Текст книги "Песочные часы арены"

Глава двадцать первая

– Здрасьте, дядь Жень! В гости еще пускаете? – Пашка застенчиво улыбался.

В дверном проеме квартиры его встречал хозяин с тряпкой в руках. Он активно жевал, что-то спешно доедая, словно пытался скрыть следы преступления – наличия еды в доме при ее хроническом отсутствии.

– Оу! Кто к нам пришел! – На его лице сияла вселенская радость. Потом он резко сделал грустное лицо, притворно минорно закончил приветствие:

– И опять к нам…

Отыграв миниатюрный скетч, художник снова радостно и искренне улыбнулся. Он раскрыл пошире дверь, распахнул объятия и с кавказским акцентом утвердил свое гостеприимство:

– Заходи, гостам будэщщь! Поллитру принэсещщь – хозяином будэщщь!

– Вы же не пьете!

– Знаешь анекдот, когда муж с женой пришел в ресторан, та его шпыняет, мол, чего ты все пялишься на других женщин. Он ей: «Я вот язвенник, мне много чего нельзя. Но меню я могу хотя бы посмотреть?..»

Шкварчала яичница. Шипели розовые гренки на сковороде, которые вместо лопаточки переворачивались с боку на бок хромированной ладошкой мастихина с деревянной ручкой – «А что, удобно!..» Джезва пыталась выплюнуть из своего кованого чрева вздымающуюся кофейную пену. Несколько попыток были пресечены, но стоило художнику замешкаться, и ей это удалось. Терпкий запах горелого кофе заполнил кухню. Художник открыл фрамугу. Обед удался…

Они сидели и говорили о делах в цирке, сравнивали с театром. Незаметно перешли к современной литературе и поэзии.

– Стихи не люблю. В детстве, когда у родителей собирались компании, тут их много звучало. Перекормили… Тогда такая была эпоха – лирики-физики. Кого здесь только не было, вплоть до Окуджавы. Он сосед, в двух шагах жил от нас. Если разобраться, редко встретишь действительно настоящие строки, где есть чувства и мысль. В основном или заумный выпендреж, или рифмоплетство. Я не могу толком объяснить, чего я жду от стихов, что хочу. Скорее, могу сказать, чего не хочу. Поэзия – это что-то такое… – Художник задумался. – Поэзия это… Это… Если высокопарно – то это строки с потаенным смыслом, и не одним. Оплаканные душой. Обласканные и обогретые сердцем. Настоящая поэзия, как Любовь, как Счастье – штука тихая, малозаметная. Как воздух. Но если его нет – все умирает. Как-то так, если коротко. Короче, таких стихов в последнее время почти нет!.. Впрочем, сейчас покажу тебе кое-что из стоящего. Сам поймешь.

Художник полез в обшарпанный письменный стол, покопался.

– Я тут недавно, как специально, в бумагах своих нашел. Рукой твоего отца писано. Держи, дарю!

Пашка с трепетом взял в руки страничку из тетради в клеточку. Чернила выцвели, но видно было хорошо. Он вслух прочитал:

 
…В прощальном комплименте рук поднятых
Оставшимся прикажет долго жить,
И поколение мое шестидесятых
Парадным строем будет уходить…
 

– Для себя я тогда переделал на «пятидесятых». Это мой «призыв». Твой отец чуть помоложе будет. Был…

Он стихи писал. Это мне его подарок. У Валентины много их было. Целая тетрадь. Наверняка, и у твоей матери где-то припрятано. Он, помнится, песню сочинил, на гитаре учился играть, все тренькал, мотив подбирал. Подобрал… Там красивые слова были – чего-то про осень. Но пару строчек помню хорошо: «Первый день октября запорошен листвой. Первый день октября боль разлуки пророчит…». Трам-там-там, чего-то там еще, и финал: «С сентябрем расставаться не хочет…» Не расстался. Первого октября это случилось, как сейчас помню. Валя второго уже была в Москве, оттуда в Курск на машине. Как-то так. Вот тебе и первый день октября. Который оказался последним…

Ух!.. Даже выпить захотелось…

Глава двадцать вторая

Когда Пашка получил предложение от организаторов гастролей поработать сначала в Курском, а потом в Воронежском цирках, он не сразу согласился. Заволновался…

Оказаться там, где когда-то погиб его отец, и в городе, где тот родился, жил и похоронен, для Пашки было всегда тайным желанием. Но он его не спешил реализовывать. Как-то было… Даже непонятно как.

Он в юности в разные годы бывал в Воронеже на могилах Захарыча и своего отца. Стоял у ограды, пока дядя Веня с матерью прибирались. Те с гробничек и памятников сметали хвою, обтирали их от пыли, поливали цветы. Пашка смотрел, вслушивался в себя, в свои ощущения. И… ничего не чувствовал – тишина. Странно…

После двадцати его неудержимо стало тянуть в эти места. С каждым годом все сильнее. Но он сам себя тормозил, говорил, что не готов. Это же – эпицентр! А вдруг снова не поймет чего-то, не заметит, не прочувствует. Что-то невидимое не пускало, не разрешало. Запрещало. И вот, наконец, позволило…

Курский цирк стоял тихий и улыбчивый. Он улыбался каждому, кто к нему подходил. Вокруг фонтаны, прогуливающиеся зрители, развлекательные аттракционы – центр. Десять лет он простоял с выбитыми окнами, обшарпанный, с покореженным обугленным бетонным скелетом. Людям казалось, что жизнь сюда не вернется никогда. То и дело возникали разговоры о сносе калеки-погорельца. Но спустя пятнадцать лет смех и аплодисменты снова зазвучали в зрительном зале, на манеж вернулась жизнь. Цирк опять сиял огнями, как и прежде…

Когда Пашка по приезде первый раз подошел к цирку, его объял какой-то трепет. Здесь это случилось. Здесь…

Он пытался представить, как сюда влетают пожарные машины, как бушует на куполе пламя, как отец с Захарычем спешно выводят из горящего здания лошадей. Отец снова бросается в черноту дверного проема. И не возвращается…

Пашка сделал первый шаг по лестнице служебного входа.

– Пропуск! – Вахтер перегородил дорогу.

– Я приехал работать в новую программу.

– Имя, фамилия? – Явно бывший отставник без лишних разговоров и эмоций приготовил список с фамилиями.

– Жарких. Павел. Павлович…

– Жарких, Жарких… – Вахтер повел пальцем по списку сверху вниз.

Пашка всматривался в лицо дежурного, ждал, вот, сейчас, вспомнит, вскинет брови. История с пожаром была нашумевшей. Нет, не вспомнил…

– Есть такой, проходите. Вот ключ. Пропуск в отделе кадров выпишите. Потом мы будем вас всех в лицо знать, – Он широко улыбнулся и гостеприимно показал рукой, куда идти, отошел в сторону.

Пашка быстро распаковался в гримерке, разложил реквизит, развесил костюмы. Пошел по цирку. В отделе кадров выписал пропуск. Познакомился с инспектором манежа. Прошел, как положено, инструктаж по технике безопасности, где надо расписался. Посмотрел авизо, уточнил, когда начнутся репетиции. Программу еще не составляли – не все подъехали. Можно дня три гулять смело.

Пашка немного потоптался у инспекторской. Собрался с духом. Надо идти. Туда. К конюшне. Где это, он прекрасно знал. В этих типовых «гайках-шайбах», как прозвали подобные здания цирковые, все было одинаково во всех городах. Настроили их по стране штук двадцать. Прозвали их так за оригинальную форму. Они были многогранными. Как жизнь артистов цирка…

Пашка сделал шаг, другой, потом решительно зашагал. Остановился напротив входа в конюшню. Там, впереди, в нескольких шагах от него, справа, виднелась дверь. «Здесь была шорная Захарыча…» Пашка осмотрелся. Где-то тут, в двух шагах от него, не доходя до двери, лежал тогда на асфальте его отец. Рядом собака Варька. Пашка сделал эти два шага. Присел, потрогал асфальт, погладил. Шершавый, холодный. Равнодушный. Давно остывший…

Никто ничего не помнил. Четверть века прошло. Для цирковых – это целая жизнь! Поколение! Все давно на пенсии в разных городах. Местные, куряне, те, что сейчас тут работают, вообще не в курсе. В цирке все службы новые, пришли после ремонта. «Пожар? Конечно, слышал. Но кто-чего, откуда мне знать – столько лет прошло!..»

Один посоветовал: «Сходи в городскую библиотеку. Посмотри старые газеты, может, что и найдешь…»

– …Вот вам, молодой человек, подшивка за тот год. Ищите и обрящете! А здесь статья, которая вышла много позже. У нас, слава Богу, каталогизация, по компьютеру нашла, а то пойди, отыщи… – Женщина положила на стол стопку прошитых местных газет и стряхнула с рук пыль времен. Пашка стал листать…

…Руки его тряслись. Он нашел совсем короткую информацию о сгоревшем цирке в том далеком году двадцатипятилетней давности! Сейчас Пашкины глаза метались по строкам той самой статьи, о которой говорила библиотекарша.

«Четыре часа ада: пожар в курском цирке»

В здании курского цирка наконец-то начались ремонтные работы. Примечательно, что в этот же день десять лет назад случился страшный пожар. Корреспонденты «ДДД» встретились с пожарными, тогда тушившими пылающую арену.

Противогазы снимали вместе с кожей.

О трагедии 10-летней давности говорят так, словно она была вчера: «Это не забывается». «Пожар начался в 19.50, и лишь в 20.08 вызов поступил на пульт дежурного службы “01”, – рассказывает полковник Александр Устинов – бывший начальник пожарной части № 8. В цирке решили выровнять полотно манежа. Вроде на предыдущем выступлении лошади спотыкались. Чтобы покрытие не скользило, ремонтники размягчали каучук, используя гремучую смесь: бензин, растворитель… Манеж вспыхнул моментально. Начали гасить сами, но не справились. Огнетушители не помогли, стали разматывать пожарные рукава. Но они были неправильно скатаны, из-за спешки их перекрутили – вода не поступала. Поняв, что самим не справиться, вызвали помощь. Как докажет следствие, рабочие были пьяны, да еще курили во время работы».

Был объявлен повышенный уровень сложности, прибыли пожарные части всех округов Курска. Огонь тушили 10 основных расчетов, подогнали 2 автолестницы, спецтехнику… Как часто бывает, возникли проблемы с водоснабжением. Пришлось устанавливать пожарную насосную станцию на реке Тускарь.

«Я был в числе первых, кто прибыл по вызову, – говорит начальник смены, подполковник Эдуард Мурза. – Вся площадь около цирка была в дыму. Когда вошли в здание, стояла плотная черная завеса. Фонари не помогали – в нескольких сантиметрах луч света упирался в стену дыма. Пришлось даже передвигаться по-пластунски». Пожарные натолкнулись на тело мужчины с собакой. Видимо, он пытался выбраться из здания, но из-за дыма не успел и задохнулся.

«В зрительном зале горел не только манеж, но и кресла, – продолжает Эдуард Станиславович, – Каучук на арене нагрелся и стал взрываться. Горящая резина полетела в зрительный зал – отсюда и огромная площадь пожара. Кстати, цирк тогда горел второй раз. Первый пожар быстро потушили, а второй обернулся трагедией. Еще один факт: за пару недель до этого «Госпожнадзор» проверил здание и выдал предписание о приостановке эксплуатации».

Пожарные вспоминают, как от высокой температуры деформировалась обшивка купола. Дюралевые листы, светотехника, прожекторы летели вниз. «Один софит упал на голову нашему коллеге, от травмы спасла каска», – говорит Мурза. Минимальная температура пожара – 800 градусов. Сколько было в полыхающем цирке – сказать никто не берется. «Кромешный ад, – делится воспоминаниями полковник Устинов. – Маски прилипали к лицу, противогазы снимали вместе с кожей». От огня докрасна раскалились и деформировались металлоконструкции. «Мы их резко не охлаждали, все делали постепенно, – вспоминает огнеборец. – Оказалось, поступили правильно, здание не рухнуло. Поторопись мы, купол просто сложился бы».

Пожар тушили 4 часа. Параллельно эвакуировали людей и животных. «Далеко не все цирковые слушали наши команды, – говорят собеседники, – Пара дрессировщиков бросилась в дым. “У нас там собаки”, – кричали на бегу. Мы за ними – задохнутся же! Кое-как поймали, вывели на воздух».

Начальник караула пожарной части № 7 Андрей Черкашин 10 лет назад был сержантом. «Помню, в половине восьмого вечера поступил вызов на тушение пожара в подвале дома по улице Овечкина, – вспоминает он. – Через полчаса новое сообщение – горит цирк. Еще удивились: только проезжали мимо, все спокойно. Помню, спасли мужчину и женщину – они просили о помощи, стоя в окне второго этажа. Осматривали вагончики, стоящие около цирка. Зашел в один – слышу хрип. Женщина-лилипут, видимо, спала, когда начался пожар. Еще немного – задохнулась бы».

Спасти удалось не всех животных. «Обезьянам не смогли помочь. Клетки, в которых они сидели, были намертво закручены болтами, – вспоминает Александр Устинов. – Погибло несколько собак, попугаи. Удалось вывести лишь лошадей из загона».

Через несколько месяцев в Курск приехала московская экспертная комиссия. Она высоко оценила работу наших пожарных. Более того, этот случай включили в учебники и рекомендации по пожаротушению…

Пашка упал на газеты лицом. Плечи его сотрясались от беззвучных рыданий. Он только что побывал там. Он был рядом с отцом. Он все видел своими глазами…

Глава двадцать третья

…Пашке нестерпимо захотелось съездить в Воронеж на могилу к отцу и Захарычу. Скорее, еще больше к тете Вале, к матушке Серафиме. Пашке все-таки хотелось проникнуть в тайну тех давно минувших дней. В перипетии прошлого его семьи. Сокрытое ушедшим временем его волновало, периодически бередило душу. Особенно когда цирковые старожилы начинали рассказывать о его отце и воздушном полете «Ангелы». О той самой Валентине, которая теперь жила в монастыре. Что побудило? Как на такое можно было решиться в наше время? Это какие чувства должны были обуревать отцом и этой женщиной? Где в этой истории место мамы, дяди Вени? Как они жили, что чувствовали?..

Пашка понял, что в этот раз поедет в Воронеж один. Чтобы никто не мешал. Он хотел настроиться на невидимую волну связи с отцом. С тем самым неведомым Захарычем, что был притчей во языцех в их семье все эти годы. Посмотреть теперь уже не глазами юнца на эту роковую женщину в жизни его отца. Он не собирался быть им ни судьей, ни прокурором. Теперь он сам вступал во взрослую жизнь, полную таинств, будущих эмоций и переживаний. Настал его час! Он хотел понять. Почувствовать. Предугадать…

…Весна сюда пришла буйная. Черноземный край с великим удовольствием купался в россыпи лучей южного солнца. Щедрое светило пригревало землю как-то радостно, с азартом. Теплый ветер шевелил Пашкины волосы.

Он вслушивался в тишину погоста, в тонкий эфир двух могил, загадочных, с таинственным прошлым, недоступным его сознанию, звенящих лишь тонкой струной генетической памяти. Пашка вслушивался, ждал, что вот-вот начнется диалог с отцом. Он, наконец, услышит. Откроется тайна его жизни и смерти. Обстоятельства последней он давно знал. Но каким был его отец, как жил, что чувствовал, о чем мечтал, кого по-настоящему любил – вот что хотелось познать. По существу, глядя на портрет отца, он хотел открыть себя – кто он, какой?..

Могилы отца и Захарыча представляли собой квадрат кованой черной ограды, которую окружали старые высоченные сосны. Две гробнички, укрытые ковром рыжей смоляной хвои. Цветы, цветы…

Тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием розовых стволов от налетавшего ветра со стороны сонного Дона. Терпкий запах хвойного леса. Два полированных гранитных памятника. На одном древняя фотография в овале, где улыбается лихой чубатый казак. Дата, фамилия. Ниже рисунок приоткрытого в ножнах боевого клинка. Захарыч… На другом искусная гравировка. Портрет. Красивый лик молодого парня. Жонглерские кольца, летящие с рук, которые в конце превращались в птиц, устремленных к солнцу. Отец…

Могилы были ухоженными. Чувствовалась заботливая рука близкого человека. Все эти годы постоянно за ними следила Валентина. Она и монастырь выбрала в Воронеже, только чтобы быть всегда рядом. Хоть так…

Валентина первые годы, с благословения игумении, имела возможность на несколько часов покидать стены монастыря, чтобы в праздники и годовщины убираться на могилах Павла Жарких и Никиты Захаровича Стрельцова. Ее Пашки. И Захарыча – человека, которого она знала по цирковой жизни со своего рождения. Той жизни. Далекой. Давно прожитой…

…Матушка Серафима, игумения Алексеево-Акатова женского монастыря, дотронулась до его лица и тут же отдернула руку, словно обожглась – забылась!.. «Да не возлюбиши ниже отца, ниже матерь, ниже братию, ниже коего от своих, паче Бога…»

Глаза ее с жадным трепетом и сокрытой болью рыскали по лицу Пашки, находя знакомые черты и отметая лишнее. Последний раз они виделись лет семь назад. Тогда она еще была простой монахиней.

Сейчас перед ней стоял молодой статный мужчина. Пашка возмужал, вытянулся. Полная копия Павла-старшего. Все эти долгие годы монастырской жизни монахиня Серафима пыталась заглушить память, желания. Воевала с собой. Ждала… Ум противился, а Душа жаждала и ждала невероятного. Увидеть своего Павла снова. Хоть на секунду, на крохотное мгновение!.. Кажется, дождалась… Грех? Искус? Кто ведает – слаб человек… Любовь – Великое Таинство, неподвластное человеку, его разуму. Безграничное в своем определении и ощущении. Всепобеждающее…

– Пашенька! Паша… – Она смотрела на него, но явно видела другого человека. Подбородок ее задрожал, но она справилась.

– Господи! Как же ты похож на своего отца! Тот же мягкий баритон, те же интонации, построение фраз! Движения… Ты же его никогда не видел!.. Велик Господь!..

Пашка смущался под пристальным взглядом монахини. Чувствовал себя как на исповеди, к которой не был готов.

Он, вдруг, понял, зачем приехал. Ему нестерпимо захотелось поведать матушке Серафиме обо всем, что наболело за эти годы, что мешало жить. Подчас о глубоко личном. И он говорил, говорил, о прошлом, о настоящем. Попытался было завести разговор об отце, но, увидев враз потемневшие глаза Серафимы, осекся, сменил тему.

– Ты так молод! На плечах еще ничего не висит спудом, кроме ангелов. Жизнь твоя только начинается. Постарайся, душа моя, не совершать ошибок, на исправление которых может не хватить времени. Я их в своей жизни сделала предостаточно. Тяжкий груз… Но это был мой путь. Путь странный, туманный. Путаный. Лукавый водил, а Бог направлял, спасал. Это был путь к самой себе. У каждого он свой…

Преподобный Иосиф Исихаст научал: «Не ищи в своих скорбях утешения у людей, и получишь утешение от Бога…»

Жизнь, Пашенька, – шарик жонглера, который взлетает под купол, попадает в ослепивший тебя луч световой пушки и исчезает. Возвращается из темноты, когда не ждешь. Нам кажется, что все всегда случается неожиданно. Это не так. Ты – жонглер, знаешь: криво бросишь – криво и прилетит… Главное, поймать тот самый шарик, чтобы он не пролетел мимо рук твоих, как и твоя жизнь…

Пашку поражала красота зеленых глаз монахини. «Как у Маюши!» – мелькнуло в его мозгу. Ни с чем подобным он больше не мог сравнить, потому что ничего подобного никогда в своей жизни не видел, кроме как у своей кошки. Глаза Серафимы так же притягивали, манили, топили в своих потаенных глубинах. Он понимал, что неприлично пялиться на взрослую женщину, тем более монахиню, но ничего не мог с собой поделать. От этих глаз на светлом лике, обрамленных черным монашеским апостольником и высоким клобуком, невозможно было оторваться. «Да, папа… Понимаю теперь тебя…»

– Тетя Валя!.. О-о! Мм-м… Что я несу! – Пашка засуетился, не зная, как выпутаться из щепетильной ситуации. – Простите! Матушка Серафима! – Пашка потерялся, смутился из-за возникшей неловкости. Дома ее все продолжали звать Валентиной.

– Давно так меня никто не называл. Уже стала забывать… Что ты хотел спросить, душа моя?

– Даже не знаю, удобно ли?

– Говори.

– Вас там, – Пашка кивнул за ограду, – до сей поры вспоминают. Равного «Ангелам» воздушного полета в цирке нет и сейчас. Такое рассказывают, какой вы были, аж не верится! Почему вы так рано ушли… в монастырь?

Матушка Серафима задумалась, немного помолчала. Отвела глаза в сторону.

Всплыли кадры прошлого. Неожиданная смерть ее отца Виктора Петровича. Сотни людей на похоронах мастера манежа – великого полетчика. Моментально постаревшая, какая-то скукожившаяся мать среди толпы. Странная любовь родителей. Любовь кинодивы, блистательной театральной красотки-сердцеедки с артистом цирка. Какая-то израненная любовь, исковерканная, больная, растянувшаяся на всю их жизнь. Жизнь порознь. Мать – известная артистка театра и кино, с именем, с которым выросло не одно поколение, как-то вдруг, в одночасье, после тех похорон, перестала сниматься, бросила все роли в театре. В дверном проеме богатой квартиры – в смятых тапочках, непричесанная, с бокалом в руке без изящного маникюра и привычных драгоценностей на пальцах… На ее похороны пришли лишь трое старых поклонников. Она пережила своего бывшего первого мужа всего на полгода… Вслед Пашка с Захарычем. Ее Пашка…

– Почему… – Матушка Серафима повторила вопрос, думая, как ответить. – Господь призвал… Здесь теперь мои ангелы – сестры.

– Я обратил внимание, какие тут у всех красивые лица!

– Не у всех. И тут люди разные. У каждого на лице и в глазах отблеск Души. Красивое – красивым. Всё по делам, по поступкам. По вере…

– Трудно живется? Тут…

Она снова помедлила с ответом.

– Люди есть люди… Тут фронт, передовая. Здесь за нас сражается не только войско небесное. Лукавый тоже неутомим… В Евангелии есть рассказ о Марфе и Марии. На примере их жизни Господь показывает два пути спасения – мирской и монашеский. Оба благословенны Богом. Спастись можно и в миру. Погибель найти и в монастыре. Жизнь инока полна блаженной радости, утешения от Господа, но и скорбей хватает. Главное, каждому человеку найти свое место в этом мире и обрести Бога…

– Что-нибудь нужно? Вам, сестрам, монастырю? Я скоро вернусь из поездки, будут деньги.

– Спасибо, душа моя! – Она скромно, но как-то ослепительно улыбнулась, словно солнце выглянуло из тяжелых весенних облаков. Из-под темного среза клобука полыхнули изумруды чистой воды. У Пашки снова ёкнуло сердце: «Ох, папа! Понимаю тебя. Ох, понимаю!.. Кем же ты был, если такая женщина добровольно ушла из-за тебя в заточение!»

– Спаси, Господи! Всего у нас вдоволь. Одежда есть, живем не впроголодь. Главное, есть время на молитвы, на Спасение. Храни тебя Господь, добрая душа! Поезжай с Богом! Ангелов в дорогу! В добрый час!..

Матушка Серафима долгим взглядом смотрела на него, держась за наперсный крест, словно не могла наглядеться. Вздохнула, благословила, перекрестив красиво сложенными пальцами. Долго еще стояла, смотрела вслед, пока Пашка не скрылся за монастырской оградой…