Текст книги "Песочные часы арены"

Глава двадцать четвертая

Пашка в обычной жизни для многих казался сдержанным, подчас замкнутым. Эмоции свои не демонстрировал, всё носил в себе. Он словно постоянно ждал от жизни какого-то подвоха, неожиданного удара. Когда же попадал в привычную для себя атмосферу близ солнечного круга цирковой арены, где бурлила молодая жизнь, он чувствовал себя защищенным. Мгновенно преображался, оттаивал душой, становился неудержимо остроумным, озорным на слова и действия…

– Пал Палыч! Вас к директору! – Хорошенькая секретарша местного цирка Любочка подошла к манежу, на котором вовсю шли репетиции. Сделала глазки, стрельнула ими, рассыпав карие искры. Пал Палыч Жарких изобразил попадание.

– Прямо в сердце! Что ты со мной делаешь, Люлю! – он прижал руку к воображаемой ране на груди. – Эх! Где ж мои семнадцать лет?.. – Он пропел известную строку, вложив животрепещущий вопрос в собственное местоимение.

– Мне уже восемнадцать! Неделю назад исполнилось.

– Да ладно! Выглядишь на целый месяц моложе! Значит, Люлю, к тебе уже можно приставать? – Глаза Пашки стали как у матерого мартовского кота.

– Дядя Паша! Вы для меня уже старый!

Тот вскинул брови! Ничего себе! Дожил! «Дядя Паша»!.. После такого жизнеутверждающего дамского перла тестостерон испарился, словно его никогда и не было! Опустились не только руки…

– Э-э, Люлю! Не надо ля-ля! Мне всего двадцать шесть! Слышишь? Всего! А тебе – восемнадцать! Уже! Так кто из нас старый? Хм, «дядя»!.. Ну ты, старуха, даешь!..

«Люлю» кокетливо хихикнула. Еще раз бросила горсть янтаря своих очаровательных глазок.

– Отложите свои колечки и – к нам, в приемную. Поторопитесь! Шеф ждет. Ворчит! Сегодня ему досталось от московского руководства. Не попадитесь под горячую руку… – Любочка ослепительно улыбнулась, на прощание махнула подолом длинной расклешенной юбки. На манеже воцарились тишина и бездействие. Все взоры были устремлены на юную прелестницу. Она, покачивая бедрами, уходила, окутанная тайной своей молодости, постепенно исчезая за форгангом в сумраке кулис, как субмарина стратегического назначения в загадочных морских глубинах…

– Жара! Ну что в тебе бабы находят такого, чего нет во мне? – Тридцатидвухлетний эквилибрист Витька Рогожин, по прозвищу Веселый Роджер, многолетний приятель Пашки, с наигранной завистью стал вопрошать с высоты своего двухметрового пьедестала. Он только что закончил трюковую комбинацию на руках и сошел с тонких хромированных стоялок на прозрачную площадку из оргстекла. Мышцы его играли рельефами. Развитый торс живописно распирал облегающую футболку – красавец, мачо!..

– Не-е, ну в самом деле, чего они к тебе липнут, как пчелы к клеверу? – Витька своим вопросом пытался привлечь внимание всех, кто был в этот час на манеже. Намечалась интересная тема для очередной мужской дискуссии…

– Витя! Вы, стоечники, всю жизнь кверху… кхм, кхм… Каблуки куполу показываете. Мы же, жонглеры, крепко стоим на ногах. Кого выберут? Я-то – вот он – подходи, обнимай! Пользуй. А до тебя поди дотянись! Ты же все время на высоте… Роджер! Спускайся! Тут и обретешь свое простое земное счастье. А так до старости не женишься! Хочешь, научу жонглировать?

– Нет уж! Лучше вы к нам!

– Понятно! Человека иногда тянет наверх только для того, чтобы плюнуть на тех, кто внизу… – Пашка лихо крутанул пропеллером жонглерское кольцо и забросил себе на шею.

Витька, известный краснобай, вечный соперник Пашки по каламбурам и игре словами, наморщил лоб, напрягся, чтобы оформить свою неотразимую сентенцию как контраргумент. Собрался с силами, чтобы дать бой, но сегодня был не его день. Тем не менее диспут дошел до кульминации, и теперь, как водится в цирке, надо было что-то исполнить на «da capo». Публика ждала! Рогожин не нашел ничего лучшего, как подытожить свое выступление вычурной банальностью.

– Как утверждают древние философы: «Vita brevis, ars longa!». Что в данный момент в моем вольном переводе значится как: «Гусь свинье – не сотоварищ! По жанру!..»

– Ну тогда, мой уважаемый сотоварищ, я – полетел!.. Искусство, как ты верно подметил, – вечно! Оно подождет. А вот директор ждать не будет – жизнь, увы, коротка!..

Под смех своих коллег Пашка, изображая жонглерскими кольцами взмахи крыльев, устремился с манежа в приемную цирка. Витька, стоя на своем пьедестале, как Ильич на броневичке, вскинул руку, с улыбкой и восхищением картаво констатировал:

– Победила – молодость, товарищи!..

Цирк жил своей будничной жизнью. Он был полон звуков. Кто-то из оркестрантов выигрывал пассажи на трубе, и все никак не получалось. Музыкант вновь и вновь упорно долбил упрямые ноты. В столовой гремели тарелками. Костюмерши спешно пронесли мимо Пашки новые портьеры куда-то в сторону начальственных кабинетов. Где-то пахло свежей краской. Завпост цирка писклявым тенорком умолял маляров экономить: «Всего-то две баночки!..» Уборщицы гремели ведрами. На конюшне кто-то невидимый кого-то невидимого громко материл. Тот отчаянно огрызался. Там чего-то с грохотом передвигали…

Жорик, довольно посредственный клоун, к тому же с грешком любителя употребить при случае все, что горит, появился из-за угла, как известный персонаж из табакерки. Выглядел он приблизительно так же. Жорик пару раз в месяц, стабильно по будням, по меткому выражению его партнерши и жены Натальи, «уходил в штопор». Слава Богу, это никак не отражалось на работе – представления шли только по субботам и воскресеньям. Отражалось все это исключительно на печени и лице клоуна, где была видна вся его биография. Сегодня там заметно просматривалось «после вчерашнего»…

Жорик едва не сшиб Пашку. Тот еле успел отскочить в сторону.

– Стоять! Почему ходим без мамы? Ты чего такой вздрюченный?

– Да-а, поцапался с директором! – Жорик обреченно махнул рукой.

– Под конец гастролей?

– Эта сволочь не хочет оплачивать Наташке больничный! Говорит, это не производственная травма. Мол, дома сломала, значит – бытовая. А я знаю, что если за час до представления или через час после – это производственная! Один инспектор мне когда-то объяснял. А директор мне: «Меньше пить надо!» Придурок! Наташка крепче кефира ничего не употребляет!..

– А что сломала Наташка? Твою судьбу? Это она может!

– Ногу!

– Ух, ты! Когда?

– Да еще неделю назад.

– Надо же, не знал.

– Если бы знал, я начал подозревать, что ты ее любовник.

– Ну и подозревай, кто тебе мешает. Кот за дверь – мыши в пляс! Даже на одной ноге. Наташке привет!

– Да иди ты!..

– Иду. Не провожай!..

…Они встретились в длинном коридоре, который вел к кабинету директора. Она шла, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, как бывалый моряк. Пикантное сердечко ее полных ягодиц, словно тесто из квашни, рвалось из обтягивающих джинсовых брюк и проявляло все признаки жизни. Оно колыхалось, билось, пульсировало. Было полное ощущение, что обе половинки дразнили, кривлялись, подмигивали, улыбались, манили, ни на секунду не позволяли отвести взгляд заинтересованных. Хотя заинтересованной, скорее, была она одна…

На звук шагов за своей спиной она обернулась, ярко накрашенный рот расплылся в улыбке, как блин на сковородке. Великовозрастная, но отчаянно молодящаяся Людмила Михайловна, главбух местного цирка, которую все звали Люси, остановилась, перекрыла дорогу, как баржа на отмели реки во время засухи. Придвинулась к Пашке на опасное расстояние, обдала облаком приторных духов и заговорила грудным бархатным голосом, шедшим откуда-то из недр жаждущей плоти. Она изо всех сил старалась быть обворожительной и сногсшибательно оригинальной:

– Мой юный друг! Я постоянно любуюсь вами на манеже. Вы ослепительно молоды и бессовестно талантливы! Есть ли хоть что-то, в чем вы не талантливы? – Люси облизала взором Пашку сверху вниз, многозначительно задержалась на пряжке его ремня. Медово улыбнулась и поиграла глазками. Она сейчас напоминала фокстерьера с высунутым языком и мельтешащим в нетерпении обрубком хвоста. Пашка собрался:

– Есть! Я не умею свистеть!

Люси потянула носом и с блаженством выдохнула:

– О, какой парфюм! Франция?

– Она самая… – Пашка мысленно хмыкнул: его лосьон для бритья был оценен по достоинству.

– Юноша! Вас не целовать, вас нюхать надо!

Пашку слегка передернуло. Он криво улыбнулся, представив себя сейчас после многочасовой репетиции… Людмила Михайловна это поняла по-своему. Попыталась придвинуться еще ближе, отвоевав оставшееся пространство. Пашка хотел было сделать шаг назад, но не тут-то было! Она успела ловко засунуть свой указательный пальчик за петельную шлевку его брюк. Он почувствовал, как она потянула его на себя. Он невольно уперся в мощную бухгалтерскую грудь без шансов двинуться назад, словно оказался на так называемой «местной лонже», что страхует от падений некоторых воздушных гимнастов.

У этого, некогда грозного, флагмана флибустьерского флота плотской любви было еще полно пороха в погребах, заметно отсыревшего, но при определенных условиях готового воспламениться. Не хватало лишь артиллериста, любого, пусть самого захудалого. Люси была согласна даже на пиротехника, прежде чем ее корабль поведут в док на утилизацию.

– Людмила Михайловна, э-э… – начал было Пашка.

– Ну что вы! Для вас просто Люси! – Она в очередной раз его будто лизнула, теперь уже в лицо. Пашка невольно отпрянул.

Мимо них прошел угрюмый плотник с листом фанеры, осуждающе зыркнул, бурча себе под нос. Пашка едва расслышал:

– Не цирк, а бордель какой-то! Люси, Люлю! Лулу-Жужу… Сучки драные!..

Пашка сделал неожиданный антиабордажно-противозачаточный пируэт, загнутый пальчик Люси выскользнул из-под шлевки, «лонжа» отцепилась. Он послал воздушный поцелуй оторопевшей Людмиле Михайловне и скрылся в спасительной приемной директора цирка.

– Тук-тук-тук! Позвольте?..

Директор сидел, перебирал бумаги с озабоченным лицом.

– A-а, Жарких, входите, входите… – Тон руководителя местного цирка не предвещал ничего хорошего. Пашка улыбнулся, он догадался о причине вызова и теме разговора: «Ну-ну…»

– Как вы себе представляете перспективу наших дальнейших отношений? – Директор, ставленник Главка, молодой управленец лет сорока, исподлобья взглянул на вошедшего.

– Обнимемся, расцелуемся. Если захотите, выпьем шампанского, и вы меня проводите на самолет.

– Ну, это вряд ли. Скорее вы, молодой человек, заплатите цирку неустойку. И приличную. Вам еще неделю у меня работать по контракту.

– Я у вас не работаю. Мой контракт частный, подписан с моим прокатчиком, который проводит у вас гастроли. Он в курсе, что нам с Роджером, м-мм, Рогожиным нужно быть в Майами к концу этого месяца. С начала мая у нас там уже репетиции нового шоу, потом работа на круизном лайнере. На этих условиях мы сюда и ехали. Так что – извините…

Директор сменил декорацию. Голос его теперь стал просительным, лицо приветливым. Он прекрасно понимал, что рычагов давления на молодого жонглера у него нет. На Рогожина тем более – тот иностранный подданный. Во всяком случае, у того грин-карта.

Пашка уже давно был «ничей». В «Росгосцирке» никогда не числился. Когда директора московского цирка на проспекте Вернадского, друга его родителей и Пашкиного персонального ангела-хранителя Леонида Костюка потихоньку с почетом «ушли», ушел оттуда и Пашка. Теперь он работал, как модно сейчас говорить, фрилансером, свободным художником, подписывая выгодные контракты на своих условиях.

– Вы понимаете, что программа лишится двух номеров! И каких! – В голосе директора появились нотки наигранного ужаса и липкой лести. – Где я возьму жонглера экстракласса, дважды лауреата лучших международных конкурсов? И эквилибриста – солиста цирка «Дю Солей»! Где?

– Это я вам обеспечу. Замена будет достойная, не хуже нас. Парни уже в поезде. Завтра будут.

– Ну зачем вам какой-то корабль? Чего вы там не видели?

– Зеленого луча…

– Вам в цирке лучей не хватает? Я вам организую любой: и зеленый, и серо-буро-малиновый, и сиреневый в крапинку! У меня аппаратуры под куполом на десяток миллионов!..

– Такого не организуете.

– Что еще за луч такой?

– Жюля Верна читали? «Зеленый луч»?

– Не читал. Что там особенного?

– Ну, как вам сказать… Редкое оптическое явление на море. Кто его увидит, будет счастливым всю жизнь.

– И ради этого на край света? На полгода в океан? Вы сумасшедший? Или вы настолько несчастный? А если не увидите?

– Что ж, могу и не увидеть. Но сидя в кабинете, не увидишь его точно…

– Ну-ну! Продолжайте жить в мире грез и заблуждений, молодой человек! Желаю удачи! Не задерживаю…

Глава двадцать пятая

Пашка закончил гастроли на неделю раньше. Ему с эквилибристом Витькой Рогожиным вскоре предстояло лететь по контракту за рубеж. Жизнь артистов цирка – она такая…

Все это время душа Пашки рвалась на Арбат. Хотелось увидеть художника. Поговорить. Хоть минуту. Впереди полгода разлуки…

– A-а, Маленькая Жара! С утра пораньше! Ой, прости, опять я за свое. Конечно же – НёмаленькаяЖараМетрВосемьдесятШесть!

Пашка отметил про себя реакцию художника на слова. Тот в мгновение ока нашел, куда определить параметры когда-то озвученного им роста. «Надо же! Не забыл!..»

– Проходи, дорогой, рад тебе! Ух ты, торт! «Прага»! Мой любимый! Сейчас будем кофе пить. Не разувайся, слуги сегодня паркет не натирали…

Они неожиданно для себя самих приобнялись. Синхронно смутились. Чтобы замять обоюдную неловкость, Пашка, передавая торт и пакет с едой, задал банальный, приличествующий случаю вопрос:

– Как дела? Чем занимаетесь?

– Натягиваю на себя время, примеряю старость…

Пашка потоптался в коридоре, но решил все же еще немного побыть в этой удивительной квартире, где царила какая-то особая аура.

– Дядь Жень! Я ненадолго. Вечером самолет, надо еще собраться.

– И куда путь-дорога в этот раз?

– Летим в Майами. Там репетируем три недели. Потом в Европу, в Германию. Оттуда на новом круизном лайнере в Роттердам, потом в Англию. На закуску через всю Атлантику опять в Штаты, в Нью-Йорк. Ну а дальше – круиз. Пять месяцев туда-сюда, как утюгом: Бермуды – Нью-Йорк, Нью-Йорк – Бермуды.

– Да-а… Названия звучат, как шикарная песня. Давно забытая… Как там у Александра Сергеевича: «Там некогда бывал и я, но вреден север для меня…» Ладно, пошагали на кухню…

Художник освободил торт от уз бечевки, улыбнулся, потер руки в предвкушении.

– «Пра-ага!..» На сколько частей режем?

– А есть разница?

– Э-хе-хе… – Разочарованно вздохнул хозяин дома. – С вами, молодежью, особо не похохмишь – не знаете вы цирковой эпос. Это ж из анекдота от Никулина! «Официант приносит клиенту торт на десерт и спрашивает: «На сколько частей вам его порезать – на шесть или двенадцать?» Клиент: «Лучше на шесть. Боюсь, что двенадцать не съем…»

Старый цирковой волк выразительно посмотрел на Пашку, ожидая его реакции. Тот даже не улыбнулся. Спокойно и вполне себе буднично распорядился:

– Тогда режьте на два.

…Художник хохотал в голос, аж подвывая.

– Ну, Жар Жарыч! Ну, молодец! Уделал старика! У людей, в основном, две патологии интеллекта: скудоумие и остроумие. И в первом, и во втором случае тебя не понимают. А тут! Родственная душа. Удивил!..

Художник вытер выступившие слезы. Еще подхохатывая, объявил:

– Все, передышка в словоблудии. Антракт. Ты был в Воронеже? Лучше расскажи, как там наша Валентина?

– Матушка Серафима…

– Какая еще матушка?

– Она теперь Серафима.

– Чего это вдруг?

– У монахов так принято. Когда их принимают в монастырь, дают другие имена.

– И чего она вдруг Серафима, а не, скажем, Мария Магдалина? Ей бы это имя больше подошло…

– Серафимы – это верховные ангелы, огненные, наиболее приближенные к Богу. Так мне тетя Валя рассказывала. То есть матушка Серафима.

– Значит, она и там ангелами командует. Да-а, это судьба… В ее жизни одни сплошные ангелы. Одни небесные, другие – падшие, цирковые…

…Два куска торта, как ни старались, так и не осилили. Остался один, самый большой.

– Да-а, вода не водка, много не выпьешь! – Изрек расхожую мысль сытый художник, теперь уже равнодушнонебрежно поглядывая на оставшуюся половину торта и пустые кофейные чашки.

– Вранье, что художник должен быть голодным! Если у него внутри бурчит, что бы он ни писал-рисовал, все равно макароны по-флотски получатся.

– Что-то я не заметил их на ваших картинах.

– А я всю жизнь сыт. Всем. По горло… – И хитро подмигнул, намекая: «Вру! Не верь!..»

Художник сегодня выглядел необычно. Он явно ждал. Предварительному телефонному звонку и визиту Пашки был, очевидно, несказанно рад. Выглядел непривычно: гладко выбрит, волосы вымыты и забраны назад в косичку. Спина прямая, плечи развернуты, подтянут – хоть сейчас под купол, на мостик, поближе к трапеции. Что-то в нем даже внутренне разительно изменилось.

– Вас не узнать! Помолодели.

– Хватит несчастных цирковых детей пугать. И прохожих на Арбате. В конце концов, я интеллигент Бог знает в каком поколении, коренной москвич, а выгляжу, как босота теплотрассная. Все обретает смысл, когда начинаешь жить чем-то. Или для кого-то…

– А если для себя?

– Не-е, не ко мне. Лично я боюсь…

Пашка непонимающе уставился на художника. После всех его рассказов о своей жизни было ясно – вряд ли этот человек чего-то боялся. Или кого-то.

– Боюсь влюбиться. В себя. Не дай Бог этот нарцисс начнет ко мне приставать – что я ему скажу? Даже в глаз засветить не смогу.

– Как же мне нравится вас слушать! У вас парадоксальное мышление.

– Чего ж ты хочешь – художник! Да еще цирковой. Мозги набекрень. Всю жизнь в облаках летал. И сейчас продолжаю…

Жизнь, Паша, такая странная штука! Словно сон. Живешь – будто спишь… Все так зыбко. Всю жизнь ждешь, что вот-вот, сейчас, кто-то толкнет тебя, ты очнешься и вокруг все изменится. Изменится… Жизнь проходит в ожидании. Ожидание, оказывается, и есть Жизнь…

Художник сделал паузу. Поразмыслил. Поправил сзади резинку на косичке. Продолжил мысль.

– Жить нужно здесь и сейчас. Нет никакого вчера. Оно уже ушло навеки. И завтра не пощупаешь – нет его еще. Есть только – сейчас. Крохотное мгновение длиною в вечность. Сегодняшний день – это прослойка между вчера и завтра. Будущее делается именно сейчас…

Художник смотрел в окно своего верхнего этажа и мысленно пробегал по разноцветным крышам старинных арбатских особняков, как по оторванным листкам перекидного календаря своей судьбы.

– Дни в жизни человека бывают разными: пустыми и наполненными смыслом, радостными и утопленными в депрессии, когда тебе кажется, что все кончено. Вот тут и нужно собрать свое мужество в кулак и пережить ту минуту, когда кажется, что все уже потеряно. Не я это сказал – Омар Хайям. И помни – что бы в твоей судьбе ни случилось, мир будет продолжать жить, а планета вращаться. Ты в этом подлунном мире есть – ничто! И ты же, под этими терпеливыми небесами, – Все! Человек – это много! Очень много. Если ты – Человек. Главное, не забывать этого. Вот это уже мною открытая истина…

И без всякого перехода в голосе продолжил:

– Холодильник включи, розетка справа. В этом белом гробу кроме фреона давно никто не живет, даже дохлые мыши. Сегодня поселим туда твои харчи.

Они стояли посередине квартиры с дымящимися кофейными чашками и смотрели друг на друга. С радостью и тревогой. С какой-то жадностью, словно давно искали друг друга и вот, наконец, нашли. Такие разные, разделенные четырьмя десятками листопадов. И такие одинаковые, навеки окольцованные магическим кругом манежа, где возраст, как принцип, отсутствует. С похожим чувством юмора, жизненной энергией и безудержной детской романтикой.

– Почему вы не женитесь?

– Уже раз попробовал, ты знаешь. Вот так хватило! – Художник провел ладонью над головой. – На других тоже насмотрелся. Еще то зрелище! Аттракцион с хищниками…

Все наши жизни отягощены прошлым: разведенными мужьями-женами, вечно чего-то требующими детьми, ждущими наследства, а ты в их планы не вписываешься. Начинается мышиная возня. Я не хочу воевать ни с прошлым, ни с настоящим. Ни со своим, ни с чужим. Не хочу тратить время и свою оставшуюся жизнь на… жизнь, в бытовом ее понимании. С ними, – Художник кивнул на штакетник своих картин у стен, – мне спокойней. Молчат. Не предадут, не продадут. Это делаю я… – Он криво усмехнулся. – Ради той самой жизни, в бытовом ее понимании.

Все, что с нами происходит, мой дорогой Пашка-друг: события, новые люди – это путь. Чтобы ты мог осознать, что тебе по-настоящему нужно, а чего лучше, чтобы не было. Мы стоим перед выбором. Каждый день, каждую секунду. Каждый раз ты выбираешь свой путь. И никто, кроме тебя. Что остается – то и твое. Ты, главное, не бойся прощаться с тем, что не делает тебя счастливым и не доставляет радости…

Мое сердце теперь живет в мажоре. Оно снова бьется, а не дрыхнет в ожидании финального аккорда жмур-команды лабухов. Жизнь у меня, если не вдаваться в подробности, получилась симпатичная. Даже красивая. Ощущение, что в ней опять появился смысл. Какой, пока еще не знаю… Хм, мне в последнее время почему-то постоянно хочется плакать! Старею, что ли?

– Это, дядя Женя, ваша Душа умывается…