Текст книги "Песочные часы арены"

Глава сорок пятая

– …Почему вы с ней так обращаетесь? – Возмутился Пашка. Он был в ярости. Странность общения последних дней вывела его из душевного равновесия, и сейчас он, в свою очередь, был готов нагрубить этому напыщенному индюку в белоснежном костюме и такой же шляпе. Все было хорошо, пристойно и ничего не предвещало ничего подобного, как вдруг на тебе! Пашка против своей воли оказался ежедневным свидетелем неприкрытой грубости Гремяцкого в адрес Николь и бесконечного ёрничанья в свой. И то, и другое было в высшей степени хамским, залакированным виртуозной изысканностью. А главное, неожиданным. Резкая смена поведения Гремяцкого не поддавалась логике. Петр Аркадьевич вдруг, без видимой на то причины, начинал демонстрировать свое интеллектуальное превосходство, не щадя оппонентов. Он словно указывал им обоим место, отнюдь не в авангарде человеческой иерархии, а где-то далеко позади, в толпе ассенизаторов. Его слова звучали в «высоком штиле», но были исключительно едкими, причесано гадкими, с каким-то садистским смаком унижающими человеческое достоинство. Складывалось впечатление, что Гремяцкий сознательно провоцирует конфликт. Заставляет их идти в атаку. Но Николь была безмолвна. Она опускала глаза. Ее веки трепетали негодованием, но ответа не было. Она стоически переносила оскорбления. Это обстоятельство только больше распаляло Гремяцкого. Он ждал боя, перепалки или безоговорочной капитуляции. Но ни первого, ни второго даже не намечалось. Он был в бешенстве!..

Пашка пока тоже не участвовал в этом «спектакле одного актера». В драку не лез. Особых причин для этого у него не было. Он довольно спокойно сносил эскапады Гремяцкого в свой адрес, под стать Николь. Перлы Петра Аркадьевича, надо отдать ему должное, особо обидными в его адрес не были. Едко остроумными – да. Иногда, правда, на грани. Злило другое. Обидно было постоянно чувствовать себя рядом с этим человеком какой-то шавкой, дремучим неучем. Именно это обстоятельство не давало Пашке покоя. Плюс он не терпел, когда обижали слабых, к тому же без причин. Речь шла о Николь, жене, как выяснялось, не очень-то и славного отпрыска Голицыных.

Пашка никак не мог взять в толк, что так раздражает Гремяцкого? Он уж было подумал, не ревнует ли его тот к Николь. Но, вроде, ничто не указывало на это, кроме намеков на его молодость и не такой уж «почтенный» возраст супруги Гремяцкого. Тот словно сводник-сутенер старался их сблизить. Одновременно, как старый опытный интриган, противопоставлял, сталкивал лбами. Из-за этого дальше формального общения расстояние между Пашкой и Николь не сократилось ни на миллиметр. Они оба были безусловными жертвами, что делало их негласными союзниками. Создалась ситуация странная, напряженная. Непонятна была конечная цель, которую преследовал Гремяцкий…

Каждый раз после очередного общения-экзекуции Пашка возвращался к себе в каюту возмущенный, истерзанный противоречиями, и в очередной раз клялся, что эта встреча последняя. Но наступал новый вечер, и он снова и снова приходил на пятнадцатую палубу. Что-то его туда манило, тянуло к этим людям. Особенно к Гремяцкому. Этому ущербному инвалиду тела. Но мощному, загадочному гиганту духа, обладающему непреодолимым магнетизмом своей отталкивающей личности. Пашка неожиданно испробовал на себе так называемый «Стокгольмский синдром».

Сегодня Гремяцкий после короткой односторонней ссоры, где он в очередной раз позволил себе все, что едва умещалось в пределы внешнего приличия, отослал Николь за коньяком в каюту. Та покорно с мокрыми пунцовыми щеками удалилась. Пашка взорвался.

– Да сколько можно! Вы хотя бы меня постыдились. Вы же ее откровенно унижаете! За что? Почему? Не мое это дело, я младше вас, но мне иногда хочется вас ударить! Разве можно так разговаривать и поступать с родным человеком! С женщиной, наконец! Какой вы после этого дворянин, или кто вы там есть на самом деле!

Гремяцкий высокомерно улыбался, наслаждаясь ситуацией. Он был на вершине блаженства. Так казалось Пашке, который кипел, как паровозный котел. Вдруг Гремяцкий резко согнулся к коленям. Его лицо посерело, он обхватил свои плечи и застонал. Громко, с костяным скрежетом скрипнули зубы. Пашка остолбенел, не зная, что предпринять. Он оглядывался по сторонам, ища помощи.

На пятнадцатой палубе в этот час они были одни. Николь еще тоже не успела вернуться. «Что же делать?..»

Это продолжалось минуту-другую. Наконец Гремяцкий выдохнул и устало откинулся на кожаную спинку. Его опущенные руки беспомощно свесились по краям коляски. Почти прозрачные кисти с темными венами едва шевелились, трогая спицы колес, как струны неизвестного щипкового инструмента. Петр Аркадьевич тяжело, с хрипом дышал. Пашка обратил внимание на неожиданно открывшуюся худобу его изможденного лица, ввалившиеся щеки, невероятную человеческую усталость. Его лоб был в крупной испарине.

– Сейчас, сейчас…

– Вам плохо?

– Уже нормально. – Голос Гремяцкого звучал непривычно мягко, без повелительных обертонов и вычурности слов, – Отпустило…

Петр Аркадьевич открыл глаза. Они были в поволоке. Видимо, резкая невыносимая боль сразила его, ослепила, сбила дыхание. Гремяцкий постепенно возвращался к жизни. Отдышался. В обычную роль беззаботного циника он возвращаться не торопился. Неожиданно перешел с Пашкой на ты.

– Ну, вот ты все и увидел. Надеюсь, все понял – парень взрослый. Теперь слушай! Я попробую ответить тебе на твой вопрос. Сейчас, вот только соберусь с силами.

Гремяцкий помассировал солнечное сплетение. Несколько раз глубоко вздохнул. Облизал сухие губы. Заговорил.

– Можешь мне поверить и не сомневаться, что я очень люблю Николь. Никого так не любил. Да и не было никого в моей жизни по существу. Ты видишь – я болен. Шансов нет – рак. Не операбельный. Врачи сделали все, что могли. Мне осталось несколько месяцев.

Боли все усиливаются. Ежедневно. Скоро станут постоянными. Я этого не боюсь. Сильные обезболивающие свое дело делают. Когда станет совсем худо, мне разрешат всё, вплоть до сильнодействующих наркотиков. Разрешат официально. С моими связями это не проблема, поверь. Проблема в другом. Я боюсь оказаться совсем лежачим. Пока отключился только низ. Но я справляюсь. Очередь за «вторым этажом». Это не за горами. Стоит мне только представить, как нежные руки моей ненаглядной Николь выгребают из-под меня все мое накопленное за жизнь дерьмо, вою даже во сне! А я в этот момент буду лежать смердящим овощем, призывая Господа. Если, конечно, к этому времени еще буду что-то соображать.

– Да, но можно же набрать целую армию сиделок, медсестер, которые все будут делать вместо Николь. Вы же обеспеченный человек!

– Ты ее не знаешь. Никого она не подпустит. Ни в какой хоспис она меня не повезет – уже говорили на эту тему, и не раз. Все будет делать сама. Она всю жизнь все сама. Даже свой бизнес сотворила сама. С нуля. Отвергла мою помощь с самого начала. Мягкая, нежная, добрая, бесконечно честная и беззащитная, она захотела пройти свой путь. От начала до конца. И прошла! Вот такая моя Николь. Стержень в ней крепче стали.

– Так почему же вы с ней так грубы и циничны?

– Не догадываешься? Потому что люблю ее. Бесконечно люблю! И хочу, чтобы она меня бросила как можно скорее. Отправила в тот самый приют для таких, как я. Не хочу ее терзать своей немощью. Не хочу, чтобы она видела мою слабость, мои приступы боли. Я хочу остаться в ее памяти прежним! Сильным, удачливым, искрометным! Во всем белом… – Гремяций провел по своему телу рукой, коснувшись в конце своей шляпы.

– Не понимаю. Странно все это. Как-то не по-людски…

– Вы слишком молоды, мой друг. Не приведи Господь вам когда-нибудь понять мое положение.

Петр Аркадьевич сбросил с себя привычную высокомерную маску. Перед Пашкой сейчас сидел невероятно уставший, истерзанный недугом и своими мыслями старый человек. Теперь было ясно – его постоянная бравада держалась исключительно на мужественном характере. Пашке стало его по-человечески жаль. «Это какую же надо иметь волю, чтобы так себя вести!..»

– Вам… страшно? – Вопрос был глупым. Даже в каком-то смысле изуверским в своем неприкрытом любопытстве молодости перед уходящим в вечность.

– Как вам сказать, Павел. – Гремяцкий опять перешел на вы. – Впереди Страшный суд. Неизбежная встреча с Создателем. Робею…

Глава сорок шестая

– Николь! Солнце мое! Будь добра, дорогая, принеси еще коньяку. – Петр Аркадьевич протянул жене опустевшую фляжку. – А я пока подышу, помечтаю.

Николь не решалась уходить. Ее сердце тревожилось. События последних дней не давали ей покоя. Терзали душу. Она все время чего-то ждала. Нехорошего. Ночами спала в полглаза. Днем была собрана, напряжена. То, что ее в скором времени ждало неизбежное, она понимала, хоть и сопротивлялась сердцем. Но здесь что-то было иное. Затаившееся. Как враг в темноте.

– Иди, милая, иди, я подожду. – Гремяцкий поцеловал руку жены, погладил ее тонкие пальцы. Она медлила.

– Иди! – Уже настойчиво и грубо приказал он. Сверкнул глазами. Отвернулся к парапету.

– Хорошо. Я скоро. Не уходи… – В последнее слово Николь вложила сразу много смыслов.

– Куда ж я денусь с этой посудины! Дождусь. Конечно… дождусь…

Николь поторопилась в каюту за его любимым французским коньяком. Настоящим, дорогим, который присылали ее родственники из Парижа.

Гремяцкий огляделся. Никого. Решение было принято не вчера. Настал час. Грех, конечно, великий, но… Не мешкая, он вцепился в парапет. Леер скользил в потных руках. Он подтянулся к нему. Неудобно. Так ничего не получится. Мешает проклятая коляска. Упирается в ограждение колесами. Он напряг все еще сильные мышцы рук. Не зря он отказался от самодвижущегося «тарантаса», так совсем одряхлеешь. В ручном варианте его кисти и бицепсы работали по полной. Николь просто держалась за спинку на прогулках. С остальным он справлялся сам…

Гремяцкий подтянул тело к перилам. Наклонился для рывка. Шляпа упала на палубу. Черт с ней! Перед кем сейчас стесняться за его изрядно поредевшие волосы, почти до основания съеденные химиотерапией. Он дернул себя к лееру. Нет, не вышло. Хромированный металл больно ударил в грудь и откинул назад в кресло. Гремяцкий развернул кресло боком. Лучше. Теперь они почти вплотную. Его левая всегда была сильнее правой. Он и бил ею в молодости на ринге так, что второго удара не надо было. «Русский гренадер» – таковым было когда-то его прозвище в мире узаконенного мордобоя. «Давай, Петя! Давай!..»

Пот лил по лицу. Он скрежетал зубами, как много раз в жизни, когда нужно было достигать очередной цели. И он ее достигал. Поднявшись с низов, имея лишь знатные корни предков и ни цента за душой. «Давай, Петя! Давай!..»

Через опорную левую руку он рванул свое исхудавшее за последние месяцы тело на леер и… Победил! Коляска с грохотом опрокинулась на палубу, вращая поверженным колесом. Он вытянулся на руках, как на турнике.

Огляделся лихорадочным горящим взглядом. Сбоку нес свои воды величественный океан. Сзади оставался пенный след, словно от его прожитой бурной жизни. Впереди была бесконечность. Загадочная, неизвестная, играющая предзакатными солнечными бликами, уходящая в надвигающуюся ночь…

Под ним распласталась нижняя палуба. Серая, равнодушная. Жесткая. Он перекинул свое тело за парапет с готовностью разжать руки. Ветер сорвал с него плед, который, кувыркаясь, ковром-самолетом устремился в океан. «Давай, Петя! Давай! Ну! Раз, два, три!..»

Внизу кто-то истошно завизжал…

Пашка появился на своей любимой палубе в надежде снова увидеть Петра Аркадьевича и Николь. За эту неделю он привык к ним. Их общество для него стало необходимым, желанным.

Он только ступил на пятнадцатую палубу, еще не успел оглядеться, как услышал за своей спиной женский крик, полный ужаса и боли.

– Не-е-ет! Петя! Не-е-е-ет! – Николь подбежала к лежащей на боку инвалидной коляске. Упала на колени, прижала к груди поднятую шляпу. И, задрав подбородок к небесам, снова закричала во всю мощь легких:

– Не-е-е-ет!..

Пашка стоял ошеломленный. Он сразу понял, что произошло.

Николь рыдала не стесняясь. Из ее глаз лились слезы, словно прорвало дамбу, которая все это время изо всех сил сдерживала стихию, сколько могла. Прорвалось…

– Не-е-ет!..

– Николь! С чем ты там так не согласна? – Раздался знакомый голос. Сбоку дальнего шезлонга, который стоял к ним спинкой, появилась рука и поманила пальцами. Пашка с Николь рванулись туда. В одном из парусиновых кресел полулежал Петр Аркадьевич. Его щеголеватые пиджак с брюками были выпачканы и неопрятны. Он явно полз до этого места на руках. Пашка без шляпы не сразу узнал Гремяцкого. Но, тем не менее, перед ним возлежал прирожденный повелитель, по-прежнему с гордым суровым взглядом, которого не смущали жалкие облачения.

– Я думала, ты…

– Я тоже так думал… Потом вспомнил, что обещал тебе не уходить. К тому же, куда я без коньяка. Надеюсь, ты его мне принесла? – он протянул руку к своей заветной фляжке…

Они расставались в порту Нью-Йорка на пристани. Сюда, прямо на пирс, въехал роскошный лимузин. Двое дюжих молодцов предупредительно распахнули дверцы. Петр Аркадьевич смотрел, не отрываясь, на Пашку. Пашка на него, пытаясь запомнить эти минуты. Они расставались навсегда. В этом не было никаких сомнений. Николь махнула на прощание рукой и отвернулась. Ее плечи подрагивали. Гремяцкий в прощальном жесте поднял шляпу. Его тут же на руках перенесли в лимузин. Захлопали двери. Затемненное стекло со стороны Петра Аркадьевича опустилось. Он еще раз посмотрел своим проницательным долгим взглядом гипнотизера. Тень некой эмоции пробежала по его лицу, губы дернулись. Он мгновенно взял себя в руки.

– Спасибо тебе. Ты хоть и молод, но заставил меня кое-что понять… Помни! У тебя есть мой адрес! И пока еще остается шанс изменить свою жизнь. Если решишь, позвони. Ладно, прощай. Николь, если что, сообщит тебе… Когда будет нужно. Поклон нашей России!..

Лимузин медленно покатил с причала. Длинный, черный, траурный. Как катафалк…

Глава сорок седьмая

После расставания с этой удивительной парой, которая неожиданно ворвалась в его достаточно размеренную жизнь, на Пашку теперь накатывало, и он впадал в какую-то безотчетную печаль. Нет, не то чтобы его снедала грусть-тоска зеленая. Скорее, рядом зияла образовавшаяся пустота, что-то куда-то звало, душа металась, рвалась в неведомое. Он замыкался в себе, прислушивался к этому минорно-мажорному зову. Перед ним мелькали картины общения с Гремяцким и его Николь. Он подходил к шезлонгам, трогал их руками, гладил парапет. «Это было здесь…» Он жил в плену этих воспоминаний. В эти минуты его невозможно было вытащить из невидимой скорлупы, достучаться, дозвониться. Его не было «дома». Абонент, как говорится, находился вне зоны – не доступен…

Подобное происходило с ним не раз. Женщины, с которыми ему доводилось общаться в такие мгновения «отсутствия присутствия», постоянно спрашивали одно и то же: «О чем ты все время думаешь?» На короткое время вернувшись из Зазеркалья, он привычно, с улыбкой, отвечал: «Исключительно о тебе!..» Его окружали умные женщины – других он не держал. Поэтому им оставалось только невесело улыбаться, делая вид, что ответ их удовлетворил. Ни к одной из них Пашка Жарких так и не прикипел. Словно берег себя для кого-то, для чего-то, не растрачивал. Ждал…

Он каждый день теребил в руках телефон – позвонить – не позвонить. Но понимал, если позвонит, обратной дороги у него не будет, нужно будет дать ответ. Его у него не было. Точнее, был. Но он вряд ли обрадовал бы Николь и Гремяцкого. Простыми разговорами он их беспокоить не хотел. У них и так оставалось мало времени…

…Жара сидел в шезлонге и с верхотуры пятнадцатой палубы наблюдал за заходящим солнцем. В который раз с надеждой ожидал появления Зеленого луча. Сегодня было несколько жарковато. К удовольствию Пашки сейчас тут никого не было. Закатное солнце целовалось с четкой линией горизонта, погружаясь в любовные объятия морской пучины. Небо было безоблачным. Едва видимые волны томились в величавом покое, поигрывали зеркальными золотыми всполохами угасающих солнечных лучей. Теплый ветер сонно теребил Пашкину челку. Он, напрягая зрение, чуть прищурившись, вглядывался в горизонт…

Она появилась неожиданно, как в свое время Николь с Гремяцким. Медленно, с остановками, пошла вдоль борта, любуясь закатом. Остановилась, загородив Пашке обзор. Ничто не мешало ее рассмотреть. Роста чуть выше среднего. Платье в узкую талию много выше колен. Открытый, глубокий вырез на спине. Загорелое, молодое, великолепное спортивное тело. Она была хороша! Божественно хороша. И она понимала это…

Он узнал ее. Ее трудно было не запомнить, увидев хотя бы раз. Эта девушка работала в соседнем танцевальном американском шоу «Burn the floor». Шоу было серьезное по составу. Там собрались все чемпионы по бальным танцам своих стран. Пять пар в течение часа жгли пол, который дымился под их стопами. Это было зрелище!..

…Она вдохнула полной грудью морской воздух, тряхнула распущенными волосами цвета спелого каштана и, что-то напевая, стала покачивать бедрами, словно танцуя. Тонкая талия гибкой змеей с готовностью отвечала посылам. Светлое легкое платье в васильковых цветах трепетало. Стройные ножки сделали первый шаг…

Она многозначительно провела изящными пальцами изогнутой кисти по холодному поручню. В этом прикосновении было столько нерастраченной женской ласки, ярко-выраженного призывного желания и откровенной эротики, что внутри Пашки хором взвыли озабоченные бесы, которых он усилием воли едва смог заставить заткнуться.

Она упругой ногой сделала выпад, талия в ответ подыграла изломанной линией. Рука с открывшейся кистью совершила мягкий посыл к воображаемому партнеру и, играя бедрами, танцовщица заскользила по палубе под только ей слышимую музыку. «А-раз-два-тричетыре! А-раз-два-три-четыре…» – припомнился Пашке голос тренера по спортивным танцам Анны Юрьевны. Незнакомка сейчас двигалась именно в этом ритме. «Rumba walk»! Любимая Пашкина латина! Как шутят бальники: «Румба – это вертикальное выражение горизонтальных желаний…»

Танец и игра «театра одной актрисы» в этот предзакатный час были явно рассчитаны на него. Грамотно рассчитаны. Пашка не остался безучастным. Он подчеркнуто сдержанно поаплодировал. Она сделала удивленное лицо: «Ах, я, оказывается, не одна!..» Полыхнула зеленью глаз, ослепительно улыбнулась и сделал шутливый книксен. Через мгновение она, как мираж, исчезла в дверном проеме. Пашкино сердце екнуло:

– Вот тебе, Паша, и Зеленый луч!..

Глава сорок восьмая

Наконец Пашка решился осуществить свою мечту. Он давно планировал объехать острова, посмотреть воочию, как живут местные. В этот приезд он был полон решимости. В очередной раз сбежал ото всех и… велосипед ему в ноги!..

По береговой линии высокого холма раскинулись живописные пляжи с розовым песком и изумительным прозрачным океаном синее синего. Такого же цвета небо обнималось с морской гладью, растворяясь на горизонте. Не сразу можно было определить границу двух стихий. Это было обоюдное любовное взаимопроникновение. Торжество аквамарина с ультрамарином на палитре Создателя.

Разбросанные среди яркой зелени разноцветные кукольные дома были увенчаны белоснежными крышами. На них виднелись уже привычные лестничные уступы для сбора дождевой воды. Поило людей небо…

Пашка сегодня забрался в такие места, где простые смертные туристы никогда не бывают. Мелькающие красоты они видят лишь из окон многочисленных юрких автобусов да со специальных смотровых площадок. Пашка, путешествуя на велосипеде, мог прикоснуться к окружающей красоте в любое время в прямом смысле. Что он и делал. На одной из многочисленных своих остановок, переводя дух и изнемогая от усталости, он с мольбой посмотрел в бездонное синее небо-океан, опершись о скалу. Ее шершавый бок был разогрет щедрым солнцем Бермудов. Пашка погладил серую вулканическую плоть, похлопал по ней, как ласкают круп горячего коня. Улыбнулся пришедшему на ум сравнению. Цирк даже здесь не оставил его…

Немного отдышался. Попил водички из бутылки, поправил за спиной рюкзак. Оценил свою ближайшую перспективу. Вздохнул. То, что так весело начиналось утром, теперь все больше походило на авантюру. Надо было еще ехать и ехать!.. «Не-ет! До Гамильтона как-нибудь доберусь, а там паромом домой, на корабль! Все, хватит! Колесо изобрели явно психи!..»

Далее дорога в очередной раз шла заметно вверх. Мимо, нет-нет, напрягая на подъеме маломощные моторы, проезжали небольшие туристические автобусы, проносились вездесущие скутера, редкие такси и безбашенные местные лихачи. Каждый норовил посигналить: то ли поприветствовать, то ли предупредить, чтобы не лез под колеса – дорога была узкой. Справа – обрыв и океан, слева – ноздреватые серые скалы…

Пашка вернул на место съехавшее в сторону седло, разгладил складки на шортах, прикоснулся к горевшим огнем натертым ягодицам, и без былого энтузиазма, но с неугасшим любопытством, держась поближе к скале, снова надавил на отяжелевшие педали. Русские – не сдаются!..

Отпечаток его потной жонглерской ладони остался навечно в этих местах…

– …The Show Must Go On! – сцепив зубы и собрав волю в кулак, хрипло заверил окружающее пространство Пашка и попытался встать с кровати. Это удалось не с первой попытки. О том, чтобы присесть на унитаз, не было и речи! Стоячий гробик душевой кабинки оглашался воплями, стонами и завываниями мающихся в аду. Из рассекателя над головой лились не струи прохладной воды, а то самое раскаленное олово, что приготовлено в царстве Аида исключительно для великих грешников. Пашка посылал серому пластиковому потолку один и тот же вопрос: «За что?!..» Его руки вчера обгорели и сегодня были красными, как ракообразные в преддверии встречи с холодным пивом. Ноги ниже колен выглядели не лучше. Пашка вчера даже кепку не взял в свой велопробег. Щедрое солнце Бермудов излило на тело представителя края ракит и берез всю свою атлантическую нежность и любовь!..

– Та-ак! Интересное кино! Хотел бы я на себя сегодня посмотреть со стороны! «Пчелка, пчелка! Дай мне меду!» – вспомнил он слова из старинной клоунской репризы. – Дать бы тебе, Паша, по обгоревшей твоей дурной башке! Так ведь уже дали! Еще вчера! Вот придурок!..

…Сочувствуя и посмеиваясь, коллеги по шоу натерли пылающие алым кумачом места «погорельца» разными кремами, которые, холодя, давали хоть какую-то передышку между приступами нестерпимой боли.

На лице из-под желтого «пчелиного» грима проглядывали бурые пятна. Из прорезей полосатого желто-черного облачения выглядывали его красные растопырки – они же пчелиные лапки, которые Пашка отчаянно избегал прислонять к жесткому каркасу сценического костюма. Было такое ощущение, что эта пчела накануне пережила сокрушительный пожар на пасеке, каким-то чудом спаслась и теперь в полукоматозе возвращалась к жизни. Забавно было видеть, как эта криво улыбающаяся «Ьее», которую играл Пашка, едва ходила по сцене, когда еще позавчера темпераментно носилась. Сегодня она переваливалась с ноги на ногу, то и дело охала, морщилась, словно объелась нектара. Пчела то максимально интеллигентно тихо чертыхалась по-русски, то так же негромко использовала английскую ненормативную лексику, иногда даже что-то там «жужжала» неприличное по-филиппински, то и дело незаметно прикасаясь к месту, где у пчел обычно располагается жало. Там, под костюмом, все горело огнем, словно это самое жало только что вырвали с мясом…

Сегодняшние два шоу были самыми тяжелыми в биографии Пашки Жарких. Дню, казалось, не будет конца. Он работал в полуобморочном состоянии. Происходящее видел, словно во сне. Не слышал ни музыки, ни аплодисментов. Механически жонглировал, выплясывал, выходил в положенные сценки. Отказаться от работы он не мог – был основным персонажем. К тому же глупость была его, а значит, и расплата – по точному адресу…

В коридоре, по пути в гримерную комнату, где мужская половина труппы облачалась в костюмы, Пашка в очередной раз встретился глазами с итальянкой из соседнего танцевального шоу, которая вот уже несколько месяцев посматривала на него с нескрываемым женским интересом. Она посторонилась, давая дорогу, ослепительно улыбнулась, обдав зелеными брызгами глаз, и обратилась к нему на с трудом узнаваемом русском.

– Эй, il ragazzo! Как тделя?

Пашка попытался выпрямить спину и в ответ мажорно улыбнуться. Вышло неубедительно…

– О! Capisco perfettamente! Tutto ё chiaro per me! Я понимаю! Как это… – Она направила невероятно красивые зеленые глаза, обрамленные пушистыми ресницами, к потолку. Эффектно пощелкала длинными тонкими пальцами, что-то припоминая. Вспыхнула очередной солнечной улыбкой, обрадовалась – вспомнила. – А! Куёво!.. – и победительницей посмотрела на представителя той державы, где это слово когда-то обрело жизнь и сегодня заменяет многие глаголы, прилагательные и даже существительные с местоимениями. Пашка от неожиданности оторопел, но мужественно выстоял и в этот раз. Жизнеутверждающе согласно кивнул, пробурчав:

– Ну… как-то так!..

Когда же он приковылял к себе в каюту, то даже не стал снимать грим. Понял, что снимет его вместе с обгоревшей кожей. Руки густо намазал каким-то подозрительно пахнущим снадобьем, подаренным сердобольными филиппинцами – сотоварищами по обслуживанию пассажиров круиза. Выдавил целый тюбик крема на многострадальную физиономию, замотал ее полотенцем. Долго выбирал бок, на котором можно было хоть как-то лежать, и наконец провалился в бездну Бермудского треугольника. Тот его мучил кошмарами до того времени, пока не зазвонил будильник. Снилась красивая итальянка, которая сдирала с него с живого кожу и, смеясь, интересовалась как ему – «molto bene» или по-прежнему «куёво»…

Где-то под днищем привычно плескалась вода, каюта покачивалась. Они опять плыли. Надо было снова начинать день. Он обещал быть таким же нелегким, как и предыдущий.

– То, что нас не убивает – делает сильнее! – покряхтывая, вспомнил Пашка расхожую мудрость, применимую к его сегодняшнему состоянию дел. – Нелегко нам, пчелам! И чего я не трутень!..