Текст книги "Из Магадана с любовью"

– А женились бы вы, Мстислав Васильевич, – говорила тогда соседка. – Женились бы, цены бы вам не было.

– Опять вы за старую песню? Сами знаете, пять раз окручивался, а толку? Нет, вы мне скажите, какой толк и смысл? Чтобы было, кому зарплату приносить? И причем тут цена? У нас торговля людьми запрещена законом.

Матильда Петровна терпеливо молчала: пусть выговорится. С одного разу все не выскажешь, не выплачешь, не высмеешь. Про своего душа до сих пор болит. Котенка утопить – и то жалко, а тут мужик.

– Не любила вас ни одна, чтобы по-настоящему, как следует, значит, – проговорила в задумчивости Матильда Петровна, она полагала, что при этом у Чудецкого сладко замирает сердце.

Не любила, зато не утопила, подумал Мстислав Васильевич. Повадились мужей убивать. Одна вон кухонным ножом под ребра, прямо в сердце саданула. И ничего ей не было. Якобы только попугать хотела, а он дернулся и сам накололся. А сколько таких, что без ножа режут, – на трех работах вкалывать заставляют, в могилу сводят, а сами фьюить с денежками на материк!

– У Васи моего вон женка больно уж легкомысленная, – продолжала, как ни в чем ни бывало Матильда Петровна. – Может, время теперь другое, я не спорю, но вы меня извините – штаны напялить и вечерами в кафе их протирать. Курево и пойло. Танцы-шманцы до упаду. Ну что за удовольствие? А бабушка пусть внука до ума доводит. И еще у них мода такая – недовольными быть. Разве так с детьми надо? Накричит, а потом игрушками задабривает.

– А я летал во сне. К чему бы это?

– Мой тоже летал. А утонул. Глупо верить снам. Кстати, у меня телевизор что-то барахлит. Вторая программа идет бледно. Глянете как-нибудь?

– Обязательно.

Вот и поговорили, называется. Когда-то Чудецкого зло брало от таких бессодержательных разговоров с женщинами. А сейчас он почти смирился. Остается осадок, но не надолго. Такой привкус пустоты, будто глотал барий для рентгена желудка.

После чая он занимается книгами. Вычитывает в них совсем не то, что содержится в текстах. Одну полку он просто боится трогать. Прикоснется к потрепанным переплетам, как к оголенному проводу, и пальцы бьют чечетку, а глаза будто песком запорошит. Моргнешь, и слезы черные, сухие, горловые. И сквозь черный магический кристалл виднеется маленький поселок и книжный магазин, где продавцом Клавдия Семеновна Ложкина.

В школе она писала сочинения на отлично, особенно ей удавались сравнительные характеристики – Печорина и Онегина, Татьяны и Ольги, Марфы и Пелагеи. Вот и возомнила о себе, послала документы в литературный институт. А они что выдумали: шлите ваши повести, рассказы или стихи. Вот наглость! Так и оказалась на том же пароходе, что Чудецкий. Однажды он подал оброненный ею платок. Произошла глухонемая сцена театра теней. Но она жила одним чувством – к мужу, разочаровавшись в сравнительных характеристиках. Ей было суждено стать лишь третей женой Чудецкого.

А вторая– это особый толк. В северном поселке жизнь была простая – работа да книги. Другие вон дневники ведут, а у него в книгах между строк невидимыми чернилами записано. Вот «Земля людей». Когда купил ее, как раз увлекся молоденькой. Преданная была – не приведи Господь: притащится на радиостанцию, забьется в уголок и ждет, чтобы побродить по цветущей тундре. И каждый бугорок, каждое болотце получает от них привет и собственное имя-отчество. Летняя ночь с незакатным солнцем кого угодно задурить может, а юного да неискушенного – и подавно. А какие слова они шептали сокровенные, ночные, какие не скажешь днем, но при этом видели глаза друг друга.

– Я твоя Дездемона.

– Нет, однако. У них там теплая страна, а здесь север, и такая трагедия здесь не может случиться.

– Почему?

– Потому. Здесь сначала борьба за жизнь, потом борьба за жизнь, а уж потом любовь. Надо делать то, к чему тебя приставили на земле.

– Вот ты какой, – сказала она. – Работяга.

Полистав книгу, Чудецкий нашел в ней лепесток полярного мака. Она положила.

А не заглянуть ли в книжный? Вот-вот откроется. Надел он свой плащ с подкладкой на пуговичках, рюкзак на плечо и пошкандыбал. Сырой пронизывающий воздух, сугробы, заструги, снежные пряди, стены и заборы, причудливо залепленные белым естественным мороженым, занесенные тротуары, обломки шифера, сорванные ветром с балконов кастрюли с борщом и противень с пельменями. Город в пургу не узнать, будто кто-то его специально камуфлировал перед нашествием батальонов снежных людей.

Пурга еще не кончилась, взяла передышку, и те, кто на улице, дышат тяжело, будто в легких пробита дыра. А кто-то чует в сырости воздуха капель весны. Заставить себя работать в такое время трудно, но в магазине покупателей больше обычного. Они уже похватали все, что успели, со столов, что вынесли им до открытия. Прижимая к животу по пачке книг, ждут, не вынесут ли еще из-за занавески. Оттуда вдруг доносится звук чайной ложки, ударяемой о фарфоровую чашку, и запах кофе разносится резко, щекотит ноздри. Выглядывает продавщица с бутербродом, дожевывает его и с удовольствием говорит:

– Не ждитя. Седни не будя…

И тогда они смятенно отрывают от живота добытое и рассматривают, что собственно сегодня им попалось.

– Опять этот с рюкзачком пришел, – шепчутся девушки.

– А что-нибудь взял?

– Нет. Тронутый явно.

– А давай его спросим.

– Больно надо.

И Мстислав Васильевич, не без влияния пурги, удостоился внимания продавщиц.

– Что вас интересует?

Он вздрогнул от неожиданности.

– Я? Интересует? Это вы меня спрашиваете? Меня интересует все, но, в то же время, только то, что интересует меня. Извините.

Девушка побледнела и, вернувшись за занавеску, сказала подругам:

– Он не просто тронутый. Он чокнутый, даже буйный. По таким психушка плачет.

– У них на пургу обострение, – добавила другая.

Девушки учились торговать книгами, не утеряв еще, в силу молодости, способности удивляться. Как раз им сверху спустили новую головную боль: чтобы купить ценную книгу, неси из дому книг на такую же сумму, и тоже приличных. Так что когда продавали «Хижину дяди Тома», получили несколько «Хижин», только прежних лет изданий. Может быть, этот, с рюкзачком, постарался? Такие ускоряют кругооборот книг в природе и товарооборот магазина. А там, глядишь, и премия не за горами.

«Не сбылось», – подумал Мстислав Васильевич с горечью. Что именно – не так-то просто растолковать даже самому себе. Огорченный, больной, он вернулся в свою комнату, прилег на тахту и задремал.

Приснился сын, с которым они ни разу так и не виделись. Мстислав Васильевич решил подарить ему плащ, поскольку самому летать особенно-то некуда. Все дела можно, и пешком передвигаясь, не спеша переделать. Сын стоял к нему боком, и было невозможно понять, похож он на отца или все же на мать, хотя ведь она изменилась за эти годы настолько, что Мстислав Васильевич не узнал бы ее. Кстати, он не помнил ее и молодой.

– Это что – неопознанный летающий объект буду? – Весело спросил сын. – Субъект, вернее. Нет, не годится. А радары на что? Засекут, посадят, не отвертишься. Лет на двадцать упекут за шпионаж. А то и собьют ракетой или просто пулями расстреляют. Ты же знаешь, как это делается. А от книжек не откажусь, они теперь в цене.

– Книги самому нужны, – промямлил Чудецкий. – На пенсию скоро выйду, перечитывать буду.

Мстислав Васильевич проснулся после обеда, стало быть, по-зимнему к вечеру, день крохотный. И пурга опять силу набирает. От сна осталось чувство неловкости. Или это не от сна, а от продавщиц этих нахальных? Так и норовят в душу залезть. Одно слово ляпнут, а весь день мерзкая отрыжка. На щеках жар – будто серпом побрили. Опять этот казус вспомнился – с мазью, которая жженой резиной пахнет. А эти наглые агрессивные штучки в книжном магазине тоже чем-то пахнут. Какими-то дорогими грешными духами. Они, конечно, не читают книжек, которые продают.

Окружающий мир суров и агрессивен, и каждый выход в него, как в открытый космос. И он меняется быстро и по каким-то непонятным законам. На той неделе было: зашел в гастроном и прямым курсом в прилавок. А там только что организовали отдел «сопутствующие товары». Кастрюли всякие, ложки, доски для раздела овощей, сувениры, которые ничего собой не выражают, зубная паста. Пошел человек, скажем, за молоком и попутно приобрел мочалку. Масса удобств.

Посмотрел Чудецкий на все это великолепие, извинился и вышел, полагая, что перепутал дверь. Вышел наружу, вывеску еще раз по слогам прочитал: «Гас-тро-ном». Зашел в другую дверь, а там «Союзпечать» поселилась. Еще пуще изумился и не стал больше искушать судьбу, направился домой. Так разволновался, что забыл, для чего приходил.

Народ совсем с ума посходил. Да, письмо писателю так и не написал. Впрочем, какие сегодня письма? Все равно погода нелетная, пролежит вся почта до ясного морозца. Да и некогда с письмами прохлаждаться: пора трудиться, люди ждут у потухших телевизоров. Он с радостью почувствовал, как соскучился по людям, которые знают, что почем на свете, считают его мастером и готовы по движению ресниц пылинки с него сдувать.

Мстислав Васильевич редко разговаривал сам с собой, особенно к вечеру: тишину нарушать стеснялся, что ли… Или же он боялся перебить умные мысли, которые перетекали, наверное, из одной умной книги в другую – порой они были такие звонкие, что заглушали звуки извне…

Свет в подъезде не горел. Вот уж неизвестно, почему. Когда пропала детская коляска, собрали деньги с жильцов, установили в подъезде замок, пора бы порядку быть.

Мстислав Васильевич стал спускаться по лестнице на ощупь, ступая по своему обыкновению мягко и бесшумно, опасаясь наступить на спящего бича и причинить ему боль, если тот все-таки прошмыгнул, несмотря на запоры. Мстислав Васильевич относился к бичам так, как другие относятся к жителям параллельного мира. С одним из них, Женей, сам того не желая, он был знаком. Женя крепко не поладил с женой и нигде не работал, чтобы не платить алименты. В сущности можно прожить на девять рублей в месяц, а если не курить, то на шесть, если это можно назвать жизнью. Это бомжизнь какая-то.

Щелкнул замок подъезда, отвлекая Мстислава Васильевича от мыслей на нелюбимую тему. Вполне вероятно, из-за порыва ветра. Спустившись, он остановился перед дверью и нащупал в кармане ключ, он всегда так делал, прежде чем переступить порог, а, переступив, нащупывал второй раз и потом делал это каждые две минуты.

Ключ нашелся, но тотчас выскользнул из кармана, упал в жуткой тишине, спружинил и еще раз громыхнул о бетон. Чудецкий мгновенно нагнулся, чтобы не забыть направление звука, пошарил рукой по полу и что-то тронул, круглое, живое, отчего раздался тонкий истерический визг.

Чудецкий тоже вскрикнул – с отвращением, будто мышь проглотил, но мгновенно взял себя в руки и сказал:

– Не бойтесь! Не бойтесь!

Женщина, потратив долю секунды, чтобы нащупать и открыть замок, скользнула в нее и тотчас захлопнула.

– Помогите! – Заорала она, хотя сама себе уже прекрасно помогла.

Наверное, упала и сильно разбилась, подумал Чудецкий, открыл дверь и поспешил за женщиной. Передвигался зигзагами, упираясь в порыв ветра, будто в стену, он лихо превращался в парус и преодолевал десяток метров – прыжком в ширину.

Вопль раздался рядом, женщина появилась из пурги, как бы высвеченная блицем, и тут же искры посыпались из глаз Чудецкого, догоняемые резкой болью.

– Наглец!

Пурга сбила с ног, они схватили друг друга за плечи.

– Извините, но…

– Еще извиняется…

Взвизгнув, Юлия Сергеевна поняла, что никакой опасности нет и представила, как пусто будет дома, когда вернется по пурге. Если заснуть рано, то неминуемо проснешься среди ночи, а это еще хуже, чем поздно засыпать. Ждать кого-то в гости нереально, хотя она все равно будет ждать, как пенсионерка-пионерка, всегда готова.

И телевизор этот мерзкий пялит холодное бельмо. Раньше в нем не было особой нужды: сломался, так у Нади можно посмотреть или у Любы. Жили артельно. Квартирка отдельная свалилась – как снег на голову. Считай, новый исторический этап в Магадане настал, не было еще, чтобы одному человеку, женщине – отдельную квартиру.

Новоселье отгрохали. Где только достали этот финский гарнитур – тахта, как зеленый лужок – валяйся, Юлия, вспоминай босоногое детство. Стенка мебельная – как комната просторная. В нее может войти прорва вещей, три года можно покупать и туда складывать. Наверное, она так и сделает. Чтобы не пустовало.

Раньше– то почти не покупала шмоток, разъезжала больше. То во Францию, то в Японию. Привозила оттуда, но немного, самое модное. Больше всего она любила себя неодетой -отражаться в зеркале во весь рост. Но только не ночью. Ночью она побаивалась себя.

Если бы не этот тип, ухвативший ее в подъезде за лодыжку, поднялась бы на второй этаж и гостила у Нади до самого утра. Может быть, вернуться?

А тип с рюкзачком, как репей, прицепился, не отстает. Расскажи, кому – не поверят. Ладно, можно зачесть за приключение, позабавить сослуживцев. Серятина дней угнетала ее, и если у них в лаборатории не было событий, которые можно было обсуждать, она шла в кино, гуляла на тех улицах, на которых давно не была, заглядывала в магазин и покупала себе подарок – за то, что она такая хорошая.

В детстве она любила делиться с подружками цветными стеклышками – на краю огромного леса, под обрывом, сыпучим, зыбучим.

Нет, это не хулиган. И вообще не орел. Ну, шел бы рядом. Мог бы и догнать. Она остановилась, будто бы перевести дух. И он остановился.

– Что вы там плететесь!

– Домов понаставили. Где здесь тридцать четвертый?

– Вот он. А квартира, какая вам нужна?

– Десятая.

– Откуда вы знаете? Я вас не приглашала.

– А телик сдох? Иду чинить. Или уже не надо?

– Еще как сдох! Пропал, можно сказать. То-то я думаю, чего человек по пурге тащится.

Мстислав Васильевич вдруг понял, что этой женщине не часто приходится выступать в роли хозяйки, принимающей гостей. Поднялись на четвертый этаж. Дверь была обита, Мстислав Васильевич был готов в этом поклясться, натуральной кожей!

– Вы, наверное, замерзли? Располагайтесь, я сейчас.

Мстислав Васильевич прошел в комнату и оцепенел от тепла и уюта. Зеленая тахта, два глубоких кресла и мебельная стенка действовали на него гипнотически. Хрустальная люстра отбрасывала на все это ломаный свет, непригодный ни для какой тонкой работы. В одном из шкафов за стеклом лежали расписные моржовые бивни и какие-то не наши безделушки. Чего не увидел Чудецкий, так это книг и зауважал клиентку: не пускает пыль в глаза.

Телевизор был старый, невзрачный, источавший запах горелой пыли. Мастер трогал его с брезгливостью. Ей жаль расставаться со старым другом, а мне возись теперь. Почему только в телевизорах клопики не заводятся? Небось, давно бы выбросила и новый справила, цветной. Увы, клопы поселяются только в книгах. Мстислав Васильевич достал из рюкзака несессер с инструментами, развернул брезентовое полотнище с паяльником, пинцетами, отвертками, плоскогубцами, покоящимися в узких кармашках.

Юлия Сергеевна не мешала ему. Она готовила ужин. Все у нее горело в руках и даже слегка взрывалось. Аппетитные запахи растекались по всей квартире. Через полчаса телевизор заговорил и заиграл картинкой. Мстислав Васильевич улыбнулся и потер руки, чрезвычайно довольный собой. «Я теперь скромнее стал в желаньях», – в голосе молодого корейца звучали цыганские ноты.

– Вы уже! Как прекрасно! В чем там было дело?

Мстислав Васильевич пожал плечами. У каждого профессионала, считал он, должно быть свое нечто, где профанам остается только ахать и завидовать: ковырнул отверткой, и все, червонец гони; посидел вечер, написал стихотворение; съездил в командировку, поговорил с тем-этим – и все, достал вагон мочалок; встретил девушку, подмигнул, она твоя манекенщица… А тут! – Сидишь себе день-деньской, стоишь по колено в земле, – и хоть бы что, ни славы, ни денег, ни кайфа, ни экстаза.

– Пустяковая поломка. Эти старики очень прочные.

– У меня тоже все готово. Прошу на кухню.

– Вы это что? Или… то есть?

– Ужин готов.

– Вот квитанция. Два пятьдесят. И я пошел.

– У меня и выпить найдется.

– Ну и все. Закончим на этом разговор. Мне пора.

Юлия Сергеевна почувствовала себя оскорбленной и не нашла сил на следующий аргумент в рамках логики, достала сумочку и вынула новенькую десятирублевку.

– У меня нет сдачи. Завтра занесете. Знаете, где наше ателье?

– Знаю. Ужин стынет, пойдемте к столу.

– Да нет же, – ласково, как малому ребенку, растянул по слогам Чудецкий.

– Да! – Взорвалась Юлия Сергеевна и загородила собой путь в прихожую, будто амбразуру вражеского дзота. – Подлец! Не только оплевал, но растер!

– Что все это значит?

– А вот что! – Она попятилась к двери, закрыла ее на два оборота, вынула ключ и зажала в кулаке.

Чудецкий остолбенел. Юлия Сергеевна взяла его за локоть. Чудецкий резко выдернул локоть, но именно резкости у него не хватило, и эта замедленность движений была принята ею за мужское кокетство. Она полуобняла Чудецкого.

– Бабник! – Прошептала она поощряюще. – Заманил женщину и издевается, как хочет. Садист!

– Некогда мне садиться, меня люди ждут.

– Вот заладил – как попугай. Знаем мы, как вас ждут. Так и норовите бедную одинокую женщину в постель затащить.

– Откройте. Не силой же отнимать.

– Вас хлебом не корми, лишь бы силой. Попробуй! – Ей хотелось оскорбить Чудецкого действием, вернее, противодействием. – Ну ладно, отдам ключ. Уматывайте на все четыре стороны! Что же вы не берете? – Она еще крепче зажала ключ в кулаке.

Повинуясь столь энергичному приглашению, Чудецкий схватил кулак, и тотчас женщина свободной рукой залепила ему в глаз. В ответ он слабо застонал, обнял ее одной рукой и спрятал за ее спину поломанную в юности челюсть. Она колотила его по спине, и это было даже смешно. Массаж.

– Ну, что? – Спросил он с ехидцей. – Как насчет ключика? – Отпустил ее и увидел раскрасневшееся лицо, растрепанные волосы. Она расхохоталась, широко, как в детстве от барахтанья в снегу, когда мальчишки подкарауливали вечером после школы их с подружками и волокли в сугробы топить.

– Ладно, пошли. – Она усадила его за стол, достала самые красивые тарелки, с цветком на дне, и принялась наливать очень красивый борщ с зелеными точками лука.

– Японские, – с гордостью возвестила она и достала из холодильника бутылку вина с бараном на этикетке.

Это специально, – подумалось Чудецкому. – Чтоб легче мужьям рога наставлять.

– За ваше здоровье, – сказал он, выпил и пододвинул суп, такой живописный, что лучше бы его поедать глазами. Спиртное он не пил давно, с полгода, со дня рождения. Вино было очень сладкое и липкое, и от этого сразу стали слипаться глаза. Приходилось беспрерывно вращать ими, чтобы противодействовать сну.

– Я танцевала там с настоящим миллионером… Да вы кушайте, Мстислав Васильевич, я вам еще налью. – Наверное, второй раз ей не захочется встречаться. Сколько было на его веку таких знакомств, когда человек интересен лишь в первый вечер. Лучше бы говорила помедленнее, тогда связи между словами рвутся и гораздо легче их игнорировать. – Пейте! – Приказала хозяйка. – Она считала всех мужчин пьянчугами.

– Ты кто? – Неожиданно громко спросил.

Юлия Сергеевна вздрогнула.

– Работаешь кем?

– А чего это вы о работе?

– Нет, я спрашиваю, кто ты есть? Не в вытрезвителе, случаем, служишь?

– С какой стати? Во, дурной. По бытовой химии я, зав. лаборатории.

– Почему-то все по бытовой химии. А по бытовой физике слабо? А что одна живешь, умница ты моя?

– Развелись. Не смогла я с ним. Он рохля и мямля. А вам, собственно говоря, какое до этого дело?

– Мне все до фени! Идешь ты, пляшешь! И сверху и снизу наплевать! Командуешь много.

– Разговорчики! Сам хорош!

– Не хорош. Одно другого не касается. Чего глядишь, как коза на мышь? Бутылку поставила, так издеваться можно? Видал я таких, знаешь, где? В Буркандье. Что тебе от меня надо?

– Ну, вот напился. А я что говорила? Хорош гусь! Теперь буянить начнет! Я как чувствовала: алкаш. Какие же вы все самцы! Козлы!

Ему вдруг отчетливо вспомнилась вторая жена: ее лицо, ее руки. Глаза припекло, будто от мощного прожектора. Он видел себя молодого – как приходил с работы, ел борщ и не мог говорить о делах, поскольку наперед известно каждое слово друг друга, и каждый звук и жест мог вызвать бурю неприятия. Хотелось воспарить, коснуться высших материй, но не за борщом же! В тундру они ходили все реже, потом он ходил один, жена предпочитала после работы прилечь. Сделав круг, доходил до дома, и такая нападала тоска, заливала сознание чернильной рекой. Он сворачивал на радиостанцию и слушал шорохи Вселенной, теряясь во времени и пространстве.

Жена нуждалась в его присутствии, когда болела, но он никогда не ощущал ее безраздельно своей, как это было до женитьбы. И он успокаивал себя тем, что так и нужно, это тебе не Италия, а Крайний Север. Люди должны быть сдержанны, беречь свои силы, чтобы не сломаться подобно куску льда под давлением обстоятельств.

У них начались тихие размолвки, без грубых слов и битья посуды. Они умолкали и неделями не разговаривали. Потом терпеливо начинали жить заново и тоже почти не разговаривали. Мстислав Васильевич из курса теплотехники помнил, что температура ледяной каши бывает плюс ноль – если процесс повернут на таяние и минус ноль, если на замерзание. Вот так и у них был ноль с плюсом или минусом.

Однажды она не вернулась из отпуска. Он приходил домой, и странная свобода наваливалась на него, как паралич.

Как– то он проснулся и увидел ее.

– Ты что, прилетела? Тогда я побреюсь.

– Не надо. Я на тебя посмотрю…

– Посмотри. Как ты жила?

– Хорошо. А ты?

– Я же писал. В театр ходила?

– Да. Совсем не следишь за собой, комнату запустил. Не ждал?

– Ждал. Иди ко мне.

– Мне нельзя больше здесь. Врачи говорят, конфликт с Севером. Поедешь со мной?

Потом он долго объяснялся с начальством: не хотели отпускать, сулили повышение, награды и даже стращали – тем, что много знал. Они уехали в большой город с трамваями и заводами, и опять Чудецкий молчал с женой по вечерам. Они ездили скучать в театр. Бывали на природе – два часа на электричке, потом решили построить дачу, чтобы все своими руками. Свободного времени оставалось значительно меньше. Чудецкому даже стала нравиться это жизнь. Если человек умеет вкалывать, то ему везде хорошо.

Перемена климата не помогла. Она болела все чаще, то дома, то в больнице. Когда она была в больничном стационаре, у него появлялся вкус к жизни – горьковато-кислый, а иногда чернильно-сладкий, сахариновый. Не надо было спешить домой, выдумывать фразы, которые все равно не удалось бы произнести. Работал он теперь в радиомастерской, и там больше платили.

Когда жена умерла, он, будто погрузился в сон. Припоминал самые счастливые часы, пережитые с ней, будто бы для того, чтобы сделать себе еще больнее. Но не боль, а восторг приходил к нему. Она умерла для него гораздо раньше, давно он пережил скорбь утраты, а теперь все его существо ликовало животной радостью, что все это уже позади.

На похороны понаехало родственников. Они смотрели на Чудецкого как на виновника случившегося: сгноил бабу и доволен. Он смеялся над ними беззвучным смехом сквозь невидимые слезы.

Когда Чудецкий забирал жену из больницы, он увидел ее обнаженное тело, которое всегда было загадкой, как магнит для компасной стрелки. Теперь эта загадка никогда не будет разгадана. Трагическое сознание того, что человек смертен, холодно вошло в него и не таяло, как вечная мерзлота. Он стал бояться засыпать, потому что она приходила во сне мертвой. Он просил у нее прощение, ставил свечку в храме, а через месяц-другой собрал чемодан и уехал на край света, где Господь, по его ничтожному разумению, более снисходителен к людям, добровольно принявшим на себя немалые тяготы и испытания.

– Вы так хорошо отремонтировали телевизор, лучше нового показывает, – перебила его грезы хозяйка, и в голове его запела сирена предчувствия скорой разгадки.

– У вас есть семейный альбом?

– Конечно. А зачем?

– Я хочу глянуть.

– Пожалуйста, – с деланным безразличием произнесла Юлия Сергеевна. Ей было смешно наблюдать неуклюжие телодвижения немолодого ловеласа.

Альбом раскрылся в нужном месте. Лицо второй жены в немой вечно укоризне предстало перед ним.

– Моя мама!

– Да? Это моя жена. Путаете, сударыня. У нас не было детей.

– Я бабушкина. Она меня вырастила.

– А я, почему не знал?

– Я тоже не знала. А когда мама умерла, меня отец взял. Теперь-то мне двадцать семь. Самостоятельная.

– А ты похожа на нее лицом. То-то она мне весь день вспоминалась. Она была как чудо. Дай я тебя обниму.

Они проговорили до трех часов ночи. Юлия Сергеевна за раскладушкой к соседям бегала, но Мстислав Васильевич не остался: он существо нежное, привык к своей подушке, на другой не заснет. На самом деле хотелось побыть одному. Новость свалилась на его, как снежная гора и испарилась от жара сердца. Он немного опасался за себя, за Юлию, которую уже мысленно называл дочкой: могли бы какую-то бестактность допустить, и все бы пропало. Ему хотелось побыть с этой большой, громоздкой, дорогой и хрупкой игрушкой. Потом-то все сломается, потускнеет и залоснится, концов не соберешь, уж это мы умеем.

Не выставляя контраргументов, не взвешивая и не обдумывая варианты, он распахнул плащ, сильно, по-молодецки разбежался, оттолкнулся и набрал высоту. Каждая его жилочка горела счастьем. Он летел над домами к центру Магадана, ориентируясь по редким горящим окнам. Не все еще, оказывается, спят. Показались красные фонари телевышки. Мстислав Васильевич сделал над ней круг, подлетел к самому верху, взялся рукой за турникет антенны и вдруг с ужасом понял, что воздух его уже не держит.

Резкий порыв ветра качнул его, занемевшие пальцы разжались. Он полетел вниз, кувыркаясь через голову. Ветер сносил его на крышу «Детского мира». Ну, все, – бестрепетно подумалось Мстиславу Васильевичу, он ударился ногами о шифер, и острая осколочная боль с ярчайшим светом пронзила его тысячью расплавленных игл.

Пролежав несколько минут в бессознательном состоянии, Мстислав Васильевич очнулся, неловко поднялся, убедился путем ощупывания и осматривания и контрольного пощипывания, что и руки, и ноги невредимы, только бок ушиблен. Он огляделся. На десятки метров вокруг бамбуковой беседки, где он находился, цвели розы. Одуряющий запах и пьянил, и бодрил одновременно.

– Ты не ушибся? – Спросил его женский голос.

Он обернулся на звук.

– Ничуть. У вас есть что-нибудь от насморка?

– Есть. А что так официально?

Мстислав Васильевич с немалым удивлением узнал свою пятую жену, но при этом нечто важное тотчас улетучилось из его оперативной памяти, как картинка сна. Это мучило. Он морщил лоб, чесал в затылке и тер подбородок.

– А ведь дождь собирается. Где мой плащ? Ах, вот он!

Через минуту Чудецкий уже летел над дендрарием в сторону моря, и чайки, совсем как в Магадане, душераздирающе орали ему вослед. Бесшумно подлетели на белых сильных крыльях ангелы и умчали его навстречу теплому оранжевому солнцу.