Текст книги "Из Магадана с любовью"

– Это вам не Аэрофлот, – наставительно и без злобы, как победительница в схватке с тенью, сказала проводница. Ладно, я пошла. Работать надо.

Анна Каренина, бросившись под поезд, была в лучшем состоянии, а он пальцем не пошевелил, чтобы утешить любимую. Между тем беда уже смотрела на их разорванную цепочку.

***

– Да встань же ты, наконец! Как мне тебя разбудить? Обокрали нас.

Он почти проснулся, но не хотел выходить из приятного оцепенения. Слова жены дошли до сознания, но вызвали лишь ощущение досады и злорадства, протянувшегося из вчерашнего вечера. Шутит, скорее всего, а шутить не умеет, в этом можно было убедиться за восемь лет совместной жизни.

Вагон жестко дернуло, его припечатало к стенке, и тогда он вдруг понял: ни о какой шутке не может быть и речи. Скользнул с верхней полки и оделся по-солдатски вмиг.

Чтобы не будить сына, они вышли в тамбур, грохот колес стал оглушителен, и надо было напрягать голос. Впрочем, она не очень-то стремилась сдерживаться, а то, что она сообщила, нельзя было произносить вполголоса:

– Все золото… Всего золота лишились. – Стук колес дробил ее слова на слоги. – Ты правильно говорил, надо было на самолете лететь…

Он знал, каких усилий при ее самолюбии стоило признать ошибку, и зауважал ее за это.

– Дура я, послушалась Ленку, в кошелечек сложила. Всегда же в тряпочке возила. В чемодане. Я же в пансионате не надевала ничего, ты сам заметил, косметичкой не пользовалась, а тут черт дернул. Город же, столица, покрасоваться надо. Я совершенно не могу переживать горе. У меня внутри все черное.

– Как от черного чая? Давай-ка, займись заявлением. В милицию нужно сообщить.

Впервые за долгие месяцы, а может быть, и годы, он чувствовал, как она уступает ему первую роль. Ему было приятно это сознавать. Хотя и жаль, конечно, ее побрякушек: все-таки это семейная, а значит и его потеря…

– Заявление? – Больше всего на свете она не любила писать. – Как их составляют? Ты же знаешь?

– Догадываюсь. Указать время. Половина седьмого. Описать твои колечки и сережки. Все украли?

– Цепочка осталась с подковкой. И сережки – в ушах. Помнишь, тогда покупал за сына?

– За сына разве сережки? Ну, неважно.

– Нет, я все же схожу к бригадиру, или как это у них называется, а ты мне сына стереги, отец.

Она умчалась вперед по ходу поезда, и он отчетливо вспомнил, как купил ей сережки на годовщину свадьбы. Сыну было семь месяцев, он пробовал вставать на тахте, но тут же садился: ноги не держали веса. Если же его ставили на пол, он, держась за стеллаж, легко смахивал с него книжки: к моменту рождения набралась солидная детская библиотека.

Книжки составляли обратно, мальчик слышал проникновенное слово «нельзя», на втором году жизни он усвоил его и спокойно воспринимал ту простую истину, что на белом свете в основном все «нельзя», а то немногое, что «можно», не бесспорно и зависит от того, в каком расположении духа мама или папа. В его воображаемой стране «нельзя» было паролем. В два года он освоил слово «экзистенциализм», потому что мама брала его с собой на лекции в институт, на кафедру общественных наук. Спокойно высиживал за столом академический час, затем неминуемо валился спать на креслах в библиотеке.

Слово «студенты» он воспринимал как бранное и на одной ответственной лекции вышел из себя: «Мама, что ты им говоришь? Зачем ты им это говоришь?» И он был прав. Один из студентов, например, был крайне удивлен, что Маркс и Энгельс – два самостоятельных человека, даже не сиамские близнецы.

Кстати, может быть, сын уже проснулся? Надо подготовить его к приходу милиции. Он выбросил окурок и прошел в купе.

– Сынок, вставай, скоро к нам придет сыщик.

– Гениальный? Из мультика?

– Может быть, гениальный. Нас обокрали.

– Как, папа, нас обокрали?

– Спали мы крепко. Воры открыли дверь и унесли мамины колечки.

– А машинки мои украли?

– Конечно. Впрочем, надо проверить.

– А зачем они украдывают, папа? Нельзя ведь украдывать?

– Надо говорить крадут. Нечестные люди. Бандиты, разбойники.

– Раз-бо-бо-бо-бой-ники? Пиф-паф, и вы покойники? А как их будут искать?

– Вот, например, ты что-нибудь теряешь, машинку потерял, а папа стал искать и нашел. Сейчас мама придет. Быстренько оденься, пойдем умываться. Ты ее не огорчай, она очень расстроенная.

– Ты будешь искать? Разве ты сыщик? – Запутался малыш. – Брошку мою тоже украли?

– Ту, что в песочнице нашел? Конечно. Это такая ценность. Мама сразу тебе сказала. – Ему вспомнилась магаданская знакомая, имеющая редкую для женщины черту – умение подшутить над собой, своей полноватой фигурой: «Где у Инны Борисовны грудь? Вот здесь, где брошка».

В это время вернулась жена, привела с собой молоденького милиционера и перво-наперво посокрушалась:

– Что вам предложить? Разве что кофе растворимый, да кипятку не дождешься. Проводница, по-моему, не очень-то утруждается. Грязь – видите? Окно не открывается. Дверь – наоборот. Заходи, бери, сколько влезет. Мы же все время летали самолетами Аэрофлота, а здесь эксперимент, как говорит мой сын, провели. Оса его, знаете, укусила…

– Сын ваш?

– Да.

– Вы муж?

– Муж.

– Значит, вы ехали семьей?

– Семьей, – сказала она. – Я могу документы показать.

Лицо юноши официально непроницаемо. У него черные глаза без зрачков. На рыбака и любезного молодого человека в Исфаре он не похож. Это успокаивает и настораживает одновременно.

– Документов не нужно. Ночью никто не вставал?

– Нет, спали мы крепко. Устали, – сказала она с тонкой своей жестикуляцией пальцами.

– Я просыпался, – сказал отец мальчика.

– Вы муж? – Вновь удостоверился милиционер. Должно быть, русские ему на одно лицо. Но ведь другого мужчины в купе нет. Или у него инструкция такая?

– Мы вот с женой из отпуска…

– Что видели?

– Ничего не видел. Я до столика дотянулся, взял воду в кружке и выпил. Темно было. Свет не зажигал. Темные на юге ночи. Не то, что у нас в Магадане.

– У вас верхняя полка?

– Да, верхняя, – сказал он, проникаясь уверенностью, что никакие пояснения не будут лишними с этим человеком. – На нижних полках спали жена и сын. Я на верхней. Одна верхняя полка была свободная. Мы ехали втроем. Понимаете? Семьей. – Ничего страшного, это нормальный парень, вовсе не дебил. Он попросту не владеет русским языком, а с третьего-четвертого раза поймет и ринется по следу, а к обеду, глядишь, и найдет пропажу.

– Кого подозреваете?

– Подозреваю? – Слово было подлым, как «ревность», и он старался не показать это голосом. – Нам некого подозревать, – сказал он, вспоминая рыбака из Канибадама и парня из Исфары.

– Кто видел ваши вещи, которые пропали?

– Проводница видела, я ее приглашала бардак наш посмотреть.

– Еще кто?

– Вертелся тут один. Муж помнит. Они с сыном как раз умываться ходили. Я тоже собиралась умываться, сняла колечки и сложила в сумку, а ее под матрас. Тот мог видеть. Он же закурить просил, в тамбуре стоял. Оттуда наше купе хорошо просматривается. Ты ему еще сигаретку вынес, помнишь? Ты ему огонек зажег, а он в тамбуре стоял и мог видеть, как я прячу золото. Мог!

– Мог, конечно, все головой вертел.

– Он еще потом к пассажирам приставал. Будто не в свой вагон сел. Ты уснул, а я не спала, все слышала. Мы еще по вагону с сыном гуляли.

– Как он выглядит, опишите.

– Одет обычно, не модно. Не очень опрятный. Ботинки не чищенные. Плохо выбрит.

– Русский или местный?

– Да, обычное русское лицо, – сказал он. – Росточком не вышел: зажигалку я ему держал вот так – на уровне своего плеча. Он не нагибался. От таких шкетов все что угодно жди.

Поезд приступил к торможению. Милиционер направился к выходу. Двенадцатый вагон останавливается далеко от вокзала, потому в нем так тихо. Вот! Бегут, бегут пассажиры, слышно, как шуршит под их торопливыми ногами железнодорожный гравий. Первым в вагон забирается младший лейтенант милиции. В летней форме: рубашечка с погончиками, в руках модная кожаная папка. Уж этот-то явно бабник…

– Как это произошло?

– Мы жили в пансионате, – она растопырила пальцы. – Месяц. Кормили нас утками, с фермы частенько доносился ужасный запах. Утки мерзко какают. Еще нас потчевали перловкой, сын прозвал ее канибадамским рисом. До этого он никогда не ел перловку. А после обеда мы с ним подкармливали хлебушком с солью ослика. Вообще-то мы магаданские. У нас есть двухкомнатная квартира с телефоном. Машины нет. Ни музыкального центра, ни японского магнитофона. Мы летаем в отпуск из одного конца страны в другой. Мы уже в том возрасте, когда начинаешь уставать и стремишься в теплые края, потому что усталость от климата хроническая. Я преподаю, муж артист. В будущем сезоне ему дают роль Отелло…

Младшему лейтенанту трудно писать: поезд вздрагивает на стыках. Но он помаленьку, по буковке, сочиняет заявление начальнику железнодорожной станции в Джамбуле от лица потерпевшей. Он прореживает сказанное, как морковку на грядке.

– Прочтите вот, если разберете почерк.

– В самолете тоже трясло. Воздушные ямы. Сын рисовал фломастером и обижался на нас, думал, мы его подталкиваем.

Младший лейтенант не склонен поддерживать разговор о гениальном ребенке, складывает листочки в папку, застегивает ее на молнию и усаживается поудобнее, с чувством удовлетворения исполненным профессиональным долгом.

– Джамбул. Скоро Джамбул, – объясняет он и закрывает глаза.

И опять поезд останавливается вдали от вокзала. Минуты через три в купе входят двое – синеглазый милицейский капитан и казах в штатском. Капитан – красивый мужчина, наверняка пользуется благосклонностью дам.

– Вот, – он хлопает по плечу штатского казаха. – Он будет заниматься вами непосредственно. – Сокрушенно разводит руками. – Что же ты свою царевну не уберег? Ладно, бывайте…

Муж пострадавшей, возмущенный бесцеремонностью красавчика, хочет ответить ему колким словцом, но ничего подходящего не находит в пылающем мозгу. Тем временем поезд ушел – в прямом смысле.

И опять разговор о пропаже. В третий раз? В последний? Как в сказке сына?

Она проникается значимостью происходящего, тщательно подбирает слова, с третьего раза у нее вытанцовывается небольшая лекция. В глубине подсознания складывается картина слаженной работы трех сыщиков. Допустим, Эркюля Пуаро, Шерлока Холмса и майора Пронина. Вот только не тесно ли будет в купе? Еще, наверное, навалится пресса, а ей нечем угостить, и прическа оставляет желать лучшего.

– Главное, вы поймите, все это не просто так было. Не то, что нам деньги девать некуда. Это память большая была. Сын у нас так и называл – «огонечки» все мои побрякушки. Кстати, часы у меня были, «Электроника» первого выпуска, в них батарейку скоро менять. На часах есть заводской номер. По номеру можно засечь. Только я его не помню. Паспорт часов дома. Я соседке телеграмму дам, она посмотрит. На колечках еще не додумались номера гравировать, а на часах есть. По часам можно и золото найти. – Она показывает, как обнимал запястье стальной часовой браслет. – Бумажник с часами тоже унесли. Его-то не найдешь. Джинсы не украли, я их на верхнюю полку бросила. Не разглядели в темноте.

Она выговорилась и замолчала, набухая слезами. Штатский стал диктовать ей текст заявления. У нее нет сил улыбаться нелепым канцелярским оборотам, которые сама бы никогда не употребила. Она даже не спросила, зачем заявление, если оно уже составлено лейтенантом. Она многого не знает в жизни, элементарщины. Надо было за ней следить, за цацей. Не идти на поводу ее самоуверенности. Не оставлять иллюзий, что людьми можно помыкать, как собственным мужем, иначе можно так однажды нарваться, что костей не соберешь, – размышлял будущий Отелло.

– А-а, у вас милиция, – с этим возгласом заглянул в купе незнакомец. – Можно к вам присоединиться? Моя старуха под подушку сумочку спрятала, в ней два колечка было, а утром ни сумочки, ни рыжих.

– У нас побольше было, – сказала она покровительственно. И вдруг с мольбой: – Пусть бы их поймали. Мне и золота моего не надо, узнать бы только, что они попались. Чтобы не разжились на чужом горе.

Казах в штатском ушел с другим потерпевшим, и он без посторонних сказал жене слова утешения:

– Ты знаешь, какая бяка выходит! Сколько они воруют, воруют, а, в конце концов, попадаются. Дачи себе строят, машины перекупают, а все отнимается в доход государству. В булочку по грамму теста не докладывают – мы от этого умерли? Нажили пять миллионов, пошиковали, не без этого, да и распростились с денежками. А на пять миллионов, если их опять не разворовать, многое можно построить.

Она кивает каждому его слову, ценит моральную поддержку, подавленно, но улыбается, для того лишь, чтобы отблагодарить мужа за его старания. Не дано ему утешить слабую беззащитную женщину, хоть обижайся, хоть нет. Хорошо хоть, что самого его из меланхолии выводить не требуется. На это у нее не хватило бы сейчас сил.

– Печенье, вафли, конфеты, вареные яйца. – Нараспев произносит кокетливая женщина в черном платье с кружевным передничком. Официантка. Если позаимствовать серебряный рублик сына, то можно купить пяток яиц.

– Зачем взяли? – Возмущается мальчик. – Я коллекцию собираю, а вы…

– Ты же знаешь, что нас обокрали.

– Рублик не украли. Вы его взяли. Я видел.

– Но ты же сам попросишь кушать.

– Я не хочу.

– Мы с мамой хотим…

– У меня пяток остался. Берите все. – Она смотрит понимающе и вдруг протягивает им руки. – Вот видите, не ношу ничего. Пожар у нас был. А я не унываю. И вы не унывайте. Вы молодые, все еще у вас будет. Золото – не главное. Сынок вон, еще одного родите, а лучше дочечку.

Она была так трогательна и мила в своем желании помочь, хотя бы словом, что пострадавшая не выдержала и расцеловала утешительницу в губы.

В Алма– Ате в вагон вошла женщина с мальчиком лет десяти, заглянула в купе к магаданцам и спросила, не уступят ли нижнюю полку мальчику.

– И не подумаем, – услышала в ответ. – Меня и так обокрали, и я же еще должна уступать кому-то свою полку!

Новая пассажирка и не думала качать права и скандалить. Придя в себя от изумления, она рассудила, что мальчик достаточно взрослый, чтобы спать на верхней полке.

– Правда, Женя?

– Правда, теть Надь, только я спать сейчас не буду.

– Никто и не заставляет.

– Вы садитесь, – сказала неожиданно приветливо лишившаяся золота, будто генерал, разжалованный в рядовые. – Только у нас совершенно не прибрано. Слушай, у нас же кофе растворимый. Совсем забыла. Если взять кипяточку у этой? И сахару? Организуй!

– Сахар у нас есть. Правда, Женя? Это уму непостижимый ребенок. Знаете, сколько он может съесть конфет? Чемпион какой-то. Даже ночью жрет. У него всегда кулек под подушкой.

– Нет, наш не такой. Конфеты у нас на виду, не запрещаем, но советуем: подумай, сын, не много ли будет, не выступит ли диатезик на глазках.

– А этот зубы уже проел. Впереди выдрали, и не молочные, сами понимаете. Так он заявил: вставляйте золотые, как у дяди Гоши. А кто в таком возрасте мосты делает? Отец у него тоже сладкоежка. И мясоежка. Мать настряпает целый тазик пирожков, вдвоем навалятся и съедят. Инфаркт был в тридцать один год. Надорвал сердце: два года на машину копил, горбатился.

– У нас, скажи, сына, нет машинки. И огонечков теперь нет.

– Каких еще огонечков?

– А обобрали нас вчистую – кольца, серьги. Вошли, взяли. Тысячи на две.

– Вот где свинство-то! Ну, я понимаю, у государства хапнуть, а тут живые люди. – Надя замолкает, задохнувшись от негодования.

– А у нас десять нутрий, – с явной похвальбой произносит Женя. – Тетя Надя, когда мы их будем забивать – в октябре? А дедушка опять их мясо съест?

– А ваш дедушка змей не ест? – Спросил малыш.

– Не-ет, – удивленно протянула Надя, поскольку Женя уже набил рот конфетами. – Родители сестричку ждут. Женя даже денежки копил. Говорит, сестрички дороже стоят, чем братики.

– А у нас один. Тяжело на севере детей поднимать. Одной няньке сотню в месяц отвали. В отпуск лететь – хуже пожара. Четыре сотни на одного, а если детей трое, и они доросли до взрослого билета – никаких денег не хватит. Можно вообще-то не выезжая по сопкам бегать, да мы так привыкли. Весь Магадан – как перелетные птицы.

– У нас тоже можно не выезжать, – подхватывает Надя. – На Иссык-Куле отдыхаем даже в выходные. А у многих сады-огороды. А все равно растрястись хочется. Женьку к прабабушке везу, а сама потом в Сочи.

– К прабабушке! Ничего себе! А мы вот нынче без моря. На севере тоже есть столетние старики, только в Якутии, лето там как на материке, а зима похолоднее магаданской.

– Нет, у нас зима терпимая.

– Да что вам-то с нами ровняться. На одежду теплую, небось, не тратитесь. Сапоги вот купила австрийские, их еще алясками называют.

– Замшевые? У нас они не в ходу. Слякотно.

– А в Магадане самое то. Приезжаю на базар, восточный называется, а там сплошная Австрия и Франция.

– У нас с рук можно черта с рогами купить.

– Нет, не с рук, в магазине, по госцене. Вельвет купила, французскую пудру. Мы вообще-то в поезд неспроста сели. Говорят, у вас верблюжью шерсть продают прямо в вагонах?

– Да, по вагонам носят. Но это до Джамбула.

– Ясно. Это, когда с нас показания брали. Да и все равно денег уже нет.

– А вы, наверное, в торговле работаете?

– Почти, – у нее не хватило сил съязвить. – Политэкономию в институте преподаю.

В глазах у Нади появляется специфический интерес.

– У нас тоже преподавателей посадили. Из приемной комиссии. Процесс открытый был. А вы мне бы шкуру помогли достать – медвежью. Говорят, их в Магадане, как грязи.

– Медвежью что, – не выдерживает мужчина. – Медвежья – вчерашний день. Про мамонтенка Диму слыхали? У нас мамонтовые шкуры по знакомству достают. И овцебыки у нас. Из Америки завезли. Тоже по знакомству. Одна шерстинка – двадцать сантиметров. Килограмм пуха – тысячу долларов.

– У нас, пожалуй, жарковато будет в таком свитере, – не уловив иронии, прикидывает Надя. – А насчет мамонта – это идея. Сколько это может стоит?

– Да слушайте вы его! Он же артист. Не может, чтобы не разыграть.

– Артист? Правда, что Захаров у вас срок отбывал?

Он не успевает ответить, поскольку в купе входит младший лейтенант и штатский. Может быть, они уже ухватили след?

– Вы муж? – Удостоверился штатский. – Свидетель, стало быть.

– Да, чем могу быть полезен?

– Мы с вами, – сказал офицер, – пройдем вдвоем в конец поезда. Вы смотрите внимательнее. Может быть, узнаете кого.

Из двенадцатого вагона перешли в тринадцатый. Милиционер завел разговор с проводницей. Вагон, сказала она, был закрыт на ключ и через него ночью никто не проходил. Почему же не был заперт двенадцатый? Замки сломаны. А починить, стало быть, нельзя?

Четырнадцатый вагон мягкий. В нем прохладнее. Кондиционеры. Вчера проводница предлагала перебраться сюда, кормить клопов. Лучше уж клопов, чем воров.

– На третье купе обратите внимание, – сказал младший лейтенант. – Я заговорю, а вы пройдите мимо и загляните.

Он старается идти естественно. Тот, кто смыслит в актерстве, знает, это труднее всего. Не потерять бы ощущение реальности происходящего. Вдруг это купе захлопнется, как мышеловка?

Вместо этого он слышит от парня в спортивном костюме привет и приглашение заходить. Лицо его с раскосыми глазами знакомо, но это не рыбак и не пассажир автобуса в Исфаре. Сердце ревнивца замирает и готово лопнуть, как воздушный шарик. Но когда незнакомец начинает извиняться за вчерашнее, становится понятно, что именно это семейство занимало купе, пока не было изгнано разгневанной дамочкой в джинсах.

– Это вы нас извиняйте. Знаете, нам до Магадана добираться. В Новосибирске хотели у родных погостить, а сейчас не знаем, как получится.

– Мы поближе – на БАМе. А по железной дороге семь суток пилить. Зато билеты бесплатные. Жертвы собственных льгот. К отцу ездили, свою чебурашку фруктами навитаминить. Они с дедом секретничают по-узбекски.

Девочка лет десяти, черноволосая, черноглазая, проявляет живой интерес к новому человеку. В ушах у нее золотые сережки. У ее светловолосой мамы – тоже. Все они с младенчества любят золото.

– Мы тут переживаем, что из-за нас вышло, – шепчет женщина. – Мы-то знаем, как эти надбавки достаются.

– Были времена, говорят, на севере никто квартиры на замок не запирал. Мы это не застали. Но поспокойнее у нас, чем на материке. – На миг он забыл о несчастье, но младший лейтенант вывел из этого состояния громким вопросом:

– Опознали его? Опознали? Он прикуривал? Нет? Вы должны давать правдивые показания. Побудьте пока здесь. Кто будет проходить, поглядывайте. Я скоро вернусь.

Поезд идет на торможение, скрипит, скрежещет и останавливается посреди пустыни. Барханы, лесополоса, глинобитные домики. Только без верблюдов и миража.

– Минут двадцать простоим, – улыбаясь, объясняет бамовец. – Встречного ждем. Входной семафор закрыт. Пойдем подышим.

Они спустились из вагона на насыпь. Тонкий сиреневый аромат цветов саксаула ощущался сквозь запах шпал и паленого железа тормозов.

– Папа, а меня не взял? – Девочка спустилась по ступенькам прямо на шею отцу. И он весело понес ее к лесополосе.

– Мужики, давайте дровец нарубим, – предлагает проводница. – На чай дам – кипяточку.

Пот сыплется при каждом замахе. Зато не надо думать, куда деть себя. Все-таки это тяжкое испытание – железная дорога. Отвыкли от дискомфорта, заелись. От материка отвыкли. Да, есть, при всем суровости севера, какая-то тепличность отношений, и жизнь обдирает северянина-идеалиста – как липку.

– Вы здесь? – Младший лейтенант важно выглядывает из вагона. Штатский тоже с ним. – Подымитесь-ка.

Они прыгают на насыпь, приседая, и бегут к лесополосе – окружают бамовца. Нет, тут нужны нервы покрепче.

– Я думала, ты отстал от поезда, – сказала ему жена. – Милиция опять допрос устроила. По-моему, подозревают тебя. Надя совсем доконала. За аферистку меня принимает. Нашла родственную душу. А проводница слух распустила, что никакого золота не было. Пассажирка, мол, выдумала, чтобы ей насолить.

– Ты успокойся, приляг. Ты главное знай – все мы живы, с руками, с ногами. Ребенок у нас чудный.

– Никто не дарил, – подхватила она с лихорадочным с энтузиазмом. – Ни перед кем не отчитываться, сами заработали. Давай в следующее лето стариков на курорт отправим. Сына им подкинем. А ты мне только одно колечко купишь. Тонюсенькое… Скорее бы уж домой, дома и стены помогают.

– Помогают, если биться о них головой.

– Ты неисправимый!

– Ты тоже. Вообще-то я подвел тебя. Не надо было засыпать. Как пацан, спекся. Совсем не выношу жары. Я ночью просыпался, по руке холодком тянуло. Значит, уже сломали дверь

– Что сломали?

– Секретку. – Он отодвинул металлический квадратик – защелку, которая фиксирует дверь купе в закрытом состоянии. – Она, кстати, целая, секретка.

– Ты до сих пор ничего не понял? Я вообще не закрывала дверь. Душно было. Оставила приоткрытой, чтобы воздух циркулировал. Вот так жену с сыном украдут, а ты не проснешься. – Закончила она с обычным своим напором, припечатывая обвинение в первородном грехе, если бы такой грех у мужчин был.

– Хорошо, что не проснулись, – сказал он ей в тон. – Убить же могли. – Волна запоздалого страха подняла его, и он решился: – Слушай, а эти азиаты… В Исфаре, а до этого рыбак на канале, еще на барашка звал, – не твои ли знакомые?

– Какие барашки, какие шашлыки? С ума сошел!

– Ну, в гости звал, когда мы с сыном в канале купались. Ты с ними знакома?

– А я причем? Просто народ такой гостеприимный. Думаешь, нас оттуда выследили?

– Кто же тогда украл, если все такие хорошие?

– Я там свои побрякушки никому не показывала. Только Фатиме – сестре директора. Им не всем разрешают носить золото. На работе носят, а к дому подходят, снимают. Как же мне это все пережить-то?

Он гладил ее по голове, как маленькую. Жаль, что у них нет дочки. Она благодарно обняла его. Мальчик спал, улыбаясь во сне. Надя с Женей перебралась в другой вагон.

Черт с ним, с золотом, подумал он. Главное, она меня не предала, это дорого стоит. Ну, как я мог думать о ней так плохо! Это не достойно ни моей, ни ее чести. Стыдно и мерзко – предаваться столь низменному чувству.

Волна запоздалого страха – за всех, за сына, за мужа прошла и принесла облегчение. И разбудила ее чувственность. Она поцеловала его робким мимолетным поцелуем, будто в первый раз…

Они были вдвоем, обнимая друг друга на узкой вагонной полке, как два голубя на насесте.

Купе было закрыто на секретку.