Текст книги "Песочные часы арены"

Глава тридцать восьмая

За окном ветер сходил с ума. В Москву пришел ураган. Неожиданно. Без предупреждения. Ливень хлестал по стеклам. Грохотало и сверкало где-то уже совсем близко. Деревья метались, словно хотели сбежать от погибели.

Светлана смотрела в замыленное потоками воды окно и мыслями была не здесь. В Воронеже. Там, у Валентины. Ей только что позвонили, сообщили…

Вдруг с треском от старого любимого клена, что напротив окна, отвалилась огромная разлапистая ветвь, которая все эти годы защищала от непогоды и давала прохладу их жилищу. В секунду клен располовинило. В квартиру ворвался яркий свет, разорванный ливнем и вспышками молний. Стало как-то неуютно, незащищенно. Пусто… Света заплакала. Что-то ушло вместе с этой старой ветвью. Погибло. Располовинилось…

Она вспомнила самое больное – Новосибирск…

…На манеже шло вечернее представление. За стенами цирка творилось что-то невообразимое! Молнии над городом без конца вспарывали мятущееся небо, озаряя все вокруг до мельчайших подробностей. Ужасающие раскаты грома придавливали к земле и плющили всех, кто не успел спрятаться в норы, под крыши или в укромные места. Один залп еще не затих, как следующий, раскалывая небосвод, оглушал все живое страшным грохотом, от которого в этот час не было спасения. Хотелось забиться в дальний угол темной кладовки, куда-нибудь под старые ватные одеяла, лишь бы не видеть и не слышать происходящего. Непрекращающаяся канонада у людей и животных рвала перепонки, словно в этот час все небесные барабаны, предвестники Апокалипсиса, объявили миру великую вселенскую тревогу.

Два могучих фронта встретились над головами землян и теперь выясняли отношения, кому из них быть. Сошлись две могучие силы, и борьба шла на уничтожение. Дождь хлестал улицы и дома, неся потоки воды по тротуарам и газонам, сметая все на своем пути. Очередная молния ударила в центральный крест на куполе храма, что рядом с цирком. Дымящийся крест покосился, но устоял. Цирку тоже досталось. Следующий удар пришелся по нему. Разряд в миллионы вольт с яростью вонзился в его самую высокую точку. Полетели искры на крыше, что-то полыхнуло, зашипело, и во всем здании погас свет. На купольной галерее, что над манежем, экстренно включилась система аварийного освещения от аккумуляторов. Зажглось несколько прожекторов. Свет был не очень ярким, но достаточным для того, чтобы оглядеться и покинуть манеж. Эта аварийная система была специально предусмотрена на случай, если выключится свет, а на манеже, например, хищники с дрессировщиком в клетке. Шансов у последнего не было бы никаких. Воздушным гимнастам в полной темноте тоже пришлось бы несладко…

Инспектор манежа, лишившись микрофона, зычным голосом призвал всех к тишине, попросил оставаться на своих местах и ждать его последующих объявлений. Трубач шутливо наиграл фрагмент «Темная ночь…», чем изрядно повеселил зрителей. Ситуация была нештатная и тем самым забавная. Оркестр на «меди» попытался что-то там исполнить, заполняя затянувшуюся паузу. Те музыканты, кто был связан с электричеством, дурачась, изображали подыгровку, перебирая пальцами по потерявшим голос инструментам.

На конюшне Захарыч зажег все фонари, благо у него имелся их целый арсенал. В батарейках тоже не было дефицита. Лошади уже стояли готовые к работе, нетерпеливо переминаясь в денниках. Здесь же она – Светлана Иванова, тоже в полной «боевой». Скоро ее выход. Длинное черное платье в пол с коротким царским шлейфом всегда сидело на ней как влитое, подчеркивая стройную талию и изящество фигуры.

На конюшню вошел инспектор и сказал, что первое отделение отменяется, о втором сообщит отдельно. «Город света пока не дает».

– Что ж, раз разговор пошел о свете, то она, Света, без всякого света идет переодеваться в гримерку. Если что, зовите…

В кромешной темноте ощупью она, помнится, пробиралась по ступенькам лестницы, которая лишь на мгновение освещалась через окна всполохами молний, после которых становилось еще темней. Ориентировалась исключительно на гладкие перила, считая повороты.

Поднимаясь на следующий этаж, вдруг услышала голос Валентины, которая в сильном волнении что-то жарко шептала кому-то. Светлана поняла кому, услышав имя. С бьющимся сердцем, она, жена Павла, прижалась к холодной стене и в беспомощности опустила руки…

– Пашенька! Вернись ко мне! Умоляю тебя! Я стала совсем другой! Совсем, совсем! Я люблю тебя! И любила всегда, с первой нашей встречи. Я же была твоей первой женщиной! Вспомни, как нам было хорошо! Давай все начнем сначала!

– Валечка! Ты, наверное, забыла, как мне было больно! Ничего я сначала начинать не хочу! И не буду! Ты прошлась по мне танком. Ты сожгла меня! Я живу с пеплом в сердце. Даже не знаю, умею ли я теперь любить?

– А Света? Неужели без любви? Мне назло?

– Не трогай Свету! Она спасла меня. Мне с ней хорошо! Очень хорошо! Она настоящая женщина! Жена! Человек! Мне с ней тепло и спокойно…

– А как же любовь, Пашенька?

– А что это такое? Ты сама-то знаешь?

– Я, Пашенька, знаю! Теперь, ох, как знаю…

– Прости, Валечка. У меня нет прошлого. Я его забыл. Есть только настоящее. И будущее. И мое будущее с настоящим – Света. Прости. И прощай. Уйди из моей жизни. Уйди навсегда!..

– Ты меня из сердца все равно не выбросишь! Я тебе, Пашенька, сниться буду! Так и знай!

– Надеюсь, что нет. Хватит мне в жизни кошмаров! Я хочу жить! Слышишь? Жи-ить! – Пашка последнее слово не сказал, выкрикнул со стоном и рванул вверх на свой этаж, в темноте спотыкаясь и ударяясь о дверные косяки, ища спасение в своей гардеробной.

Валентина прислонилась загримированной щекой к шершавой стене, пытаясь найти в эти секунды хоть какую-то точку опоры. Слез не было. Были лишь глухие стоны со словами: «Господи! Помоги мне! Господи!..»

…И теперь, почти тридцать лет спустя, глядя сейчас на разгулявшуюся непогоду, до нее долетали из того далекого прошлого жаркие, полные боли слова Валентины. Видимо, именно тогда появились первые шрамы на ее сердце. И не только на ее…

…С покусанными губами, спотыкаясь, пропуская ступеньки, летела она, Светлана Иванова, по темным лестничным маршам вниз к служебному входу цирка. Ее сердце сжал невидимый кулак. Легкие влипли в грудную клетку, и не было возможности вдохнуть. Она понимала, что если не сделает вдох сейчас, то не сделает его больше никогда. «Ну же! Хотя бы раз! Хоть каплю воздуха!..»

Она потеряла туфлю и даже не заметила этого. Платье за что-то зацепилось, дернуло назад, словно останавливая. Раздался треск. «Плевать!..»

Вспышки молний на мгновение указывали путь, ослепляя окончательно и без того незрячие глаза. Пролет один, другой, поворот. Впереди что-то засветилось, или показалось? Может, это прощальный свет в конце тоннеля, как принято у уходящих? Нет, это на вахте зажгли свечу. Уже практически падая, теряя сознание, из последних сил прошелестела длинным платьем мимо испуганных вахтеров, подметая оторвавшимся черным шлейфом бетонный пол служебного входа. Дверь от удара ее руки с треском распахнулась и…

На улице в очередной раз грохнуло так, что где-то со звоном рассыпалось оконное стекло. Она распрямилась, вскинула голову и, наконец, вздохнула полной грудью. Вздохнула с громким всхлипом и стоном, жадно схватив кислород всей грудью, насколько ей позволили вдруг ожившие легкие. Она словно вынырнула из бездонных глубин на последних судорожных движениях с уже угасающим сознанием…

…Не могла надышаться. Дождь лил ей прямо на загримированное лицо, сминая небесной влагой вконец испорченное манежное платье, превращая его в мокрую тряпку. Она стояла, раскинув руки крестом, и смотрела на бушующие всполохи молний, слушала канонаду, раскалывающую небо на куски, словно летела навстречу судьбе…

Вдруг она почувствовала, как кто-то ей что-то набросил на плечи. Она услышала голос старой вахтерши.

– Не надо, дочка, не смотри! Пошли внутрь, промокла вся, дрожишь вон! В наших краях говорят, что смотреть на осенние грозы нельзя – плохая примета! Не к радости. К долгой печали… Иди, прими горячий душ. Не будет сегодня больше никакого представления. Отменили. Иди, смой с себя чужую зависть и нападки Нечистого. Молитву прочитай против темных сил: «Домой иду, свое несу, чужого не беру! Одна шла, одна и пришла». Завтра в цирке выходной. Сходи в церкву, она рядом. Поставь свечи всем святым – там разберутся! Душа угомонится. Черные ангелы улетят. Ишь, как сегодня расходились! Иди с Богом! Хороший ты человек – по всему видно. Господь тебе испытания посылает. Так, видно, надо. По судьбе всё. Кого любят, того и испытывают. Иди…

Глава тридцать девятая

Из уставшего Пашкиного ума не выходил сегодняшний короткий телефонный разговор с мамой. Ее слова обожгли: «…Валентины больше нет. Вчера отпевали…»

«Тетя Валя, тетя Валя! Матушка Серафима! Как же так?..» – Пашка блуждал взглядом по стенкам каюты и не находил точки опоры. Порвалась какая-то тонкая ниточка, соединявшая его с отцом. С чем-то еще очень важным. Что-то закончилось, вдруг, неожиданно, ему неведомое, жившее до него и жившее еще недавно. Он понял, что чего-то больше не будет никогда…

Он вдруг почувствовал себя сиротой. Слезы сами собой потекли по щекам. Он не мог бы сейчас ответить, кого ему было больше жалко: себя или Серафиму. Тетю Валю…

Пашка сидел на высоком стуле у барной стойки и безучастно пялился в телевизор. Там шел футбол. Недалеко за столиком Роджер попивал настоящий шотландский виски, крепко заправленный льдом. Выбросив на рее свой веселый вымпел, он брал на абордаж очередную улыбчивую официантку. Подмигивая, посматривал на Жару. Тот совсем скис…

Пашка оглядел витрину с разнокалиберными цветастыми бутылками, сулившими рай, и неожиданно сделал заказ. Витька удивленно поднял брови. Пашке плеснули в стакан изрядную порцию бренди. Зная нелюбовь своего друга к крепким напиткам, Рогожин напрягся…

…Пашку рвало полночи до окончания желудочного сока. Отравление организма, толком не знавшего, что такое спиртное, сразило Пашку наповал, сломало, как спичку, и бросило на мокрую простынь каюты. Он стонал, охал, периодически мок под холодным душем. Внутри него то все проваливалось в бездну, и он, холодея, падал, как в подбитом вертолете, то взлетало к потолку. Каюта кружилась, он то и дело ударялся головой о стену. Цеплялся за уходящую жизнь, стонал и снова полз под воду в душ.

Встревоженный Витька несколько раз стучался в его дверь, но Пашка не открывал. Слыша затяжные стоны и вздохи, любопытные филиппинцы озорно поглядывали на озабоченного Рогожина с вопросом: «Роджер! Там секс?..» Грустный Веселый Роджер утвердительно кивал. А как это еще назовешь?..

Глава сороковая

Пашка не любил свою каюту. Он не страдал клаустрофобией, но из-за тесноты замкнутого пространства и физических перегрузок часто не мог заснуть. Стены плющили, потолок давил, вязкая непроницаемая чернота вползала в плоть и душу, селилась там, пугая и вызывая мурашки, пока утренний вскрик будильника не оканчивал эту пытку. Если бы не слабый плеск балластных цистерн в качку этажом ниже, можно было сдохнуть или сойти с ума от давящего на психику ощущения потери зрения, пространства и нереальности происходящего. Пашке казалось, что он все время живет в каком-то огромном тазу, где постоянно плещется вода или кто-то где-то забыл закрыть краны. Прав Витька – консервная банка, набитая людьми…

В самом начале при распределении жилья кому-то повезло больше, кому-то меньше. Семейных поселили в двухместные, так называемые офицерские каюты. Их соседями были офицеры корабля. У таких цирковых были даже круглые окна с видом на океан.

Одиночкам, холостякам, таким как Пашка и Витька, повезло меньше. Они жили ниже ватерлинии. Соседями были в основном филиппинцы и индонезийцы, которых было что тех заклепок в остове судна. Эти смуглолицые темпераментные ребята работали уборщиками, официантами, продавцами, стюардами, даже крупье в казино. Все они проживали одинаково в таких же персональных «могилах». Длинный коридор их этажа Роджер назвал – «Ваганьково»…

В моменты изнуряющей бессонницы Пашка выбирался из постели и, шатающийся от усталости, шел на пятнадцатую палубу отдышаться. Это было единственным спасением. Замкнутость бытия, одиночество и монотонность выступлений отупляли, вгоняли в депрессию, лишали воли. Он дошел до предела. Двенадцать тяжелейших шоу в неделю при одном выходном сжирали физические и моральные возможности организма. Не помогали ни плотные завтраки с обедами и ужинами, ни морские моционы, ни спортзал, где Пашка пытался помирить физику с психикой, остервенело подкачиваясь на тренажерах. Его мышечный рельеф стал более выразительным – он подсох, окреп. С «умерщвлением плоти» он разобрался. Но появилось ощущение, что тех самых извилин, про которые так любил говорить его дядя Веня, заметно поубавилось. Пашка таял. Как свеча. В глазах появилось равнодушие, безысходность. Пустота. Соображать он стал туго, лениво, заторможенно. Автоматика постоянных выступлений, одних и тех же маршрутов в замкнутом пространстве корабля с алгоритмом ежедневных однообразных действий отключила «ручное управление», подменила мозг, перейдя на автопилот рефлексов: «семьдесят пять шагов по прямой, поворот направо, десять шагов вверх, лифт, кнопка, укол в перепонки дзинькающего сигнала остановки на нужном этаже, пятьдесят метров по прямой, налево, направо, налево, направо… Где лево? Где право? Где я?..» Время остановилось, замкнулось на самое себя и стало квадратным…

После работы Пашка даже не пошел ужинать. Ни о какой подкачке в спортзале сегодня не могло быть и речи. Быть бы живу. Сил оставалось только добрести до «могилы». Сегодня он был выпотрошен до основания. Бывают такие дни, когда энергия вытекает из тебя, как кровь из распоротой аорты. Сегодняшних два шоу дались той самой кровью. В прямом смысле. После второго спектакля она шла носом. Даже не шла – бежала, лилась…

Пашка, не раздеваясь, плюхнулся на кровать и, не выключая света, прикрыл глаза. Жизнь на корабле продолжалась без его участия. Мимо его каюты с громким смехом прошли горластые филиппинцы. Корабль продолжал свой путь, покачиваясь на заметной волне. Пашка провалился в убаюкивающий ритм легкой качки…

Проснулся он неожиданно, словно кто-то толкнул в бок. Глянул на часы, время приближалось к полуночи. Его каземат сегодня давил со всех сторон какой-то тоской и безысходностью. Неудержимо захотелось на воздух, на волю. До часу ночи «стаффам» разрешалось пользоваться некоторыми пассажирскими маршрутами. «Надо срочно продышаться!..»

…Он сделал шаг из выхода на свою любимую пятнадцатую палубу и… Это даже трудно описать, что означало это «и». Палубы не было. Стояла непроницаемая океанская ночь. Такая темнота была только в его каюте, когда он гасил свет. Звезд, которыми он периодически любовался, сегодня не было и в помине. Густой черный туман сожрал корабль, предметы, вселенную. Он вытянул руку – она исчезла. Чернота была плотной, вязкой, как старая слежавшаяся вата. Дышать этой чернотой было трудно. Легкие посвистывали и с трудом посылали в кровь добытый кислород. Неожиданно стало прохладно, тело покрылось какой-то незнакомой липкой испариной. Раструбы корабельных громкоговорителей металлическими плоскими голосами выдавливали из себя джаз. Звуки то улетали куда-то за невидимую корму корабля, то неожиданно возвращались, крича прямо в барабанные перепонки. В такие моменты Пашка закрывал уши руками, боясь оглохнуть. «Я что, схожу с ума или мне это снится? Я сейчас проснусь, я сейчас проснусь!..» – Он куснул запястье – больно…

Пашка крутил головой, таращил глаза, но, как ни напрягался, ничего не видел. Единственное – зеленым размытым пятном в метре от него светилась аварийная табличка «Exit».

Вдруг из этой пелены появился лик Джессики. Она то отдалялась, то приближалась, словно желала обнять его. Лицо страдальческое, с глазами, полными ужаса и мольбы: «Pasha, Paul! Help me! Please, help!..»

Пашка co вскинутыми руками сделал шаг навстречу, лик пропал. Воющим джазом резануло по ушам. Он схватился за голову, чтобы не оглохнуть. Из мутной черноты выплыло красивое лицо молодой женщины. «Мама!» – Пашка протянул руки. Нет, не мама, но что-то непередаваемо родное. Ее голос и улыбка обещали, что все будет хорошо, нужно просто потерпеть… В голове зазвучал еще чей-то голос, тоже до боли знакомый, но никогда ранее не слышимый, очень похожий на Пашкин: «Мама, мамочка! Как же мне не хватает тебя! Нет твоих рук, нет точки опоры, как тогда, в детстве, когда мне было много раз страшно во сне и наяву! Каждый раз твои руки были спасением! Ты гладила волосы и говорила, что все пройдет, все страхи исчезнут, растворятся, вот только солнышко выглянет… Нужно просто потерпеть…» Отец!..

Выплыл из тумана фарфоровый бледный лик в черном: «Ты так молод! На плечах еще ничего не висит спудом, кроме ангелов. Жизнь твоя только начинается. Постарайся, душа моя, не совершать ошибок, на исправление которых может не хватить времени…» – Зеленью глаз по глазам, словно лучом маяка. Пашка едва не ослеп. Стоял парализованный, с каким-то восторженным страхом и трепетом внутри, боясь сделать шаг. «Господи!..»

Глянул на светящийся циферблат часов и обомлел – секундная стрелка отсчитывала время в обратную сторону. «Не-ет! Этого не может быть! Я точно сплю!» – Пашка поднес к глазам хронометр еще ближе, стрелка упрямо и ритмично скакала налево. Тело в очередной раз покрылось «гусиной кожей».

«Бермуды! Мы же проходим «треугольник»! Вот оно! Началось! Все, о чем я столько читал, существует на самом деле! Не вранье!..»

Музыка из громкоговорителей по-прежнему то отдалялась, улетая в черноту океана, то налетала, ошарашивая и оглушая. «Надо сделать шаг! Сделать шаг!»

Страх сжал горло. Пашка испугался, что сейчас задохнется, открыл рот и отчаянно заорал что было сил. Но вместо крика он услышал какое-то сипение, всхлипывание. Страх скрутил его жгутом, словно огромный осьминог обвил в смертельных объятиях. И сжимал, сжимал… «Нужно просто потерпеть!..»

Пашка взмолился невидимому небу. Вдруг мелькнула одна звезда, другая. Черный небосвод облился холодным свечением вселенной. Периметр пятнадцатой палубы ожил. Металлические поручни весело поблескивали в свете желтых фонарей. Из вибрирующих металлических связок громкоговорителей полилась ровная музыка блюза. В центре палубы, по-родственному, жались друг к другу шезлонги. Густой туман медленно сполз с бортов корабля и исчез в чреве океана.

…В каюте, которая теперь казалась родной и уютной, чтобы отвлечься, Пашка включил телевизор. Внизу экрана светились цифры точного времени. Пашка обожал точное время. Радовался, что его «Seiko», которые он купил в Японии на гастролях, работали «как часы», секунда в секунду. Он машинально посмотрел на циферблат и… В очередной раз обомлел. Часы отставали на восемь минут. «Что за чушь? Утром же проверял…» Пашка еще раз прокрутил в себе пережитое. Видимо, он только что стал свидетелем чего-то такого, чему не найти объяснения. «Расскажешь – не поверят!.. Вот тебе и Бермудский треугольник!..»

Глава сорок первая

В свой очередной приезд-приплытие на Бермуды Пашка решил сбежать ото всех и побродить по ближайшим окрестностям, присмотреться, чтобы совершить давно задуманное. Духа пока не хватало сесть на велосипед и объехать все, что будет посильно. Но красота островов манила, притягивала, призывно звала, как сирены в море. Каждый раз он давал себе обещание, что уж в этот раз точно прокатится. Но усталость от работы, лень и погоды, стоявшие на острове, ломали волю, планы, и он в очередной раз оказывался в расслабляющих морских объятиях бермудских пляжей.

Сегодня прямо из порта Пашка пошел куда глаза глядят. Они, прикрытые солнечными очками, смотрели вперед и по сторонам. Интересно было все!

У Национального музея Бермудов открывался великолепный вид на Верфь и круизные суда, особенно от веранды Дома комиссара, который находился на вершине Бастилии. Пашка заплатил за вход и оказался рядом со знаменитым бассейном Дельфиньего залива. Ну как было удержаться, чтобы не поплавать с этими улыбающимися ребятами, у которых, говорят, мозг развит лучше, чем у людей. Проведя в круизе несколько месяцев, он даже не стал бы по этому поводу спорить…

Наблюдать за дельфинами можно часами! Они добрые, сообразительные, веселые! У Пашки остались незабываемые ощущения радости и счастья после знакомства с ними еще в Крыму, в Севастополе. Сегодня он наобщался и наплавался с дельфинами от души. Он, держась за плавники, тихо рассказывал им, что его волнует в этом мире. Задавал вопросы. Дельфины улыбались, насвистывали ему ответы и радостно рассекали синюю воду бассейна…

Он с замиранием сердца прогулялся по стене Бастилии. Стена отвесная, высоченная. Ограды толком никакой, сорваться отсюда вниз на камни – пара пустяков. Но Пашка, не совладав с искушением, все же постоял на самом краю, раскинув руки – он летел! Вместе с душой. Та пела…

Пашка нагулялся, надышался. Утомился. Его физиономия слегка обгорела. Он присел на лавочку под сенью раскидистого бермудского кедра близ двухэтажного белоснежного отеля. Бутерброды съедались один за другим с каким-то небывалым зверским аппетитом. Хо-ро-шо!..

Прилетел местный хор воробьев. Они нестройно пытались очаровать Пашку своими руладами, получалось плохо – ну не соловьи они, не канарейки! Попытались станцевать, но кроме подскоков тоже ничего не выходило. Тогда они гомонящим цыганским табором попросту стали приставать – заскакивать на скамейку и заглядывать в глаза. Чирикали громко, требовательно. Без переводчика было понятно – стыдили! Пришлось делиться.

Пашка разбрасывал кусочки, воробьи клевали, чирикали уже сдержанными сытыми писками – явно благодарили. Вдруг прилетел какой-то короткохвостый, отчаянный, бесстрашный. Сел Пашке на руку и, поглядывая озорным глазом, стал в наглую клевать недоеденный бутерброд. Попробуй тут пошевелись. Пашка от умиления чуть было не чмокнул того в серо-коричневый затылок, расплывшись в улыбке.

– A-а, Шорти! – услышал он рядом голос. – Этот у нас тут самый смелый, никого не боится. Даже кошек! Вот хвост потерял в бою.

– Ну, привет, Шорти! – Пашка чуть шевельнул рукой, словно протягивал ее бесстрашному воробью. Я, как видишь, тоже… в шортах…

По пути на корабль Пашка купил бутылку местного рома «Goslings» в подарок. В спиртном он разбирался неважно, почти не пил, так, по мелочам, сухое на праздники, шампанское. Привлекла его этикетка на бутылке. Там было написано «Black Seal Bermuda black rum» и изображен тюлень, который балансировал на кончике усатого носа бочонком с ромом. Выглядело забавно, по-цирковому. «Хороший будет подарок для наших…» Жаль, дяде Жене нельзя…

Снова «Норвежский прорыв» утюжил соленую гладь океана от Бермудов до Нью-Йорка и обратно. В который раз Пашка вглядывался вечерами в горизонт, ожидая появления Зеленого луча. Сердце его замирало в предчувствии – вот-вот, сейчас, ну же!.. Розовый диск прятался, в очередной раз обманув ожидания. Пашка вздыхал, успокаивал себя – завтра…

Чего он ждал? Чуда? Какой-то тайны, которую доверят только ему? Умом понимал, что это всего лишь физика, оптическое явление, которому есть объяснение. Но было в этом что-то такое, в чем его душа и мозг не желали разбираться, просто ждали…

Он вглядывался в горизонт и представлял, что за ним, где-то там, в далекой Москве, сидит сейчас на Арбате одинокий художник, его дядя Женя. Тот, со своей затаенной надеждой и мечтой, смотрит в вытянутый узкий прямоугольник неба, зажатый с двух сторон Арбатскими домами. И ждет… Чего? Наверное, в жизни каждого человека есть свой Зеленый луч…