Текст книги "Из Магадана с любовью"

ЛЮБОВЬ В СИРОПЕ

Вася Перемогин приехал в Магадан под обещание помощи с устройством в пампасах и прериях вечной мерзлоты, о котором новый приятель, протрезвев, предпочитал не вспоминать. Были свидетели – мухи, они гудели и досаждали. Никто, и сам он в том числе, не подозревал в молодом человеке при его потрясающей неловкости, такой прыти, легкости на подъем и верности договору, расторгнутому в одностороннем порядке до заключения.

После ряда возлияний и многочисленных словоизлияний его взяли на работу в Магадане, прописав в общежитии, а незнакомые люди пустили пожить в квартиру на время своего пятимесячного отпуска с отъездом на материк. Все-таки у нас по-прежнему любят не очень практичных, но смелых и где-то безрассудных людей, видя в них самих себя в молодости. Вася радовался переменам так, будто выиграл по трамвайному билету автомобиль «Волга». Ему хотелось говорить стихами, петь хором, плясать джигу, есть аджику ложками, дарить себя, делать милые глупости, чтобы веселить таких потрясающих магаданцев. На дураках воду возят, обжегшись на молоке, а он на новенького готов сбегать за пивом и чем-то еще покрепче.

Кстати, и тот, кто первый поведал Васе об эльдорадном Магадане, опомнился и стал требовать признания своих заслуг в приобретении Васи городом Магаданом. Мол, этот человек еще покажет товар своим лицом. И был недалек от истины.

Дело в том, что этот молодой выпускник далеко не технического вуза умел паять, пилить, чинить часы, зажигать погасшие экраны телевизоров и тому подобное, но не знал, что такими талантами наделен далеко не каждый, и когда в контору, которая его приютила, привезли новый шкаф, вернее, набор досок, планок и шурупов, и никто из сотрудников не взялся за его сборку добровольцем, Перемогина будто прорвало. Он отложил срочную писанину, добыл у завхоза отвертку, пассатижи и, словно в пучину, погрузился в синтез шкафа.

Через полчаса пот стекал по молодому лицу, галстук впился в разбухшую шею, а древесная пыль облепила пиджак и брюки снаружи, и всю дыхательную систему изнутри. Ему вдруг показалось, что он допустил ошибку при сборке, поскольку дверца не закрывалась. Он вспотел еще больше, заторопился, вспомнив об отложенном задании, и допустил еще несколько ошибок.

К счастью, закончился рабочий день, люди разошлись, никто уже не дышал в затылок. Вася разобрал шкаф по винтикам и провозился с ним до полуночи. Шкаф восстал из дров. Ошалелые сослуживцы два дня переваривали это событие и вдруг наперегонки понесли умельцу часы и утюги, зонтики и даже патефон. А он не мог бросить на произвол судьбы людей, которые в него поверили, и работал в две смены недели три. Однажды кровь брызнула у него из носа, но это списали на магнитную бурю.

Как знать, куда бы это завело, если бы не служила в конторе одна особа по имени Валюша, прозванная Телевышкой – живое пособие по комплексам, фобиям и задвигам. Не в силах задавить никого эрудицией, парадоксальностью ума или поймать в сети кокетства, она камуфлировала свою ранимость мужланством, похожим на бронежилетку, в которую, впрочем, мог бы поплакаться любой, если бы ему хватило на это фантазии. Ни о чем таком простодушный Вася не подозревал и на просьбу Валюши сварить ей варенье ответил решительным кивком: «Пошли!»

Был ясный сентябрьский день, его подарочный вариант. Яркая многоцветная толпа плыла навстречу, шурша нейлонами. Валя грустила. Такой прекрасный день, она идет с симпатичным молодым человеком, солнце сверкает, а завтра, наверняка, наползет из бухты хмарь, ветер будет пускать пыль в глаза, и побредет она домой одна.

Вася радовался как ребенок, получивший новую игрушку. Магадан, заставленный по случаю солнечной погоды лотками урсов и рыбкоопов, напоминал веселый карнавал. На глаза попались цветы у торговки на углу универмага. Вася машинально отверг их: не пампасы, а теплицы. Потупил взор и заметил на газоне два сиротливых желтых одуванчика, цветущих каким-то вторым или третьим цветением за лето. Он резво нагнулся, сорвал и преподнес желтые медовые огонечки, не выпрямляясь, как бы в полупоклоне, Валюше.

– Спасибо, – машинально произнесла она, продолжая думать свою девичью думу. Давненько не бывало у нее гостей. Подруги замуж повыскакивали. Просто так забежать не могут. Если выбираются, то с мужьями, а это не просто. Это ж по полной программе принимать надо. Торчать на кухне, потом полдня наводить порядок. Да если ребенок – сразу давление подскакивает, все из рук валится. Не выспишься, потом аппетита нет, жить не хочется. А уж мужское общество – свои заморочки. Да и где они – мужчины. Перевелись настоящие рыцари…

Резкий автомобильный гудок прервал мысли Валюши. Она испуганно посмотрела на Васю, словно он мог подслушать ее нелестные отзывы о мужчинах.

– Носятся тут – как угорелые! Кстати, нам под арку.

Квартира была на втором этаже. Валюша долго возилась с ключами, пока осилила три замка. Что-то заедало в среднем, и приходилось начинать сначала. Вася вызвался помочь, и Валюша слегка пугалась этой прыти.

Прихожая поразила гостя размерами. В ней при магаданском жилищном кризисе можно было бы жить. Стены были обшиты деревянными брусками, обожженными до телесного цвета и отлакированными. По периметру на недосягаемой высоте опоясывающая полка с Диккенсом, Теккереем, Бальзаком и Чеховым. У одной из стен скамья из толстенных плах, тоже обожженная и отлакированная. Стены увешаны еще и циновками, на которых ключи разнообразнейших форм и размеров. Коллекция, должно быть.

– Это все родители, – объяснила Валюша и увела Васю в комнату. Сама же ушла в другую – переодеться. Вася побродил неслышными шагами по шкуре белого медведя, заглянул на стеллажи, в сервант. Он был любопытен и стыдился этого. Будь его воля, он бы утонул с ногами в мягком кресле, раскрыл одну из редкостных книг в серебряном окладе. Похожие он видел в библиотеке университета, но почитать их не хватало времени, а когда оно отыскалось, выяснилось, что из ценного фонда ничего не дают. Ведь любую можно было получить в более позднем издании, кроме третьестепенных авторов, а до этой степени, чтобы читать не главное, его любопытство не доросло. И он подумал, что, быть может, нечто важное в жизни ему еще предстоит узнать. Собственно ради этого он и летел в северный город.

Были в этой комнате и многие другие редкостные разности – от яхты из бивня моржа до лаковой китайской миниатюры, от каменной таблички с клинописью до японской аппаратуры, от сахарных серебряных щипчиков до клочка мамонтовой шерсти, заключенной в хрустальный футляр, от золотых безделушек до березовой шкатулки с неизвестным содержимым. Все это не помещалось в сознании Васи, а плыло порознь одно от другого, как в открытом космосе, заключив в нее Валюшу и, быть может, его самого. Ничего кроме головной боли Перемогин не обрел и сказал о ней Валюше, когда та пригласила поужинать.

– Быть может, коньяку, он расширяет, – предложила она и достала из бара немыслимой формы бутылку. – Нет? Тогда анальгин. Нельзя столько работать. Нужно правильно отдыхать. Эта манера вкалывать до потери пульса не доводит до добра. Нужно работать до тех пор, пока это приятно. – Она подала Васе таблетку на блюдце из тончайшего фарфора и воду в чашке из того же хрупкого материала. Зеленые драконы на ее халате, прекратив свои извивания, уставились на Васю, выпятив красные языки.

Вася взял таблетку дрогнувшей рукой и хотел взять другой дрогнувшей рукой чашку, но Валюша сама поднесла ему ко рту. Вася вдохнул тонкий аромат ее руки, сознание еще больше замутилось, и он поцеловал эту руку. Чашка выпала, но не разбилась, ударившись о медвежью шкуру. Вася наступил на нее, и хруст фарфора напомнил ему зубовный.

– Ничего-ничего, – сказала Валюша, как бы запыхавшись от бега. Она принесла золотой совочек и сгребла осколки широкой колонковой кистью.

Вася затянул свой галстук чуть ли не до остановки дыхания, словно хотел задушить свое смущение.

– А давайте, наконец, варить ваше варенье!

– Ах, варенье… А как вы себя чувствуете?

– Вы меня извините, я нечаянно.

– Пустяки. Вам лучше прилечь на минутку, пока я все приготовлю для варки. Это кресло раскладывается.

Взгляд Васи, блуждавший, как кораблик в штормовом море, вдруг замер: в небольшой хрустальной вазе на японском телевизоре желтели его одуванчики.

– Правда, красиво? – Спросила Валюша. Вася застонал от наплыва чувств и закрыл ладонями глаза драконам.

– Пампасы! – Драконы сухо треснули, уколов Васю электрическим зарядом. И головная боль ушла. – Спасибо. Вы меня спасли. Красиво здесь. Родители, говорите. Родителей не выбирают. Осколки не выбрасывайте. Я склею. – Васе как никогда хотелось быть грубым. Драконы шевельнулись, делая обманные движения. Они уже не были страшны. – Давайте все, что разбито. Такие еще не доводилось клеить.

Валюша покраснела, уловив в последнем слове второй, жаргонный смысл. Драконы дружелюбно вильнули хвостами. Васе захотелось быть сильным, ловким и немножко грустным.

– Так вы теперь совсем одна?

– Уже два года. У них кооператив в Ялте. Отец целыми днями на своей яхте, мама розы выращивает. А меня не взяли. Пробивай, говорят, себе дорогу. Будто кутенка бросили на стремнину.

– Небось, большие шишки были?

– Куда там! Замороженные надбавки – слыхали, небось? Их Хрущев похерил. Теперь таких денег не заработать.

– Ну и что теперь – убиваться? У вас своя жизнь. Друзья.

– Что друзья… Почти весь курс по поселкам разъехался. А кто в городе остался, в школах работают. Встречаемся редко. – Валюша не понимала, с чего это откровенничает с незнакомым человеком. Громадное ее неловкое тело уже не стесняло ее внутреннее естество, а тяжелое лицо словно посылало вызов самой природе. Она походила на кактус, который ее мать выращивала тридцать лет на подоконнике, и он на пятнадцать минут выбросил свой пленительный ароматный граммофончик.

– А вы не пробовали… замуж?

– Нет!

Гордые надменные драконы готовы были испепелить каждого, кто хоть в мыслях поставил бы это в вину Валюше. Вася поперхнулся.

– У вас должен быть замечательный муж. Он должен заменить вам отца и мать. Он, наверное, где-то рядом. Я чувствую это. – Вася обращался не только к Валюше, но и к японской радиотехнике, глиняным табличкам, моржовым клыкам и книгам, словно призывая все вещи в свидетели. Он готов был склеить разбитые чашки, починить все, что требовало починки и отремонтировать нуждающееся в ремонте. – Здесь душно. Пойдемте к печке!

Валюша, вне себя от изумления, провела его на кухню, сияющую белизной кафеля и благоухающую древесными ароматами заморской мебели.

– Где? Что? Сахар! Ягоды! Плиту включить! Это что? Смородина. Помыть. Сироп: сахар в таз, на огонь!

Вася метался, как пантера, догоняющая в пампасах косулю, всякий раз ему приходилось обходить Валюшу, застывшую без движения посреди кухни. Она могла сидеть часами, не повернув головы. И это было все-таки благо, о чем пока не догадывался Вася. Если она оживала, обязательно что-нибудь случалось. Поэтому ее подспудные желания исполнялись до того, как высказывались, словно она и была телевышкой для передачи мыслей на расстояние.

Вася помешивал серебряным половником расползающийся в тазике сироп, и легкий скрип сахарных частиц, и тяжесть серебра в руке, и круговые движения руки доставляли ему немалое удовольствие. Ноздри его были забиты сахаром, этим саднящим запахом – как у свежевыбеленной стены. На поверхности сухого, казалось бы, сахара, показались густые пузыри. Вася достал половником густую жидкость, капнул на ноготь большого пальца левой руки и убедился, что пора класть ягоды. Он по привычке, по памяти мускульной системы обогнул Валюшу, и что-то остановило его.

Валюша по-прежнему сидела за столом, но какая-то легкость и изящество появилось в ее позе. Вася ссыпал ягоды в сироп, тщательно перемешал их, оглянулся, да так и замер с половником в руке. Валюша не была, как обычно, погружена внутрь себя. Она смотрела на свои руки, а в руках плясали вязальные спицы. И, как следствие этих манипуляций, возникало нечто разноцветное и мохнатое. Лоскут, удлиняющийся в руках Валюши, закрывал от Васи драконов и, быть может, поэтому он почувствовал приятное радостное тепло. Он медленно перемешивал ягоды и смотрел, смотрел на женские руки, стараясь попасть им в такт. Валюша перехватила его взгляд, подмигнула ему, шепнув озорное слово. Вася чувствовал ход времени, в какой-то одному ему известный момент он убрал пенку, положил в вазочку горячее варенье и молча протянул Валюше. Она медленно взяла, долго дула на золотую ложку и, наконец, поднесла ко рту.

– Это чудо. Давайте пить чай!

Они долго пили чай со свежим вареньем и раскраснелись от усердия. Было тихо, неумолимые драконы дремали на груди у Валюши.

– Вы даже не представляете, что вы для меня сделали. Я сегодня вязала…

Драконы лениво ухмылялись, но это не было заметно. Потому что за окном стояла ночь, а лампа не была зажжена. Одному из драконов крохотная капелька варенья попала прямо в пасть.

Следующим утром Вася Перемогин появился в учреждении первым и до работы успел починить два утюга. Он тихо напевал про руки золотые и отстукивал ритм то паяльником, то отверткой.

Валюша появилась лишь после обеда, и ее вторжение было болезненнее прежних. Она уселась за свой стол, охая и кряхтя, замерла и уставилась в окно. Спустя час, вспомнив что-то, оживилась, засуетилась, не сходя с места.

– Василий Степанович, – раздался ее громкий голос. – Перемогин! Подойдите! Ау!

Вася, подпрыгнув от неожиданности, очнулся от работы и деловито подошел к Валюше.

– Вот вам обещанное, – Валюша шмякнула сверток в Васину руку. Он принялся разворачивать бумагу, плохо соображая, что собственно произошло.

– Не шуршите! Своего стола нет?

Вася на цыпочках удалился восвояси. Развернув бумагу, он обнаружил разноцветный шерстяной шарф. Боже мой, какая прекрасная ручная работа! Не перевелись мастерицы на земле! Только женские руки способны делать такие поистине теплые вещи. Какая ровная вязка! Как точно улавливала она натяжение нити. Машина не сделает так ровно. Вася развернул шарф во всю длину и погладил его, словно ласкового умного зверя. И вдруг задел кончиками пальцев за что-то инородное. Боже мой! К шарфу была пристрочена узенькая полосочка материи с надписью, что сделан этот шарф в Иране и что это ручная работа. Боже мой, какая милая шутка!

Он помял шарф в руках, и лицо его скривилось. Не шутка! Он брезгливо свернул шарф, запаковал обратно в бумагу, подошел к столу Валюши:

– Вот. Возьмите. Обманщица!

После работы он впервые напился один, без компании. Он смаковал особую горькую настойку, но не мог перебить приторную сладость, заполняющую рот и горло, подкатывающую к самой макушке. В следующий раз он сварит варенье из хрена, редьки и перца!

А Валюша в это время сидела у себя на кухне и ела варенье, черпая ложкой из тазика, и размазывала по щекам приторно сладкие слезы.

Но проснулись они почему-то в одной постели, и как это произошло, история умалчивает.

А ПАРАМОША-ТО ГОЛЫЙ!

– Я своих тоже отправил на материк, – сказал приятель, подсаживаясь ко мне в ресторане. Июль, полгорода в отъезде на материке, оставшиеся млеют и наливаются соками, как прореженная редиска. Ни очереди тебе, ни толкучки, холостякуешь на полном довольствии общепита даже в воскресный день. А кормежка в «Магадане» хорошая, почти домашняя. Салатик из свеколки – первое средство против радиации, лангет из оленины во рту тает, хочешь – блины «память о теще». Пиво «Магаданское» темное, оно в голове просветляет.

Приятель – один из трех магаданцев, рядом с которыми я по-черному комплексую. Один остроумный слишком, другой успехом пользуется у слабого пола, а этот комплексно меня гнобит. В его присутствии прорезается во мне внутренний зверь – бледноспирохетная гнида, за что я сержусь на себя и негодую, будто совершил кражу со взломом, потом и коростой покрываюсь. Красавец с лицом дважды кавалера де Грие, женщины от него без ума, если он у них, конечно, есть.

Но это не самый главный кирпич преткновения. Дело в том, что недавно он нанес мне еще один удар в самое сплетение: в гонке жизни с препятствиями он как Бубка рванул с шестом и проник в дом под тюбетейкой, ну, обком, то есть. Я даже не знаю, как себя вести с ним. Может быть, компрометирую его своим затрапезным видом? Пойти, что ли, ботинки почистить носовым платком? Нет, надо собрать всю волю в кулак, даже если ее осталось не более щепотки. Плевать мне на его как бы успех – убеждаю себя. С другой стороны, нельзя быть извергом и не дать человеку погарцевать! От меня не убудет, а ему праздник.

– Так ты теперь уже на ковер можешь начальника управления вытянуть? Как они себя называют – генералами, – спрашиваю и хихикаю, как мелкий подхалим.

– Перебор, – возражает приятель, светясь, однако от удовольствия. – Пока не могу. А хочешь, по старой дружбе что-нибудь тебе достану? – Приятель оживляется, голос его приобретает силу и глубину, будто бы через секунду он разразится оперной арией, а жестикуляция у него просто как у Марселя Марсо роскошная: еле заметные движения, как если бы весь стол был заставлен телефонами, а он высматривал, какой включился. – Я позвоню Борису Михайловичу, а он Ивану Ивановичу, а он Григорию Петровичу… Только ты сам вначале должен позвонить. В десять. Договорились?

Благодарю и отказываюсь, испытывая немалое облегчение. Он шумно вздыхает, будто я свалился горой с плеч. Будто он засовывал свою мудрую голову в пасть тигру, но обошлось без царапины. Разве что немного слюны.

Когда мы вышли из ресторана, налетел холодный пронизывающий ветерок. Приятель зябко передернул плечами, и этот жест перечеркнул его солидность.

– А взять бы нам с тобой на рыбалку махнуть! Я вездеход достану. Борису Михайловичу позвоню, а он Григорию Петровичу. Только ты мне напомни, а то я замотаюсь. Обязательно как-нибудь звякни. У меня, правда, через секретаршу, но я предупрежу.

И только мы отстранились друг от друга, чтобы разойтись, какой-то малорослый недобритый субъект вынырнул из-под земли, как танкист из люка, вцепился в лацканы пиджака моего приятеля и поцеловал его взасос.

– Здравствуй, Парамоша! Родной ты мой! Небось, Галкина не узнал?

Лицо приятеля исказилось гримасой, из которой он в два-три жевания и причмокивания вылепил пластилиновую улыбку.

– Ты, Парамоша, теперь человек большой, на персональных машинах ездишь, тебя на сраной козе не достанешь.

– Нет у меня персональной, – взвизгнул мой приятель, и я поразился его фальцету. Прохожие, те, что подальше, оглядывались на нас, а ближние шарахались, как из-под колес мотоцикла.

– Персональной нет? Так ты же в этом самом? Бедненький! А что это мы как бичи стоим. Пошли вздрогнем!

Парамоша замялся, но Галкин не дал ему сорваться с крючка. И вот мы вновь открыли тяжелую дубовую дверь. Ресторан на первом, а Галкин потащил нас на второй, в гостиницу, уверенно, как к себе, толкнул дверь люкса. Человек, который метнулся нам навстречу, всем своим видом пантомимически вскрикнул:

– Я слетаю, а?

– Давай, – Галкин хлопнул в ладоши, потер ими, будто с жестокого мороза и крякнул: должно быть, его трясла предалкогольная лихорадка.

– А знаешь, – Галкин щелкнул пальцами и наставил их на меня, будто пистолеты. – Этот бегемот Парамоша мне крупно помог в жизни. Я в море собирался на путину, а с моей дыхалкой разве бы взяли? Так он за меня рентген проходил. Поначалу-то мы вдвоем хотели соленых рублей хапнуть, да он увильнул, в начальники подался. – Галкин неестественно захохотал с хрипом и свистом и еще раз хлопнул в ладоши. Парамоша замер, будто подавился пустотой:

– Да у меня же селезенка! – Изрек он, наконец, будто из бутылки последние двадцать капель выдавил.

– Брось ты, Парамоша, какая у тебя селезенка! Вот у меня суставы, легкие и ливер. Трижды живой труп. Я из трех больниц сбежал. А ты, Парамоша, хоть и большая птица и высоко летаешь, а нет тебе счастья, потому что есть и побольше птицы и летают повыше. И с высоты какают на тебя. А ты им говоришь пардон и мерси!

Побелев, как слоновая кость, а затем как снег в пасмурный день, Парамоша решительно ухватил меня за локоть, сжал несколько раз в разных комбинациях, как это делают глухонемые:

– Пойдем-ка отсюда к бабаешкиной маме. Мне позвонить должны из Гонолулы.

– Ну, вот и обиделся, – торжественно уличил Галкин. – На кого? Ты же вон, какой начальник. Тебе же унизиться надо, чтобы на меня обидеться. Соображаешь?

Махнув на Парамошу рукой, как на отработанный элемент, Галкин набросился на меня, как муха на гнойную рану:

– Как поживаешь-то? Молчишь и молчишь. Квартира как? Не жмет еще? На расширение подавай! Ребенок один? Как же ты, а? Усынови парочку, если так. А собаку не надо? Черный пудель – полторы сотни всего. Слушай, не зли меня!

Мне захотелось шарахнуть его по мозгам чем-нибудь, чтобы заткнулся или хотя бы запнулся, поперхнулся, онемел… К счастью, вернулся хозяин гостиничного номера, красный от натуги, еле волоча тяжеленный портфель, и вызвал словесный вулкан Галкина на себя:

– Вот он ты! Как тебя, Бобриков! Парамоша, Это ж Бобриков, из Сусумана. Ты его не знаешь! Мужик что надо! Из артели. Ты ему должен помочь. Он наш человек. За чем, стало быть, тебя послали?

– Да вон список целый!

– Цыц! Ты мне, Бобриков, праздник не ломай! Это друзья! Не виделись, считай, сто лет. Организуй, Бобриков, не тяни резину. В ресторан звони, пусть кишь-мишь с бараньим курдюком несут. А пока пофуршетим! Давайте тосты придумывать! Интеллектуалы! Надо пить, чтобы жить, а не жить, чтобы есть! Во! Ой, Бобриков! Умора! Я тебе расскажу! Вот эти типы… Охламоны эти… Нет, ты их можешь представить голыми? Вот этого номенклатурного хряка! А хряк-то голый! Когда это было! Лет семь назад! Только в Магадан приехали! Нет, вру. Я уже из морей вернулся. Я инженером по технике безопасности был. И Парамоша – не смотри, что начальник, он башковитый. Мы же в одном институте занимались. Года два. Он тоже облик не потерял. Как мы парились тогда, как парились! Веник попался дубовый. Просто голик. Им подметать, а не париться. Я их знаешь, как уделал, Бобриков? Они ж инвалидами были. Кровь сикала ручьем. У этого аж глаз вытек. На ниточке висел. Еле вправили. Пластырем приклеивали. А того, будто с лестницы муж чужой жены спустил. А теперь начальник. Слово в простоте не скажет, только через тряпочку! Парамоша, достань ты этому моржовому хрену деталей. Он же золото для страны добывает!

– Я бы попросил! – Вдруг вскричал Парамоша. – Это черт знает что такое! Причем тут баня! – Парамоша возвысил голос и на этом восклицании сделал паузу, похожую на ту, которая бывает между молнией и громом. Галкин сжался, пригнул голову и зажмурился, перейдя на скороговорку:

– Ну, Парамоша, родной мой! Ты ничего не понял! Должен же я быть для контраста? Чтобы высветить весь твой героический руководящий и направляющий путь! Не обижайся на старых друзей! Растут же люди, Бобриков! Вон побелел от обиды! А тогда красный был, как помидор с перцем! Благодарил, что исполосовал вдоль и поперек. Так поможешь с деталями? Уважишь?

Вот когда воцарилась настоящая тишина. Гнетущая, как понедельник после получки. Мы в три пары глаз смотрели на Парамошу, наполняющегося величием, как дирижабль горячим воздухом. Лицо его, будто распираемое изнутри, приобрело выразительность тыквенной маски. Парамоша сел, и руки его едва уловимо двинулись, как бы нащупывая горячие телефоны.

– Позвоню Борису Михайловичу, тот Ивану Ивановичу, а уж он Григорию Петровичу. Но предварительно ты мне должен позвонить. Ясно?

– Да уж лучше зайду с Бобриковым…

– Я же попросил позвонить, а не являться лично!

– Ну, конечно-конечно. Позвоним завтра. А сейчас давайте за встречу! – От Галкина уже разило свежим алкоголем.

В дверь номера постучали. Вошедший – энергичный молодой человек атлетического вида, был официантом.

– Извините, что помешал. Я у вас украду Галкина, можно?

– Понял-понял. Я все понял, – Галкин сноровисто, как таракан, шмыгнул за дверь и выглянул из-за нее. – Вы пока без меня. Дела, будь они неладны. Приходится уродоваться.

Официант еще раз извинился, что разрушил компанию.

– К этому Галкину хоть погонялу приставляй. Взялся работать, так работай. Машина с продуктами пришла, разгружать надо.

Оставшись одни, мы были как рыбы, оглушенные динамитом.

– Я почему-то ждал, что он рубль попросит, – первым опомнился Парамоша, будто попрекая присутствующих. – Нет, у меня рубль просить неприлично. Десятку бы попросил! А что поделаешь, дашь. За все надо платить. В том числе за старые знакомства. Только что он тут бредил про баню? Ты, что ли, ходил с ним?

– Нет. Я думал, ты. Я вообще его в первый раз вижу.

– А как же запчасти, – захныкал вдруг Бобриков и размазал по щекам скупую мужскую слезу.

– Я же сказал позвонить в десять. Ну и народ!

И тут до меня дошло, что приятеля вовсе не Парамошей зовут, а Александром Михайловичем. И еще я похвалил себя, что ничего не попросил у него, будто оставил своим должником. И, кажется, я начал избавляться от своего комплекса. Никакой он не супермен. И вообще, не двинуть ли нам в баню? Только Галкина дождаться!

По случаю достигнутого взаимопонимания мы крепко накатили, дважды опорожнив содержимое портфеля Бобрикова. Парамоша решил отправиться в плавание в море по колено, набрал воды в ванную, тщательно посолил ее и нырнул с головой, остальные затихли в других, менее подходящих местах. Один из нас, не помню кто – в обнимку с пальмой, второй проник под диван в тенек, а подоспевшему Галкину втемяшилось устроить парную. Связал всех спящих шнурками от ботинок и устроил баньку по-турецки с финской отделкой.

Веника, даже голика, поблизости не оказалось, так он швабру в ход пустил, так отколошматил присутствующих, что об этом стоило бы говорить особо, используя другую лексику. Ну а если по-медицински, то у меня оказались сломанными два ребра, у Парамоши треснул череп. Как говорится, есть что вспомнить.

Хорошо еще хоть, топором не попарил.

Случай с Иноверсовым

Иноверсов лежал на диване и смотрел в потолок, высокий и недоступный для плевка, даже если бы он был молодым, полным сил верблюдом, а не пожилым колымским волком, как он себя нежно называл не на людях. Потолок был испещрен тончайшими потеками и трещинами, загадочными, как иероглифы, впрочем, для Иноверсова многое было китайской грамотой за семью печатями, но он не делал из этого трагедии, а воспарял выше потолка и крыши, в холодное сиротливое небо, мысленно ударяясь в прозрачную твердь и плавно зеркально кружа, падал новогодней снежинкой на диван.

Как бы ни было богато и тренированно его воображение, но и оно, в конце концов, лопалось мыльным пузырем, и тогда быт, во всей его подлости, набрасывался на Иноверсова, как муха на гнойную рану, и тогда хотелось вскочить с дивана и распахнуть форточку, чтобы резкий холодный воздух рванул в комнату, разжижил кровь, растворил и унес шлаки. Он бы и поднялся, если бы не ярчайшее предчувствие того, что форточка откроется сама собой, не завораживало его.

Поскольку предчувствие обмануло Иноверсова, он встал, затаил дыхание, чтобы не задохнуться в тучах пыли, выплывших из дивана, брезгливо передернул плечами и понял, что если немедленно не умоется горячей водой с мылом, то лопнет от грязи.

Тщательно отмывшись и отсморкавшись, он отправился на кухню вскипятить чай. Кухня была большая с четырьмя столами. С соседями Иноверсов встречался редко. У себя на электростанции он всегда просился во вторую или третью смену, чтобы быть дома по возможности одному, без помех отдыхать от напряженного слежения за приборной доской. И сейчас, включая чайник, он не мог избавиться от мысли о том, какой сменщик дежурит у приборов и какой гоняет там чай.

Рассеянный покой Иновнерсова нарушила маленькая худенькая девушка Маша, его соседка. Одета она была в летнее платьице, из которого выросла. Тоненькие косички отнимали еще года полтора от ее неполных восемнадцати.

– Здравствуйте, Григорий Иванович, – сказала Маша и тоже включила чайник.

– Здравствуй, – ответил Иноверсов и удивился своему голосу. Дня три, кажется, не открывал рот. – Ты что не в школе?

– Теперь я не хожу в школу, Григорий Иванович.

– Бросила? То есть… Где же ты теперь?

– В институте учусь. В педагогическом.

– Так просто? Безо всяких?

– Конечно. Экзамены сдала, и приняли.

– Не в этом дело. А призвание. Зов сердца?

– Мама сказала, поступай, вот я и поступила. Ей до пенсии пять лет, да у меня стипендия.

Иноверсов мрачно насупился и замолчал, будто позавидовал. С какой стати? Но все-таки самолюбие его было уязвлено, и он с методичностью древоточца принялся выспрашивать студентку, будто она сдавала экзамен на Зою Космодемьянскую.

– Ты вот, будущий педагог, знаешь, кто такой был Песталоцци?

Маша пожала ситцевыми плечиками.

У Иноверсова перехватило дыхание. Он стряхнул с себя остатки быта, в котором так бездумно разлагался и дисквалифицировался. Затхлый пропыленный воздух с шумом вырвался из его легких, а пропитанный йодом ветер морей ворвался, заголубил его кровь.

– Да как же не знать! Будущему педагогу! Не знать?

Он хотел растолковать девчушке, что значит Песталоцци, но вовремя спохватился, ведь ничего толком не знал об итальянце, кроме имени, на которое натолкнулся, решая кроссворд в «Огоньке», когда сидел, дожидаясь очереди к парикмахеру. Стоп! А календарь на что? Численник. Читал об одном, как его? Не Макаренко. Вспомнил!

– А скажи-ка, Маша, кто такой Януш Корчак?

– Кто?

– Дед Пыхто. Педагогом был и писателем. Работал в детском приюте. Весь этот приют фашисты в крематории сожгли. У Корчака было много друзей, они могли его спасти от гибели. А он не смог покинуть детей. Так и сгорел на работе.

Слезы брызнули из синих глаз Маши. Иноверсов почувствовал приятный укол самолюбия. Оказывается, не только учиться никогда не поздно, но и учить, наставлять на путь истинный. Пусть почувствует молодое поколение, какую ответственность берет на себя. Пусть проплачется, как следует. Или уже хватит? Надо ее утешить.

Он когда– то умел утешать девушек. Лет тридцать назад. Он спрашивал, чего она хочет, какое решение в трудной ситуации приходит в ее маленькую головку. И укреплял в найденном решении. Девушки мирились с судьбой и выходили замуж за своих обидчиков. А он подался в город, закончил там на электрика, а потом завербовался на Колыму, чтобы подзаработать деньжат. Заработал много, приезжал в свое село, чтобы жениться, но не нашел по сердцу. Всех, кто более или менее, разобрали другие. А молодые девчонки казались ему кислыми незрелыми яблоками, вызывающими оскомину души.