Текст книги "Из Магадана с любовью"

– Извини.

– Я и не обиделась. Обижаться не на что. Вырастили нас, учили. На работу устроили. Завод над детдомом шефствует, не знал? Приезжают заводские парни, девчата, игрушки привозят, концерты устраивают. Да просто говорят с нами. Знаешь, как хочется, чтобы с тобой поговорили!

Лепешкин положил ей руку на плечи, а она будто не заметила, стучит своими каблучками. Как жеребенок подкованный. Впрочем, жеребят, кажется, не куют.

– Как тебе эти? Север? Дурость какая-то.

– Нет, они честные.

– Будут клянчить запчасти свои, а им не дадут.

– Рассмешат какого-нибудь начальника, он и даст.

– Тогда тебя тоже надо в снабженцы. Начальник загнется от укоров совести.

– А тебе нравится твоя работа?

– А тебе?

– Не знаю. Все равно буду поступать. Я железную дорогу люблю.

– А я авиацию.

– Ну, вот и пошел бы в летчики. А ты ведь людей спасаешь, да? И меня – косынку ношу, чтобы волосы в станок не утянуло. И стружку не беру пальцами.

– Кстати, говорят, у летчиков инструкции – каждая строка написана кровью.

– Ужасно.

«Летчики гибли, а такие, как мы, писали», – пришло в голову Лепешкину. И он резко переменил тему:

– Целоваться ты умеешь?

– Научи, – сказала она зло, как тогда в клубе. Сейчас он полезет и получит затрещину… В конце концов, лучше им расстаться.

Девушка замерла, следя за движениями Лепешкина. И была она не то что покорная, а напряженная какая-то, будто ждала.

Лепешкин поцеловал ее сухие сжатые губы.

– Научил?

– Нет еще.

– Пойдем? – в ее голосе было что-то новое, доверительное. – Я научусь…

– Конечно, – сказал он вполголоса и многозначительно вздохнул, все еще пытаясь обратить происходящее в шутку.

– Много их у тебя?

– Кого? А-а. Еще бы!

– Ты их любил?

– Еще как, – ответил Лепешкин со смешком.

– Всех? – она испуганно посмотрела на него. – Так не бывает.

Лепешкин еле сдерживал смех.

– И мужчины все такие?

– Все, – мрачно сказал Лепешкин. – Ужасный народ. Надоедает. – Ему нравилось говорить мрачным тоном. Он привлек девушку и поцеловал еще раз.

– Любимый человек не может надоесть.

– Где ты только нахваталась теории этой?

А вот этого говорить не следовало бы, напоминать, что она некрасивая.

– Одинаковых не бывает. Каждому свое, – Лепешкин скосил глаза на девушку: ведь и это она могла истолковать по-своему. Наверное, в детдоме им внушали, что они одинаковые и перед всеми раскрыты одинаковые возможности. Вот уж кого родители в вуз не устраивают. И теплые местечки им не припасены. – Я тебя не обидел?

– Немножечко.

– Ты извини, – у Лепешкина в носу защипало от умиления. – Несу, черт знает что, самому противно. Ты правильно говоришь. Я и сам раньше так думал. Мечты были. Великого конструктора из меня не получилось. Живу только в нерабочее время. Друзья, разговоры, выпивка.

– Ты не горюй, не все потеряно. Сына тебе надо родить. Сына воспитаешь гениального. Возьмешь реванш. Да и сам достигнешь. Расслабился ты.

Лепешкин согласно кивнул девушке, забыв о том, что должен переиграть ее. Странная легкость появилась в теле. Пустота и легкость.

– Побежим?

Они побежали, легкие, как тени, и когда выбились из сил, остановились, Лепешкину показалось, что теперь он другой человек. Прежний остался там, а новый здесь. И между ними мало общего.

Они остановились у ограды парка.

– Что-то посидеть мне захотелось, – сказала девушка, передразнивая манеру Лепешкина. Он улыбнулся и повел се по разноцветным плиткам. Погасли фонари.

– Ты замерзла?

– Не знаю.

Лепешкин снял плащ, накинул ей и себе на плечи, так они и сели, укрытые одним плащом, который тут же стал с них съезжать. Приходилось то и дело поправлять его, натягивать на плечи девушке, а потом он просто положил ей руку на плечо.

– Как в домике, – сказала девушка.

– Точно.

– В детстве мы всегда играли в дом. И я хотела быть мамой.

– А дочкой не хотела? – Лепешкин с удивлением обнаружил, что способен поддерживать этот дурацкий разговор.

– Хотела. Все хотели. Я, наверное, знала, что быть дочкой не светит, мамой – больше вероятности.

– Дрожишь…

– Это так. Немножечко.

– Дай-ка я тебя получше укрою, – Лепешкин стал поправлять плащ и вдруг тронул ее колени. Как-то само собой получилось.

Он гладил се колени, и рука скользила по капрону. Если бы она что-то сказала или пугливо сжала колени, то это было бы как всегда, как с другими девушками. У нее не было страха. И он замер.

– Я рожу тебе сына, – сказала она и привела его в восторг. Он понял ее по-своему. Он не хотел причинить ей зла, не думал об этом. Он забыл, что хотел расстаться с этой девушкой, обо всем забыл. Была весенняя майская ночь, и город спал чутким нервным сном, как спят большие города.

«Зимой трамваи стучат глуше», – подумал Лепешкин. Все пропитано холодом, проедешь из конца в конец, и простуда обеспечена. Самое время думать о насморке, когда дочь умерла. «Совесть меня грызет. Только мне очень везет», – вспомнились ему строчки Усова. Вот с кем не хотелось бы встретиться. Вообще никого не хочется видеть. Особенно Ольгу. Мать – тоже. «Что убиваешься? Не очень-то и хотел ты этого ребенка», – скажет она. Докторица пожалела, промолчала, а она скажет. Выдаст по-родственному.

Нет, домой после больницы, морга, кладбища, – где он еще был – в загсе – нельзя. В центре города нужно пересаживаться на другой трамвай, а от остановки рукой подать до «Ротонды».

Пусть бы там не было свободных мест. Он бы сразу пошел домой. Просто глянул бы на эти керамические плафоны, которые нужны не для того, чтобы светить, а чтобы темнить.

И еще ему хотелось взглянуть на стенку в баре, где выставлены бутылки с яркими наклейками. Чего только там нет – от французского «Камю» до абхазского «Псоу». Стенка эта действовала на Лепешкина успокаивающе. «Что ты хочешь, – сказал ему Усов, – человеку надо что-то рассматривать так, чтобы этого не видеть. Если хочешь, это современный алтарь».

Кафе работало. Потребовалось зажмуриться и с минуту постоять, уж больно резкий переход из холода в тепло, из естественного мрака в искусственный полумрак, созданный воображением художника по заказу треста столовых и ресторанов.

– Здорово, дружище, что-то я тебя совсем не вижу, – Усов имел привычку лезть с поцелуями, чего Лепешкин терпеть не мог. – А что мрачный? С луны свалился?

– С кладбища.

– Шуточки! Ну да ладно. Интересная фиговина получается: в кабэ сижу весь день, и хоть бы одна завалящая мыслишка, а в кафе так и фонтанирует. А вообще я сюда прихожу стихи писать, ты же знаешь. Но когда я начинаю делать стих, параллельно приходят всякие технические идеи. А вот если заниматься конструированием, стихи не приходят. Не знаешь, почему?

– Я знаю, что Усов – это надолго.

– Петя, дорогой мой, ты бы мне рот заклеил эпоксидной смолой.

– Тогда ты научишься изъясняться на пальцах, будешь так стихи выдавать.

– Шут с ними. Я тебе расскажу, какой мы сборочный цех делаем новый. Пол зальем пластиком. Модницы будут глядеться в него, как в зеркало. И никакой косметики. Если там пудра будет сыпаться на приборы, то на черта нам это надо. Вот что с руками делать – не знаю. Кожа отслаивается ведь, учил биологию. Если кремом мазать – тоже грязь неизбежная. Работать будут только чистюли.

– А остальным – третий цех, в мазуте ковыряться? Усов, надгробие мне сочини…

– Прям сейчас?

– Я ж говорю…

– Неужто?…

– Дочка.

– Да, брат, не повезло. Тюкнуло тебя. – Он ударил ребром ладони по шее. – Какая фиговина вышла. Оля переживает? Видимо, ослабла она. Экзамены эти, учеба, работа новая, непривычная. Тебя любить – ноша неподъемная. Не рассчитала силенки. Так она же нерасчетливая. За что и люблю. Ревнуешь? Я тебя тоже люблю, бедолага. Тебе напиться надо. Дня три пить.

– Нельзя. Хоронить повезу.

– Ты знаешь, если что надо, скажи. Денег, может, надо? Я тут премию отхватил. Изобретение внедрили. Хотя, что я говорю… Я к тебе приеду. Часов в двенадцать. Помогу.

Что надо? Что ему надо? Хотелось идти, не оборачиваясь, потому что если обернешься, кто-то безжалостный плюнет в лицо.

После духоты кафе холод улицы казался невыносимым, и ни о чем не хотелось думать.

Сейчас он войдет в квартиру, зажжет свет. На глаза будут попадаться вещи Ольги и тот пакет с пеленками, который она купила на первую зарплату, полученную в институте. Мать, скорее всего, у подруг. Последние два месяца она появляется дома лишь для того, чтобы убедиться, что вмешиваться рано. У них с Ольгой осложненная система взаимоотношений. Они ссорились, обижались друг на друга, а жаловались ему. Хорошо хоть, сегодня побудет один, хотя оставаться одному в такой ситуации попросту жутковато.

Мать была дома.

– Ты что так поздно? -спросила она, будто они по-прежнему жили вдвоем, и никакой женитьбы не было.

– Задержался. Дела.

– А где?… Неужто? Так ты теперь?… Кто хоть? Мальчик?

– Девочка.

– Ты что злишься? Раз уж так – что теперь? Я только говорила, что решать надо по-человечески. Жить, – так жить, а нет, – не морочить друг другу голову. Загс – это еще не все. Тысячу раз можно переиграть. Но уж раз решили твердо, так живите. Я на частную уйду.

Она говорила это, суетливо бегая по квартире, чай поставила, плитку включила, собралась готовить ужин. Она соскучилась по домашней работе.

– Ну, как она себя чувствует?

– Кто?

– Внучка?

– Никак.

– Не дури.

– Ну, как можно себя чувствовать, если ты умер?

– Да что ты! – присела, руками всплеснув, но бедрам ударила. – Да как же так? Скажи ты мне, – голос у нее был жалобный, казалось, она вот-вот расплачется. Она и разревелась, машинально взяла полотенце и утиралась им.

– Она в музей свой пошла, будь он неладен, пол мыла. Ведро с водой поднимала.

– Ой, не надо бы.

– Конечно, не надо. Говорит, попросил старикашка этот, который у них зав музеем. Скотина, видел же, что нельзя.

– Да у ней и не очень заметно было.

– Пол помыла, и все началось. Она ничего понять не может, что с ней. Кто бы сказал. Матери-то нет.

– Это конечно, должна быть какая-то опытная советчица.

– Она сама и пошла. Даже «скорую» не догадалась вызвать. Еще бы полчаса – и все.

– Милая, как же она так-то?

– А вот так! – Лепешкину так стало жалко жену, дочку, мать и самого себя, что он замолчал и только судорожно глотал воздух. – Не разбирается она в людях. Очень уж восхищалась стариком этим, а он и выказал…

– Что же она – мертвая родилась?

– Два дня пожила. Асфиксия. Удушье. Я весь день думаю, причина-то на поверхности – суббота была, выходной день. Ее же не смотрел никто. Не было врачей.

– Ладно, мертвым – мертвое, живым – живое. Давай-ка поешь. Яишенку я зажарила.

– Да какой тут!

Но, к удивлению Лепешкина, аппетит не пропал. Более того, попив чаю, он уже не чувствовал какой-то особой усталости. Нагулялся на свежем воздухе. Или он был рад тому, что впервые за много дней нормально поговорил с матерью? Он был благодарен ей за то, что она не произнесла ту фразу, которой он боялся.

Потом он пришел в третий цех и сказал:

– А мы ведь не познакомились, девушка. Как вас зовут? Что у нас сегодня? Пойдем в кино на последний сеанс?

– Не знаю, – сказала Ольга, вызвав улыбку Лепешкина. – Готовиться вообще-то надо. В библиотеку.

– Эх, экзамены, зачеты. Без них чего-то не хватает в жизни.

– А поступать трудно было?

– Трудно. Ты не бойся, поступишь. И конкурс сейчас в железнодорожный не самый высокий. Что? Трудностей хочешь? Тогда иди в торговый – самый высокий проходной балл. Не веришь. Правильно, торговый второе место держит, после университета. Туда с серебряной медалью нет смысла и пробовать.

– А у меня платиновая. И сама я золотая.

– Молодец. Хвалю за усердие. Ну ладно, готовься. А я в бар.

Ему было приятно сознавать, что вся эта возня с получением высшего образования у него позади. И вообще он мог бы стать ее экзаменатором, задавать суровые вопросы, слушать вполуха, наслаждаясь ее судорожным волнением. Все, что произошло с ними, вызывало приступы нервического смеха, которые он еле-еле сдерживал. Ведь не прилагал никаких усилий. Что слаще – честно добытое или ворованное? А может быть, не ворованное, а подарок судьбы? Во всяком случае, сама бы, наверное, потом называла размазней.

В баре он встретил одну из своих прежних привязанностей. Девушка смотрела итальянские и французские фильмы. Выстаивая длинную очередь, покупала два билета. Одни себе, другой – лишний. Продать его не торопилась, физиономия Лепешкина была не в ее вкусе, хотя он, несомненно, человек честный. Во время сеанса она посматривала на него и продолжала рассекречивание. Поэтому Лепешкин провожал се домой, в маленький домик возле железнодорожного вокзала. Она умоляла его не шуметь, потому что за стенкой больная мама, у нее повышенная чувствительность к звукам. Лепешкина это крайне удивляло, тем более что почти ежеминутно весь домик мелко дрожал от проходящих железнодорожных составов.

Она сказала, что работает в проектном институте каким-то старшим инженером, но вообще-то очень засекреченная, и просила никому не давать ее телефон, который записала на клочке газеты очень неразборчивым почерком.

– Ты что как донкихота уставился? – спросила она. – Девушек не видел, что ли? Тсс!

Комната была маленькая, стучали колеса, и Лепешкину казалось, что он в купе поезда, что в любую минуту может без стука войти проводник. У них прямо-таки комплекс – врываться без стука.

– Уходишь ты, что ли? Жена ждет? Мама не велит? Tсc, – кивала на стенку, за которой сверхчувствительная к звукам мама…

Бумажку с телефоном он вскоре потерял, но с девушкой встречался на итало-французских фильмах. Она приветливо улыбалась и спрашивала, когда же он сам станет покупать лишний билетик.

В баре она подошла к Лепешкину.

– Светик-семицветик, лишний билетик, – сказал он.

– Вот и попался. Кого это ты нашел? Не думай, я сама видела, как она на тебе висла.

– Кто?

– Да белокурая эта.

– Где?

– Конечно, нас уже не замечают. Лепешкин рассмеялся совершенно бессмысленно.

– Веселишься? Жениться будете? Или алименты платить? Моргнул, моргнул, – она смотрела ему в глаза.

– Тоже нашлась. Испытательный стенд. Донкихота несчастная. Ладно. Сама-то как?

– Другую жизнь начинаю. Курить бросила. В кино не хожу: волноваться нельзя.

– Что так?

– Не догадаешься? Где вам, мужикам, понять?

– Шутишь?

– Справку показать? – она стала раскрывать сумочку.

– Верю. Пойдем, может быть?

– Пойдем, – сказала она, весьма довольная. – Пойдем, донкихота. Интересно, что такое секретное ты мне хочешь сказать?

Лепешкина удивила эта послушность. Она до добра не доведет.

– Ты не лезь в бутылку, донкихота. Думаешь, твой ребенок? Не имею такой глупости. Пацан ты еще…

«Пацан», – ухватился он за ею брошенный спасательный круг. Пусть, он согласен быть пацаном, лишь бы пронесло.

– А что? Надоело, – сказала Светик высокомерно.

– Правильно, – Лепешкин не скрывал своей радости.

Она брезгливо посмотрела на него.

– Конец должен быть… На день рождения, что не заглянул? Тридцать мне уже.

– Ты очень беспокойно спал, – сказала мать. – Я к Даньке ходила. Сам-то не пойдешь, а время не терпит. Где еще возьмешь? Это не шкаф купить. К обеду сделает. Машину надо доставать. Грузовик обычно берут. А тут вроде не по поклаже конь. Легковушку надо. Кого бы попросить? Нет у меня знакомых с личными машинами. Таксист не согласится. Думай, давай.

– Спасибо,-сказал Лепешкин и стал одеваться. К Даньке он, конечно, не пошел бы, это она правильно заметила. Что он у него не видел? Когда-то свой парень был, в школе вместе учились, а за каких-нибудь восемь лет стали совершенно несовместимые люди. Конечно, он не откажет, да и сделает лучше всех – золотые руки, краснодеревщик, тещу вон как похоронил – по высшему разряду. Но Лепешкин не смог бы говорить с Данькой об его ремесле. Не в том дело, что гробы мастерить, надо и это. А в том дело, что он деньги на этом зашибает, и мать к месту и не к месту превозносит Данькино умение жить.

Построить кооперативную квартиру, дачу, купить колеса – не машину пока что, а мотоцикл с коляской – это надо уметь. Надо иметь жесткую цель и идти напролом.

Они изредка встречались с Данькой и все больше молчали. «Так закабалить себя!» – думал Лепешкин, когда слышал о Данькиных детях, и жена его, добротно скроенная, гордо расписывала свои семенные трудности. «Так закабалить себя!» И, самое главное, она считала Лепешкина обиженным судьбой, звала почаще заходить и греться у их семейного очага.

Лучше уж он будет греться в баре. Они были очень рады, когда потащил Ольгу в загс. Считали своей крупной заслугой создание еще одной семьи.

Усов сказал ему, что свадьба – ерунда, а острые ощущения дает лишь развод.

Свадьбы, собственно говоря, не было. Посидели с Усовым в «Ротонде». Их не хотели регистрировать, но женщина, стоило слегка намекнуть, догадалась по Ольгиному бархатному платью. Не платье, а целая портьера. Что тут ждать, нужно регистрировать, пока Лепешкин не передумал.

– Не так ведь я все хотел, – говорил он тогда Ольге. – Не так. Машина с двумя кольцами. Стереофоническая, – Лепешкин глянул на Ольгу, она кивнула, оценила его шутку. – Квартира нужна, деньги какие-то на обзаведение…

– Нет, ты здорово придумал, – говорил Усов. – Феноменально. Такой потрясающей свадьбы я не видел за все свои тридцать четыре с половиной года. Поехать из загса на трамвае – это колоссально. А зачем, собственно говоря, делать из этого события сенсацию? Ведь разводятся же втихую. Не к столу будет сказано, конечно. Петя – достойный человек, молодой и растущий инженер. Оля – не менее достойный человек – студентка, лаборантка, любовь к труду…

Ты теперь мне самый близкий человек. И единственный. Мы без нее осиротели. Доктор сказала, что мне можно выкарабкаться. Мне нужно влить кровь. Если бы у меня совсем никого не было, пришлось бы им самим поискать, не могут же они оставить меня без помощи. Они будут делать все, что нужно, потому что я еще кому-то нужна.

С переднего сиденья «газика» заснеженные улицы города не такие мрачные, да и непомерно теплее, чем в трамвае. Сергей Борисович пожурил Лепешкина, почему сразу не попросил машину. И вчера мог бы весь день разъезжать, город большой, концы огромные, как тут без машины? Они и премию сообразили – похороны расходов требуют. И гробик бы сделали, но раз уж есть, второй незачем.

– Пусть Петр Игнатьевич и завтра на работу не выходит. Вы же его мамаша? Так передайте. Горе, какое. Мы все ему сочувствуем. Минуточку… Значит, адрес ваш я записал. Прямо к дому и подъедет. «Газик». Его еще «бобиком» называют. Может, кому подъехать надо помочь, так скажите…

Лепешкин едет на переднем сиденье «газика», и на коленях у него гробик.

Остановились у дверей «морфологии», поднялись на второй этаж.

– Ты не ходи, – сказала мать. – Я и одежду взяла. Дать валерьянки? Накапаю?

– Не надо, – сказал Лепешкин.

– Тебе водки надо, брат, да побольше, – сказал Усов.

Ему не хотелось дурманить себя водкой, потому что в голове крутилась какая-то важная, значительная мысль, не облекаясь в слова. Он подрагивал от нетерпения. Он не хотел, чтобы его оживление истолковали превратно.

Открылась та дверь, обитая железом. Высокий кудрявый мужчина в черном резиновом фартуке показался на пороге. Из-под марлевой повязки были видны черные, все понимающие глаза.

– Кто там у вас?…

Мать оттеснила его:

– Я пойду.

Он должен обязательно вспомнить, иначе пропадет что-то очень важное. Он должен вспомнить, ведь эта важная мысль уже представала перед ним в законченном виде. Просто он отмахнулся от нее и забыл.

– Смотреть будешь? – спросила мать, сняла крышку.

«Как она похожа, – подумал Лепешкин. – На меня и на Ольгу. Это удивительно, как похожа».

Он поцеловал мертвый лобик, торопливо, словно ему кто-то мог помешать. Или эта невысказанная мысль ему мешала?

Уселись в «газик», заколоченный гробик Лепешкин поставил на колени, и ему казалось, что шоферу не мешало бы прибавить скорость. Все это тянется слишком медленно. Ольга так и не увидела дочку.

«Я недостоин этого горя», – вдруг отчетливо пришло ему в голову, и острая невыносимая тоска сжала сердце.

«Что же ты умерла, девочка моя, – шептал он. – Я бы все тебе показал, все улицы, все переулки. Все деревья и небо. И снег бы показал. И ты бы улыбалась». Лепешкин явственно представил, как улыбается поразительно похожая на него девочка, дочка, он тоже улыбнулся, и на лице его как будто прикосновение травы, когда бросаешься в нее с разбега. Они барахтались бы в траве с доченькой, как тогда с Ольгой.

«Я недостоин этого горя», – повторял Лепешкин, и тоска накатывала новыми тяжелыми волнами. Сердце ныло, будто отдельно от пего, и «газик» подскакивал на выбоинах асфальта.

Могилка была неглубокой, и зарыть ее не составило особого труда.

– Я сам виноват, – сказал Лепешкин. – Я се убил.

– На-ка, выпей лучше, – сказал Усов и подал полный стакан водки. – Помянуть надо.

Красное солнце клонилось к закату. Лепешкин смотрел на него, не моргая. Ему не хотелось идти или ехать.

– Я ее убил, доченьку мою, – повторял он и чувствовал мрачное удовлетворение.

– Что ты мелешь, – сказала мать. – Совсем свихнулся.

– Я, – повысил голос Лепешкин. – И Ольгу я тоже погубил. – Он наслаждался растерянностью матери. – Убил жену. Сироту Ольгу.

– Что ты, зарезал ее, что ли?

– Ха! Зарезал, – Лепешкин резко взмахнул рукой и свалился на холодную, но еще не смерзшуюся землю. – Дочку убил, жену, – он стукнул кулаком по могиле.

– Ладно, – сказала мать, – успокойся, ты убил. Да помогите же его в машину затащить!