Текст книги "По морю прочь. Годы"

– Осторожно, – сказал он.

Они перешли дорогу.

– Пойдем пешком? – спросил он. Она кивнула.

Они пошли по Флит-стрит. Разговаривать было невозможно. Тротуар был очень узкий, и Мартину то и дело приходилось сходить с него, чтобы идти рядом с Сарой. Ему все еще было неприятно от пережитого приступа злости, хотя сама злость почти прошла. Как я должен был поступить? – думал он, вспоминая, как прошел мимо официанта, не дав ему на чай. Не так, думал он, не так. Люди теснили его, вынуждая сходить с тротуара. В конце концов, бедному негодяю надо зарабатывать на жизнь. Мартин любил быть великодушным, любил оставлять за собой улыбающихся людей, да и два шиллинга ничего для него не значили. Но что толку рассуждать, когда уже поздно? Он начал было напевать ту же песенку, но перестал – вспомнив, что он не один.

– Ты только посмотри, Сэл! – сказал он, сжимая ее руку. – Ты посмотри!

Он указал на раскоряченного грифона на вершине Темпл-Бар-Мемориал[125]125
  Темпл-Бар-Мемориал – памятник, сооруженный в 1880 г. по проекту Горация Джонса и представляющий собой высокий постамент со статуями королевы Виктории и принца Эдварда; венчает монумент фигура грифона.


[Закрыть], нелепого, как обычно: не то змея, не то птица.

– Посмотри! – повторил Мартин со смехом.

Они остановились, чтобы рассмотреть плоские фигурки, неуклюже прилепленные к постаменту: королеву Викторию, короля Эдуарда. Затем пошли дальше. В толпе говорить было невозможно. Люди в париках и мантиях торопливо переходили улицу, одни несли красные сумки, другие – синие[126]126
  Начинающий британский юрист носит свой наряд (мантию, парик, ленты) в синей сумке. Достигнув успеха под руководством королевского адвоката, он получает от него в подарок красную сумку, которая служит символом признания профессиональной состоятельности.


[Закрыть].

– Дом правосудия. – Мартин указал на затейливо украшенную, но холодную каменную громаду. У нее был мрачный, похоронный вид. – Здесь проводит свою жизнь Моррис, – громко добавил он.

Он все еще чувствовал неловкость из-за того, что вышел из себя. Но это уже проходило. В его сознании остался лишь крохотный заусенец.

– Ты считаешь, я должен был… – начал он, собираясь сказать: «…стать адвокатом?», но также и: «должен был вести себя сдержаннее с официантом?»

– Что должен был? – спросила Сара, наклоняясь к нему. За уличным шумом она не расслышала.

Говорить было невозможно, но, во всяком случае, неприятный осадок от того, что он вышел из себя, постепенно таял. Легкое покалывание совести давало себя знать все меньше. Но вдруг оно возобновилось с новой силой: Мартин увидел нищую, продававшую фиалки. И этот негодяй, подумал он, остался без чаевых из-за того, что обманул меня… Он сосредоточил взгляд на почтовом ящике. Затем посмотрел на автомобиль. Удивительно, как быстро все привыкли к экипажам без лошадей, подумал он. Раньше они смотрелись так нелепо. Они прошли мимо женщины, продававшей фиалки. Ее шляпка была надвинута на лицо. Мартин бросил на ее поднос шестипенсовик – во искупление вины перед официантом. Он помотал головой. Фиалок не надо. К тому же они увядшие. Но он успел разглядеть ее лицо. Там не было носа. Оно было изборождено белыми рубцами, а посередине виднелись красные ободки ноздрей. Женщина была безносая и надвинула шляпку, чтобы скрыть это.

– Давай перейдем, – быстро сказал Мартин. Он взял Сару за руку и провел ее между омнибусов. Должно быть, она видит такое часто. Как и он. Но вместе – это совсем другое.

Они ступили на противоположный тротуар.

– Сядем в омнибус, – сказал Мартин. – Идем.

Он взял ее за локоть, чтобы она шла быстрее. Но это было невозможно: дорогу перегородила телега, по тротуару сновали люди. Впереди уже вздымался Чаринг-Кросс. Мужчин и женщин засасывало внутрь, как воду между быков моста. Пришлось остановиться. Мальчишки-газетчики стояли с плакатами у ног. Люди покупали газеты; одни задерживались, другие хватали газеты на ходу. Мартин тоже купил газету, теперь он держал ее в руке.

– Подождем здесь, – сказал он. – Омнибус придет.

Старая соломенная шляпка с розовой лентой, думал он, раскрывая газету. Образ женщины стоял у него перед глазами. Он поднял голову.

– Вокзальные часы всегда спешат, – успокоил он мужчину, торопившегося на поезд. Всегда спешат, повторил он про себя, раскрывая газету. Но никаких часов не было.

Он стал читать сообщения из Ирландии. Омнибусы один за другим останавливались и вновь отъезжали. Сосредоточиться на сообщениях из Ирландии было трудно. Мартин поднял голову.

– Это наш, – сказал он, когда подошел нужный им номер.

Они забрались на второй этаж и сели бок о бок над водителем.

– Два до Гайд-Парк-Корнер, – сказал Мартин, протягивая горсть мелочи, и стал дальше просматривать вечернюю газету. Но это был только первый выпуск. – Ничего интересного, – Мартин сунул газету под сиденье. – А теперь… – начал он, набивая трубку. Омнибус гладко катил вниз по склону Пикадилли. – Здесь был завсегдатаем мой отец, – перебил он себя, указав трубкой на окно Клуба. – А теперь, – он зажег спичку, – теперь, Салли, ты можешь говорить что угодно. Никто не слышит. Скажи что-нибудь, – он бросил спичку на мостовую, – что-нибудь значительное.

Мартин повернулся к ней лицом. Он хотел, чтобы она говорила. Они то съезжали вниз, то взмывали вверх. Он хотел, чтобы говорила она, иначе придется говорить ему. А что он может сказать? Он давно похоронил свои чувства. Но какое-то ощущение осталось. Он хотел, чтобы она его высказала, однако она молчала. Если скажу я, она подумает про меня, будто…

Он посмотрел на нее. Солнечные блики горели на окнах больницы Святого Георгия. Сара взирала на нее с восхищением. Но почему с восхищением? – думал Мартин, когда омнибус остановился и они выходили из него.

По сравнению с утром сцена немного изменилась. Часы в отдалении били три часа. Автомобилей прибавилось, стало больше женщин в светлых летних платьях, больше мужчин во фраках и серых цилиндрах. Начиналось шествие через ворота в парк. Все выглядели празднично. Даже юные помощницы портних с картонными коробками имели такой вид, будто участвовали в неком торжестве. По краю Роттен-Роу[127]127
  Роттен-Роу – широкая аллея в Гайд-парке, вымощенная гравием.


[Закрыть] были выставлены зеленые стулья. На них сидели люди, они оглядывались вокруг так, словно были зрителями на спектакле. По Роттен-Роу легким галопом двигались всадники; они доезжали до конца, осаживали лошадей и поворачивали обратно. Ветер дул с запада, неся по небу белые облака с золотистыми прожилками. Лазурью и золотом сияли окна на Парк-Лейн.

Мартин быстро вышел из омнибуса.

– Идем, – сказал он. – Пошли, пошли!

Я молод, думал он. Я в расцвете сил. В воздухе терпко пахло землей. Даже в парке чувствовался аромат весны, сельских просторов.

– Как я люблю… – громко начал Мартин и оглянулся. Он говорил с пустотой. Сара отстала и завязывала шнурок на ботинке. Мартину показалось, будто он спускался по лестнице и промахнулся мимо ступеньки. – Каким дураком себя чувствуешь, когда говоришь сам с собой, – сказал он, подходя к ней. Она простерла руку и сказала:

– Посмотри, все так делают.

В их сторону шла женщина средних лет. Она разговаривала сама с собой. Ее губы шевелились, а рука жестикулировала.

– Это все весна, – сказал Мартин, когда та прошла мимо.

– Нет. Однажды я пришла сюда зимой, – возразила Сара. – И увидела негра, который смеялся на снегу.

– На снегу, – сказал Мартин. – Негр.

Солнце ярко освещало траву. Сара и Мартин шли мимо клумбы, на которой росло множество разноцветных, кудрявых и глянцевых гиацинтов.

– Не будем о снеге, – сказал Мартин. – Давай лучше…

Молодая женщина катила детскую коляску, и Мартину в голову вдруг пришла мысль.

– О Мэгги, – сказал он. – Расскажи о ней. Я не видел ее с тех пор, как у нее родился ребенок. И с французом я не знаком. Как его зовут? Рене?

– Ренни, – сказала Сара. Она все еще находилась под влиянием вина, и текучего воздуха, и проходящих мимо людей. Мартин чувствовал ту же рассеянность, но хотел избавиться от нее.

– Да. Что он за человек, этот Рене? Ренни.

Он произнес имя сначала на французский лад, а потом как она, на английский. Он хотел растормошить ее. И взял ее под руку.

– Ренни! – повторила Сара. Она откинула голову назад и рассмеялась. – Так, сейчас. Он носит красный галстук в белый горошек. Глаза темные. Он берет апельсин – например, за ужином – и говорит, глядя тебе в глаза: «Этот фр-рукт, Сар-ра…» – Она произнесла «р», грассируя, и замолчала. – Вот еще один говорит сам с собой, – сказала она. К ним шел молодой человек в наглухо застегнутом пиджаке – как будто он был без рубашки. Он бормотал на ходу и сердито посмотрел на Мартина и Сару, поравнявшись с ними.

– Так что же Ренни? – напомнил Мартин. – Мы говорили о Ренни. Он берет апельсин…

– …и наливает себе бокал вина, – продолжила Сара. – «Наука – религия будущего!» – провозгласила она, выставив руку, как будто в ней был бокал с вином.

– Вина? – удивился Мартин. Слушая вполуха, он представил себе респектабельного французского профессора, к портрету которого он теперь должен был добавить неуместный бокал вина.

– Да, вина, – подтвердила Сара. – Его отец был торговцем. Чернобородый бордоский купец. Однажды, – продолжила она, – в детстве, он играл в саду, и в оконное стекло постучали изнутри дома. «Не шуми так. Играй подальше», – сказала женщина в белом чепце. Его мать тогда умерла… А еще он боялся сказать отцу, что его лошадь велика для него… И его послали в Англию…

Она перепрыгнула через ограду.

– И как все вышло? – спросил Мартин, присоединяясь к ней. – Они стали встречаться?

Сара не ответила. Мартин хотел, чтобы она объяснила, почему Мэгги и Ренни поженились. Он ждал, но она молчала. Что ж, она вышла за него, и они счастливы, подумал он. На мгновение он почувствовал укол ревности. В парке было множество прогуливающихся парочек. Все было словно пропитано свежестью и сладостными ароматами. Воздух мягко овевал их лица. Он был наполнен шепотами, шелестом ветвей, шорохом колес, лаем собак, звучавшими то и дело трелями дрозда.

Вот мимо прошла женщина, говорившая сама с собой. Когда они посмотрели на нее, она повернулась и свистнула, как свистят собаке. Но собака, которой она свистела, была чужой и побежала в другую сторону. А дама поспешила дальше, поджав губы.

– Люди не любят, чтобы на них смотрели, – сказала Сара, – когда они разговаривают сами с собой.

Мартин встряхнулся.

– Гляди-ка, – сказал он. – Мы идем не туда.

До них донеслись голоса.

Они ошиблись направлением и оказались около вытоптанной площадки, на которой собирались ораторы. Митинги шли полным ходом, вокруг выступавших стояли группы людей. Взобравшись на трибуны, иногда – просто на ящики, ораторы разглагольствовали вовсю. Голоса звучали громче и громче по мере приближения к ним.

– Давай послушаем, – сказал Мартин.

Тощий человек с грифельной доской в руке стоял, наклонившись вперед. Они услышали, как он сказал:

– Леди и джентльмены… – Мартин и Сара остановились около него. – Посмотрите на меня внимательно.

Они посмотрели.

– Не бойтесь, – сказал он, согнув указательный палец. У него была вкрадчивая манера говорить. Он перевернул доску. – Я похож на еврея? – Он опять перевернул доску и посмотрел на нее с другой стороны. Уже уходя, они услышали, как он сказал, что его мать родилась в Бермондси, а отец – на острове…

Голос затих в отдалении.

– А как тебе этот? – спросил Мартин. Он имел в виду крупного мужчину, колотившего рукой по перилам своей трибуны.

– Сограждане! – кричал он.

Мартин и Сара остановились. Толпа, состоявшая из бродяг, посыльных и нянек, взирала на него пустыми глазами, открыв рты. Мужчина с крайним презрением повел рукой в сторону проезжавших мимо автомобилей. Из-под его жилета выбился край рубашки.

– Спрраведливость и свобода! – повторил Мартин его слова.

Кулак говорившего бился о перила. Мартин и Сара послушали. Вскоре все пошло по новому кругу.

– Впрочем, оратор он прекрасный, – сказал Мартин, отворачиваясь. Голос отдалился. – Так, а что говорит та пожилая дама? – Они пошли дальше.

Аудитория пожилой дамы была весьма немногочисленна. Ее речь едва можно было расслышать. Она держала в руке маленькую книжечку и говорила что-то о воробьях. Однако вскоре ее голос стал напоминать прерывистый свист тонкой дудочки. Ее принялась передразнивать ватага мальчишек.

Мартин и Сара слушали ее недолго. Затем Мартин опять отвернулся.

– Идем, Сэл, – сказал он, положив руку ей на плечо.

Голоса звучали все глуше и глуше, наконец и вовсе затихли. Мартин и Сара брели по гладкому склону, который поднимался и спускался, как огромный покров из зеленой ткани, расчерченной прямыми коричневыми линиями тропинок. На траве резвились большие белые собаки, за деревьями блистали воды Серпантина, здесь и там на них виднелись маленькие лодочки. Респектабельность парка, сияние воды, извивы и изгибы, вся композиция ландшафта – точно его кто-то спроектировал[128]128
  Гайд-парк складывался постепенно (с 1630-х гг.), а не по заранее созданному проекту.


[Закрыть] – благотворно действовали на Мартина.

– Спрраведливостъ и свобода, – опять пробормотал он, когда они подошли к кромке воды и остановились посмотреть, как чайки белыми крыльями режут воздух на острые треугольники.

– Ты согласна с ним? – спросил Мартин, взяв Сару за руку, чтобы растормошить ее: она шевелила губами, говоря сама с собой. – С тем толстяком, который махал рукой.

Сара вздрогнула.

– Ой-ой-ой! – воскликнула она, подражая жаргону кокни.

Да, подумал Мартин, когда они пошли дальше. Ой-ой-ой-ой. Вот именно. Таким, как он, ни справедливости, ни свободы не достанется, если будет так, как хочет толстяк, – и красоты тоже.

– А с бедной старушкой, которую никто не слушал? Она говорила о воробьях…

У Мартина перед глазами все еще стояли тощий человек, назидательно скрючивший палец; толстяк, так сильно размахивавший руками, что было видно его подтяжки, и старушка, пытавшаяся перекричать улюлюканье и свист. В этом зрелище перемешались смешное и трагичное.

Но вот и ворота Кенсингтон-Гарденз. У тротуара длинной вереницей выстроились автомобили и конные экипажи. Полосатые зонтики были раскрыты над круглыми столиками, за которыми сидели люди, ожидавшие чая. Официантки сновали с подносами. Сезон начался. Картина была весьма жизнерадостная.

Модно одетая дама, в шляпке с лиловым пером, ниспадающим набок, сидела, поклевывая мороженое. Солнце освещало столик пятнами, отчего женщина казалась полупрозрачной, как будто она запуталась в световой сети, как будто состояла из текуче-разноцветных ромбов. Мартину показалось, что он знает ее. Он приподнял шляпу. Но женщина сидела, глядя перед собой, и ела мороженое. Нет, подумал Мартин, он не знает ее. Он остановился, чтобы раскурить трубку. Каким был бы мир, спросил он себя – он все еще думал о толстяке, размахивавшем рукой, – каким был бы мир без моего «Я»? Он зажег спичку и стал смотреть на пламя, почти невидимое в солнечном свете. Затем он принялся раскуривать трубку. Сара шла дальше. Вскоре она тоже попала в живую сеть лучей, проникавших между листьями. Весь вид был точно пропитан первобытной чистотой. Птицы то и дело принимались чирикать среди ветвей, гул Лондона окружал пространство парка отдаленным, но сплошным кольцом. Розовые и белые соцветия каштанов качались вверх-вниз под ветерком. Солнечные пятна, испещрявшие листья, отнимали вещественность у всего вокруг, как будто мир состоял из разрозненных световых точек. Сознание Мартина тоже было точно размыто. Несколько мгновений там не было ни одной мысли. Наконец он встряхнулся, бросил спичку и нагнал Салли.

– Идем! – сказал он. – Идем… Круглый пруд в четыре!

Они молча пошли под руку по длинной аллее, в конце которой виднелись дворец и призрачная церковь[129]129
  Имеется в виду Кенсингтонский дворец (королевская резиденция с 1689 по 1760) и, скорее всего, аббатство Св. Марии.


[Закрыть]. Было впечатление, будто нормальный человеческий рост вдруг уменьшился: теперь вокруг было больше детей, чем взрослых. Также изобиловали собаки всех пород. Воздух был наполнен лаем и пронзительными криками. Многочисленные няньки катили коляски по дорожкам. В них крепко спали дети, похожие на кукол из блекло раскрашенного воска. Их безупречно гладкие веки так плотно облегали глаза, будто приросли к ним и запечатали их навсегда. Мартин заглянул в коляску. Он любил детей. Вот так выглядела Салли, когда он впервые увидел ее, – она спала в коляске в передней дома на Браун-стрит.

Мартину пришлось резко остановиться. Они дошли до Круглого пруда.

– Где же Мэгги? – спросил он. – Вон там – не она? – Он указал на молодую женщину под деревом, которая вынимала ребенка из коляски.

– Где? – Сара посмотрела не в ту сторону.

Он указал опять:

– Вон, под тем деревом.

– Да, – сказала она. – Это Мэгги.

Они пошли туда.

– Точно она? – Мартин вдруг засомневался: женщина явно не замечала, что на нее смотрят, и поэтому казалась незнакомой. Одной рукой она держала ребенка, а другой поправляла подушки в коляске. Она тоже была покрыта текучими световыми ромбами. – Да, – сказал Мартин, заметив какой-то жест, – это Мэгги.

Она обернулась и увидела их.

И подняла руку, давая знак, чтобы они подходили тихо. Она поднесла палец к губам. Мартин и Сара молча приблизились. В этот момент ветерок принес далекий бой часов. Один, два, три, четыре раза ударили они… И умолкли.

– Мы встретились у Святого Павла, – прошептал Мартин. Он придвинул два стула и сел. Некоторое время никто не говорил. Ребенок не спал. Затем Мэгги наклонилась, чтобы взглянуть на него.

– Можно не шептать, – громко сказала она. – Он спит.

– Мы встретились у Святого Павла, – повторил Мартин обычным голосом. – Я ходил к своему маклеру. – Он снял шляпу и положил ее на траву. – Выхожу, а тут Салли. – Он посмотрел на нее. Он вспомнил, что она так и не сказала ему, о чем думала, когда стояла на ступенях Святого Павла и шевелила губами.

Теперь она зевала. Вместо того чтобы сесть на жесткий зеленый стул, который он для нее придвинул, она опустилась на траву. Она сложилась, как кузнечик, прижавшись спиной к дереву. Молитвенник с красно-золотым обрезом лежал на земле, осененный трепещущими травинками. Сара зевнула и потянулась. Ее клонило в сон.

Мартин поставил свой стул рядом со стулом Мэгги и предался созерцанию ландшафта.

Он был удивительно гармоничен. На фоне зеленого берега выделялась белая статуя королевы Виктории, за ней высилась краснокирпичная стена старого дворца; призрачная церковь устремила свой шпиль в небо, а Круглый пруд сиял голубизной. На нем соревновались яхты. Суденышки накренились так сильно, что паруса касались воды. Дул легкий ласковый ветерок.

– О чем же вы говорили? – спросила Мэгги.

Мартин не мог вспомнить.

– Она наклюкалась, – сказал он, указав на Сару. – А теперь засыпает.

Он сам чувствовал себя сонным. Солнце – впервые в этом году – начало припекать ему голову.

Наконец он ответил на вопрос:

– Обо всем на свете. О политике, религии, морали.

Он зевнул. Чайки кричали, взмывая и снижаясь вокруг женщины, кормившей их. Мэгги наблюдала за птицами. Мартин посмотрел на нее.

– Я не видел тебя, – сказал он, – с тех пор как родился ребенок.

Материнство изменило ее, подумал он. В лучшую сторону. Но она следила за чайками. Женщина бросила им горсть рыбы. Чайки вились и вились вокруг ее головы.

– Тебе нравится иметь ребенка? – спросил Мартин.

– Да, – сказала она, стряхнув оцепенение. – Хотя это обуза.

– Но ведь приятно иметь такую обузу, правда?

Мартин любил детей. Он посмотрел на ребенка, спавшего с запечатанными глазами и держа большой палец во рту.

– Ты хочешь иметь детей?

– Именно этот вопрос я себе и задавал перед тем, как…

Тут Сара слегка булькнула горлом во сне; Мартин понизил голос до шепота.

– Перед тем, как встретился с ней, – закончил он.

Помолчали. Ребенок спал, Сара спала. Присутствие двоих спящих как будто приблизило Мартина и Мэгги друг к другу, заключило в тесный круг уединения. Две яхты неслись друг другу наперерез, казалось, они сейчас столкнутся, но одна прошла перед самым носом у второй. Мартин наблюдал за ними. Жизнь вернулась в обычные измерения. Все опять оказалось на своих местах. Яхты плавали, люди гуляли; мальчишки, брызгаясь водой, ловили мелкую рыбешку. Подернутые рябью воды пруда лучились голубизной. Во всем сквозила живительная сила весны.

Вдруг он громко произнес:

– Все зло в чувстве собственности.

Мэгги посмотрела на него. Он имеет в виду ее? Ее и ребенка? Нет. В его голосе прозвучала нота, по которой она поняла, что он думает не о ней.

– О чем ты думаешь? – спросила Мэгги.

– О женщине, с которой у меня роман, – ответил Мартин. – Любовь должна прекращаться с обеих сторон – тебе не кажется? – одновременно. – Он говорил, не делая никакого ударения на словах, чтобы не разбудить спящих. – Но так не получается, в этом все зло, – добавил он тем же тихим голосом.

– Тебе надоело? – шепотом спросила Мэгги.

– Смертельно, – сказал Мартин. – Смертельно надоело. – Он замолчал и поднял камешек из травы.

– И ты ревнуешь? – Мэгги говорила очень тихим и мягким голосом.

– Чудовищно, – прошептал Мартин. Это была правда, раз уж она об этом заговорила. Ребенок начал просыпаться и вытянул одну ручку. Мэгги стала качать коляску. Зашевелилась и Сара. Их уединение было под угрозой. Мартин почувствовал, что оно может быть разрушено в любое мгновение, тогда как ему хотелось поговорить.

Он посмотрел на спящих. Глаза ребенка были закрыты, у Сары – тоже. Их с Мэгги уединение пока вроде бы сохранялось. Тихим голосом, не выделяя никаких слов, он рассказал ей о себе и об этой женщине, как она хотела привязать его к себе, а он хотел быть свободным. Обычная история, но у него она вызывала боль и множество разнородных чувств. Впрочем, рассказав все, он как будто вытащил жало. Посидели молча, глядя вперед.

На пруду начиналась еще одна гонка. На берегу сидели на корточках мужчины, у каждого в руке был шестик, которым он держал на воде игрушечный кораблик. Сцена была трогательная, веселая, невинная и немного нелепая. Дали сигнал, кораблики отплыли. Неужели он, думал Мартин, глядя на спящего ребенка, пройдет через то же самое? Он имел в виду свою ревность.

– У моего отца, – произнес он внезапно, но по-прежнему тихо, – была женщина… Она звала его «Букой».

И Мартин поведал Мэгги о женщине, содержавшей пансион в Патни[130]130
  Патни – богатый пригород Лондона.


[Закрыть], – весьма респектабельной даме, к тому же растолстевшей, которая просила помочь ей с починкой крыши. Мэгги засмеялась, но очень тихо, чтобы не разбудить ребенка и Сару. Оба спали без задних ног.

– Он был влюблен, – спросил Мартин, – в твою мать?

Мэгги смотрела на чаек, чертивших линии на лазури. Его вопрос как будто утонул в том, что она видела. Затем смысл вдруг дошел до нее.

– В смысле, не один ли у нас отец? – Она громко рассмеялась. Ребенок открыл глаза и разжал кулачки.

– Мы его разбудили, – сказал Мартин.

Ребенок заплакал. Мэгги пришлось успокаивать его. Уединение кончилось. Ребенок плакал; вскоре начали бить часы. Их удары мягко доносил ветерок. Один, два, три, четыре, пять…

– Пора идти, – сказала Мэгги, когда затих последний удар. Она уложила ребенка обратно на подушку и повернулась. Сара все еще спала. Она лежала свернувшись калачиком, спиной к дереву. Мартин наклонился и швырнул в нее веточку. Сара открыла глаза, но тут же опять закрыла.

– Не надо! – застонала она, вытягивая руки над головой.

– Пора, – сказала Мэгги.

Сара поежилась.

– Уже пора? – вздохнула она. – Как странно… – добавила она шепотом, села и протерла глаза. – Мартин! – воскликнула она.

Он стоял над ней, в своем синем костюме, с тростью в руке. Она смотрела на него так, как будто его вид вернул ей зрение.

– Мартин! – повторила Сара.

– Да, Мартин! – откликнулся он. – Ты слышала, что мы говорили?

– Голоса, – зевнула она, помотав головой. – Только голоса.

Мартин помолчал, глядя на нее.

– Ну, я отбываю, – сказал он, беря шляпу. – Ужинать у кузины на Гроувнер-сквер.

Он повернулся и пошел прочь.

Немного отойдя, он обернулся. Мэгги и Сара все так же сидели у коляски под деревьями. Он пошел дальше. Затем обернулся опять. Теперь деревья скрылись за склоном. Очень полную женщину тащила по тропинке собака на поводке. Сестер уже не было видно.

Час или два спустя, когда Мартин ехал через парк, солнце садилось. Ему казалось, что он забыл что-то сделать, но что именно – не мог вспомнить. Перед его глазами проходили пейзажи, один заслонял и сменял другой. Сейчас он ехал по мосту через Серпантин. Вода отражала закат, и одновременно ее освещали неровные лучи фонарей. Композицию завершал белый мостик. Экипаж въехал под тень деревьев и присоединился к длинной веренице экипажей, двигавшихся к Мраморной арке. Люди в вечерних нарядах направлялись в театры и на приемы. Свет становился все желтее и желтее. Дорога была укатана до серебряно-металлического блеска. Все выглядело празднично.

Я опоздаю, подумал Мартин: экипаж попал в затор у Мраморной арки. Он посмотрел на свои часы – было полдевятого. Но полдевятого означает без четверти, сказал себе он, когда экипаж тронулся. И правда, когда он свернул на площадь, у подъезда стоял автомобиль, из которого выходил мужчина. Значит, я как раз вовремя, рассудил Мартин и заплатил извозчику.

Дверь открылась в тот самый момент, когда он прикоснулся к звонку, как будто он наступил на пружину. Дверь открылась, и два лакея шагнули навстречу, чтобы взять его вещи, как только он вошел в устланную черно-белой плиткой переднюю. Третий лакей повел его по дуге роскошной беломраморной лестницы. На стене висели в ряд большие темные картины, а на верхней площадке, у двери – желто-голубое полотно, изображавшее венецианские дворцы и бледно-зеленые каналы.

«Каналетто или его школа?» – подумал Мартин, пропуская вперед другого гостя. Затем он назвался лакею.

– Капитан Парджитер! – громогласно объявил тот.

У входа стояла Китти. Она была в модном вечернем платье, со слегка подкрашенными губами. Она подала ему руку, но он, не задержавшись, прошел дальше, поскольку прибывали другие гости. «Похоже на вокзал», – заметил он про себя, потому что гостиная, с люстрами, желтыми стенными панелями, диванами и часто расставленными стульями, напоминала просторный зал ожидания. Уже собралось человек семь-восемь. В этот раз не подействует, подумал Мартин, беседуя с хозяином дома, который вернулся со скачек. Лицо того сияло так, будто минуту назад он жарился под солнцем. На лбу виднелась красная полоска от шляпы. Ему вполне подошли бы темные очки, висящие на шее, подумал Мартин. Нет, не подействует, повторил он про себя, когда они говорили о лошадях. Он слышал, как внизу, на улице, кричал продавец газет, гудели рожки. Он сохранял ясное понимание сути разных предметов и различий между ними. Когда прием удавался, «действовал», все предметы, все звуки сливались воедино. Мартин посмотрел на пожилую даму с клиновидным землистым лицом, которая, уютно устроившись, сидела на диване. Рядом висел портрет Китти, написанный модным художником. Мартин то и дело поглядывал на него, перенося вес то на одну ногу, то на другую и продолжая разговаривать с седым джентльменом с изысканными манерами и глазами кровяной гончей, за которого вышла Китти, вместо того чтобы стать женой Эдварда. Затем подошла сама Китти и представила его девушке в белом, которая одиноко стояла, положив руку на спинку стула.

– Мисс Энн Хильер, – сказала Китти. – Мой кузен, капитан Парджитер.

Она ненадолго задержалась рядом с ними, чтобы помочь их знакомству. Но, как всегда, она была слегка скованна и только стояла, помахивая веером.

– Ты была на скачках, Китти? – спросил Мартин. Он знал, что она терпеть не может скачки, но ему всегда нравилось дразнить ее.

– Я? Нет, я не хожу на скачки, – довольно сухо ответила она. И удалилась, потому что заметила вновь прибывшего гостя – человека в мундире с золотым галуном и звездой[131]131
  Звезда – символ принадлежности к рыцарскому ордену.


[Закрыть].

Лучше бы я остался дома, подумал Мартин, читал бы книгу.

– Вы бывали на скачках? – громко спросил он девушку, которую ему предстояло проводить к столу. Она отрицательно покачала головой. У нее были белые руки, белое платье и жемчужное ожерелье. Абсолютная девственность, сказал себе Мартин, а я всего час назад лежал в чем мать родила на Эбери-стрит.

– Мне доводилось смотреть поло, – сказала она.

Мартин посмотрел на свои туфли и заметил на них морщинки. Они были старые. Он собирался купить новую пару, но забыл. Вот что я забыл, подумал он, вспомнив, как ехал в наемном экипаже по мосту через Серпантин.

Однако пора было спускаться к ужину. Мартин предложил девушке свою руку. Идя вниз по лестнице и глядя, как перед ними ползут со ступеньки на ступеньку шлейфы дамских платьев, он подумал: «О чем же мне говорить с ней?» Затем они прошли по черно-белым квадратам и оказались в столовой. Комната была искусно декорирована; картины освещались снизу длинными лампами в колпаках; накрытый стол сиял. Однако свет ниоткуда не бил в глаза. Если не подействует, подумал Мартин, глядя на ярко освещенный портрет вельможи в малиновом плаще и со звездой, то я не пойду больше никогда. Затем он заставил себя начать беседу с непорочной девицей, сидевшей рядом с ним. Однако ему пришлось отвергнуть почти все темы, которые приходили в голову: она была слишком молода.

– У меня есть три темы для разговора, – откровенно начал он, не придумав даже, как закончит фразу. – Скачки, русский балет и… он мгновение поколебался, – Ирландия. Что вам интересно?

Он разложил свою салфетку.

– Пожалуйста, – проговорила она, чуть к нему наклонившись, – повторите, что вы сказали.

Он засмеялся. У нее была очаровательная манера чуть склонять голову набок, приближаясь к собеседнику.

– Оставим эти темы, – сказал Мартин. – Поговорим о чем-нибудь интересном. Вам нравятся приемы?

Девушка окунула свою ложку в суп. Подняв ее, она посмотрела на Мартина глазами, которые были похожи на блестящие камни под пленкой воды. Они похожи на кусочки стекла под водой, подумал он. Она была исключительно хороша собой.

– Но я была на приемах всего три раза в жизни! – сказала она, очаровательно хохотнув.

– Неужели! – воскликнул Мартин. – Этот, значит, третий. Или четвертый?

Он прислушался к звукам улицы. До него доносились только гудки автомобилей, но они отдалились и слились в один непрерывный гул. Прием начинал действовать. Он выставил свой бокал. Пока его наполняли, он подумал, что ему хочется, чтобы она сказала себе: «С каким приятным человеком я сидела рядом!» – когда сегодня будет ложиться спать.

– Это мой третий настоящий прием, – сказала девушка, сделав ударение на слове «настоящий», что показалось Мартину слегка выспренним. Месяца три назад она еще сидела в детской, подумал он, и делала уроки.

– А я сегодня, бреясь, – сказал он, – решил, что больше никогда не пойду ни на один прием.

Это была правда. Он заметил пустое место на книжной полке и, задержав в воздухе руку с бритвой, подумал: «Кто взял биографию Рена?»[132]132
  Кристофер Рен (1632–1723) – знаменитый английский архитектор, среди его многочисленных творений – собор Святого Павла и Гринвичская обсерватория.


[Закрыть] И захотел остаться дома, чтобы почитать в одиночестве. Но теперь… Какой кусочек может он отломить от своего огромного опыта, чтобы поделиться с ней?

– Вы живете в Лондоне? – спросила девушка.

– На Эбери-стрит, – сказал Мартин.

Она знала Эбери-стрит, потому что ездила по ней на вокзал Виктория, а на вокзал Виктория она ездила часто, потому что у ее семьи был дом в Сассексе.