Текст книги "Из Магадана с любовью"

ДРУГИЕ РАССКАЗЫ

ПОЖАР, ИЛИ ВСЯ ЖИЗНЬ

Красная машина обогнала мой автобус у светофора. Погруженный в свои мысли, я заметил ее лишь вместе с коротким и сильным ревом, от которого лопнули бы уши, продлись он хоть секундой дольше. Совсем как от гудка маневрового паровоза, памятного с детства памятью дрожи поджилок.

Благодаря этому душе-ушераздирающему звуку, на мгновенье включается внутренний телевизор на жидких кристаллах невидимых миру слез, и я вижу наш теплый двухэтажный дом, отделенный от железной дороги полосой кустарника и густой травы. Сюда, на небольшую станцию в Кузбассе, в одну из «Швейцарий», уехали мои родители, чтобы в очередной раз попробовать начать с нуля и прожили целый год, прежде чем расстаться навсегда.

От всех проходящих поездов земля дрожала, как большая продрогшая лошадь, и наш, как и все соседние, двухэтажный шлакоблочный дом с крохотными рыжими муравьями в щелях пола и потолка, банках варенья, мелко подрагивал, и я с ним на панцирной сетке, паровозы своим рявканьем будят меня, перебивают сон, после чего он делается еще слаще.

Почва в тех местах мягкая, болотистая, возле дома никогда не просыхало три большие лужи или, если угодно, небольших озерца, в солнечные дни они наполнялись синевой, не виданной мною никогда ранее, должно быть, потому, что я до того жил в странном городке без реки, озера и даже пруда.

В одно из озерец я выпустил живую рыбку, которую донес в банке с водой, поймав в реке на закидушку. Все равно не выживет, так хоть поплавает напоследок. А может быть, там подземный канал до реки?

Если уж честно, поймал пескаря не я, а мой старший друг. Я хотел сразу его отпустить, но не решился. Я все это время, пока мы с ребятами из двора рыбачили, жгли костер и обедали, думал лишь об одном: как мы вернемся по гулкому железнодорожному мосту, угадав паузу между поездами.

На низеньких бережках озерец рос камыш, про который пелось в песне и из которого получались хорошие стрелы – с наконечниками из полосочки жести. В полдень, когда воздух накалялся и парил, над озерцами собирались тучи стрекоз. Парение их в воздухе и спаривание на лету завораживали меня, лет через семь став мне поэтической метафорой любви.

Непостижимые насекомые садились, случалось, и на плечи, и на руки, а если замереть, не шевелиться и, по возможности, не дышать, то и на лоб.

И вот болотистая земля подрагивает, трясется, как живот смеющегося толстячка, напротив болотца останавливается черный горячий паровоз, резко и хрипло свистит и выпускает огромное, величиной с дом, облако охлажденного, пахнущего уставшим железом, пара.

Если вбежать в него, встать против солнца, увидишь в густом тумане радугу, пронзительно яркие цвета. Удивлял меня не красный, не оранжевый, не синий, не зеленый – эти как-то получались у меня на бумаге. Удивлял желтый. Такой краски у меня не было, да я и не ощущал в ней особой нужды, пока не увидел на холмах, поодаль от дороги, поляны медово желтых цветов, которые увядали сразу же, как их сорвешь, и хотелось просить у них за это прощение.

Облако с его прохладой таяло, становилось очень жарко, я уходил на чердак, чтобы там, спрятавшись от маленького брата, читать фантастический роман о полетах без крыл и каких-либо приспособлений. Мне хотелось верить, что такое возможно, оставалась тонкая пленочка неверия, которая, наверное, и мешала мне самому взлететь. Затекшие от неудобной позы руки и ноги вдруг переставали ощущаться, и тогда эта пленочка становилась еще тоньше. Вот-вот я поверю и взлечу, душа тонко ноет, как струна балалайки.

Впервые в жизни я поднялся на ТУ-104 с однокурсницей, она еще потом обрезала косы и вышла за альпиниста. Это все из-за Марины из атомного Челябинска-40. У той были самые ядерные колени, фосфоресцирующие в темноте и любовь к цветомузыке Скрябина, в которую вписывался я, быть может, паузой.

Вторая пожарная машина с ревом обогнала наш автобус. Неужели пожар? Сильнейший из тех, что я видел, произошел в городе без реки. Горел районный универмаг. Еще утром я покупал в нем пилочки для лобзика, а после обеда он запылал. Пацанва со всей округи слетелась на велосипедах и галдела в неестественном возбуждении, пытаясь угадать, куда в данную минуту проник огонь. Тушили все пожарные города. Бумажных денег будто бы сгорело несколько мешков, и каждый из нас пытался вообразить, что можно было бы купить на такие деньжищи.

Пожарище стало местом наших игр. Раскопки велись до глубокого снега. Что мы там искали? Трудно сказать. Кажется, свинец для грузил, хотя в окрестностях не было водоема, где можно было забросить удочку. Или обгорелые металлические детали, чтобы сдать их в утиль? И еще было интересно, что устояло против огня. Горело железо, плавилось стекло. В этом можно было убедиться. А ящик с ложками спекся в бесформенный алюминиевый ком.

Однажды нас заметил директор школы, молча смерил синим взглядом вдоль и поперек и назвал каким-то непонятным, наверное, обидным словом. Спустя пять лет, я вспомнил этот случай и приехал в городок на электричке, желая узнать, что имел в виду Николай Иванович, и с надсадной горечью узнал, что директор уже умер.

Третья пожарная машина обогнала наш автобус. Я увидел напряженное лицо в кабине и подумал, что вот так же, наверное, несутся жаркие громогласные автомобили, когда загораются, расшибаясь, автогонщики на треке, не в силах погасить накопленную скорость. Я возвращался с фильма, где было много риска, и красивый герой умирал как настоящий мужчина, которого любит красивая женщина, которая долго колебалась, прежде чем отдаться чувству, и лишь когда смерть отняла его, кусала локти и рвала волосики сожаления.

Вот вы, какие – в лепешку расшибись, тогда снизойдете, не раньше. Пока дойдет по вашей длинной точеной шее. Мне было жаль героиню, но и нравилось, что судьба наказала эту вздорную особу, и я не стал из мужской солидарности провожать женщину, которая сидела рядом со мной в кинотеатре и у которой я перед сеансом купил лишний билетик. Была в ту пору такая ненавязчивая манера знакомиться в пору аншлага. Весь киносеанс я поглядывал на нее, особенно когда шли мучительно длинные любовные сцены.

Она тоже на меня поглядывала, с таким видом, словно была и сценаристом, и режиссером, и оператором этого фильма и снялась в роли героини, являясь героиней в жизни, непонимающей, что любит этого красивого гонщика, прикуривающего от газовой зажигалки дорогую сигарету с длинным фильтром. Зажигалку такую – с высоким пламенем – я купил следующим летом в Ленинграде и опалил ею бровь и ресницы. Стать автогонщиком пришло в голову гораздо позже, когда уже поезд ушел.

Теперь вот додумались до секса по телефону. И по телеграфу, по факсу и модему, и видео и книжонки. Великая эротическая революция. А тогда впервые в жизни я видел в кино не братский поцелуй, а что-то такое, что мог сравнить по произведенному на меня впечатлению с операцией профессора Мешалкина на открытом сердце, которую показывали на лекциях в обществе «Знание» в тот же год.

Любовь показана крупно, под микроскопом, и все во мне пылало от азарта и стыда. Многое в жизни бывает впервые. Например, расстрел. Мне казалось, что после этого фильма, как после казни, уже ничего не останется, чем любить.

Французское кино – это всегда красиво – и смерть, и постель, и природа, отретушированная ножницами, лопатой и кистью, и смерть. По яркости картинки на экране напоминали впечатления детства, и оно ответно возопило во мне, чтобы усиленным током крови вытеснить инородное тело иллюзорного мира, который своей яркостью и мощью затмевает и стирает реальную жизнь бедного студента.

Когда мы вышли из зала, как из бани, я никак не мог очнуться от дурмана. Настоящие дома, деревья, лица я находил болезненно, даже загробно бледными после тех, экранных. В носу щекотало, как от зарождающейся простуды.

Много лет спустя я уловил похожую способность меркнуть у реальной жизни, когда спускаешься на лыжах с вершины сопки к подножию. Только что на ледяном ветру под лучами солнца видел обе магаданские бухты, весь город – как на макете и облака, ошарашивающие эффектом твоего присутствия на них, снова морскую воду и льды, острова, похожие на кораблики, сопки, своей заснеженностью и деревьями похожие на небритый куриный бок, опять струи света, пронизывающие насквозь все тело, и странное пульсирующее ощущение у подножия горы, будто бы у тебя что-то высокое безвозвратно отняли…

Не глядя на соседку, чтобы не разочароваться, я нырнул в толпу, и вот еду в автобусе домой, обгоняемый ватагой пожарных машин, и никак не могу отделаться от предчувствия, что еще встречу эту женщину с билетиком, вот только приведу в порядок расстроенные чувства, ведь нас связывает нечто большее, чем простое лицезрение нашумевшего шедевра.

У меня такое неотвязное ощущение, что после всего, что перечувствовал рядом с ней, после колокола сердца и кипения крови я должен, как честный человек, просто обязан на ней жениться. Мысль забавная и нелепая, но, между тем, неотвязная, как банный лист.

Первый и единственный раз в жизни это необычайно сильное и долгое ощущение, что нас повенчало искусство. Потом каждый кадр долго и ярко вспоминался, и песенка из фильма с этим рефреном, который спародировали как пулеметную очередь, тоже вспоминается, и волнует до сих пор.

Мы встретились поздней осенью, когда по ночам замерзали лужи, а в кинотеатре каждый сеанс шел с аншлагом. Я проводил ее в маленький домик у железной дороги, и нам было тепло вдвоем под беспрерывный стук колес, от которого ходили ходуном пол, стены и потолок. Обвал той киношной страсти догнал нас, накатил и накрыл.

Лет двадцать спустя я обзавелся собственным автомобилем и, пока накручивал на колеса первые колымские версты, скорость в сотню километров вызывала у меня ощущение полного освобождения от тела, долгого, минута за минутой, счастья, что жив и что жизнь тонка, и я ее делаю еще тоньше, до снятия кожи, холодок счастья пробегал по спине мелкими муравьями, чего не удавалось испытать с женщиной и лишь немного с алкоголем. Я вновь вспоминал того гонщика из фильма и жалел, что в свое время не стал таким же пожирателем километров, и история вдруг повернулась вниз головой и запахла готовым вспыхнуть бензином.

Четвертая пожарная машина просигналила, перегоняя автобус. Звук показался особенно резким, растревожил, и сердце от режущих нот заболело, как от ржавого зазубренного ножа. Где-то пожар, если так много машин. Где это горит? Там, куда спешат, как на пожар машины, мой дом. Не допустил ли я какую-нибудь оплошность? А дома никого. Плитка! Я оставил дома горящую плитку!

Конечно. Я поставил вариться перловую кашу. Я всегда ее варю, когда мама с братом уезжает к родственникам в городок, где нет реки. Я не нашел на кухне соли и спустился на первый этаж в гастроном. Поскольку он был закрыт, направился в другой, рядом с автобусной остановкой, увидел афишу французского фильма, о котором столько шло разговоров. В этот момент подошел автобус, и я вскочил в него, чтобы согласно выработавшемуся рефлексу, ехать, тем более что есть свободные кресла.

В автобусе я как обычно отключился, перешел на внутреннее созерцание, способствующее самосовершенствованию. Почему же я тогда не пересел в центре на шестерку до редакции? Почему я прошел до кинотеатра «Победа»? И как это случилось, что о включенной плитке забыл, а о каком-то фильме помнил. Видимо, перловая каша не вызвала у меня ярких положительных эмоций и вытеснилась из подсознания, заменилась радостными предчувствиями, затмившими заодно и легкий молодой голод.

Еще две пожарные машины. Почему так медлит автобус? Что делать? Как я должен вести себя, не дай Бог, на пожаре? Наверное, я буду суетиться и хвататься то за одно, то за другое. Пока не поздно, нужно все обдумать. Тогда появится быстрота и решимость. Что же я должен в первую очередь спасти?

Почему так быстро несется автобус? Вернее, это даже хорошо. Значит, я скоро буду дома и, может быть, успею хотя бы открыть дверь, чтобы ее не взламывали. Интересно, кто же вызвал пожарную команду? Видимо, сначала загорелись шторы и… Вот что бывает, когда не купишь соли. Надо было взять с собой хозяйственную сумку. Наверняка бы не вскочил с ней в автобус. Зачем только встретилась эта женщина с лишним билетиком!

Нет, я, конечно, всерьез не думаю о пожаре. Это лишь умствования, поддавки с самим собой. И в этой игре, как в любой другой, есть незримая грань, которую мне никак нельзя переступать. В сущности одного слова бывает достаточно, чтобы накликать беду, и не только на самого себя, но и на близких, любимых людей! Через много лет я встречу такого человека, который понесет наказание за многолетнее вранье потерей дара речи. И я узнаю несколько других людей, которые за свою неправедную жизнь лишатся детей – в автокатастрофах, страшных болезнях и от рук убийц.

Только не это, Господь! Убереги меня и моих близких от пожаров, наводнений и трясения земли! Не дай мне послужить причиной несчастья близких!

Но вот, наконец, моя остановка. Расталкиваю всех, выпрыгиваю первым. Дыма не видно. Бегу к дому, что есть сил, и навстречу спокойствие и тишина. И в подъезде тоже. На лестнице тишь. Не слышно шума огня и раздирающих криков задыхающихся в пламени соседей.

Первый этаж, третий, пятый! Открываю дверь. Тихо. На кухне все спокойно. Плитка включена на самый слабый огонь. Раскрываю кастрюлю. Вода как раз выкипела, крупа разбухла. Каша готова, кушать подано. Но ведь нет соли! Надо спуститься на первый этаж в гастроном.

Меня не душат слезы. Это сейчас я стал сентиментальный старик, легко выхожу из равновесия от малейшей, микроскопической причины, даже тридцатилетней давности, поэтому придерживаюсь занудного образа жизни. Я распростился со многими радостями и привычками. Мне давно уже не снятся полеты без летательных аппаратов и женщины неземной красоты. Мне не снится ничего, самое большое, но нечастое удовольствие, которое мне посылает судьба – это проснуться чуть свет в намерении расходиться, взбодриться, выпив несколько чашек кофе.

И в Магадане, бывает, звучит сирена, и тогда мне кажется, что должна кончиться, быть может, через секунду эта дурацкая шутка, и я вскочу и понесусь по улице, как молодой олень. Пожарная звучит редко, чаще сирена «Скорой помощи», резкий звук заставляет екнуть и заныть сердце – уж не ко мне ли! Если это случается ночью, делаю огромное усилие, отрываю голову от подушки. В ней с шорохом и стуком, как в пустом ящике гайка, прокатывается бессловесная мысль.

И вдруг распускается ярким цветком кактуса: а ведь сегодня суббота и я могу еще немного поспать!

КОШКА ПО ИМЕНИ КОШКА

Она не знала, любила хозяина или нет. Иногда ей хотелось облизать его, не всего, конечно, – такую необъятную массу за неделю не обиходишь, так хоть руку, хотя бы кисть, два пальца пошлифовать наждачным своим язычком. Иногда ей хотелось потереться головой о щетину его подбородка или об ногу, и желание это было столь внезапно, что ласка могла достаться стене в прихожей, ножке кресла или телефонной трубке.

Кошка так часто забывала о своей лени и вальяжности, что становилась похожей на собаку, к тому же, эта ее манера сопровождать хозяина по квартире, куда бы он ни направился – чисто собачья. Она брилась с ним и мыла посуду, сидя на подлокотнике придвинутого к раковине кресла, чистила ботинки, только пылесосить не любила и не раз пыталась запустить когти в рычащее чудовище, но чаще ударялась в бегство.

Она сделала несколько попыток справиться со своей паникой, и ей удавалось оставаться невозмутимой – до известных пределов, когда вдруг в ее тонком организме срывалась какая-то пружинка, и она предавалась бегу очертя голову, куда глаза глядят по вертикальной стене, по ковру до потолка и по шкафам.

Нет, до собаки ей все же далеко. Она вовсе не глядит человеку в глаза и не виляет хвостом в знак преданности, но ее удивленная мордашка, ее серые выпуклые глазки полны таинственной жизни.

И хозяина она любит не как собака, но уважает, а взамен получает уважение к своим занятиям. Едва проснувшись на рассвете, она начинает играть теннисным шариком. Он как бы вырывается из крючков-когтей, бежит по полу и прячется в тапочке, затаивается там, но, улучив момент, вырывается, бежит, оказывается в когтях, вновь как бы вырывается, чтобы найти спасение в тапочке.

Наигравшись, кошка прыгает на телевизор, где ваза с цветами, осторожно пьет из нее. Наверное, там особая вода. То ли от облучения, то ли от корешков водных растений. Хозяйка тем временем ест сало, сидя перед телевизором. Киса ошивается рядом, благодарно съедает парочку хлебных шариков из нежных пальчиков, затем приносит с кухни рыбу, забирается на диван и ест. На замечание хозяйки переносит рыбу с дивана на стол и, привстав на стуле, продолжает трапезу.

Телевизор кошка осмысленно смотрела лишь раз в жизни, подбегала к экрану, когда там показывали воробья, в полуметре от стеклянной плоскости поняла обман и навсегда утратила интерес к этой заразе.

Засуетились во дворе голуби, топчутся на жести окна, задевают стекла крыльями. Кошка замирает, прыгает с телевизора на пол, крадется к окну, и вот уже взлетела на подоконник. Каждая ее жилочка изготовилась к решающему прыжку, когти насторожены, как рыболовные крючки, недаром они называются кошками.

Еще мгновение, и черная живая пружина распрямится, и станет сизарь добычей. Вот-вот. Сейчас. Секундочку. Но ситуация плывет и уходит из-под контроля. Стекло мешает, как ни крути. Жаль. Так хотелось о нем забыть.

Вообще– то можно не обращать внимание на эту мелочь. Добыча тоже не важна. С голоду пока не умираем, минтая вдоволь. Но процесс! Азарт, знаете ли! Люди тоже фотоохоту придумали.

Проводив хозяина на работу, кошка спит с чувством исполненного долга, скучает, снова спит. И вот просыпается, стремглав бежит на шаги встречать. Сидит у двери, пока он подымается на пятый этаж, а когда дверь приоткрывается, выглядывает из нее и жалобно пищит, жалуясь на тщету жизни. А если хозяин не погладит ее и не поговорит с ней, может в досаде куснуть его за щиколотку.

Любит кошка те часы, когда вся семья в сборе, тогда и кусок рыбы, завалявшийся за креслом, доест за компанию, если все за стол сели. Подкрепившись, занимает наблюдательный пункт на стуле: привстав на задних лапах, цепляется передними в его спинку и походит на черного монаха за кафедрой. Надо только стул развернуть спинкой к столу.

Стоит хозяину сесть в кресло, располагается на его коленях, обнимает лапами за шею и дышит в лицо рыбным перегарцем. Конечно же, пора ее погладить, она не будет долго ждать, и может через мгновение не обласканная скользнуть на пол и носиться по квартире, сломя голову. Забегает на кресло, едва не свалив, прыгает на телевизор, карабкается на когтях по ковру до потолка и выстреливает собой оттуда, приземляясь на диван. Мелкое мохнатое хулиганство переполняет ее.

Остановить в эти минуты кошку невозможно, разве что переключить внимание, например, зашуршав фольгой. Она несется на звук без надежды увидеть мышку, просто из благодарности, что с ней играют. В этом добром бескорыстном намерении она подозревает всех и вся, в конце концов, ей удается вовлечь в игру даже настенный календарь с тигриной мордой. Прыгая с кресла, она всякий раз запускает когти в это морду, календарь послушно падает, пока не размочаливается вконец, сделан он не из обычной бумаги, а из какой-то довольно прочной вискозы и выдерживает нападки кошки весь год Тигра.

Вот так она хотела поиграть с бурундуком прошлой осенью, когда ей было два месяца от роду. Хозяин собирал бруснику, а кошка подкрадывалась к каждой травинке, когда, наконец, заметила маленького зверька, подходила к нему с особым тщанием, а он убежал и наблюдал за ее стараниями с вершинки лиственницы.

Кошка бежала за хозяином, как по ниточке, высунув по-собачьи язычок, перескакивала с камня на камень, форсировала ручей, попадая лапкой в воду, даже не отряхивалась, не лопалась от брезгливости. В морскую лужицу, образовавшуюся после отлива, как-то сунулась, отпрянула, вода была неправильная. Зато удивился хозяин, не совсем понимая это черное, как из суеверия, существо.

Строго говоря, настоящим хозяином был двенадцатилетний мальчик, принесший крохотного котенка из спортивной секции. Другой мальчик раздавал там котят с одним условием – в надежные руки. Мальчик захотел стать таким человеком с надежными руками. Но это только половина картины. Предыдущей зимой мальчик жил в большом городе у бабушки, а она служила в цирке и водила внука с собой, чтобы познакомить со зверями и людьми. Всю ту зиму работал в этом цирке Юрий Куклачев – главный кошатник страны.

Мальчик с двух лет дрессировал муравьев и мух, потом аквариумных рыбок. Про кошку он понял сразу, что ее дрессировать не надо. Ее надо любить и не обижать, и тогда с ней не заскучаешь. Она прекрасно ловит теннисный шарик, как футбольный вратарь, растопыривая лапы, подпрыгивает на метр, а то и больше. А если проголодается, запрыгивает на холодильник «Юрюзань» – ждет за это кусочек рыбы. Куклачевские кошки такое не показывают.

Однажды, сидя ванной комнате, кошка стала играть задвижкой и закрылась, добавив людям хлопот, но ничуть не испугавшись. В другой раз она принялась играть ниткой, не обращая внимания на иголку, в которую была вдета. И проглотила ее. Хорошо хоть, изо рта торчал небольшой нитяной кончик, иголку удалось вынуть из желудка.

Два раза кошка убегала на прогулке и обморозила свои черные ушки, на них выросла белая окантовка. Кошка была недотрогой и не обзавелась котятами. После того, как ей пришлось на сопке спасаться бегством от дурной овчарки, взлетев на вершинку небольшой лиственницы и, лишившись части хвоста, она стала пугливой, не опасаясь хозяина, пугалась его руки.

Однажды она ушла от хозяев во время вылазки на природу и не вернулась. Целый месяц приходили люди к тому месту, откуда она шмыгнула в кусты, звали, оставляли пищу, и без толку.

Кошку вспоминают, и довольно часто. Особенно когда на телеэкране появляется артистка Гурченко. На эту фамилию – «Гурррченко» – она всегда отзывалась долгим «мурр».

Куклачев часто выступает по телевизору, и мальчик объясняет отцу, как зовут каждую из его кошек. А та кошка осталась безымянной. Наверное, потому и не отзывалась она на зов искавших ее людей.

Можно и так сказать: нам всем суждено без вести пропасть безымянными.