Текст книги "По морю прочь. Годы"

– А скажите мне… – начал Мартин, почувствовав, что отчужденность преодолена, но тут она отвернулась, чтобы ответить на замечание мужчины, сидевшего с другой стороны. Мартин был уязвлен. Вся конструкция, которую он выстраивал, словно играя в бирюльки, вдруг рухнула наземь. Энн говорила с тем мужчиной так, точно знала его всю жизнь. По его волосам будто прошлись граблями, и он был очень молод. Мартин сидел молча и смотрел на большой портрет напротив. Под ним стоял лакей, шеренга графинов заслоняла внизу складки плаща. Это третий граф или четвертый? – задумался Мартин. Восемнадцатый век он знал хорошо. Это четвертый граф, который удачно женился. Так или иначе, подумал Мартин, глядя на Китти, сидевшую во главе стола, Ригби более родовиты, чем мы. Он улыбнулся, мысленно одернув себя. Я вспоминаю о «родовитости», только когда ужинаю в подобных местах, подумал он. Он посмотрел на другой портрет – женщины в платье цвета морской волны. Знаменитый Гейнсборо. Однако в этот момент леди Маргарет, дама сидевшая слева, обратилась к нему.

– Я уверена, вы со мной согласитесь, капитан Парджитер, – сказала она, и он заметил, что перед тем, как назвать его, она пробежала глазами по его карточке, хотя они часто до этого встречались, – что это чудовищный поступок.

Она говорила с таким напором, что вилка в ее руке казалась оружием, на которое она собиралась нанизать Мартина. Он окунулся в разговор. Речь, конечно, шла о политике, об Ирландии.

– Каково ваше мнение? – спросила она, потрясая вилкой. На мгновение он поддался иллюзии, будто и сам причастен к закулисью. Занавес опущен, огни горят, и он тоже находится за кулисами. Разумеется, это была иллюзия: они лишь бросали ему объедки со своего стола. Однако чувство было приятное – пока оно не растаяло. Он стал слушать. Теперь дама обращалась к респектабельному пожилому мужчине, сидевшему в конце стола. Мартин начал наблюдать за ним. В ответ на разглагольствования дамы тот надел на лицо маску бесконечно мудрого терпения. Занят он был перекладыванием трех хлебных корочек рядом со своей тарелкой – словно играл в таинственную игру, имевшую глубокий смысл. «Ну и что?» – как будто говорил он, перебирая пальцами не корочки, а судьбы человечества. Эта маска могла скрывать что угодно. Или ничто. Во всяком случае, она была преисполнена достоинства. Но леди Маргарет и его нанизала на свою вилку. Перед тем как заговорить, он поднял брови и отодвинул одну корочку в сторону. Мартин подался вперед, чтобы расслышать.

– Когда я был в Ирландии, – начал мужчина, – в тысяча восемьсот восьмидесятом году… – Он говорил очень просто; он предлагал им некое воспоминание; рассказ был безупречен и четко держал тему, не расплескивая по сторонам ни капли. Мужчина в свое время играл важную роль. Мартин внимательно слушал. Ему было интересно. Да, думал он, вот так все и идет, и идет… Он наклонился вперед, чтобы не упустить ни слова. Однако тут он почувствовал какое-то вмешательство. Энн повернулась к нему.

– Скажите, – попросила она, – кто это?

Она склонила голову на правый бок. Она явно полагала, что Мартин знает всех. Это польстило ему. Он посмотрел вдоль стола. Кто же это? Ведь он уже встречал этого человека. И видимо, тому здесь слегка не по себе.

– Я знаю его, – сказал Мартин. – Знаю…

У человека было довольно бледное толстое лицо. Он говорил очень быстро. А молодая замужняя женщина, к которой он обращался, кивала в ответ: «Понимаю, понимаю…» Однако на ее лице было заметно некоторое напряжение. Зря стараетесь, старина, хотелось сказать Мартину. Она ни понимает ни слова.

– Не могу вспомнить фамилию, – сказал он вслух. – Но мы встречались. Постойте, где же? В Оксфорде или Кембридже?

Еле заметное приятное удивление отразилось во взгляде Энн. Она распознала разницу. Она объединила того человека и Мартина. Они не принадлежали к ее миру – отнюдь нет.

– Вы видели русский балет? – спросила она. Вероятно, она ходила на него со своим молодым человеком. И что же такое твой мир, думал Мартин, пока она изливала свой скудный запас эпитетов: «божественно», «поразительно», «восхитительно» и так далее. Тот самый мир? Он посмотрел вдоль стола. Так или иначе, никакой иной мир с ним не сравнится. К тому же это хороший мир: большой, щедрый, великодушный. И очень приятный на вид. Он переводил взгляд с лица на лицо. Ужин подходил к концу. Все выглядели так, будто их натерли замшей, как драгоценные камни. И все-таки благополучие шло из самой глубины, проступало сквозь грани. А камень был чистой воды, без какой-либо мути, сомнений. Тут рука лакея в белой перчатке, убиравшая тарелки, задела бокал с вином. Красные брызги попали на платье женщины. Но ни один ее мускул не дрогнул, она продолжала беседовать. Затем она непринужденно расправила на пятне принесенную ей салфетку.

Вот что я люблю, подумал Мартин. Это его восхищало. А ведь она могла бы высморкаться в кулак, как торговка, если бы захотела. Однако Энн что-то говорила.

– А как она взлетает, – воскликнула она, подняв руку в очаровательном жесте, – и опускается! – Рука упала на колени.

– Восхитительно! – согласился Мартин. Он заметил, что перенял даже интонацию – у того молодого человека, по чьим волосам как будто прошлись граблями. – Нижинский восхитителен, – кивнул он. – Восхитителен.

– Моя тетя познакомила меня с ним на одном приеме, – сказала Энн.

– Ваша тетя? – громко переспросил Мартин.

Энн назвала известную фамилию.

– Так она ваша тетя?

Теперь все ясно. Вот, значит, каков ее мир. Он еще хотел спросить ее – потому что она показалась ему очаровательно юной и простой в общении, – но было уже поздно. Энн вставала.

– Надеюсь… – начал Мартин. Она наклонила к нему голову, как будто очень хотела остаться, уловить его последнее слово, его малейшее слово, но – не могла, поскольку уже встала леди Лассуэйд и ей пора было идти.

Леди Лассуэйд встала, все встали. Все платья – розовые, серые, цвета морской волны – распрямились, и какое-то мгновение высокая женщина, стоявшая у стола, была очень похожа на знаменитый портрет кисти Гейнсборо, висевший на стене. А стол, усеянный салфетками и винными бокалами, имел вид запустения. На минуту дамы столпились у двери, затем невысокая пожилая женщина в черном проковыляла мимо них с подчеркнутым достоинством, и Китти, покидавшая столовую последней, одной рукой обняла Энн за плечи и вывела ее. Дверь за дамами закрылась.

Китти секунду помедлила.

– Надеюсь, вам понравился мой пожилой кузен? – спросила она Энн, когда они вместе поднимались по лестнице. Проходя мимо зеркала, она что-то расправила на своем платье.

– Он очень мил! – воскликнула Энн. – Какое прелестное деревце! – Она отозвалась о Мартине и о дереве с одной и той же интонацией.

Они задержались, чтобы посмотреть на покрытое розовыми цветками дерево, стоявшее у двери в фарфоровом горшке. Одни цветы уже совсем распустились, другие были еще в бутонах. Пока женщины смотрели, с дерева упал лепесток.

– Жестоко держать его здесь, – сказала Китти, в такой жаре.

Они вошли в гостиную. Во время ужина слуги открыли раздвижные двери и зажгли в дальней комнате свет, поэтому казалось, что дамы вошли в помещение, только что подготовленное для них. В камине между двумя массивными подставками для дров ярко горел огонь. Но он скорее украшал гостиную и создавал уют, чем обогревал. Две или три дамы стояли у камина, протянув к огню руки и шевеля пальцами. Они подвинулись, чтобы пропустить хозяйку.

– Как мне нравится этот портрет, Китти! – сказала миссис Эйзлэби, глядя на портрет леди Лассуэйд в молодости. В то время ее волосы были ярко-рыжими, на картине она была изображена с корзиной роз. Она выглядела одновременно страстно и нежно, как бы появляясь из облака белого муслина.

Китти глянула на полотно и отвернулась.

– Свои портреты никогда не нравятся, – сказала она.

– Но ведь это вылитая вы! – возразила другая дама.

– Уже нет, – сказала Китти, неловко рассмеявшись комплименту. После ужина женщины всегда обмениваются комплиментами по поводу платьев и внешности, подумала она. Она не любила оставаться среди женщин после ужина, потому что стеснялась их общества. Она стояла, выпрямившись, среди них, пока лакеи разносили на подносах кофе. – Кстати, надеюсь, вино… – она сделала паузу, чтобы взять кофе, – не слишком запачкало вам платье, Синтия? – Она обращалась к молодой замужней женщине, которая так хладнокровно восприняла эту неприятность.

– А платье такое прелестное, – сказала леди Маргарет, перебирая между большим и указательным пальцами складки золотого атласа.

– Вам нравится? – спросила молодая женщина.

– Просто прелесть! Я любуюсь на него весь вечер! – вступила миссис Трейер, женщина восточной внешности, у которой из прически торчало перо, гармонировавшее с ее еврейским носом.

Китти смотрела на почитательниц прелестного платья и думала: вот Элинор умеет избегать этого. Она отказалась от приглашения на ужин. Китти было досадно.

– Скажите, – перебила ее мысли леди Синтия, – кто это сидел рядом со мной? У вас в доме всегда встречаешь таких интересных людей.

– Кто сидел с вами рядом? – Китти на секунду задумалась. – Тони Эштон.

– Тот, что читал лекции по французской поэзии в Мортимер-Хаузе? – вклинилась миссис Эйзлэби. – Я мечтала на них пойти. Говорят, удивительно интересно.

– Милдред ходила, – сказала миссис Трейер.

– Почему мы все стоим? – сказала Китти. Она сделала движение руками в сторону кресел. Она имела обыкновение производить такие жесты столь внезапно, что ее за глаза прозвали «гренадером».

Все разошлись в разные стороны, а сама Китти, проследив, как распределились пары, села рядом со своей старой тетушкой Уорбертон, которая была водружена в огромное кресло.

– Расскажи мне о моем дорогом крестнике, – попросила старуха. Она имела в виду среднего сына Китти, который служил во флоте и сейчас находился на Мальте.

– Он на Мальте… – начала Китти.

Она устроилась на низком стульчике и стала отвечать на вопросы. Но жар от камина был слишком силен для миссис Уорбертон. Она подняла свою узловатую старую руку.

– Пристли хочет зажарить нас, – сказала Китти.

Она встала и подошла к окну. Дамы улыбались, пока она шла через комнату и поднимала фрамугу. Раздвинув занавески, она мельком взглянула на площадь за окном. На мостовой тени от листьев смешивались с фонарным светом в пеструю сетку; всегдашний полицейский балансировал на своем посту; всегдашние мужчины и женщины, с высоты казавшиеся коротышками, спешили вдоль тротуарных ограждений. Утром, чистя зубы, Китти видела их так же спешащими, но в другую сторону. Затем она вернулась и села на низкий стульчик рядом с тетушкой Уорбертон. Старая жизнелюбка была по-своему искренна.

– А рыжий хулиган, которого я обожаю? – спросила она. Мальчик, учившийся в Итоне, был ее любимцем.

– Он набедокурил, – сказала Китти. – Его высекли. – Она улыбнулась. Он был и ее любимцем.

Старуха ухмыльнулась. Она питала слабость к мальчикам, которые бедокурят. У нее было желтое клиновидное лицо с редкими волосками на подбородке. Ей было за восемьдесят, но сидела она будто в седле охотничьей лошади, подумала Китти, глядя на ее руки. Они были грубые, с утолщенными суставами; красные и белые искры играли на ее перстнях, когда она шевелила пальцами.

– Ну, а вы, моя дорогая, – спросила она, пронизывающе глядя на Китти из-под кустистых бровей, – как всегда, в делах?

– Да. Как обычно, – сказала Китти, избегая проницательных старых глаз, поскольку она втайне поделывала и то, что вон те дамы не одобрили бы.

Дамы болтали между собой. Хотя беседа звучала оживленно, для слуха Китти она была лишена сути. Дамы просто перебрасывались словами, точно воланом при игре в бадминтон, чтобы лишь скоротать время до того момента, когда откроется дверь и войдут мужчины. Тогда они умолкнут. Сейчас же они обсуждали дополнительные выборы. Китти слышала, как леди Маргарет рассказала историю, которая, вероятно, была грубовата – в духе восемнадцатого века, – судя по тому, как она понизила голос.

– …перевернул ее и отшлепал, – донеслось до Китти. Последовал смех, похожий на щебет.

– Я так рада, что он попал в парламент, несмотря на них, – сказала миссис Трейер. Все говорили вполголоса.

– Я надоедливая старуха, – сказала тетушка Уорбертон, прикоснувшись узловатой рукой к плечу Китти. – Но теперь я попрошу вас закрыть это окно. – Сквозняк добрался до ее ревматического сустава.

Китти направилась к окну. «Будь прокляты эти женщины!» – сказала она про себя. Она взяла длинный шест с клювом на конце, стоявший у окна, и ткнула им в створку. Но окно заклинило. Китти хотелось бы сорвать с них наряды, драгоценности, интриги, сплетни. Окно захлопнулось. Энн стояла в сторонке, ей было не с кем говорить.

– Идите, побеседуйте с нами, Энн, – сказала Китти, подзывая ее рукой. Энн придвинула низкую скамеечку и села у ног тетушки Уорбертон. Последовала пауза. Престарелая миссис Уорбертон не любила юных девиц; однако у них были общие родственники.

– Где сейчас Тимми, Энн? – спросила она.

– В Хэрроу, – сказала Энн.

– Ах да, ваших всегда отдавали в Хэрроу, – сказала тетушка. Затем старуха, демонстрируя благородные манеры, заменявшие человеческую теплоту, польстила девушке, сравнив ее с ее бабкой, известной красавицей.

– Мне так жаль, что я не знала ее! – воскликнула Энн. – Расскажите – какая она была?

Старая дама начала отбирать воспоминания, создавая именно корпус избранного, текст со звездочками на месте пропусков, потому что полностью он едва ли предназначался для ушей девушки в белом атласе. Мысли Китти потекли в другом направлении. Если Чарльз надолго задержится внизу, думала она, глядя на настенные часы, то она опоздает на поезд. Можно ли доверить Пристли несколько слов, которые следует шепнуть ему на ухо? Она даст им еще десять минут. Китти вновь повернулась к тетушке Уорбертон.

– Наверное, она была чудесная! – говорила Энн. Она сидела, обхватив руками колени и глядя в глаза бородатой старой вдовы. На мгновение Китти почувствовала жалость. Ее лицо станет таким же, как у них, подумала она, посмотрев на группу людей в другом конце комнаты. Их лица выглядели утомленно, тревожно, их руки постоянно двигались. И все же это смелые люди, и великодушные. Они дают не меньше, чем берут. Какое право имеет Элинор презирать их? Разве она больше сделала в жизни, чем Маргарет Мэррабл? Или я? – думала Китти. Или я… Кто прав? Кто заблуждается?.. Но тут пришло спасение – открылась дверь.

Вошли мужчины. Они появились как бы нехотя, весьма неторопливо, словно только что прекратили разговор, вынужденные взять курс на гостиную. Они слегка раскраснелись и еще посмеивались – видимо, беседа прервалась на середине. Они вошли вереницей, и благородного вида старик прошествовал через комнату, похожий на корабль, входящий в порт, и все дамы зашевелились на своих местах. Игра закончилась, волан и ракетки были отложены в сторону. Они похожи на чаек, высмотревших рыбу, думала Китти. Кто-то вспорхнул, кто-то хлопал крыльями. Величественный мужчина медленно опустился в кресло рядом со своей старой знакомой леди Уорбертон. Он сцепил пальцы и начал: «Итак…» – будто собирался продолжить беседу, прерванную накануне. Да, подумала Китти, в этой престарелой паре что-то есть такое – человечное? устоявшееся? – она не могла найти нужного слова – как будто они вели свой разговор последние пятьдесят лет… Все увлеченно разговаривали. У них была важная задача: добавить очередную фразу к повествованию, которое должно было вот-вот закончиться, или находилось в середине, или только собиралось начаться.

Однако Тони Эштон стоял в одиночестве, не имея возможности прибавить к этому повествованию ни слова. Поэтому Китти подошла к нему.

– Вы давно видели Эдварда? – спросил он ее, как обычно.

– Нет, сегодня, – сказала Китти. – Я обедала с ним. Мы погуляли в парке… – Она замолчала. Они гуляли в парке. Там пел дрозд, и они остановились послушать. «Умный дрозд поет свою песню дважды…»[133]133
  Строка из стихотворения английского поэта Роберта Браунинга (1812–1889) «Мысли о доме, пришедшие за границей» (1845).


[Закрыть] – сказал он. «Правда?» – невинно спросила она. А это была цитата.

Она почувствовала себя глупой. Оксфорд всегда заставлял ее чувствовать себя глупой. Она питала к Оксфорду неприязнь, однако Эдварда уважала, и Тони тоже, подумала она, глядя на него. На вид – сноб, внутри – ученый… У них есть принципы… Впрочем, пора было вернуться к настоящему.

Она хотела поговорить с какой-нибудь умной женщиной – миссис Эйзлэби или Маргарет Мэррабл. Но обе были заняты, обе весьма энергично нанизывали фразы. Повисла пауза. Я плохая хозяйка, подумала Китти. Такие запинки происходили на ее приемах всегда. Так, Энн. Ее сейчас займет знакомый ей молодой человек. Однако Китти подозвала ее. Энн подошла – сразу же и покорно.

– Идемте, я вас представлю мистеру Эштону, сказала Китти. – Он читал лекции в Мортимер-Хаузе, – объяснила она. – Лекции о…. – Она заколебалась.

– О Малларме, – сказал Тони, издав скрипучий звук, как будто ему сдавили горло.

Китти обернулась. К ней подошел Мартин.

– Блистательный прием, леди Лассуэйд, – сказал он со своей всегдашней надоедливой иронией.

– Этот? Ерунда, – резко ответила Китти. Это вообще был не прием. Ее приемы никогда не бывали блистательными. Мартин, как обычно, пытался поддразнить ее. Она опустила взгляд и увидела его поношенные туфли. – Иди сюда, поговори со мной, – сказала Китти, почувствовав возвращение старинных родственных чувств.

Она с приятным удивлением заметила, что он слегка раскраснелся. Немного, как говорили няни, «воображает». Сколько еще «приемов» понадобится, думала она, чтобы превратить ее насмешливого, бескомпромиссного кузена в покорного члена общества?

– Давай сядем и как следует поговорим, – сказала она, опускаясь на небольшой диванчик. Он сел рядом. – Расскажи, что поделывает Нелл? – спросила Китти.

– Передает тебе привет. Она велела сказать, что очень хотела тебя увидеть.

– Что же она не пришла? – удивилась Китти. Она чувствовала себя уязвленной и ничего не могла поделать.

– Не нашла подходящую заколку, – сказал Мартин со смешком, глядя на свои туфли. Китти тоже посмотрела на них. – Мои туфли, как видишь, не столь важны. Но ведь я мужчина.

– Это такая чепуха… – начала Китти. – Какая разница…

Однако смотрела она уже за Мартина, на группы великолепно одетых женщин; потом – на картину.

– Твой портрет над камином – жуткая мазня, – сказал Мартин, глядя на рыжеволосую девушку. – Кто его писал?

– Я забыла… Не будем туда смотреть, – ответила Китти. – Давай говорить… – Она осеклась.

Мартин обвел комнату взглядом. Она была полна людей; на маленьких столиках стояли фотографии, на изящных горках – вазы с цветами; стены были отделаны желтой парчой. Китти почувствовала, что он осуждает и гостиную, и ее саму.

– Мне все время хочется взять нож и содрать все это, – сказала Китти. Но что толку? – подумала она про себя. Если она уберет какую-нибудь картину, ее муж скажет: «А где дядя Билл на лошади?» – и придется вешать обратно. – Похоже на гостиницу, да?

– На вокзал, – сказал Мартин. Он сам не знал, зачем ему хочется уколоть ее; но ему хотелось, в этом сомнений не было.

– Я все удивляюсь, – он понизил голос, – зачем выставлять такие картины, – он кивнул на портрет, – если у тебя есть Гейнсборо…

– И зачем, – Китти тоже понизила голос, передразнивая его интонацию, в которой слышалась и издевка, и добродушный юмор, – приходить и есть их еду, если презираешь их?

– Вовсе нет! Ничуть! – воскликнул он. – Я получаю огромное удовольствие. Мне приятно тебя видеть, Китти. – Это была правда, Китти всегда была ему по душе. – Ты не забыла бедных родственников. Очень любезно с твоей стороны.

– Это они забыли меня, – сказала Китти.

– А, Элинор. Старая чудачка.

– Это все так… – начала Китти. Но тут она заметила какую-то неправильность в расположении гостей и не договорила. – Ты должен побеседовать с миссис Трейер, – сказала она, вставая.

Зачем я это делаю? – думала Китти, ведя за собой Мартина. Он хотел поговорить с ней, ему нечего было сказать гарпии азиатского вида с фазаньим пером на затылке. Но, если пьешь доброе вино благородной графини, кланяясь, сказал себе Мартин, надо развлекать и ее менее приятных гостей. Он повел даму к дивану.

Китти подошла к камину и ударила кочергой по углям, от чего в дымоход полетел сноп искр. Она была раздражена, ее терзало беспокойство: если они задержатся еще надолго, она опоздает на поезд. Украдкой она приметила, что стрелки часов приблизились к одиннадцати. Гости скоро должны были разойтись, ее прием был лишь прелюдией к другому приему. Но они все говорили и говорили, как будто вообще не собирались уходить. Она посмотрела на группы, казавшиеся незыблемыми. Затем часы исторгли из себя серию капризных ударчиков. На последнем открылась дверь, и вошел Пристли. Глядя непроницаемыми глазами дворецкого и скрючив указательный палец, он вызвал Энн Хильер.

– Это мама меня зовет, – сказала Энн и порхнула через гостиную.

– Она отвезет вас? – спросила Китти. Зачем? – подумала она, глядя на миловидное личико, на котором не было ни следа ни мысли, ни характера; оно напоминало лист бумаги, на котором не написано ничего, кроме юности. Китти взяла ее за руку. – Вам обязательно уходить?

– Боюсь, что да, – сказала Энн, освобождая руку.

Гости зашевелились и начали вставать, похожие на потревоженных белокрылых чаек.

– Поедете с нами? – Мартин услышал, как Энн обратилась к молодому человеку, по чьим волосам как будто прошлись граблями. Проходя мимо Мартина, который стоял, протянув вперед руку, Энн едва кивнула ему, точно его образ уже стерся из ее памяти. Он был обескуражен. Его чувства оказались непропорциональны объекту. Он ощущал сильное желание поехать с ними куда угодно. Но его не пригласили. А Эштона пригласили, и он прошествовал за ними.

Подхалим! – подумал Мартин с обидой, которая удивила его самого. На мгновение он почувствовал странную ревность. Похоже было, что все «двинулись дальше». Остались только старички, – а, нет, величественный тоже собрался на выход. Лишь старуха ковыляла по гостиной, держась за Лассуэйда. Она хотела уточнить что-то сказанное насчет миниатюры. Лассуэйд снял картинку со стены и подставил под лампу, чтобы старуха могла вынести свое заключение. Это дедушка на лошади или дядя Уильям?

– Садись, Мартин, будем говорить, – сказала Китти.

Он сел. Но у него было ощущение, что она желает его ухода. Он заметил, как она смотрела на часы. Они немного поболтали. Затем к ним подошла старуха. Она уверяла, что, без сомнений, исходя из семейных преданий, которых она знала больше, чем кто бы то ни было, на лошади сидел дядя Уильям, а не дедушка. Она собралась уходить. Но не спешила. Мартин подождал, пока она, опираясь на руку племянника, миновала двери. Он колебался: теперь они одни, уйти ему или нет? Но Китти уже вставала и протягивала ему руку.

– Приходи еще поскорее, когда я буду одна, – сказала она.

Он почувствовал, что его отсылают прочь.

Люди всегда так говорят, думал он, медленно спускаясь по лестнице вслед за леди Уорбертон. Приходите еще. Но я не уверен, что мне стоит… Леди Уорбертон ползла вниз, как краб, цепляясь за перила одной рукой, а другой держась за локоть Лассуэйда. Мартин топтался позади. Он еще раз посмотрел на полотно Каналетто. Хорошая картина, но копия, подумал он. Он глянул поверх перил и увидел черно-белые плитки на полу в передней.

Подействовало, заключил он, проходя ступеньку за ступенькой. С переменным успехом, конечно. Но стоило ли? – спросил он себя, когда лакей подавал ему пальто. Двойные двери были широко открыты на улицу. Мимо прошел человек, потом еще один. Они с любопытством заглядывали внутрь и видели лакея в большом ярко освещенном зале и старую даму, которая остановилась на черно-белом шахматном полу. Она одевалась. Сначала приняла свое манто с фиолетовым разрезом, затем меха. С ее запястья свисала сумочка. Старуха была увешана цепочками, пальцы унизывали перстни. Острое землисто-серое лицо, расчерченное морщинами и бороздами, выглядывало из мехов и кружев, как из уютного гнезда. Глаза еще хранили блеск.

Девятнадцатый век отправляется спать, сказал себе Мартин, глядя, как она с трудом, опираясь на лакея, одолевает ступени парадного. Ей помогли сесть в экипаж. Затем Мартин пожал руку хозяину, который выпил вина как раз столько, сколько ему требовалось, чтобы не повредить здоровью, и пошел по Гроувнер-сквер.

В спальне на верхнем этаже дома Бэкстер, горничная Китти, наблюдала из окна, как разъезжаются гости. А, вот и старуха. Бэкстер хотелось, чтобы они поспешили: если прием слишком затянется, ее собственная увеселительная поездка сорвется. Назавтра она запланировала прокатиться вверх по реке со своим молодым человеком. Бэкстер обернулась и оглядела комнату. Все было готово – пальто ее госпожи, юбка и сумка с билетом в ней. Уже давно пробило одиннадцать. Бэкстер постояла в ожидании у туалетного столика. Трехстворчатое зеркало отражало серебряные плошки, пудреницы, гребешки, щетки. Горничная наклонилась и усмехнулась своему отражению – вот так она будет выглядеть, когда отправится по реке. Затем она подобралась, потому что услышала шаги в коридоре. Госпожа шла к себе. Вот и она.

Вошла леди Лассуэйд, снимая с пальцев перстни.

– Простите, что так поздно, Бэкстер, – сказала она. – Теперь мне надо поторопиться.

Бэкстер молча расстегнула ее платье, ловко сдернула его к ногам и убрала. Китти села за туалетный столик, сбросила туфли. Атласные туфли всегда жмут. Она посмотрела на часы, стоявшие на столике. Времени как раз.

Бэкстер подала пальто. Затем – сумочку.

– Билет здесь, миледи, – сказала она, прикоснувшись к сумочке.

– Теперь шляпку, – сказала Китти.

Она наклонилась, чтобы надеть ее перед зеркалом. Маленькая дорожная шляпка из твида, балансировавшая на вершине прически, придала ей вид совершенно другого человека; ей нравилось так выглядеть. Она стояла, в своем дорожном наряде, и размышляла, не забыла ли чего. На мгновение в ее сознании возникла пустота. Где я? Что я делаю? Куда еду? Взгляд остановился на туалетном столике; она смутно вспомнила другую комнату, другое время, когда она была девушкой. Кажется, тогда она жила в Оксфорде?

– Где билет, Бэкстер? – вскользь спросила она.

– В вашей сумочке, миледи, – напомнила Бэкстер. Она держала сумочку в руке.

– Так, все, – сказала Китти, оглядываясь вокруг.

Она почувствовала мимолетное угрызение совести.

– Спасибо, Бэкстер, – сказала она. – Надеюсь, вам понравится… – Она засомневалась, потому что не знала, чему Бэкстер собиралась посвятить выходной. – …спектакль, – закончила она наугад.

Бэкстер едва заметно улыбнулась. Горничные раздражали Китти деланной учтивостью, своими непроницаемыми, насупленными лицами. Но они были весьма полезны.

– До свидания! – попрощалась Китти в дверях спальни.

Бэкстер уже отвернулась: ее ответственность за госпожу кончилась. Лестница находилась в ведении кого-то еще.

Китти заглянула в гостиную, на случай, если ее муж еще был там. Но комната оказалась пуста. Огонь продолжал гореть, кресла, расставленные в круг, как будто еще держали своими ручками остов прошедшего приема. Однако у двери ее ждала машина.

– Успеваем? – спросила она шофера, когда он укрывал ее колени пледом.

Они отъехали.

Вечер был ясный и тихий, на площади видны были все деревья до единого; одни совсем черные, другие испещренные причудливыми пятнами искусственного света. Над дуговыми фонарями вздымались столбы тьмы. Хотя дело шло к двенадцати часам, это время суток едва ли походило на ночь, скорее на призрачный, бесплотный день – благодаря множеству уличных фонарей, проезжающим автомобилям, мужчинам в белых шарфах и легких плащах нараспашку, проходившим по чистым и сухим тротуарам, и освещенным окнам в большинстве домов, потому что везде давались приемы. Когда автомобиль мягко покатил по Мейфэру, город изменился. Пивные закрывались. У фонарного столба на углу собрались люди. Пьяный мужчина горланил какую-то песню; девица навеселе с пером, ниспадавшим на глаза, покачивалась, держась за столб… Однако то, что Китти видела, не шло глубже ее глаз. После стольких разговоров, стольких усилий и спешки она не могла осознать увиденное. А ехали они быстро. Автомобиль повернул и на полной скорости понесся по длинному ярко освещенному проспекту с большими магазинами, витрины которых были закрыты ставнями. Улицы были почти пусты. Желтые вокзальные часы показывали, что осталось пять минут.

Как раз вовремя, сказала себе Китти. Как обычно, выйдя на платформу, она почувствовала приятное возбуждение. С высоты падал рассеянный свет. В огромном пустом пространстве раздавались крики людей и лязг вагонов. Поезд ждал; пассажиры готовились к отправлению. Некоторые из них, боясь далеко отойти от своих мест, стояли одной ногой на ступеньках вагона и отпивали что-то из толстых чашек. Китти посмотрела вдоль поезда и увидела, что паровоз заправляется водой через шланг. Казалось, его мощное тело состоит из одних мышц, шея как будто была втянута в круглое гладкое туловище. Это был поезд так поезд, остальные смотрелись рядом с ним, как игрушечные. Китти втянула дымный воздух, который оставлял в горле кисловатый вкус, как будто уже отдавал Севером.

Кондуктор увидел Китти и шел к ней со свистком в руке.

– Добрый вечер, миледи, – поздоровался он.

– Добрый вечер, Первис. Еле успела, – сказала она, когда он отпирал дверь вагона.

– Да, миледи. Как раз вовремя.

Он запер дверь. Китти обернулась и оглядела маленькую освещенную комнатку, в которой ей предстояло провести ночь. Все было подготовлено: постель застелена, простыни аккуратно отвернуты, сумка ее стояла на сиденье. Кондуктор прошел мимо окна с флажком в руке. Опаздывающий мужчина пробежал по платформе, расставив руки. Хлопнула дверь.

– Как раз вовремя, – сказала себе Китти.

Затем поезд легонько дернулся. Китти даже удивилась, что такое огромное чудище способно так осторожно начать такое долгое путешествие. Она увидела, как мимо проплыл вокзальный водогрей.

– Поехали, – сказала Китти, откинувшись на спинку сиденья. – Поехали!

Все напряжение вдруг покинуло ее. Она была одна, поезд ехал. Последний фонарь на платформе скользнул прочь. Последняя человеческая фигура исчезла позади.

«Как здорово! – подумала Китти, как будто была девочкой, которая сбежала от няни. – Поехали!»

Некоторое время она неподвижно сидела в своем ярко освещенном купе. Затем потянула вниз шторку, но та, щелкнув, свернулась обратно. Мимо скользили протяженные огни: огни заводов и складов, полутемных глухих улиц. Их сменили асфальтовые дорожки и более частые огни общественных парков, затем – кусты и живая изгородь, обрамлявшая какое-то поле. Лондон остался позади вместе со своим сиянием, которое, по мере того как поезд вонзался во тьму, как будто все уже сжималось огненным кругом. С грохотом поезд ворвался в туннель. В этот момент словно произошла ампутация: Китти была отрезана от светового круга.