Текст книги "Песочные часы арены"

Глава сорок вторая

Пашкино уединение в этот предзакатный час было нарушено. Солнце уходило в завтрашний день. Легкий, чуть прохладный ветер приносил непередаваемые тонкие запахи безграничного океана. Было свежо. До горизонта прозрачно и умиротворенно. Вокруг – Вечность, отороченная ускользающей сиюминутностью…

Они появились неожиданно. Лифт доставил их на пятнадцатую палубу, и они оказались на площадке с шезлонгами, забранной блестящими леерами. Она в светлом платье. Высокая, стройная. Красивая. Лет сорока. Со скорбно опущенными уголками рта. Он в белоснежном костюме, белом галстуке на черной сорочке. В шикарной белой шляпе. Сдержанно улыбающийся. На аскетичном, не лишенном мужской красоты лице написаны решительность, воля и все признаки бесспорного лидера. Такие подчиняют себе мгновенно и беспрекословно. Пашка взглянул на него и не смог оторвать глаз. Было в этом человеке что-то голливудское, киношно-американское, неудержимо дикое и свободное. По лицу, изрезанному морщинами, можно было предположить, что тому за шестьдесят. Он восседал в инвалидной коляске, словно на троне, с видом монарха. Спина прямая, подбородок поднят, глаза смотрят вперед, точно зная цель и путь. Нижняя часть его тела была прикрыта пледом. Руки помогают колесам двигаться и выбирать направление.

Она его подвезла к ограждению и остановилась, глядя на бескрайность водной пустыни. Потоки морского воздуха, вызванные движением лайнера, теребили ее волосы и платье. Он, замерев, тоже вглядывался в горизонт. Смотровая площадка пятнадцатой палубы явно была целью их прогулки. И они ее достигли.

Пашка, сам не зная почему, вдруг, взял соседний с ним шезлонг и направился к этой паре.

– Пожалуйста, садитесь! Вы, наверное, устали. – Он поставил парусиновое кресло рядом с коляской и сделал обратный шаг к своему шезлонгу.

– О! Благодарю вас! – Ее английский был безупречен, но…

– Могу поклясться, он не американец! – Низкий строгий голос враз лишил Пашку гражданства этой страны. Сидевший в инвалидной коляске даже не оглянулся на него.

– Думаю, европеец. Что-нибудь из стран бывшего Варшавского договора. Только там еще остались представления о мужском достоинстве и чести.

Он это произнес, обращаясь к своей спутнице. Сказал по-русски, практически без акцента, но с каким-то архаичным построением фраз и набором слов, давно вышедших из употребления.

Пашка едва не подпрыгнул от неожиданности. «Ничего себе парочка! Гусь да гагарочка!» – вспомнил он присказку своего отчима. Пашка внес ясность.

– Я русский. Из России.

Теперь пришло время подпрыгивать строгому гусю с гагарочкой.

Она посмотрела удивленными широко раскрытыми глазами. Он же снова не удостоил Пашку даже поворотом головы. Лишь скрипнул голосом:

– Что и требовалось доказать…

Потом снизошел, резко развернул кресло. Вцепился взглядом. Острым, строгим, гипнотическим. Перед ним стоял молодой парень в светлой рубашке и летних льняных брюках. Простой, открытый. Явно не «мажор».

– Каким ветром вас сюда занесло, молодой человек? Тут недельный тур стоит целое состояние! Вы кто, сударь?

– Я артист. Здесь на гастролях по контракту.

– Певец, музыкант? – Он строго осмотрел его с ног до головы. Делал это бесцеремонно, не стесняясь. Следующим шагом оставалось только ощупать Пашку, оценив физические кондиции, прежде чем его купить или продать.

– Нет. Я жонглер. Цирк.

Тут впервые на лице говорившего с ним тенью промелькнули какие-то эмоции. Его светло-голубые глаза, чуть замутненные возрастом или сокрытым недугом, прищурились, еще раз пробежались сверху вниз и обратно. В них было и плохо скрываемое презрение, и удивление, и желание познать тайну такого выбора судьбы.

– Хм! Жонглер! Так называли когда-то в благословенной Франции бродячих певцов и музыкантов. – Он вдруг стал цитировать Бродского, пристально глядя в глаза Пашке, словно собирался проникнуть в его душу и мозг, пророча его дальнейшую судьбу:

 
Мимо ристалищ, капищ,
Мимо храмов и баров,
Мимо шикарных кладбищ,
Мимо больших базаров,
Мира и горя мимо, Мимо
Мекки и Рима,
Синим солнцем палимы,
Идут по земле пилигримы.
 

Когда незнакомец остановился, ожидая реакции на свою пафосную декламацию, Пашка продолжил, словно это была литературная эстафета.

 
Увечны они, горбаты,
Голодны, полуодеты,
Глаза их полны заката,
Сердца их полны рассвета.
За ними ноют пустыни,
Вспыхивают зарницы,
Звезды встают над ними,
И хрипло кричат им птицы…
 

– Недурно, недурно! Надо же, они еще помнят нашего Иосифа Бродского! Он был многолетним другом нашей семьи. Как тебе этот юноша, Николь? – Он обратился к своей спутнице. Та кивнула и мило улыбнулась.

– Нашего Бродского. – Уточнил Пашка.

– Вы его выперли из Страны Советов еще в семидесятые.

– Не моих жонглерских рук дело. Меня тогда еще не было. А хорошая поэзия не знает границ. Она принадлежит всему миру…

– Хм, циркач! Надо же! Неожиданно. Это как же должно было не повезти в жизни, чтобы решиться заниматься подобным ремеслом! Это насколько же надо ничего не уметь при такой светлой голове, чтобы торговать своим естеством!

– По поводу «естества», извините, не ко мне. Я не работаю мальчиком по вызову в Murray Hill или Midtown на Манхэттене. В других злачных местах вашего Нью-Йорка вы меня тоже не встретите.

Пашка, не скрывая, обиделся на сравнение его профессии с ежедневными заботами жриц любви.

– У нас в России это профессия! Достойная профессия, уважаемая. И прежде чем ее получить, не один год нужно репетировать! И не циркачами нас зовут, а артистами цирка. Мы не тело продаем – искусство! Вы что-то попутали, уважаемый. Простите. Всего вам доброго…

Пашка, сопя от обиды, – «Старорежимный говнюк!» – быстро покинул пятнадцатую палубу. Вечер был испорчен.

Глава сорок третья

Они снова встретились на закате следующего дня. Там же. Когда знакомая инвалидная коляска вкатилась на пятнадцатую палубу, Пашка тихо застонал от досады и направился к выходу.

– Добрый вечер, молодой человек! Вы вчера так скоро покинули нас! Темперамент, однако. Мы даже толком не познакомились. – Сидевший в инвалидной коляске в приветствии манерно прикоснулся к полям своей шляпы и сделал это не хуже Юла Бриннера из «Великолепной семерки». Он широко улыбался и был в этом неотразим. «Старый пижон!» – с невольным восхищением отметил про себя Пашка.

Николь приветливо улыбалась, но с каким-то извиняющимся видом, видимо, за вчерашнюю встречу и реплики своего спутника. Пашка вынужденно остановился. Представился. В голосе слышались нотки обиды.

– Павел Жарких! Жонглер. С вашего разрешения – артист цирка.

Сказал сознательно на английском, словно не желал общаться с этой парой на языке Пушкина и Толстого – много чести!

– Откуда такой славный английский? – Сидевший в коляске снисходительно усмехнулся, оценив ход, но не засчитав Пашке ни полбалла за попытку надерзить. Он предпочел говорить на языке Достоевского, Бунина, Тургенева.

– Плоды образования моей страны. Университетский диплом с отличием. Как видите, кое-что умею делать не только телом.

– Смотри, Николь! Он, оказывается, еще и злопамятный.

– Я зла не помню, я его записываю, чтобы не забыть.

– Надо же, еще и остроумный. Сколько достоинств! Ничего, если я с вами все же буду говорить на русском? – Он с усмешкой прищурил глаз, потянулся к внутреннему карману пиджака. Достал оттуда плоскую, обшитую кожей фляжку, поболтал ею перед ухом. Там что-то плескалось. Продолжая смотреть на Пашку, он отвинтил крышку и сделал глоток. Прикрыл в наслаждении глаза.

– Божественный напиток! Коньяк! Настоящий, французский! Желаете?

– Не употребляю.

– Напрасно, напрасно. Рекомендую.

– Воздержусь, – Пашка продолжал дуться. Его раздражала высокомерная, издевательская манера общения этого хлыща. Раздражало все. Его снисходительная красивая улыбка, неподражаемость вальяжно двигать руками, сопровождая слова. Так, между прочим, на лету демонстрировать свои энциклопедические познания, пристально впиваясь взглядом в собеседника. Тому ничего не оставалось, как ерзать и искать ответные слова, словно на экзамене у профессора. Раздражали даже белый костюм с такой же роскошной шляпой. Бесило все! Возможно, именно потому, что он выглядел во всем безупречно – глаз не отвести.

– С радостью представлюсь. Вам будет что вспомнить и кому-нибудь рассказать, с кем вас свела судьба. Честь имею! Петр Аркадьевич Гремяцкий! – Он вновь коснулся шляпы указательным пальцем. – Русский аристократ. Из княжеского рода Голицыных, по матери. По отцу – из рода Опочининых-Голенищевых-Кутузовых. О Голицыных в России вы наверняка наслышаны.

– Ну так, кое-что. «Не падайте духом, поручик Голицын, корнет Оболенский, надеть ордена…» – напел строчку известной песенки Пашка.

– Я так и думал, что именно этим ресторанным «шедевром» ваши исторические познания о Голицыных и заканчиваются.

Пашка прикусил язык, в который раз оцарапавшись о колючки слов и насмешливые глаза княжеского отпрыска.

– О Голицыных, слава Богу, много писано и зафиксировано на бумаге. При случае имеете возможность ознакомиться с историческими материалами в любой библиотеке мира. Интересней другая моя ветвь. Рассказываю вам все это ради собственного удовольствия и с надеждой, что услышанное останется в вашей памяти и памяти других. Я имею в виду род ярославских дворян Опочининых, которые сыграли немалую роль в российской истории. Один из наиболее видных его представителей – мышкинский помещик Федор Петрович Опочинин. Он был отягощен обязанностями обер-гофмейстера двора императора Николая I, являлся президентом гоф-интендантской конторы, членом Госсовета Империи. Мой пращур Федор Опочинин известен еще и тем, что женился на дочери фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова, Дарье Михайловне. Так уж случилось, что многие мои предки бежали из России. Родители родились в Сербии. Оттуда перебрались в Америку. Тут родился я. Но ощущение родины, моей России, во мне живет. Это мой фундамент. Теперь о моей половине. Жена моя, Николь, родилась во Франции. Тоже из дворян, из ветви Романовых. Так ее назвали в честь последнего императора самодержца Российского Николая второго. Что Романовых, что Голицыных немало разбросано по свету. Все стараются как-то держаться в пределах досягаемости. Родная кровь все-таки, хоть и изрядно разбавленная временем. Вот такой урок истории, молодой человек. А вы со мной на английском! Ай-яй-яй! – Гремяцкий в очередной раз сделал неторопливый глоток из фляжки.

Глава сорок четвертая

– Какая интересная парочка у нас сегодня в гостях! – Синяя Птица Счастья, переводя дух, кивнула в сторону последнего ряда корабельного театра. – Особенно этот старый ковбой в белой шляпе. Колоритно! Она тоже ничего, сгодится.

– Это наши. Здешние. Из русских. Дворяне. Представь себе, она из рода Романовых, а он из Голицыных. Слышал о таких?

– А то! «Не падайте духом, поручик Голицын…» – начал было Рогожин, но Пашка его оборвал на полуфразе.

– Я так и думал, что именно этим ресторанным «шедевром» твои исторические познания о Голицыных и заканчиваются. – Пашка процитировал едкий посыл от Гремяцкого, который еще недавно относился к нему. Теперь это прилетело Витьке. – И это все, что ты об этом знаешь?

– Ну почему же. Есть еще в Подмосковье железнодорожная станция – Голицыне. Там же городок с тем же названием. Километров сорок от Москвы. Рядом, в двух шагах, кавалерийский полк располагался. В нем наших цирковых переслужило, можно собрать конную дивизию Доватора. Там же знаменитая Таманская дивизия, где я служил.

– Да ладно! – Пашка сделал вид, что не в курсе.

– Меня же правительство не оценило, как бесценный жонглерский шедевр, отсрочку не давала, – Витька максимально выдавил из себя яду, – Пришлось год хлебать из солдатского котелка, влачить горькую долю в твоем Голицыне.

– Влачат судьбу, Родж.

– Жара! Вот загребут тебя на последнем году отсрочки, будешь служить, как все реальные пацаны. Станет тобой, взрослым дядей, командовать какой-нибудь сержант о восемнадцати годков, гонять по плацу: «Ать-два! Ать-два!», вот тогда узнаешь – есть ли разница между горькой долей и такой же судьбой, салага! Слушай мою команду: на сцену бегом марш! – Витька тоном командира отправил Пашку работать жонглерский номер. Тот откозырял, как в американских фильмах:

– Йес, сэр! – и жужжащей пчелой полетел влачить свою жонглерскую судьбу.

Они в очередной раз встретились вечером на их любимой палубе. Здесь снова никого не оказалось. Вся корабельная жизнь искала романтического воплощения этажами ниже. Пашка был доволен сегодняшним выступлением. Он не работал, он летал! Да! Именно полетом можно было называть то состояние, когда на Пашку накатывало вдохновение, кураж, а накопленная усталость на какое-то время улетучивалась. Сегодня его целлофановые пчелиные крылышки трепетали от восторженных аплодисментов публики. Зал то и дело взрывался хохотом от импровизаций и проделок полосатой бестии. Пчела была в ударе. Шоу прошло на ура!..

Пашка стоял у леера, подставлял лицо вечерней прохладе, в предвкушении встречи и каких-то приятных слов от своих новых знакомых. Он надеялся, что после посещения их шоу мнение о нем у Гремяцкого кардинально поменялось. Никакой он не циркач. Он – артист цирка! Цирковой, наконец.

Появились они точно в назначенный срок. Он, как всегда, в белом, в свежей темно-кофейного цвета сорочке, без галстука. Улыбчивый, вальяжный, источающий запах дорогого парфюма. Николь в закрытом вечернем платье вишневого цвета. Сдержанная, чуть напряженная. Красивая.

Гремяцкий чопорно кивнул в знак приветствия, привычно коснулся полей шляпы. Подкатил к металлическому ограждению палубы. Пашка в очередной раз взялся за шезлонг, предлагая Николь присесть, но та решительно отказалась, намекая на платье, в котором обычно не сидят. Или, по крайней мере, не в пляжном шезлонге. Пашка мысленно хлопнул себя по лбу: «Болван! Мог бы и сам догадаться! Опять опростоволосился!..» Но Николь так солнечно улыбнулась, выразив свою молчаливую благодарность, что Пашкина досада мгновенно улетучилась. Он теперь ждал эмоций и откровений от Гремяцкого. Но тот расставаться со своими словами не торопился. Было заметно, что он сознательно затягивает паузу, терзая собеседника. Неторопливо осматривал горизонт, попивал из фляжки, делая маленькие глотки. Всем своим видом демонстрируя свою удавшуюся жизнь, полную довольства. К Пашке он снова расположился спиной. Зайти спереди не было никакой возможности, там блестели корабельные леера, молчаливыми охранниками окружившие смотровую палубу от незадачливых пассажиров. Пашка какое-то время постоял сбоку, потоптался, сделал шаг назад. Теперь он был вынужден рассматривать спинку инвалидной коляски и вогнутую тулью с полями шляпы Петра Аркадьевича. Николь вполоборота с сочувствием смотрела на Пашку, понимая этот психологический ход своего мужа. Пашка начинал терять терпение. «Ну, что это такое! Что за манера так общаться с людьми!» И в который раз невольно восхищался этим человеком.

– Сколько энергии, сколько азарта! Сколько молодого задора! – Голос Гремяцкого, раздавшийся со стороны океана, источал елей и высшую степень восхищения. Пашка облегченно выдохнул и начал было улыбаться. Похвала этого человека ему сейчас была нужна, как воздух. Пожалуй, он еще ни разу так не нуждался в оценке своего творчества. Не волновался так даже на международных конкурсах в Монте-Карло и Париже.

– Ответьте мне, мой цирковой друг, на следующий вопрос: долго вы еще так собираетесь прыгать и скакать, расходовать свой ресурс в никуда? Вам уже где-то под тридцать?

– Двадцать шесть. – Пашка разговаривал со спинкой инвалидной коляски.

– Что ж, есть еще время подумать о настоящей профессии. Пора начинать учиться твердо стоять на ногах в этой жизни.

Пашка растерялся. Не этого он ждал, не этого!..

– Я не эквилибрист, на голове и руках не стою. – Пашка от неожиданности толком не смог достойно ответить. Он был обескуражен, сбит с толку. Стоял растерянный. Обида медленно стала подкатывать куда-то к кадыку. Захотелось завыть.

Гремяцкий неторопливо развернул коляску. Они словно на дуэльном поединке сцепились взглядами. Пашкины глаза туманились плохо скрываемой обидой и зарождающимися искрами негодования. Глаза Петра Аркадьевича светились лукавством, но были серьезны.

– Вы же прекрасно понимаете, что я имею в виду.

– Мне вполне хватает радости от того, чем занимаюсь.

– Но ведь это имеет свои возрастные ограничения. Подобное ремесло – удел молодости. После ухода со сцены что предполагаете делать?

– Там видно будет…

– Это не ответ. Свою судьбу творим мы, и только мы. Никто кроме нас, запомните, юноша! – Гремяцкий сделал очередной глоток из фляжки, положил ее себе на колени. Погладил, как нечто одушевленное.

Пашка стоял опустошенным. Накопленная усталость снова придавила плечи. Он опустил руки. Стоял перед Гремяцким, как нашкодивший школьник.

– Мы тут с Николь долго говорили о вас. О вашем будущем. Извините, что без вас. Нужно было кое-что обсудить. В двух словах – мы обеспеченные люди. У Николь есть свой стабильный бизнес. Я – совладелец одного из крупнейших банков Америки. Владелец сети отелей. Еще кое-что по мелочам. Некоторая часть капитала вложена даже в этот лайнер, поэтому мы здесь. Вот, захотелось напоследок морской романтики. Своих детей у нас нет, так уж случилось. Мы много вкладываем средств в благотворительность, меценатство. В перспективных музыкантов, художников, оперных певцов и прочее. Подумали и о вас. Вы нам нравитесь своей искренностью, чистотой, порядочностью. Знаем вас недолго, но, поверьте, людей видим насквозь. Вскоре Николь потребуется надежный помощник. Человек, которому можно доверять и поручать дела. Подчеркиваю – надежный!

Есть серьезное предложение, но вам необходимо принять решение быстро. Так складываются обстоятельства. Я в считанные дни могу решить вопрос с вашим американским гражданством. Для начала введем вас в сферу банковского бизнеса, с перспективой быстрого роста. Николь будет наставником на первых порах. Все детали потом. Главное мое условие – стать опорой, помощником Николь во всем. При ее опыте это будет не так уж и сложно. Просто рядом должен быть друг. Настоящий. И это не простые слова. Мир не так прост, как может показаться.

Рядом всегда должны быть надежные люди, которые прикроют спину. Мне кажется, вы как раз из таких. Я редко ошибаюсь. Практически никогда…

Я предлагаю вам интересную, обеспеченную жизнь, где энергии, куража и смелости вам придется тратить не менее, чем в вашем цирке. И это надолго. До скончания ваших дней. Подумайте о моем предложении. У вас всего несколько дней…

Пашка в очередной раз появился на пятнадцатой палубе, едва только закончилось финальное шоу. Он даже не пошел ужинать. Рогожин с удивлением проводил спешащего Пашку. Неужто «разговелся»? Но когда успел, с кем? Пашка настолько был сосредоточен и погружен в свои мысли, что даже не ответил на его вопрос: «Куда?» Роджер лишь пожал плечами…

Николь в отдалении читала книгу, сидя в шезлонге. Сегодня на ней был брючный костюм, который подчеркивал ее безукоризненную фигуру. Она периодически поглядывала на мужа, тихо беседующего с Пашкой. Те находились у парапета и «говорили за жизнь». Гремяцкий исподволь, как опытный разведчик, выуживал из Пашки необходимую ему информацию. Тот, удивляясь самому себе, безвольно выкладывал все как на духу, даже самое сокровенное. Петр Аркадьевич неторопливо рисовал картины будущей Пашкиной жизни в Америке. Тот кивал, внутренне сопротивляясь и отвергая самые заманчивые перспективы. Перед глазами стояли мать, отчим, Воробьевы горы, Москва-река, какие-то простые картинки, которые заслоняли американские небоскребы, сытую богатую жизнь. Новая, которую так красочно обрисовывал Гремяцкий, по сравнению с Пашкиной жизнью сейчас казалась пресной и непрозрачной, как вода из лужи.

Гремяцкий сменил тему.

– Странная штука математика! А того более, скажу я вам, – жизнь! – Петр Аркадьевич в предвкушении озорно сверкнул глазами и потер ладонью о ладонь, – Ответьте мне на вопрос, милостивый государь! Он, решительно, простой. Надеюсь, вашего советского образования достаточно, чтобы посчитать нехитрые цифры.

– Нашего, советского, вполне. Его системой теперь весь мир пользуется. В том числе и ваша Америка. – Пашка с нескрываемым неудовольствием парировал выпад Гремяцкого.

– Ой ли? Спорное утверждение… – Он высокомерно усмехнулся. – Ну да ладно, не станем отвлекаться. Я вот о чем. Ответьте мне, мой юный друг, сколько сейчас лет Николь, если, когда мы встретились, я был ее старше вдвое? Мне сейчас шестьдесят. Так сколько ей?

– Математически – тридцать.

– Вот и не угадали! – Он потянулся к внутреннему карману, где под его сердцем грелась заветная фляжка с коньком. – Я же говорю, математика странная вещь!

Он отвинтил крышку и совершил глоток. Сделал это с показным удовольствием, вкушая напиток с паузой, прикрыв глаза. Сколько бы глотков Гремяцкий ни делал, Пашка никогда не видел и тени хмельной затуманенности в его глазах. Петр Аркадьевич посмаковал губами и качнул рукой, предваряя очередную фразу. Во фляжке утробно булькнуло.

– Начинайте считать! Мы встретились, когда ей было двадцать. Мне, соответственно – сорок. Я старше вдвое. Все верно?

– Пока да. – Пашка кивнул, еще не совсем понимая течение мысли Гремяцкого.

– Живем дальше. Ей тридцать, мне пятьдесят. Ей сорок, мне – шестьдесят. Понимаете – шестьдесят, но никак не восемьдесят! Когда ей исполнится пятьдесят лет, а это случится уже весьма скоро, мне, по логике вещей, должно быть сто, если я старше вдвое. А мне будет всего семьдесят! А? Каково? – Гремяцкий хохотнул и озорно подмигнул. – Выходит дело, Николь с каждым десятилетием взрослела, а я молодел. Именно этот факт и позволил мне на ней жениться. Когда мужчина вдвое старше избранницы, не каждый решится на подобный шаг. Если, конечно, не знать этого математического фокуса. Жизнь вносит свои коррективы в астрономическое течение времени. Она, подчас, так же мгновенно меняет и судьбы людей. Но! Напомню, все зависит от нашего выбора и решения. От умения и желания использовать шанс, который дается тебе. Мы своими руками меняем свою судьбу. Это и есть – Жизнь! Так помогите же ей! Возможно, вы стоите на пороге колоссальных изменений в вашей жизни. Смелее! Ваш выход, друг мой, Павел Павлович!..