Он курил сигару. Английский аристократ с большим носом, во фраке. А рядом с ним сидела она, в манто, отороченном мехом, и она воспользовалась остановкой в свете фонаря, чтобы поднять руку, – Сара подняла руку, – и подкрасить свой рот, похожий на совок.

Сара проглотила кусок пудинга.

– А заключительная мораль?

Она покачала головой.

Они сидели молча. Норт доел свою порцию пудинга и достал портсигар. Кроме вялых фруктов на блюде – яблок и бананов, – есть, в сущности, было больше нечего.

– Мы были такими глупыми в молодости, Сэл, – сказал Норт, поджигая сигарету. – Писали витиеватые несуразности…

– На заре, под щебет воробьиный, – сказала Сара, придвигая к себе блюдо с фруктами. Она принялась очищать банан – как будто снимала с него мягкую перчатку. Норт взял яблоко и стал срезать с него кожуру, которая ложилась на его тарелку спиралью – как змеиная кожа, подумал он; а шкурка банана была похожа на разорванный палец перчатки.

На улице стало тихо. Женщина прекратила пение, тромбонист ушел. Час пик закончился, на мостовой не было никакого движения. Норт посмотрел на Сару, откусывавшую банан маленькими кусочками.

Когда она приехала на четвертое июня[140]140
  Четвертое июня – праздник Итонского колледжа, отмечаемый в день рождения короля Георга III (1738–1820), который особенно любил это учебное заведение.


[Закрыть], вспомнил он, юбка на ней была надета наизнанку. Уже тогда она была сутулая, и они над ней смеялись – он и Пегги. Она так и не вышла замуж – интересно, почему? Он сгреб в кучку яблочную кожуру на своей тарелке.

– Чем он занимается? – вдруг спросил Норт. – Человек, который размахивает руками?

– Вот так? – спросила Сара, взмахнув руками.

– Да, – кивнул Норт. Он имел в виду именно этого говорливого иностранца, из тех, что имеют теорию по каждому поводу. И все-таки он нравился Норту: от него исходил какой-то аромат, какая-то вибрация, его лицо было удивительно подвижно; у него был крутой лоб, добрые глаза и лысина. – Чем он занимается? – Норт повторил вопрос.

– Говорит, – ответила Сара. – О душе. – Она улыбнулась.

И опять Норт почувствовал себя чужаком: как много раз они, должно быть, говорили, как были близки друг другу.

– О душе, – продолжила Сара, беря сигарету. – Читает лекции, – добавила она, поджигая ее. – Десять шиллингов шесть пенсов за место в первом ряду. – Она выпустила дым. – Стоячие места – за полкроны, но оттуда, – она опять пыхнула дымом, – слышно хуже. Можно усвоить лишь половину наставлений Учителя, Мастера. – Она засмеялась.

Теперь она издевалась над ним, давала понять, что он шарлатан. А ведь Пегги сказала, что они очень близки – Сара и этот иностранец. Образ человека, которого Норт встретил у Элинор, слегка изменился, как будто сдулся воздушный шарик.

– Я думал, он твой друг.

– Николай? – громко сказала Сара. – Я люблю его!

Ее глаза явно заблестели. Она уставилась на солонку, и во взгляде ее был восторг, который опять озадачил Норта.

– Ты любишь его… – начал он. Но тут зазвонил телефон.

– Вот и он! – воскликнула Сара. – Это он! Это Николай!

Она говорила с большим волнением.

Телефон вновь прозвенел.

– Меня здесь нет! – сказала Сара. Телефон звонил. – Меня нет! Меня нет! Меня нет! – повторяла она в такт звонкам. Она не собиралась брать трубку.

Норт больше не мог выносить ее пронзительного голоса и звонков. Он подошел к телефону. Последовала пауза – когда он стоял с трубкой в руке.

– Скажи ему, что меня нет! – взмолилась Сара.

– Алло, – сказал Норт в трубку, но в ответ ничего не услышал. Он смотрел на Сару, сидевшую на краешке стула и качавшую ногой.

Затем зазвучал голос.

– Это Норт, – ответил Норт. – Я ужинаю у Сары… Хорошо, я скажу ей… – Он опять посмотрел на Сару. – Она сидит на краю стула, с пятном сажи на лице, и качает ногой.

Элинор стояла, держа телефонную трубку. Она улыбалась и, уже положив трубку, некоторое время еще продолжала стоять, улыбаясь, а потом повернулась к своей племяннице Пегги, которая приехала к ней в гости к обеду.

– Норт ужинает у Сары, – сказала Элинор, все еще улыбаясь картинке, которую она представила себе благодаря телефону: два человека на другом конце Лондона, Сара сидит на краешке стула, с пятном сажи на лице.

– Он ужинает у Сары, – повторила Элинор. Но ее племянница не улыбнулась в ответ, потому что она эту картинку не видела, к тому же была немного раздражена из-за того, что посреди их с Элинор беседы та вдруг поднялась и сказала: «Я только напомню Саре».

– Вот как? – безучастно проговорила Пегги.

Элинор подошла и села.

– Мы говорили… – начала она.

– Ты ее почистила, – сказала Пегги одновременно с ней. Пока Элинор звонила, она смотрела на портрет своей бабушки над письменным столом.

– Да. – Элинор взглянула через плечо. – Да. Ты видишь цветок, упавший на траву? – спросила она. Теперь она повернулась и смотрела на картину прямо. Лицо, платье, корзина с цветами – одно мягко перетекало в другое, как будто все краски составляли единую нежную эмалевую поверхность. На траве лежал цветок – маленькая голубая завитушка.

– Он был скрыт грязью, – сказала Элинор. – Но я помнила его с детства. Кстати, если тебе нужен хороший реставратор картин…

– Она тут похожа на себя? – перебила ее Пегги.

Кто-то сказал ей, что она похожа на бабушку, а она не хотела быть на нее похожей. Она хотела быть темноволосой, с орлиным носом, но на самом деле была голубоглазой и круглолицей – как бабушка.

– У меня где-то есть адрес, – продолжала свое Элинор.

– Не стоит, не стоит, – сказала Пегги, в досаде на теткину привычку вдаваться в ненужные мелочи. Это старость, подумала она: старость, расшатывающая винтики и заставляющая весь механизм разума греметь и дребезжать. – Так похожа? – опять спросила Пегги.

– Я ее такой не помню, – сказала Элинор, опять взглянув на картину. – Возможно, когда я была маленькой – нет, даже тогда вряд ли. Что интересно, – продолжила она, – то, что когда-то считалось некрасивым – рыжие волосы, например, – мы считаем милым; поэтому я часто спрашиваю себя… – она сделала паузу, пыхнув манильской сигарой, – «Что такое красота?»

– Да, – сказала Пегги. – Это всех волнует.

Когда Элинор вдруг вздумалось напомнить Саре о приеме, они беседовали о детстве Элинор – о том, как с тех пор все изменилось: одному поколению хорошим кажется одно, другому – другое. Пегги любила разговорить Элинор о ее прошлом; эта тема казалась такой умиротворяющей, такой безопасной.

– Как ты думаешь, есть ли какой-то стандарт? – спросила Пегги, стараясь вернуть Элинор к прерванной беседе.

– Не знаю, – рассеянно сказала Элинор. Она уже думала о чем-то другом. – Какая досада! – вдруг воскликнула она. – Я хотела что-то спросить у тебя – уже на языке вертелось. И тут вспомнила о приеме у Делии, потом Норт меня рассмешил: Салли сидит на краю стула с пятном сажи на носу – и все вылетело, – она покачала головой. – Знаешь это чувство – когда уже собираешься что-то сказать, и тебя перебивают? Кажется, слова застряли вот здесь, – она постучала себе по лбу, – и мешают всему остальному. И не то чтобы нечто важное, – добавила она. Она сделала несколько шагов по комнате. – Нет, сдаюсь, сдаюсь, – заключила она, тряся головой. – Пойду теперь соберусь, если ты вызовешь такси.

Она ушла к себе в спальню. Вскоре оттуда послышался звук текущей воды.

Пегги прикурила еще одну сигарету. Если Элинор собирается мыться – судя по звукам из спальни, – то с такси спешить ни к чему. Пегги взглянула на письма, лежавшие на каминной полке. На одном сверху выделялся адрес: «Mon Repos, Уимблдон». Один из дантистов Элинор, подумала Пегги. С которым она собирает гербарии в парке Уимблдон-Коммон. Милейший человек. Элинор описывала его. «Он говорит, что каждый зуб не похож на остальные. А еще он все знает о растениях…» Трудно было удержать ее на теме детства.

Пегги прошла через комнату к телефону, назвала номер. Последовала пауза. Ожидая, она смотрела на свою руку, держащую трубку. И на ногти – аккуратные, похожие на раковинки, отполированные, но без лака – компромисс между наукой и… Ее мысли прервал голос: «Номер, пожалуйста», и она опять назвала номер.

Опять пришлось ждать. Сидя на месте Элинор, она представила ту же телефонную картинку: Салли сидит на краешке стула, с пятном сажи на лице. Какая дура, со злостью подумала Пегги, и по ее бедру пробежали мурашки. И на что же она злится? Она гордилась своей честностью перед собой – она была врачом и знала, что эти мурашки означают злость. То ли она завидовала Салли, потому что та была счастлива, то ли это голос наследственного ханжества, осуждающего дружбу с мужчинами, которые не любят женщин? Пегги посмотрела на портрет своей бабушки, как будто спрашивая ее мнения. Но та напустила на себя вид ни к чему не причастного произведения искусства; она сидела, улыбалась своим розам, и ей было безразлично, что хорошо, а что плохо.

– Алло, – произнес грубый голос, сразу вызвавший из памяти Пегги образ павильона для отдыха таксистов с полом, усыпанным опилками.

Пегги дала адрес и повесила трубку, как раз когда вошла Элинор – на ней была красно-золотая арабская накидка и на волосах – серебристая вуаль.

– Как ты думаешь, когда-нибудь можно будет не только слышать, но и видеть по телефону? – спросила Пегги, вставая. Волосы у Элинор всегда были красивыми, подумала Пегги; как и ее искристые темные глаза – глаза утонченной пожилой прорицательницы, старой чудачки, почтенной и смешной одновременно. Она загорела в своих странствиях, поэтому волосы казались белее, чем обычно.

– Что ты сказала? – переспросила Элинор, не расслышав. Пегги не стала повторять.

Они стояли у окна и ждали такси. Стояли рядом, молча, глядя в окно, – потому что надо было чем-то заполнить паузу, а вид из окна, расположенного высоко над крышами, над квадратами и углами садиков, которые уходили к голубоватой кромке дальних холмов, – этот вид заполнял паузу не хуже человеческого голоса. Солнце садилось; одно облако висело красным завитком на голубом фоне, похожее на птичье перо. Пегги посмотрела вниз. Странно было видеть автомобили, ездившие туда-сюда, поворачивавшие с улицы на улицу, и не слышать звуков, производимых ими. Она как будто смотрела на кусок большой карты Лондона. Летний день угасал; зажигались фонари – бледно-желтые, пока отделенные друг от друга, потому что воздух еще был наполнен закатным светом. Элинор указала на небо.

– Вон там я впервые увидела аэроплан – между теми трубами, – сказала она. Вдали поднимались высокие заводские трубы; огромное здание – кажется, это Вестминстерский собор – господствовало над крышами. – Я стояла здесь, смотрела в окно, – продолжала Элинор. – Наверное, я тогда только переехала в эту квартиру, был летний день, и я увидела в небе черную точку и сказала – кто же здесь был? – Мириам Пэрриш, должно быть, – да, она пришла помочь мне здесь устроиться – кстати, надеюсь, Делия не забыла пригласить ее… – Это старость, заметила про себя Пегги, одно тащит за собой другое.

– Ты сказала Мириам… – подсказала она.

– Я сказала Мириам: «Это что, птица? Нет, птица вряд ли. Слишком большая. Однако двигается». И вдруг я поняла: это аэроплан! Так и оказалось! Они ведь незадолго до этого перелетели через Ла-Манш. Тогда я гостила у вас в Дорсете: помню, как прочитала об этом в газете и кто-то – твой отец, наверное – сказал: «Мир бесповоротно изменился!»

– Ну… – Пегги засмеялась. Она хотела было сказать, что самолеты – не такая уж значительная перемена: она вообще любила подтрунивать над верой старших в науку – отчасти потому, что ее удивляло их легковерие, отчасти оттого, что она ежедневно поражалась невежеству коллег-врачей, – но тут Элинор вздохнула.

– Боже, боже, – прошептала она.

И отвернулась от окна.

Опять старость дает себя знать, подумала Пегги. Порыв ветра распахнул дверь – один из миллиона порывов ветра за семьдесят с чем-то лет жизни Элинор; в голову ей пришла печальная мысль, которую она тут же постаралась скрыть – отошла к письменному столу и стала рыться в бумагах – со скромным великодушием, с болезненным смирением стариков.

– Что такое, Нелл? – спросила Пегги.

– Ничего, ничего, – сказала Элинор. Она увидела небо, а небо было покрыто для нее многими образами и картинами – ведь она видела его так часто; любая картина могла оказаться сверху, когда Элинор смотрела на небо. Сейчас – поскольку она говорила с Нортом – ей вспомнилась война, как она стояла на том же месте однажды ночью и следила за лучами прожекторов. Она только вернулась домой после налета; она ужинала у Ренни и Мэгги. Они сидели в подвале, и Николай – не тогда ли она впервые его увидела? – сказал, что война не имеет значения. «Мы дети, играющие с шутихами во дворе»… Она вспомнила его фразу и как, сидя на деревянном ящике, они пили за Новый Мир. «За Новый Мир, за Новый Мир!» – кричала Салли, барабаня ложкой по ящику. Элинор отвернулась к письменному столу, разорвала письмо и выбросила его. – Да, – сказала она, шаря среди бумаг в поисках чего-то. – Да, я ничего не знаю об аэропланах, никогда в них не летала, но вот автомобили – без них я могла бы обойтись. Меня тут чуть один не сшиб, я тебе не говорила? На Бромптон-Роуд[141]141
  Бромптон-Роуд – многолюдная торговая улица.


[Закрыть]. Я сама была виновата – не смотрела… И радио – оно так надоедает: соседи снизу включают его после завтрака; а с другой стороны – горячая вода, электрический свет и эти новые… – Она запнулась. – А, вот она! – воскликнула Элинор, вытащив листок бумаги, который искала. – Если там сегодня будет Эдвард, напомни мне – сейчас завяжу узелок на платке… – она открыла сумочку, вынула шелковый носовой платок и с серьезным видом завязала на нем узел, – спросить его о младшем Ранкорне.