Текст книги "Из Магадана с любовью"

КУПЕ ЗАКРЫВАЕТСЯ НА СЕКРЕТКУ

– Человек-человек, я тебя съем! Вот! – Нарочито писклявый голосок сменяется тем, что можно было бы назвать игрушечным басом: – Ты не ешь меня, синьор Помидор, я от игуаны убежал, от полосатика, а от тебя и подавно уйду. Это я тебя съем, синьор Помидор!

Семилетний мальчик сидит на крашенном полу веранды пансионатского домика как на сцене: открытый с головы до ног мимолетному взгляду мамы, возлежащей в десяти шагах на надувном матрасе.

Какой же он болтунишка вырос! – уносится мыслями молодая миниатюрная дама в светлом купальнике. – Звоночек неугомонный. Конечно же, опять не съест помидорку. Он ее дрессирует. Только что дрессировал муравьев. Интерес к овощам-фруктам потерял сразу же, как приехали. Весь в папу: тому лишь бы картошка. А ведь притих как-то странно. Наверное, что-то затевает. Но могу я хоть раз проявить твердость и закрыть на это глаза? Тем более что они и так закрыты. В конце концов, у ребенка есть отец. Пусть растрясется. Наглые у меня мужики. Привыкли ездить на слабой беззащитной женщине…

Глава этого небольшого семейства предпочитает загорать под одеялом в комнате с завешанным окном, на одной из трех кроватей, составляющих вместе с тумбочкой и умывальником все убранство их временного пристанища, которое ему хотелось назвать «бунгало». Сорок градусов в тени – все-таки поменьше, чем на солнцепеке.

Полчаса назад он набрал ведро воды из крана и полил веранду, отчего она вскипела, и на несколько секунд настала иллюзия прохлады. Теперь он морально готовился встать и вновь окатить веранду. Нет, не такая оказалась Средняя Азия, как представлялось из Магадана. Впрочем, если сыну здесь нравится, то можно и не строить недовольных мин. Жена тоже не жалуется на жару – воздушное создание. Как только умудряется не получить солнечный удар?

Впрочем, за одно лишь молчание он готов вынести ей горячую благодарность и даже выплатить денежную премию. Сын очень интересно забавляется, у него богатая фантазия, он, наверное, играет в белое безмолвие. Что ценно, не конфузится в присутствии незнакомых людей – это в маму. Иногда он объявляет по примеру телевидения технический перерыв… На несколько секунд отец погружается в здоровый послеобеденный сон и просыпается от собственного храпа. Прошу прощения!

Она слышит этот неприличный звук и спохватывается, что целую вечность не доносится до нее голос сына. Тревожно распахиваются ее синие глаза, и не сразу возвращается к ним способность видеть: солнце проникло сквозь солнечные очки и закрытые веки, залепило и глаза, и весь ее изворотливый женский ум жарким светом. К счастью, малыш на месте. Нагнулся над тазом и держит ручонку наготове, чтобы там что-то ловить. На бледном личике северного ребенка колышутся яркие блики от воды.

– Что увидел, сынок?

– Рыбка!

– Какая рыбка? Понарошку?

– Маленькая, во, – мальчик прищуривается и показывает двумя пальчиками нечто уж совсем микроскопическое.

– Сына ты мой, сына!

– Мама ты моя, мама!

Польщенный вниманием любимого существа, мальчик пыхтит громко, не таясь, плещется водой. Отец слушает эти звуки, вплетающиеся в птичий хор и пронзительные сирены кузнечиков с удовлетворением. Шум в голове от жары менее приятен. Лежишь, как на сковородке, мысли бессвязные, зато забываешь магаданские туманы. Перестаешь верить, что они есть.

– Оооой, ма-ма-а!

Уши закладывает от крика. Будто пружина подбрасывает ее на матрасе, и вот она уже отирает ладонью слезы со щек сына. Из комнаты высовывается муж. Недоумение на его лице сменяется досадой.

– Что с тобой, сынок? – Спрашивает он успокаивающе вяло.

Мальчик тянет вверх указательный пальчик и никак не переведет дыхание от боли.

– Укусил его кто-то. – Мать кладет ладонь на вспотевший лобик.

– Ужасно, – в голосе отца ирония. – Здесь же скорпионы, змеи. Смертельные исходы. Знать бы, кто укусил, прививочку сделать соответствующую, противоядие.

Мальчик мотает головой, чтобы остановить эти неправильные слова отца.

– Эксперимент! – Он ослаб от страданий и плача, и на более длинную фразу у него недостает дыхания.

– Ты решил проверить, укусит или нет? Ясно. – Теперь и мать воспринимает случившееся без трагизма. – Считай, что твой эксперимент прошел блестяще. – Она треплет ребенка за подбородок и улыбается. – Я эту осу из комнаты выгоняла полотенцем и слегка придавила. Живучие они, хищницы! Где ты ее только нашел?

– Смотри-ка, мать, а ведь в тазу что-то живое. Как песчинка. Неужели по трубам могло просочиться? Воду же из канала берут. Молодец, сынок, разглядел такого малечка микроскопического.

– Выдумщики вы мои! – С воодушевлением произносит мать. – И вообще нельзя ли с полчасика без душераздирающих криков? Можно бедной женщине полентяйничать в свой законный отпуск? – Она ушла, подминая жесткую, как проволока, траву, и вновь легко, как бабочка, спланировала на надувной матрас.

Отец тоже удалился на исходную позицию и нехотя зевнул. Полежав минут десять в блаженном одиночестве, он вдруг заскучал.

– Сынок…

Мальчик появился в проеме двери. Солнце делало его кожу прозрачной, мягкие, цвета льна, волосы светились, как нимб.

– Ангел ты мой, беспризорный…

Сын насторожился и тут же просиял, догадавшись, что с ним станут играть.

– Подойди поближе, садись, я тебе почитаю смешной журнал. Если не рассмеешься, стану щекотать. Комната смеха будет. Хочешь?

Мальчик серьезно, даже обреченно, кивает, и это совсем не нравится отцу.

– Кстати, сынок, покажи-ка руки. Ну вот, давай ногти стричь. Здесь, в этих краях, микробов гораздо больше, поэтому…

– Папа, пойдем в бассейн!

– Маму одну бросим? Ей же станет грустно.

– Мама, пошли купаться!

– Ну что вы опять там придумали? Взялись бы что-нибудь полезное сделали, чем матери нервы мотать. Ногти с отцом постригите, что ли…

При этих словах мальчик, нахмурившийся прежде, захихикал, прикрывая рот ладошкой: ведь они и так стригут ногти. Его забавляет и веселит такое совпадение. Они перемигиваются с отцом и выскальзывают из домика с верандой – временного своего пристанища, проходят мимо одинаковых четырехкомнатных коттеджей к центральной аллее с молодыми, не успевшими вырасти, чинарами. И вот он – бассейн, который нельзя назвать лягушатником лишь потому, что настоящие лягушатники – это арыки, где живут перепончатые существа, сотрясающие воздух оглушительными резиновыми звуками, тем более удивительными, что в Магадане ничего подобного нет.

Мальчику нравилось нырять, то есть приседать в теплой воде рядом с барахтающимися сверстниками. Взрослые обитатели пансионата чувствовали себя неуверенно из-за скользкого пола: пленка водорослей нарастает на шершавом бетоне, делая его мыльным, за считанные часы. Но это вчера, а сегодня бассейн оказывается опорожненным, и уборщицы драят его швабрами.

– Здравствуйте, – сказал им отец. – Вот и у вас санитарный день, стало быть. Ну что, сынок, пойдем тогда непосредственно в канале сполоснемся? Будете в школе Ферганский канал изучать по географии, ты поднимешь руку и скажешь, что в нем нырял. Понял? Помнишь, я тебе говорил в Магадане, что будешь по улице без штанов ходить, а ты не верил?

От бетонной дорожки уходят ввысь стремительные струи перекаленного воздуха, деревья на обочине в сотне метров подрагивают и мерцают светлыми листами, будто в высоченном пионерском костре и вспыхнут через минуту. Как обратить на это внимание мальчика? Может быть, удастся увидеть настоящий мираж?

Здесь столько непохожего на Магадан и Сочи, где уже бывали дважды. Почему же малыш не набрасывается, как прежде, с вопросами? Кстати, вон цветет саксаул – совсем как сирень. Аромат у него приятный. Дети должны всему удивляться и всем интересоваться, а этот – как старичок стал в последнее время. В чем дело? Недополучает, стало быть, женской ласки, а без нее не бывает у ребенка настоящей душевной тонкости. Синдром заброшенности, как пишут ученые психологи. Или он слишком заласканный? Тоже плохо. Надо ребенку как можно больше разрешать, это сильно дисциплинирует.

Нет, не надо все валить на бедную женщину. Мальчик ничего не замечает оттого, что никто его этому не научил. Он живет в мире сказок и ориентируется в нем гораздо лучше, чем в реальном. Он изо всего стремится сделать сказку, и мы подыгрываем ему с большим желанием, лелея свой инфантилизм – эгоисты недорезанные.

– Сынок, я вчера вечером ежика видел, когда ты уснул. Возле нашего домика – сам маленький, а топал, как слоненок, громко. Давай мы с тобой сегодня затаимся, тоже увидишь.

– Папа, – покровительственно произносит мальчик, – если хорошо затаиться, здесь можно игуану встретить!

– Ты даешь, сынок! Игуаны на Галапагосских островах. – И тут ему пришло в голову, что сын пошутил над ним. Ну и язва маленькая растет. Пересмешник. Кстати, это птица такая. А как он выглядит? Когда только прилетели в Ленинабад, их поразили птицы – коричневые, будто бы вышитые шелком на бархате. Сын спросил, как они называются и не получил ответа. Так кто же знал, что такие есть – голуби, наверное, о таких говорится в Библии.

Берега канала, обильно заросшие ивами, илистые, в воду заходишь, как по мылу. Когда плывешь, то и дело попадаешь рукой или ногой в сетку жилистых растений, рука или нога судорожно отдергивается. Неразрыв-трава какая-то. Вода той температуры, когда тело не ощущает ее, часами можно не выходить, но сын требует внимания, нельзя его одного оставлять бесконечно долго барахтаться на мелководье.

Не одного! Он разговаривает, как с давним знакомым, с молодым мужчиной, одетым в сетчатую рубашку и черные шаровары. Мужчина жестикулирует одной рукой, а в другой держит на веревочке две рыбины величиной с лапоть.

– А вот и папа твой! Добрый день! Вы хоть бы зашли, что ли, вечерком.

У отца от недоумения вытянулось лицо, и он машинально твердил:

– Конечно-конечно! Непременно!

– Завтра забегайте. Барашка резать будем.

– Барашка? Ему же больно будет.

– А где мы живем, помните? У вокзала. Ну, пока. – Ушел, покачивая рыбинами.

– Папа, это какие?

– Рыбы? Щуки, видимо. Здесь, в канале, наловил.

– А они не кусаются?

– Думаешь, зубы есть?

– Есть. Я сам видел.

– Точно. У хищных рыб бывают зубы. А у птиц – нет… И у змей.

Хорошо, что про барашка не спросил, насмерть его будут резать или понарошку. Что же такое «у вокзала»? Там магазин есть. Там шерри-бренди покупали. Не продавец ли это магазинный? Трудно сказать. Когда напрягаешь память, начинается ломота в затылке. С этой жары натуральным дебилом станешь.

***

Резкий железный стук и темень. А как пересохло во рту – язык, – будто о наждак. И резкий бесконечный стук, и ломота во всем теле, будто ты – стальной шар – катишься по стальной лестнице: тук-тук, тук. И жестко отдается в голове. Бесконечное соло ударника. Да ведь это железная дорога! Значит, сумел все-таки уснуть на верхней полке, не совсем отвык за восемь северных лет от реалий железных дорог.

В этот поезд сели в Ташкенте вечером, и он поставил на столик кружку с остывающем кипятком: на всякий случай, для сына. Но глоток-то позволительно? С верхней полки можно дотянуться, не вставая. Он хлебнул теплую, с привкусом глины, воду, не удержался и выпил всю. А если мальчик попросит, можно прогуляться до титана. И вновь стал слушать стальной завораживающий грохот. Как мельница. Перемелется, будет песок. Барханы…

Видимо, было неплохо отдыхать, если все повторяется во снах. Да где еще найдешь, чтобы всей семьей по путевке и чтобы столько времени посвящать ребенку, тем более что осенью ему в первый класс – конец беззаботному детству!

***

Она не шевельнулась на матрасе, а лишь открыла глаза под темными очками.

– Мама, а мы купались…

– Ну что за народ! Чем стенькаться без дела, на базар бы съездили. Другие мужики вон уже черешен понакупили и абрикосов.

– Так со вчерашнего же осталось, – возразил он.

– Вот именно. Заплесневели уже. Я выбросила, когда осу выгоняла.

– Поменьше надо покупать, тогда и выбрасывать не придется.

– Поменьше? Ну и сидел бы в своем Магадане! – Ей пришлось сбавить тон, поскольку лежа не наораторствуешь, а вставать ой как не хотелось.

– А в Исфаре фрукты лучше, – сказал он. – Самые лучшие в СССР абрикосы, я по телевизору слышал. Скажи, едем, мама, в славный город Исфару!

Ребенок тем временем разглядывал огромного зеленого кузнечика возле маминого матраса и не сразу услышал отца.

– Мама, собирайся немедленно! – Это слово было одним из ключевых в общении мамы с сыном, и она не могла устоять. То есть улежать.

– Ладно, черти полосатые, Едем! Как привяжетесь, так каменную статую уговорите, а я живая женщина и, кажется, сожгла спину. Найдите мне крем для рук, для ног, для лица, для век, для ушей и лак для ногтей.

Автобус выбрался за пределы древнего городка Канибадама в считанные минуты и замедлил ход, карабкаясь в гору. Голая и серая, она напоминала гольцы Чукотки, только там темнее и строже, подумал он, пристально глядя в окно, надеясь увидеть – таки мираж.

– Смотри-ка, а это что? – Спросила она о гигантской ложбине, как если бы рыли канал, но в скале, не добрались до воды и бросили. Наверное, такие каналы на Марсе – мрачные и вопиющие в пустыне.

Какой– то молодой человек с сидения впереди обернулся, разулыбался и сказал:

– Во времена Александра Македонского здесь бушевала река. Это ее пересохшее русло.

– Разве так бывает?

– Здесь и не то бывает, – с усталостью всезнания произнес молодой человек. – Там селение разрушенное имеется. Землетрясение сильное было.

– Папа, что такое землетрясение? – Спросил мальчик, обрадовав своей любознательностью отца.

– Закрой глаза, – отец взял мальчика за плечи и встряхнул. – Понял?

– Понял. Наверное, это папотрясение…

– А вы не подскажете, где в Исфаре базар? – Спросила она незнакомца. – Муж говорит, что у вас самые лучшие абрикосы.

– Правильно говорит. С удовольствием покажу. Я провожу вас.

Почему так быстро все забывается? Какой-то час прошел, а лицо рыбака, который звал отведать молодого барашка, стерлось напрочь. Наверное, все-таки рыбак и этот молодой человек – не одно и то же. Или это не так? Он бы, пожалуй, спросил, об этом жену, если бы не опасение прослыть в ее глазах ревнивцем. Он смотрит и смотрит на незнакомца украдкой, да не смотрит, а взглядом на мясорубке перемалывает.

От автовокзала прошли сотню-другую метров, и вот он, базарчик и прилавок с сушеными абрикосами.

– Урюк! – Произносит незнакомец поэму из одного единственного слова. Она покупает полкилограмма сухофруктов, пусть не обидится на ее невнимание незнакомец (незнакомец ли?), через мгновение он перестает для нее существовать. Недоуменно повертев головой, молодой человек растворяется в толпе, доставив кое-кому небольшую мстительную радость.

Абрикосы, черешни, помидоры, огурцы, чеснок, перец – душный густой воздух, распирающий восторгом легкие. Молодая женщина в джинсах стремительно обходит ряды.

– Почем персики? – Грозно вопрошает она, и никакая цена не может ее остановить. – Это у вас черешни? Почему такие крупные? Бордовые почему? А у вас светлые – неспелые, что ли?

Говорит она с грузинским акцентом, как привыкла, проведя три отпуска на Кавказе. Торговец не успевает рта раскрыть, а она уже на другом конце базара, а еще через минуту, вернувшись, просит взвесить килограмм на пробу и жестом дублирует свою просьбу: «один». Обследовав торговые ряды и потеряв к ним всякий интерес, она спохватывается:

– Где этот?

– Кто? Кто этот? – Слишком многозначительно спрашивает муж, она бы поняла и с половины тона.

– Ну, боже ты мой, уж и мы туда же! Ах, какие мы Отеллы!

– Отели.

– Каламбур? Неплохо. Ладно. Дальше что? Музей мы в Коканде видели. Сушеных зверушек больше лицезреть не желаю. А вот магазины здесь интересные. Так мне кажется.

Минут через десять набрели на вывеску «Мебель». Пространство торгового зала было разгорожено на несколько псевдокомнат шкафами, диванами, креслами, на одно из которых немедля забрался с ногами мальчик.

– Нравится? – Вкрадчиво спросила она и понарошку пропела: – По-ку-па-ем!

– Наверное, все это уже продано, – возразил он. – Или это все бракованное, вот и не берут.

– Много ты, папочка понимаешь, скажи, сына.

Конечно же, никаких скрытых дефектов мебель не имела, равно как и индийские зонтики, коврики, кожаные пальто. Просто люди, которые здесь жили постоянно, не гонялись за импортным барахлом. И политика была такая правительственная: импорт направлять в Среднюю Азию. Здесь было то, чего они никогда не видели в Магадане, что при всем желании и доступных ценах просто не смогли бы упереть в Магадан, иначе бы понадобился двугорбый самолет.

Но больше всего ему хотелось бы увезти жаркий прогретый воздух, пусть бы на пяток градусов стало потеплее, на часок-другой в день, чтобы не сжималось сердце при виде детей в теплых куртках в летний день на магаданском дворе.

***

Странные изгибы сна. Хорошо вот так сознавать, что спишь, сейчас повернешься поудобнее и уйдешь в сновидение поглубже. Странная фраза «Обокрали». От нее припекает сердце, будто летишь с обрыва на лыжах, ни жив, ни мертв…

***

– Ух, умоталась как – ноги не держат, – сказала она, выбираясь из универмага. – В чайхану пойдем, что ли?

Ей и в голову не приходило то, что тревожило мужа: может быть, женщинам, да еще в брюках, туда нельзя? В ее лексиконе отсутствует слово «нет». Он не решился высказать свои опасения, чтобы не навредить, не воспрепятствовать такому скорому, как казалось, слиянию душ. Во-первых, с женой, во-вторых, с сыном…

Но, как ни парадоксально это звучит, между ним и женой вставал сын, а между ним и сыном – жена. Им было хорошо вдвоем, когда, оставив сына на попечение соседки, они бродили по восточному базару, и осел из караван-сарая казался ему крылатым скакуном. Ночью, уложив мальчика в постель, они пили на веранде шерри-бренди, впервые в жизни, и он прочел ей четыре строки из книги Саади, купленной днем, а она вспомнила, как ровно семь лет назад вот так же отмечали ее день рождения, а сыну было тринадцать дней от роду, муж подарил ей колечко с рубином.

Он стал говорить о восточных усладах и чувственности, она же возразила: надо быть сдержаннее. Что, жир кипит, что ли? Оскорбленный, он лежал неподвижно и бесчувственно, как мумия, пока алкоголь не сжалился над ним и не унес в страну снов…

В Исфаре они втроем, день прекрасен, мальчик невозмутим, мать азартна, он сам снисходителен и уступчив.

Чайхана была новой постройки, сданная к юбилею торжества дружбы народов, и в орнаменте, украшающем ее потолок, было нечто, напоминающее гербовые бумаги.

Старики в полосатых халатах сидели на топчанах, покрытых коврами, и не было на их лицах осуждения при виде женщины в брюках. Вошла таджичка с крохотным ребенком. Значит, женщинам сюда можно. У него отлегло от сердца. Чайханщик дал им лепешек, отвесил на рычажных весах – там еще птички клювиками целуются – сто граммов кускового сахару, подал зеленый чай в литровом фаянсовом чайнике. Проще простого: бери и наслаждайся. И тут впервые произошло то, чего отец более всего опасался: мальчик уселся на топчан с ногами, не сняв сандалии. Дует, что есть сил в пиалу, громко грызет сахар. Хотя, быть может, это и правильно, от него должна идти инициатива непосредственности, естественности и новизны. Жена тоже трогательная и немного смешная, угловатая, как девочка-подросток.

– Почему у них такие яркие платья, – не то спрашивала, не то рассуждала она. – Солнце так и ослепляет, да еще эти блестки на платьях, а туфли тоже будто позолоченные, атласные блестящие штанишки. А вот волосы роскошные. Ну, конечно, все магазины завалены импортными шампунями, у нас в Магадане такого днем с огнем не сыщешь. Глаза не красят, ногти тоже. Запрещают им, что ли?

– Ты здесь тоже не красишься.

– Да? Думала, не заметишь. Тебе на семью наплевать, лишь бы художествами заниматься. Не крашусь, пусть кожа отдохнет, зима вон какая долгая.

Ну вот, она уже и наезжает. Ладно, пусть. Не очень сильно. Может быть, удастся превратить этот вздор в шутку?

– На зеленый чай налегай, он цвет лица улучшает.

– На лягушку походить?

– Для жары самое то. Мы уже пробовали с тобой газировку, помнишь? Тут же по спине ручьями стекло. Не говоря уже о пиве.

– У тебя стекает, ты толстый, а у меня нет.

– Газировки хочу, газировки, – мгновенно отзывается малыш. И это показалось его отцу не очень тактичным в храме чаепития.

Пока он размышлял, как сказать об этом мальчику, чтобы не обидеть его и не вызвать неудовольствие мамы, подошел один из стариков, сощурил глаза и ласково погладил по маленькой светлой голове:

– От черного чая все черно внутри становится. Зеленый чай даже чашку не пачкает. От него хорошо на душе. Правильно сидишь, хороший мальчик.

Боже мой, что такое он говорит! Как хорошо, что не стал журить сына! Она тоже размягчилась от похвал и нежно глянула в глаза мужа. Мальчик не уловил похвалы и с той же степенью непринужденности, что и минуту назад, сказал незнакомцу:

– А мы в садике такое упражнение делали. – Родители сконфужено переглянулись. – У меня тоже дедушки есть, – продолжал мальчик. – Два дедушки. Дедушка Ленин и дедушка Вольдемар, мы скоро к нему поедем.

– Любишь дедушку?

– Еще как любит, не выдержала она. – Дедушка – ух, строгий! Правилам дорожного движения учил. Скажи, у вас, дедушка, есть внуки? – Она показала на мальчика и растопырила веером пальцы, будто собралась на них изъясняться.

Старик и бровью не повел, будто не слышал вопроса. Удивительно, какие они спокойные. Южане, казалось бы, темперамент… Или она что-то нарушила? Младшим не положено заговаривать, пока аксакал не спросит? Да она в мужской разговор влезла! Нельзя…

– Двадцать внуков. Семь правнуков…

Подсчитывал он, что ли?

– У-у, богатый дедушка, скажи, сына… А вы не могли бы сказать, какими шампунями ваши женщины моют волосы?

У старика от недоумения дрогнули брови, но он сдержался, сделал вид, что не расслышал. Кивнул и удалился к своему недопитому чаю.

– В конце концов, так невежливо, – сказала она в пространство. – А еще аксакал.

– А еще чалму надел, скажи. Наверное, эту тему неприлично обсуждать с мужчиной?

– Ладно, мужчины, навязались тут на мою голову, – сказала она, направляясь к молодайке с дитем. Пошептались, встали, ушли.

– Папа, я уже попил чаю.

– Ну и прекрасно. Отдохни. Мама сейчас вернется.

И действительно, едва он допил свой чай, напоминающий по вкусу слабый настой ржавчины, она вернулась, прижимая к груди большой букет роз. Цветы отбрасывали на ее сияющее лицо слабые матовые зайчики. Он почувствовал себя виновным и приговоренным к пожизненному заключению в глыбе льда. Тем охотнее он поверил жене.

– Представляешь, – сказала она, – спрашиваю, где можно купить цветов, а эта, мол, не принято у нас продавать. Пойдемте, наломаем в саду. А голову кефиром моет. Не то, что заграничный эрзац.

– Да? – Ему представилось, что этот кефир с остатками волос придется выпивать, чтобы добро не пропадало – тошнота. Он никогда не дарил ей роз, а однажды простоял в Магадане два часа за тюльпанами, а сказал, что купил у спекулянтов: ей так больше нравилось.

Ему отчетливо, как какой-нибудь Ванде, привиделся приветливый молодой смуглый человек, рыбак, протягивающий его любимой женщине букет роз, который на самом-то деле невиданная электронная бомба, после взрыва которой ничего не останется, в том числе и слияния душ.

Вот уж чего недостает на юге с его сумасшедшей жарой, так это сил, чтобы в конце дня суммировать впечатления, и от этого как бы тупеешь. Искорки какие-то пробегают перед закрытыми ночными глазами, разрозненно, и надобно им промелькнуть не раз и не два по одной траектории, чтобы проторить ощутимый след, называемый мыслью. Это утомительно, но иначе жизнь становится мотыльковой, бессвязной. Надо давать себе отчет о быстротекущих днях, формулировать, только тогда наступает ощущение, подобное насыщению едой.

Больно тяжко было уезжать из пансионата. От Канибадама до Ташкента пришлось провести бессонную ночь, от накопившегося раздражения началась ссора, когда сдавали чемоданы в камеру хранения в Ташкенте. В столичном городе предстояло провести несколько часов, насладиться его красотами. Но они разъехались в разные стороны. Как же он мог бросить ее с ребенком? Когда обида жжет, как огонь, теряешь над собой контроль. Может быть, он все-таки верил, что она пойдет вслед? Может быть, никто из двоих не верил, что это всерьез? Ну и, в конце концов, им на один и тот же поезд. Случайно (или закономерно?) встретились часа через два в универмаге. Некоторое время играли в молчанку, но сын стал звенышком, скрепившим цепочку.

Потом он признался себе, что хотел увидеть реакцию мальчика – с кем пойдет. Дурацкий эксперимент, такой же не умный, как у мальчика с осой – укусила! Конечно, мать всегда ближе. Неважно, что она сторонилась сына, пропускала многие его откровения, которые коллекционировал отец. Не нужен никакой молодой человек с букетом роз или со связкой рыбы, достаточно сына и жены, чтобы испытать испепеляющую ревность.

Нет, это недостойное чувство, подумал он. Хорошо хоть, оно остается тайной. А мальчик так интересно растет, что оторваться невозможно. Она же сама видела, как он бросился выручать варана из рук незнакомых мальчишек. «А если бы вас за хвост! Ящерица пользу приносит, а вы! Барабеки!» – Такая сила была в тоне мальчика, такое благородное негодование, что ящерица, похожая на крохотного дракона, обрела свободу. Мальчишки, значительно старше малыша, зауважали его и проявили снисходительное дружелюбие улыбками и возгласами.

Мальчик, идущий во главе ватаги белым ангелом, увидел на берегу канала небольшую змейку, которая поначалу напоминала из-за своей неподвижности ветку с ободранной корой. Мальчик тронул змею, она зашевелилась, и это привело всех в замешательство. Мальчишки поинтересовались, нужна ли им эта змея. Нет? Тогда мы ее возьмем.

– Только не надо мучить.

Мальчишки достали из сумки пустую бутылку. Вялая змея, ловким движением взятая за хвост, скользнула в узкое пространство и оказалась заткнутая пробкой. Только тогда она зазмеилась по стеклянным стенкам. «Мы ее не будем мучить. Старикам на базаре продадим. Полсотни дадут. Они из змей лекарство готовят. Зрение обостряет».

Вот уж воистину хоть стой, хоть падай. Мамочка-то и от вида ящерицы была близка к обмороку, а змея, когда шевельнулась, повергла ее в озноб и крапивницу.

Отец мироощущал себя шляпой, натянутой по самые уши на безмозглую голову, а мальчик, как ни в чем ни бывало, нарисовал такую картинку: «Будем теперь с папой змей ловить и продавать».

Отец был восхищен таким ходом мысли сына. Он думал, что они вдвоем одержали над мамой небольшую моральную победу. Незадолго до отъезда отец купил мальчику пластмассовый конструктор, собрали вместе несколько автомобильчиков. И тут появился в продаже другой конструктор, совместимый с первым, только электрический. Отец ликовал, ведь он сможет показать, как действуют шестеренки и, замедляющий движение, но дающий силу, стальной червяк. Последнее слово было понято женой буквально, и на восторги мужа она отозвалась с явным позывом на рвоту: только не за столом об этом, пожалуйста…

И вот, несмотря на червячно-змейное взаимопонимание, мальчик в центре Ташкента спрятался за спину мамы и выглядывал оттуда осуждающе. Это задело и обидело отца, будто предательство. Он не был готов к такому обороту и не смог обернуть случившееся в шутку. Сердился на себя за малодушие. Возмущался сыном и женой и весь день озирался по сторонам, ожидая застать врасплох галантного незнакомца, подающего смуглую руку мадонне с младенцем школьного возраста.

Это бдение вымотало его и исказило мироощущение. Так что когда в поездке обидели жену, он смалодушничал, и обрадовался, как радуется мальчишка, когда мать накажет обидевшего его брата.

Было это в шестом часу в поезде, куда забрались они, измученные жарой за сорок, со спутанными мыслями и чувствами, когда теряется ощущение реальности происходящего. Вместо ожидаемой прохлады вагона, чистоты, приветливой проводницы они окунулись в жаркую грязь. К тому же, их купе оказалось занято.

Другое семейство безропотно удалилось в ответ на гневный всплеск дамы в джинсах, эта победа внушила ей мысль о том, что справедливость будет торжествовать и впредь. Мальчик тут же забрался с ногами на полку, перепачкал белые гольфы в саже и стал трогать все, до чего смог дотянуться, покрываясь новыми слоями въедливой дорожной грязи, которая, ей-богу, сродни космической пыли и отмывается не с первого раза и не детским мылом.

Пока повеселевший отец мальчика расталкивал по багажникам чемоданы, разгневанная мать привела проводницу – невозмутимую полноватую женщину с линялыми волосами – и попыталась устроить ей выволочку.

– Вот полюбуйтесь: грязь, жара. Давайте-ка возьмите тряпочку и аккуратно все протрите. И откройте окно. На гвоздях оно у вас, что ли? Постели тоже не мешает принести.

– Если у вас есть двадцать пять рублей на штраф, можете окно разбить, – не без изящества ответила продавщица, и лицо ее наполнилось особым злодейским одухотворением. – Постели я вам, конечно, выдам. А уж за грязь извините. Я тут ни причем. Санитарный врач не должен был состав принимать. У них в Ташкенте мойщиков не хватает. Ничего не поделаешь.

– Да? – Пассажирка завибрировала от смущения. – Я же ездила в купейном. Коврики. Занавески чистенькие, – пробормотала она без прежней уверенности, но с хрипотцой начинающейся тихой истерики.

– Когда это было, милая? – Проскрежетала, будто железом по стеклу, проводница. – Лет десять– пятнадцать назад.

– Вы мне не тыкайте. Еще чего не хватало.

– Я и не тыкаю. Объясняю. От жизни отстали. Фирменные – и то задрипанные, а уж про обычные поезда и говорить нечего – к нам мойщики и не заглядывают.

– Разве это обычный поезд? Но это же купейный? До Ташкента нам продали билеты в купейный, а он оказался плацкартным. Черт ногу сломит. Купейный же лучше?

– Да куда уж лучше!

– Есть еще мягкие? – Тон решительной дамы понизился еще на две эмоциональные октавы, а проводница выросла на глазах, превращаясь в сфинкса.

– Если вам так хочется, я вам устрою. Доплатите и переходите покормить клопов в мягком.

– Клопов? – На ее лице смертный ужас. – А литерный?

– Литерный! Литерный! – Проводница задохнулась. – В литерном не нам с вами ездить!

– Почему это?

– Да потому!

– Вы же не знаете, с кем имеете дело. Может быть…

– Не может, – с удовольствием изрекла проводница. – Иначе бы мы с вами не разговаривали здесь. Иначе бы меня уже уволили без выходного пособия. Уж вы мне поверьте.

– Забыла уж, когда ездила на поезде. Все самолетом и самолетом, – пошла на попятную пассажирка. Она почти всегда умела перетянуть бывшего противника на свою сторону.