Текст книги "По морю прочь. Годы"

– Идемте, – сказал он. – Идемте вниз.

– И что же ты обо мне думала? – спросил Николай, садясь рядом с Элинор.

Она улыбнулась. Он был, как всегда, в наряде из плохо сочетавшихся между собой частей, с печаткой-гербом своей матери-княжны; его смуглое, покрытое морщинами лицо всегда напоминало ей мохнатого зверя с болтающимися складками кожи, который жесток ко всем, кроме нее самой. Но что же она думала о нем? Она думала о нем в целом, она не могла разделить его на мелкие части. В ресторане, она помнила, было накурено.

– О том, как мы однажды ужинали в Сохо, – сказала она. – Помнишь?

– Все вечера с тобой я помню, Элинор, – ответил он. Но взгляд у него был слегка отсутствующий. Его внимание что-то отвлекло. Он смотрел на даму, которая только что вошла; на хорошо одетую даму, стоявшую спиной к шкафу, в котором было все на любой экстренный случай. Если я не могу описать собственную жизнь, как я могу описать его? Ведь что он собой представляет, она не знала; она знала только, что ей было приятно, когда он вошел в гостиную, что он освободил ее от необходимости думать и слегка подтолкнул ее мысли. Он смотрел на даму. Казалось, их взгляды бодрили ее, она трепетала под ними. Вдруг Элинор почудилось, что все это уже было. В тот вечер в ресторан тоже вошла девушка и стояла, трепеща, у двери.

Элинор точно знала, что он скажет. Он уже говорил это, тогда, в ресторане. Он скажет: «Она похожа на шарик на фонтанчике в рыбной лавке». Как она и думала, он сказал это. Неужели все повторяется, лишь с небольшими изменениями? – думала она. Если так, то, значит, есть некий порядок, некий повторяющийся мотив, как в музыке, наполовину вспоминаемый, наполовину предчувствуемый?.. Огромный узор, который становится понятен в какое-то мгновение? Эта мысль доставила ей острое наслаждение: что существует порядок. Но кто его творец? Кто его замыслил? Ее разум упустил нить. Она не сумела закончить мысль.

– Николай… – произнесла Элинор. Она хотела, чтобы он додумал ее мысль, взял ее и вынес на свет невредимой, придал ей целостность, красоту, полноту. Скажи, Николай… – начала она; но она не имела ни малейшего представления ни как закончить эту фразу, ни что именно она хотела спросить. Он говорил с Сарой. Элинор прислушалась. Он смеялся над Сарой. Он показывал на ее ноги.

– …явиться на прием, – говорил он, – в одном белом чулке, а другом – синем.

– Королева меня пригласила на чай, – проговорила Сара в такт музыке. – Говорю себе: «Быстро чулки выбирай! Золотые иль красные?» А, все равно! Все чулки мои в дырках давно.

Вот так осуществляется их любовь, подумала Элинор, слушая их смех, их пикировку. Еще один кусочек узора, заключила она, используя еще не до конца сформулированную мысль для того, чтобы приклеить ярлычок к живой сцене. И даже если эта любовная игра отличается от того, что было принято раньше, в ней тоже есть прелесть; это все же любовь – возможно, отличная от любви в старом понимании, но зато, не исключено, сильнее… Так или иначе, они думают друг о друге, живут друг в друге; а ведь это и есть любовь, разве нет? – рассуждала про себя Элинор под смех Сары и Николая.

– …Ты что, не можешь быть самостоятельной? – пенял Николай. – Не можешь сама себе подобрать чулки?

– Никогда! Никогда! – смеялась Сара.

– Потому что у тебя нет своей жизни. Она живет в мечтах, – сказал Николай, обернувшись к Элинор. – Одна.

– Профессор начал свою лекцию, – съязвила Сара, положив руку ему на колено.

– Сара затянула свою песню. – Николай со смехом прижал ее руку своею.

Но им очень хорошо, думала Элинор. Они смеются друг над другом.

– Скажи, Николай… – опять начала она.

Но уже заиграл следующий танец. В гостиную, толпясь, стали возвращаться пары. Медленно, сосредоточенно, с серьезными лицами, будто участвуя в мистическом обряде, который освобождал их от необходимости испытывать все остальные чувства, танцующие начали кружить мимо Элинор, Сары и Николая, задевая их колени, чуть ли не наступая им на ноги. Затем кто-то остановился перед сидящими.

– А вот и Норт, – сказала Элинор, подняв голову.

– Норт! – воскликнул Николай. – Норт! Мы виделись сегодня вечером, – он протянул руку Норту, – у Элинор.

– Было дело, – приветливо сказал Норт.

Николай сдавил его пальцы; когда он убрал руку, Норт опять почувствовал свои пальцы по отдельности. Что-то в этом было чрезмерное, но Норту понравилось. Он сам ощущал прилив чувств. Глаза его блестели. Озадаченное выражение исчезло с лица. Его авантюра удалась: девушка написала свое имя в его записной книжке. «Приходите ко мне завтра в шесть», – сказала она.

– Еще раз добрый вечер, Элинор, – произнес Норт, склоняясь к руке своей тетки. – Вы очень молодо выглядите. И чрезвычайно хороши собой. Мне нравится этот наряд. – Он оглядел ее индийскую накидку.

– То же могу сказать тебе, Норт. – Она посмотрела на него снизу вверх. И подумала, что еще никогда не видела его таким статным, Таким оживленным. – Ты не пойдешь танцевать? – спросила она. Музыка играла вовсю.

– Только если Салли окажет мне честь, – сказал он, кланяясь с преувеличенной учтивостью. Что с ним случилось? – дивилась Элинор. Он выглядит таким красавчиком, таким счастливым. Салли встала. Она подала руку Николаю.

– Я буду танцевать с тобой, – сказала она. Они замерли на миг в ожидании, а потом закружились прочь.

– Какая странная пара! – заметил Норт. Он наблюдал за ними с кривой усмешкой. – Они не умеют танцевать! – Он сел рядом с Элинор, на кресло, освободившееся после Николая. – Почему они не женятся? – спросил Норт.

– А зачем это им?

– Ну, все женятся. И он мне по душе, хотя он немного – как бы это сказать? – мещанин, что ли, – предположил Норт, глядя не неуклюжее вальсирование Николая и Сары.

– Мещанин? – переспросила Элинор.

– А, это ты о его брелке? – догадалась она, посмотрев на золотую печатку, которая взлетала и падала, пока Николай танцевал. – Нет, он не мещанин. Он…

Однако Норт не слушал. Он смотрел на пару в дальнем конце гостиной. Двое стояли у камина. Оба – молодые, оба молчали. Казалось, их заставило замереть какое-то сильное чувство. Норта тоже охватило волнение – он стал думать о своей жизни, а потом мысленно поместил молодую пару и себя в совсем другой антураж: камин и шкаф сменили ревущий водопад, бегучие облака, скала над стремниной…

– Брак – это не для всех, – перебила его мысли Элинор.

Норт вздрогнул.

– Да, конечно, – согласился он и посмотрел на нее. Она никогда не была замужем. Почему, интересно? Вероятно, жертва на алтарь семейства – ради беспалого дедушки Эйбела. Тут его посетило некое воспоминание о террасе, сигаре и Уильяме Уотни. Не в любви ли к нему состояла драма Элинор? Норт посмотрел на нее с симпатией. Сейчас он любил всех. – Какая удача обнаружить вас свободной, Нелл! – сказал он, кладя руку ей на колено.

Она была тронута. Ей было приятно прикосновение его руки.

– Милый Норт! – воскликнула она. Она почувствовала сквозь платье его волнение: он был, как пес, тянущий поводок, рвущийся вперед, с натянутыми нервами, – вот что она почувствовала, когда он положил руку ей на колено. – Только не женись на ком попало! – сказала Элинор.

– Я? – удивился Норт. – С чего вы взяли?

Она что, видела, как он, провожал эту девушку вниз? – подумал он.

– Скажи мне… – начала она. Она хотела расспросить его, спокойно и рассудительно, пока они наедине, о его планах, но вдруг увидела перемену в его лице: на нем появилось выражение подчеркнутого ужаса.

– Милли! – пробормотал Норт. – Черт ее возьми!

Элинор быстро обернулась. К ним шла ее сестра Милли – необъятная в широких одеждах, соответствующих ее полу и положению в обществе. Она очень располнела. Чтобы скрыть ее формы, вдоль рук ниспадали полупрозрачные покровы в бисере. Руки были так толсты, что напомнили Норту спаржу – бледную спаржу, суживающуюся к концу.

– Элинор! – воскликнула Милли. Она до сих пор хранила пережитки собачьего преклонения перед старшей сестрой.

– Милли! – откликнулась Элинор, но не так сердечно.

– Как я рада тебя видеть, Элинор! – проговорила Милли со старушечьим квохтаньем. Все же в ее манере была некая почтительность. – И тебя, Норт!

Она протянула ему свою маленькую кисть. Он заметил, как врезались кольца в пальцы, точно плоть наросла на них. Плоть, наросшая на брильянты, вызвала у него отвращение.

– Как замечательно, что ты вернулся! – сказала Милли, медленно опускаясь в кресло.

Норту показалось, будто весь мир посерел. Она набросила на них сеть, заставила их всех почувствовать себя одной семьей, вспомнить, что у них было общего; но это было неестественное ощущение.

– Мы остановились у Конни, – сказала Милли. Они приехали на матч по крикету.

Норт опустил голову и посмотрел на свои туфли.

– А я еще ни слова не слышала о твоих поездках, Нелл, – продолжала она. Они падают, и падают, и мокро шлепаются, и покрывают собой все, думал Норт, слушая, как его тетка роняет изо рта свои безликие вопросы. Однако сам он был настолько переполнен чувствами, что даже ее слова мог заставить звенеть и перекликаться. «А водятся ли в Африке большие какаду? А видно ли там ночью Полярную звезду?» А завтрашний вечер я где проведу? – добавил уже он сам, потому что карточка в жилетном кармане испускала свои лучи, вне зависимости от окружающей нудотины. – Мы остановились у Конни, – продолжала Милли, – которая ждала Джимми, который вернулся из Уганды… – Несколько слов ускользнули от внимания Норта, потому что он представил себе некий сад и комнату, и следующее, что он услышал, было слово «аденоиды» – хорошее слово, решил он про себя, отделив его от контекста; слово с осиной талией, перетянутое посередине, с твердым, металлически блестящим брюшком, это слово особенно хорошо для описания насекомого… однако в этот момент приблизилось нечто очень массивное, состоявшее главным образом из белого жилета, в черном ободке. Над ними навис Хью Гиббс. Норт вскочил, чтобы уступить ему кресло.

– Милый мальчик, ты думаешь, я сяду на это? – произнес Хью, у которого хилое сиденье, предложенное Нортом, вызвало презрительную усмешку. – Ты уж найди мне что-нибудь, – он огляделся вокруг, прижав руки к бокам, – более существенное.

Норт подвинул ему пуф. Хью осторожно опустился на него.

– О-хо-хо, – проговорил он, садясь.

Норт услышал, как Милли откликнулась: «Так-так-так».

Вот к чему сводятся тридцать лет существования в качестве мужа и жены: о-хо-хо – так-так-так. Похоже на нечленораздельное чавканье скотины в стойле. Так-так-так – о-хо-хо, как будто топчутся на мягкой влажной соломе в хлеву, как будто возятся в первозданном болоте – плодовитые, жирные, полубезмозглые, думал Норт, рассеянно слушая добродушное бормотание, которое внезапно затопило все вокруг.

– Сколько ты весишь? – спросил дядя Хью, смерив Норта взглядом. Он осмотрел его с ног до головы, точно лошадь.

– Мы должны взять с тебя обещание приехать, – добавила Милли, – когда мальчики будут дома.

Они приглашали его погостить в Тауэрсе в сентябре, чтобы принять участие в охоте на лисят. Мужчины охотятся, а женщины – Норт посмотрел на свою тетку так, будто она могла разродиться прямо здесь, – женщины рожают бесчисленных детей. Их дети рожают новых детей, и у этих новых детей – аденоиды. Слово повторилось, но теперь оно не вызвало никаких ассоциаций. Он рухнул, они повергли его своей массой; даже имя на карточке в его кармане потухло. Неужели с этим ничего не поделаешь? – спросил он себя. Тут нужна только революция, не меньше, решил он. В голову полезли оставшиеся с войны образы взрывчатки, подбрасывающей вверх горы земли, вздымающей древовидные земляные тучи. Но это все белиберда, думал он, военная белиберда, белиберда. «Белиберда» – слово Сары, оно вернулось к нему. Так что же остается? Его взгляд поймала Пегги, стоявшая и говорившая с неизвестным мужчиной. Вы, врачи, ученые, подумал Норт, почему вы не можете бросить в бокал маленький кристаллик, такой иглистый-искристый, чтобы они его проглотили? Здравый смысл. Разум. Искристо-иглистый. Но станут ли они его глотать? Он посмотрел на Хью. У того была манера надувать и сдувать щеки, говоря свои «о-хо-хо» и «так-так-так». Проглотишь или нет? – мысленно спросил он у Хью.

Хью опять повернулся к нему.

– Надеюсь, теперь ты осядешь в Англии, Норт, – сказал он. – Хотя, наверное, в тех краях жить неплохо, а?

И они обратились к теме Африки и нехватки рабочих мест. Воодушевление Норта иссякало. Карточка больше не излучала образы. Падали мокрые листья. Они падают, падают и покрывают все, шептал он про себя, глядя на свою тетку – бесцветную, если не считать бурого пятна на лбу, и волосы у нее бесцветные, лишь одна прядь будто измазана желтком. Наверное, все ее тело мягкое и выцветшее, как начинающая гнить груша. А Хью, положивший свою большую руку на колено Норту, он облеплен сырыми отбивными. Норт поймал взгляд Элинор. В нем ощущалось некоторое напряжение.

– Да, как они все испортили, – говорила она.

Но из ее голоса исчезла глубина.

– Повсюду новые виллы, – говорила Элинор. По-видимому, она недавно была в Дорсетшире. – Маленькие красные виллы вдоль дороги, – продолжала она.

– Да, что меня поражает, – сказал Норт, заставив себя поддержать ее, – это как вы испортили Англию в мое отсутствие.

– В наших краях ты найдешь не слишком много перемен, Норт, – сказал Хью с гордостью.

– Да, но нам повезло, – добавила Милли, – у нас там несколько крупных имений. Нам повезло, – повторила она, – если не считать мистера Фиппса, – она едко усмехнулась.

Норт очнулся. Она говорит всерьез, подумал он. Ее ехидство придало ей подлинности. Настоящей стала не только она: вся их деревня, большой дом, малый дом, церковь и круг старых деревьев предстали перед ним совершенно реально. Он был не против пожить у них.

– Это наш священник, – объяснил Хью. – По-своему неплохой малый, но слишком близок к католичеству. Свечи и все такое.

– А его жена… – начала Милли.

Элинор вздохнула. Норт посмотрел на нее. Она засыпала. Остекленелый взгляд, застывшее выражение лица. В какое-то мгновение она была ужасно похожа на Милли, дрема выявила семейное сходство. Затем она широко раскрыла глаза, усилием воли не давая векам опуститься. Но она явно ничего не видела.

– Ты должен приехать, и увидишь, как будет хорошо, – сказал Хью. – Как насчет первой недели сентября? – Он раскачивался с боку на бок, как будто его добросердечие перекатывалось в нем. Он был похож на слона, который собирается встать на колени. А если он встанет на колени, как он поднимется обратно? – спросил себя Норт. И если Элинор заснет и захрапит, что мне тогда делать, если я буду сидеть между колен у слона?

Он огляделся, ища повода уйти.

В их сторону шла Мэгги, не ведая, что ее ждет. Они увидели ее. Норту очень захотелось крикнуть: «Берегись! Берегись!» – потому что она находилась в опасной зоне. Длинные белые щупальца, которые бесформенные твари распускают по течению, чтобы ловить себе еду, затащат, засосут ее. Всё, они ее увидели: она обречена.

– А вот и Мэгги! – воскликнула Милли, поднимая взгляд.

– Сто лет тебя не видел! – сказал Хью, пытаясь приподнять себя.

Мэгги пришлось остановиться и вложить свою руку в бесформенную лапу. Норт встал, истратив на это последнюю каплю энергии, которая осталась в нем от адреса в жилетном кармане. Он уведет Мэгги. Он спасет ее от семейной заразы.

Но она не обратила на него внимания. Она стояла на месте, отвечая на приветствия, сохраняя полное самообладание, – как будто используя специальный набор снаряжения для экстренных случаев. О господи, сказал себе Норт, она не лучше их. Она покрыта коркой неискренности. Они уже говорят о ее детях.

– Да, это тот малыш, – говорила Мэгги, указывая на юношу, танцевавшего с девушкой.

– А дочь, Мэгги? – спросила Милли, оглядываясь вокруг.

Норт заерзал. Это заговор, понял он. Это каток, который все сглаживает, стирает, обкатывает до безликости, придает всему одинаковую округлость. Он прислушался. Джимми был в Уганде, Лили была в Лестершире, мой мальчик, моя девочка… – вот что они говорили. Но им не интересны чьи-то дети, кроме своих, заметил он. Только свои, их собственность, их плоть и кровь, которых они будут защищать, выпустив когти в своем болоте, думал он, глядя на маленькие лапки Милли, – даже Мэгги, даже она. Ведь она тоже говорила о «моем мальчике, моей девочке». Как они могут быть цивилизованными?

Элинор засопела. Она клевала носом – бесстыдно, беспомощно. В беспамятстве есть нечто непристойное, подумал Норт. Ее рот приоткрылся, голова завалилась набок.

Но настал его черед. Повисла пауза. Надо подстегнуть разговор, понял он, кто-то должен что-то говорить, иначе человеческое общество прекратит существование. Хью прекратит существование, Милли тоже. Он уже собирался найти какие-то слова, чтобы заполнить эту огромную пустоту древней утробы, но тут Делия – то ли из присущего хозяйкам желания всегда встревать, то ли из человеколюбия, Норт сказать не мог – подошла, быстро кивая.

– Ладби приехали! – прокричала она. – Ладби!

– Где они? Наши дорогие Ладби! – воскликнула Милли. И они подняли свои тела и ушли, поскольку Ладби, как выяснилось, редко выбирались из Нортумберленда.

– Ну что, Мэгги? – спросил Норт, повернувшись к ней, но в этот момент у Элинор в горле что-то слегка щелкнуло, и ее голова наклонилась вперед. Теперь ее сон был глубок, и он добавлял ей достоинства. Она как будто была где-то очень далеко, погруженная в тот покой, который иногда придает спящим сходство с мертвыми. Минуту-другую Норт и Мэгги сидели молча. Они были наедине, им никто не мешал.

– Зачем, зачем, зачем… – наконец проговорил он, делая такое движение, будто срывает с ковра пучки травы.

– Зачем? – переспросила Мэгги. – Что зачем?

– Да Гиббсы… – сказал он, кивнув в их сторону: они стояли у камина и разговаривали. Грузные, жирные, бесформенные, они казались Норту карикатурой, шаржем, уродливым разрастанием плоти, которая разрушила форму изнутри и подавила собой, потушила внутренний огонь. – Что такое? – спросил Норт.

Мэгги посмотрела на них, но ничего не сказала. Мимо медленно двигались танцующие пары. Одна из девушек остановилась. Она подняла руку, и ее жест бессознательно выразил всю серьезность, с которой очень юное существо ждет от будущей жизни только добра. Это тронуло Норта.

– Зачем? – Он указал большим пальцем на молодежь. – Ведь они так прелестны…

Мэгги тоже посмотрела на девушку, которая прикрепляла к груди чуть было не упавший цветок. Мэгги улыбнулась. И промолчала. А затем без всякого смысла, как эхо, повторила его вопрос: «Зачем?»

На мгновение он опешил. Выходило, она отказалась помочь ему. А он так хотел, чтобы она ему помогла. Почему она не может снять бремя с его плеч и дать ему то, чего он так жаждет, – уверенности, определенности? Потому что она такой же урод, как все остальные? Он посмотрел на ее руки. Сильные и красивые. Но, подумал он, увидев, что пальцы чуть согнулись, если дело коснется «моих» детей, «моего» имущества, ее пальцы мгновенно разорвут посягнувшему брюхо, или зубы вопьются в глотку, покрытую нежной шерсткой. Мы не способны помочь друг другу, думал он, мы все уроды. И все же, хотя ему было неприятно свергать ее с пьедестала, на который он сам ее водрузил, возможно, она была права: мы, творящие идолов из людей, наделяющие кого-то – мужчину или женщину – властью над нами, мы лишь множим уродство и уничижаем самих себя.

– Я поеду к ним в гости, – сказал Норт.

– В Тауэрс?

– Да. В сентябре, охотиться на лисят.

Она не слушала. Только смотрела на него. Она относит его к какой-то категории, почувствовал он. Ему стало неуютно. Она смотрела на него так, как будто он был не он, а кто-то другой. Он чувствовал ту же неловкость, как когда Салли описывала его по телефону.

– Я знаю, – сказал он, напрягая лицо, – я похож на изображение француза со шляпой в руках.

– Со шляпой в руках?

– И с жиром в боках, – добавил он.

– …шляпа в руках? У кого шляпа в руках? – спросила Элинор, открывая глаза.

Она растерянно огляделась. Ей казалось, что секунду назад Милли говорила о церковных свечах, но с тех пор, по всей видимости, произошло многое. Хью и Милли сидели рядом с ней, а теперь их нет. Был какой-то провал, наполненный светом покосившихся свечей и неким ощущением, которое она не могла описать словами.

Элинор совсем проснулась.

– Что за чушь ты несешь? – возмутилась она. – У Норта нет шляпы в руках! И никакого жира в боках, – добавила она. – Ни капли, ни капли. – Она нежно похлопала его по колену.

Ей было необычайно хорошо. Как правило, после пробуждения в памяти остается какой-то сон – сцена или образ. Но это ее недолгое забытье, в котором были косые, все удлинявшиеся свечи, оставило по себе лишь ощущение – чистое ощущение.

– У него нет в руках шляпы, – повторила Элинор.

Норт и Мэгги засмеялись над ней.

– Ты заснула, Элинор, – сказала Мэгги.

– В самом деле? – удивилась Элинор. Да, верно, в разговоре был большой пробел. Она не могла вспомнить, о чем они беседовали. И рядом была Мэгги, а Милли и Хью ушли. – Я задремала всего на секунду, – сказала она. – Ну, а что ты собираешься делать, Норт? Какие у тебя планы? – весьма деловито спросила она. – Мы не должны отпускать его обратно, Мэгги. На эту жуткую ферму.

Она хотела выглядеть до крайности практичной – частью чтобы доказать, что она не спала, частью – желая сберечь необычное ощущение счастья, которое еще держалось в ней. Ей казалось, если скрыть его от чужих глаз, оно не исчезнет.

– Ты достаточно скопил? – спросила Элинор.

– Скопил? – переспросил Норт. Почему, интересно, люди, которых сморил сон, всегда стараются показать, что у них нет сна ни в одном глазу? – Четыре-пять тысяч, – добавил он, не думая.

– Что ж, этого хватит, – не унималась Элинор. – Пять процентов, шесть процентов… – Она попыталась сделать вычисления в уме. Пришлось прибегнуть к помощи Мэгги. – Четыре-пять тысяч, это сколько будет, Мэгги? Ведь на жизнь хватит, правда?

– Четыре-пять тысяч… – повторила Мэгги.

– Под пять или шесть процентов, – напомнила Элинор. У нее не получалось считать в уме и в лучшие времена, но сейчас ей почему-то казалось особенно важным опереться на факты. Она открыла сумочку и нашла там письмо и огрызок карандаша. – Вот, посчитай на этом, – сказала она.

Мэгги взяла бумагу и провела несколько линий карандашом, как бы пробуя его. Норт заглянул ей через плечо. Решала ли она задачу, думала ли о его жизни, его потребностях? Нет. Она рисовала шарж на крупного мужчину в белом жилете, сидевшего напротив. Она дурачилась. Норт ощутил некоторую нелепость ситуации.

– Что за глупости? – сказал он.

– Это мой брат, – ответила Мэгги, кивнув на мужчину в белом жилете. – Он когда-то катал нас на слоне… – Она добавила к жилету росчерк.

– Мы говорим о серьезных вещах! – возмутилась Элинор. – Если ты, Норт, хочешь жить в Англии, если ты хочешь…

Он перебил ее:

– Я не знаю, чего хочу.

– А, понятно! – сказала она и засмеялась. К ней вернулось ощущение счастья, тот самый необъяснимый восторг. Ей казалось, будто все они молоды и перед ними лежит будущее. Ничто еще не устоялось, впереди – неизвестность, жизнь только начинается и полна возможностей.

– Ну не странно ли? – воскликнула она. – Разве не удивительно? Не потому ли жизнь – как это выразить? – чудо? Я хочу сказать… – она попыталась объяснить, потому что Норт выглядел озадаченным: – Говорят, старость это то-то и то-то, а ведь все не так. Она другая, совсем другая. В детстве, в юности, всегда – моя жизнь была бесконечным открытием. Чудом. – Она умолкла. Опять наговорила чепухи. После того сновидения у нее слегка кружилась голова.

Когда начался танец, Пегги оказалась всеми покинутой у книжного шкафа; она стояла как можно ближе к нему. Чтобы скрыть свое одиночество, она взяла с полки книгу. Книга была в обложке из зеленой кожи, Пегги перевернула ее и увидела вытесненные в коже золотые звездочки. Очень кстати, подумала она, потому что можно сделать вид, будто я любуюсь переплетом… Но не могу же я долго стоять и любоваться переплетом. Она открыла книгу. Пусть угадает мои мысли, подумала Пегги. Если открыть книгу наугад, прочтешь свои мысли.

«La médiocrité de l’univers m’étonne et me révolte», – прочла она. Вот именно. Точно. Она стала читать дальше: «…la petitesse de toutes choses m’emplit de dégoût». Она подняла голову. Ей наступали на ноги, «…la pauvreté des êtres humains m’anéantit»[145]145
  «Посредственность Вселенной поражает и возмущает меня… всеобщая ничтожность наполняет меня отвращением… убожество людей меня убивает» (фр.). Ги де Мопассан (1850–1893). На воде (1888).


[Закрыть]. Она закрыла книгу и поставила ее на место.

Точно, подумала Пегги.

Она поправила часы на запястье и тайком посмотрела на них. Время шло. В часе шестьдесят минут, сказала она себе; в двух часах сто двадцать. Сколько мне еще придется пробыть здесь? Нельзя ли уже уйти? Она увидела, что Элинор кивает ей. Пегги пошла к сидевшим в креслах.

– Иди сюда, Пегги, поговори с нами! – позвала Элинор.

– Элинор, ты знаешь, который час? – спросила Пегги, подходя, и показала на свои часы. – Не пора ли нам?

– Я забыла о времени, – сказала Элинор.

– Но завтра тебе будет тяжело, – предостерегла Пегги, стоя рядом с ней.

– Узнаю врача! – поддразнил сестру Норт. – Здоровье, здоровье, здоровье! Но здоровье – это не самоцель. – Он поднял на нее глаза.

Пегги не обратила на него внимания.

– Ты что, хочешь досидеть до конца? – вновь обратилась она к Элинор. – Это же на всю ночь. – Она посмотрела на пары, кружившие в такт граммофонной музыке, как будто какое-то животное умирало в медленной, но мучительной агонии.

– Но ведь нам хорошо, – сказала Элинор. – Присоединяйся, порадуйся с нами.

Она указала на пол рядом с собой. Пегги опустилась на пол. Хватит думать, анализировать, копаться в себе – вот что хотела сказать Элинор, Пегги это поняла. Радуйся мгновению. Но всякий ли на это способен? – спросила она себя, натягивая юбки вокруг своих ног. Элинор наклонилась и похлопала ее по плечу.

– Скажи-ка мне, – она хотела втянуть племянницу, выглядевшую слишком мрачно, в разговор, – ты же врач, ты в этом разбираешься. Что означают сны?

Пегги рассмеялась. Очередной вопрос Элинор. Сколько будет дважды два и откуда взялась Вселенная?

– Точнее, даже не сны, – продолжила Элинор. – Ощущения. Ощущения во время сна.

– Дорогая Нелл, – произнесла Пегги, подняв взгляд на нее, – сколько раз я тебе говорила. Врачи очень мало знают о теле и совсем ничего – о душе. – Она опять опустила глаза.

– Я всегда считал их мошенниками! – воскликнул Норт.

– Жаль! – сказала Элинор. – Я надеялась, ты сможешь объяснить мне… – Она склонилась вперед. Пегги заметила румянец на ее щеках. Она была взволнована, но с чего, интересно?

– Что объясню? – спросила Пегги.

– А, ничего, – сказала Элинор. Ну вот, я срезала ее, подумала Пегги.

Она опять посмотрела на свою тетку. Ее глаза блестели, щеки были красные – или это просто индийский загар? На лбу надулась синяя жилка. Но с чего такое волнение? Пегги оперлась спиной о стену. С пола ей было видно множество ног, двигающихся в разные стороны, в мужских кожаных туфлях, в дамских атласных, в носках и в шелковых чулках. Они плясали – ритмично, напористо, подчиняясь звукам фокстрота. «А как насчет попить чайку? – сказал он мне, сказал он мне…» Мелодия все повторялась и повторялась. А над головой Пегги звучали голоса. Бессвязные обрывки долетали до нее: «…в Норфолке, где у моего брата есть яхта…», «…да, полный крах, я согласен…». На приемах люди обсуждают всякую ерунду. А рядом говорила Мэгги, говорил Норт, говорила Элинор. Вдруг Элинор взмахнула рукой.

– Это же Ренни! – воскликнула она. – Ренни, которого я никогда не вижу. Ренни, которого я люблю… Иди сюда, поговори с нами, Ренни.

Пара мужских туфель пересекла поле зрения Пегги и остановилась перед ней. Ренни сел рядом с Элинор. Пегги было видно лишь его профиль: большой нос, костистую скулу. «А как насчет попить чайку? – сказал он мне, сказал он мне…» – вымучивал из себя граммофон; пары двигались мимо, кружа. Но небольшая компания в креслах беседовала и смеялась.

– Я знаю, ты со мною согласишься… – говорила Элинор. Из-под полуопущенных век Пегги видела, что Ренни обернулся к ней. Она видела его костистую скулу, его большой нос; его ногти, заметила она, были коротко острижены.

– Смотря что ты скажешь, – откликнулся он.

– О чем мы говорили? – Элинор задумалась. Уже забыла, заподозрила Пегги.

– …Что все изменилось к лучшему, – услышала она голос Элинор.

– С тех пор как ты была маленькой? – это вроде бы спросила Мэгги.

Затем вмешался голос, шедший от юбки с розовым бантом на кайме:

– …Не знаю почему, но жара на меня больше не действует, как раньше…

Пегги подняла голову Она увидела пятнадцать розовых бантов, аккуратно пришитых к платью. И не Мириам ли Пэрриш принадлежит увенчивающая платье благообразная овечья головка?

– Я хочу сказать, что мы сами изменились, – сказала Элинор. – Мы стали счастливее, свободнее…

Что она понимает под «счастьем», под «свободой»? – подумала Пегги, опять прислоняясь спиной к стене.

– Вот, например, Ренни и Мэгги, – продолжала Элинор. Она помолчала немного и заговорила опять. – Ты помнишь, Ренни, ту ночь, когда был налет? Я тогда познакомилась с Николаем… мы сидели в погребе, помнишь?.. Идя вниз по ступенькам, я сказала себе: «Вот счастливый брак»… – Последовала очередная пауза. – Я сказала себе… – Пегги увидела, что Элинор положила руку на колено Ренни. – «Если бы я знала Ренни в молодости…» – она замолчала. Она имеет в виду, что тогда влюбилась бы в него? – подумала Пегги. Опять вмешалась музыка: «…сказал он мне, сказал он мне…» – Нет, никогда… – Пегги опять услышала голос Элинор. – Никогда…

Хочет ли она сказать, что никогда не любила, никогда не хотела выйти замуж? – подумала Пегги. Все засмеялись.

– Да вы выглядите на восемнадцать лет, – сказал Норт.

– И чувствую себя так же! – воскликнула Элинор. Но завтра утром ты превратишься в развалину, подумала Пегги, взглянув на нее. У Элинор было красное лицо, на лбу проступили сосуды.

– У меня такое чувство… – Элинор запнулась и поднесла руку к голове, – как будто я побывала в ином мире! Мне так хорошо!

– Вздор, Элинор, вздор, – сказал Ренни.

Так и думала, что он это скажет, с каким-то удовлетворением отметила про себя Пегги. Она видела его профиль за коленями своей тетки. Французы – рационалисты, они благоразумны, думала она. Но все равно, пусть Элинор пощиплет себя за душу, если ей это нравится, почему нет?

– Вздор? Что значит вздор? – спросила Элинор, наклонившись вперед и подняв руку ладонью вверх, как бы призывая Ренни ответить.

– Ты всегда говоришь об ином мире, – сказал он. – А чем плох этот?

– Но я имела в виду этот мир! Мне хорошо в этом мире, с живыми людьми. – Она отвела руку, точно желая обнять всех присутствующих: молодых, старых, танцующих, беседующих, Мириам с розовыми бантами, индийца в тюрбане. Пегги откинулась к стене. Ей хорошо в этом мире, думала она, хорошо с живыми людьми!