Текст книги "Очерки истории европейской культуры нового времени"

1968 год. «Красный май» в Париже

Многие, думаю, задавались вопросом: почему в одном и том же году в двух частях разделенной «железным занавесом» Европы возникло и самым активным образом проявило себя движение протеста против существующих там систем? Системы, вроде бы, совсем разные, к тому же противоборствующие. Но в одной из них (капиталистической) взбунтовалась, подняв красное знамя социализма, студенческая молодежь Франции, а из другой (социалистической) в это же время попыталось вырваться самое, казалось бы, благополучное государство мирового соцлагеря – Чехословакия. Что это – случайность или закономерность?

Думаю, точное совпадение событий во времени (весна 1968 года) – это, пожалуй, случайность. Закономерно, однако, то, что обе существовавшие тогда социально-экономические системы не отвечали общественным идеалам европейцев. Как западных, так и восточных. Правда, Иммануэль Валлерстайн утверждает, что в мире существует только одна система – капиталистическая. Со своим центром (Европа и США) и периферией (все прочие страны). Возможно, это и не совсем так (Китай еще не сказал своего последнего слова), но в любом случае обе системы в конце 1960-х были между собой связаны, подобно сообщающимся сосудам. О «Пражской весне» и о диссидентских движениях в странах Восточной Европы русскоязычный читатель наслышан, а вот о студенческом бунте во Франции он, думаю, знает меньше. О причинах и следствиях этого бунта и пойдет здесь речь.

В середине шестидесятых Западная Европа переживала едва ли не лучшие свои годы. Многим казалось: еще чуть-чуть и будет построено общество всеобщего благоденствия.

И тут неожиданно грянул 1968 год. В Париже, откуда в конце XVIII века буржуазные порядки распространились по Европе, а затем и по всему миру, произошла антибуржуазная революция и кажущаяся незыблемой капиталистическая система едва не рухнула. Во Франции это случилось уже во второй раз. Столетием раньше была Парижская коммуна, теперь же был «Красный май».

Как вызревало недовольство?

Сразу признаюсь, что не считаю, будто бунтующие студенты представляли интересы большинства французов и, тем более, всех европейцев. «Красный май», на мой взгляд, выявил недовольство лишь весьма незначительного меньшинства жителей Западной Европы – интеллектуальной элиты. Но не забудем, что эта социальная прослойка еще влияла тогда на формирование общественных идеалов. Неудовлетворенность интеллигенции существующим положением вещей возникла не вдруг. Она вызревала десятилетиями. Предполагаю даже, что капиталистическая система, с тех пор как она окончательно утвердилась в Европе, никогда не была особенно популярной в среде гуманитариев и связанных с ними социально активных представителей европейской общественности. Как, разумеется, и в рабочей среде. Чтобы подтвердить эту версию, посмотрим, что предшествовало студенческим волнениям 1968 года.

Современные либерально-демократические системы в большинстве европейских стран утвердились после Версальского мирного договора и ликвидации германской и австро-венгерской монархий. Но ненадолго. Очень скоро, как грибы после дождя, стали расти право– и леворадикальные движения. Активисты этих движений требовали немедленной смены системы и любым путем пытались этого добиться. Начинали «левые»: советские республики в Венгрии и Баварии, коммунистические восстания в европейских странах в 1918–1919, 1923 и 1927 годах. Вскоре, однако, разыгрались и «правые». Еще в 1920-е годы, то есть до начала мирового экономического кризиса, во многих европейских государствах произошли праворадикальные перевороты. В Венгрии, как только оттуда ушли войска Антанты, жесткий авторитарный режим установил адмирал Хорти. В Италии в 1922 году после похода «чернорубашечников» на Рим власть захватили фашисты Муссолини. В 1923 году диктатуры утвердились в Испании (Примо де Ривьера) и Болгарии (Цанков), в следующем году – в Албании (полковник Зогу), еще через год – в Польше (маршал Пилсудский) и в Румынии (Авереску). Тогда же военная хунта взяла в свои руки власть в Португалии. В 1929 году пришли к власти радикальные националисты в Югославии. А потом началась Великая депрессия. В 1934 году под давлением фашистов из военизированной организации «Хеймвер» жесткий полицейский режим был установлен в Австрии. Через год генерал Метаксас стал диктатором Греции. В Испании через пять лет после того, как там победила республика, против нее поднял мятеж, а затем установил свою диктатуру генерал Франко. Но самое страшное случилось в центре Европы, в Германии, где в 1933 году всю полноту власти получил вождь нацистов Адольф Гитлер.

Таким образом, перед началом Второй мировой войны либерально-демократические формы правления сохранялись лишь в меньшинстве европейских стран – во Франции (там после кризиса наметился определенный сдвиг влево и в 1936–1938 годах у власти находился Народный фронт), в Англии (где, напротив, после 1931 года произошел поворот вправо и подавляющее большинство мест в парламенте получили консерваторы), а также в Бельгии, Голландии, Швейцарии и скандинавских странах. И это все. На юге и на западе Европы демократий не было совсем, а на востоке до 1938 года она сохранялась в одной только Чехословакии, окруженной тесным кольцом стран с диктаторскими режимами.

А потом была война, и надо признать, что либеральные демократии проявили себя в этой войне отнюдь не лучшим образом. На них лежит вся вина за «мюнхенский сговор» 1938 года и значительная доля ответственности за то, что не удалось договориться с Советским Союзом о коллективных действиях в защиту Польши. И потом демократические государства долго не решались воевать с нацизмом по-настоящему. Потому и уступили Гитлеру в мановение ока всю Европу, кроме Англии, укрывшейся за Ла-Маншем. Трудно сказать, чем бы завершилась эта война, если бы Гитлер, прежде чем штурмовать Британские острова, не решил принудить к капитуляции СССР. Там-то он и сломал себе зубы. Англия и США помогали, конечно, Советскому Союзу поставками по ленд-лизу и военными действиями в Африке (несопоставимыми по своим масштабам со страшными битвами на Восточном фронте), но главная заслуга в разгроме гитлеровского нацизма, безусловно, принадлежит народам СССР.

Неудивительно, что в первые послевоенные годы многие западные европейцы симпатизировали социализму, который якобы (так им казалось) был построен в стране-победительнице. Многие европейские интеллигенты сочувствовали правящему в СССР режиму и раньше. Об ужасах коллективизации, об искусственном голоде 1933 года, который унес миллионы крестьянских жизней, на Западе мало кто знал. Репрессии 1936–1938 годов совсем скрыть было невозможно, но Сталину удалось убедить большинство «левых» европейцев в том, что репрессированные и впрямь являлись «врагами трудового народа». Сделать это было не так уж сложно, поскольку западные интеллектуалы очень уж хотели обмануться. Все они были противниками фашизма, а линия фронта в борьбе с фашизмом пролегала тогда в Испании, где республиканцы воевали против Франко, на стороне которого были Гитлер и Муссолини. Западные демократии смотрели на эту войну как бы со стороны, а СССР активно поддерживал оружием и военными специалистами республиканцев. Пакт Молотова – Риббентропа был своеобразным холодным душем для европейских антифашистов, но после вторжения Гитлера в Советский Союз и о нем забыли.

К концу войны коммунистические идеи стали весьма популярными в Западной Европе благодаря победам Красной армии и активному участию коммунистов в сопротивлении немецкой оккупации. Коммунисты Италии и Франции входили в первые послевоенные правительства своих стран. В 1947 году в Итальянской компартии состояли 2 миллиона 250 тысяч человек. При решающем участи левых сил в Италии в том же году была ликвидирована монархия и принята одна из самых демократических в Европе конституция. На первых выборах в парламент итальянские коммунисты получили около 27 % голосов. Во Франции 1946 года на парламентских выборах у коммунистов было даже относительное большинство (28 % голосов). Их лидер Морис Торез стал вице-премьером.

В это же время усилили свое влияние на массы и социал-реформистские партии. В той же Франции и Италии социалисты получали на выборах миллионы голосов. В Британии на парламентских выборах 1945 года лейбористы нанесли поражение консерваторам (хотя тех и возглавлял один из главных героев войны Уинстон Черчилль). Тогда же социалист ван Аккер стал во главе правительства в Бельгии, а в Голландии два года спустя исполнительную власть возглавила Партия Труда. Рабочие и социал-демократические партии после войны стали решающей силой в скандинавских странах.

Суммируя вышесказанное, можно утверждать, что социалистические идеи в послевоенные годы привлекали граждан западноевропейских демократий гораздо больше, чем буржуазно-либеральные ценности. Вот только между собой социалисты и коммунисты договориться никак не могли. Безусловно, было немало внутренних поводов для разногласий между левыми партиями, но главная причина конфликтов между коммунистами и социал-реформаторами была тогда все же связана с быстро меняющейся обстановкой в мире.

Фултонская речь Черчилля, положившая начало «холодной войне», не произвела, думаю, на левых, привыкших не доверять консервативным политикам, особого впечатления. Сомнения в необходимости ориентироваться на СССР как на оплот социализма у них, тем не менее, появились. Порождала эти сомнения прежде всего политика Сталина в Восточной Европе. Невозможно было скрыть от мира грубое попрание демократических свобод в Польше, Венгрии, Чехословакии, особенно в Восточной Германии, где в 1953 году войска подавили рабочее восстание. Люди в большом числе бежали из так называемых стран «народной демократии» на Запад и рассказывали там о правящей у них на родине диктатуре, о жестоких репрессиях и о значительно более низком, чем в Западной Европе, уровне жизни.

В «холодной войне» социал-реформаторы, напуганные агрессивной политикой Сталина, оказались на стороне противников СССР и в большинстве своем поддержали вступление своих стран в НАТО. При этом определенную роль сыграло то обстоятельство, что США в этом военном блоке обязались гарантировать Европе ядерное прикрытие. Соответственно, правительства Европы, освобожденные от колоссальных расходов на «ядерный зонтик», смогли больше средств тратить на социальные нужды, что, разумеется, вполне устраивало социал-реформаторов. Коммунистические же партии остались на стороне сталинского СССР. На их выбор тоже повлиял фактор материальной заинтересованности. На одни доходы от печатных изданий и различных благотворительных акций, да еще на взносы членов компартии (людей, чаще всего, малообеспеченных) успешно бороться с капиталистическими монополиями было невозможно. И западные коммунисты согласились принять нелегальную материальную помощь из Советского Союза (очень даже немаленькую). Расплачиваться за эту помощь им пришлось утратой своей независимости.

А потом был 1956 год, XX съезд КПСС, всем известный доклад Хрущева. Уже не перебежчики из стран социализма, а сама советская компартия признавала, что сталинский режим уничтожил сотни тысяч, если не миллионы, преданных коммунистической идее людей. Для западных коммунистов это был шок. Возможно, они бы с ним как-то справились – все-таки КПСС сама признала ошибки прошлого и провозгласила курс на возрождение ленинских норм. Однако в июне того же года с протестами против правящего режима выступили рабочие Познани, и в Западной Европе всерьез обсуждалась возможность советской интервенции в Польшу. В тот раз ситуацию удалось как-то урегулировать, но в октябре восстала Венгрия, и туда советские войска таки вторглись. Под явно фальшивым предлогом. Народное возмущение было жестоко подавлено, премьер-министра венгерского правительства коммуниста Имре Надя арестовали и расстреляли.

Этого не могли выдержать даже самые правоверные западные коммунисты. Число сторонников компартии стало резко сокращаться. Во Франции из компартии ушла влиятельная группа интеллигенции, связанная с журналом «Трибуна коммунизма», и на 20 % сократилось число тех, кто обычно отдавал коммунистам свои голоса. Во многих других западноевропейских странах число сторонников компартии сократилось еще больше. Исключением была, пожалуй, только Италия, где после жарких внутрипартийных дискуссий часть руководства компартии и лидеры прокоммунистических профсоюзов осудили вторжение советских войск в Венгрию и покинули ИКП, но большинство рядовых сторонников компартии продолжали по-прежнему за нее голосовать.

Сохранить общественный авторитет коммунистам и другим левым радикалам помог начавшийся в пятидесятые годы процесс деколонизации. Особенно сильно он потряс Францию. В 1954 году французы, потерпев поражение во Вьетнаме (под Дьенбьенфу), ушли из Индокитая. В том же году начинает войну за независимость народ самой важной для Франции колонии – Алжира. Через пять лет Франция вынуждена была признать суверенитет алжирского государства. ООН в это же время принимает по инициативе СССР Декларацию

о предоставлении независимости колониальным странам и народам. Некогда огромная Французская империя рассыпалась как карточный домик. Французы, долгое время проживавшие в колониях, были этим, естественно, недовольны. В Алжире колонисты и значительная часть офицерского корпуса, объединенная в ультраправую секретную организацию (ОАС), начали террористическую войну против молодого алжирского государства и, одновременно, против правительства Франции, признавшего независимость Алжира.

В 1958 году, в разгар тяжелой алжирской войны и связанного с этой войной экономического спада, в экстремальных условиях острой угрозы совершения алжирскими «ультра» государственного переворота, значительная часть французского общества посчитала, что выход из сложившейся опасной ситуации может быть найден только с помощью «сильной руки». И поставила во главе правительства генерала де Голля. В сентябре 1958 года на референдуме большинство французов высказались за изменение конституции и превращение парламентской республики в президентско-парламентскую. Первым президентом Пятой республики с довольно широкими полномочиями стал, конечно же, генерал де Голль. Для коммунистов открылось довольно широкое поле деятельности – с одной стороны, они активно поддержали право народов бывших колоний на независимость, с другой, решительно критиковали «ультра» и, наконец, с третьей, выступали против диктаторских претензий де Голля. Активно действуя во всех этих направлениях, они смогли удержать значительную часть своего электората, а в начале шестидесятых (в годы детанта) даже несколько увеличить его (в 1958-м они получили на парламентских выборах 19 %, в 1962-м – 21 %, а в 1967-м – почти 23 %).

Социалистическая партия (точнее, Французская секция Рабочего интернационала – СФИО) в первое послевоенное десятилетие чувствовала себя достаточно уверено. Ее лидер Венсан Ориель стал первым президентом Четвертой республики, а в 1956 году социалист Ги Молле возглавил французское правительство. Однако после Венгерского восстания Ги Молле отказался от сотрудничества с коммунистами, заявив, что их место «не слева, а на Востоке», т. е. в СССР. Оставшись без поддержки коммунистов, правительство Ги Молле пыталось проводить жесткую политику в Алжире, но безуспешно, а потому вынуждено было уступить место де Голлю. Став на сторону генерала, СФИО окончательно подорвала свой авторитет в рабочей среде. Заново возродилась эта партия лишь в 1971 году, когда ее лидером стал Миттеран. А в 1960-х годах левое реформистское движение с относительным успехом представляла во Франции так называемая Объединенная социалистическая партия, в которую в основном объединились те, кто ушел в конце 1950-х от просоветских коммунистов и продеголлевских социалистов Ги Молле.

Так было во Франции. В большинстве других европейских стран дела у коммунистов шли похуже, а у социалистов – лучше. Участие социалистов в правительствах буржуазных стран, с одной стороны, позволило им провести целый ряд социальных реформ в пользу рабочего класса и других наемных работников, но, с другой – заставило их отказаться от радикальной социалистической стратегии и полностью включиться, ради достижения тактических успехов, в политические игры буржуазной демократии. Довольно быстрое восстановление хозяйства стран Западной Европы после Второй мировой войны, строительный бум и общий экономический подъем первых двух десятилетий способствовали тому, что уровень жизни миллионов граждан (в том числе и наемных работников) значительно повысился. Гораздо более эффективными стали и социальные гарантии. Произошла некоторая либерализация политической жизни. Соответственно, симпатии общества стали смещаться в сторону центра – правого или левого.

Европейские социалисты отказались от марксизма и начали отходить даже от кейнсианства, то есть от слишком энергичного вмешательства государства в рыночные отношения. В своих программных документах социал-демократические партии четко отмежевались от коммунизма и вообще от каких-либо мировоззренческих установок, признали прогрессивный характер рыночной экономики и отныне стремились не к ликвидации капиталистической системы (даже путем реформ), а к установлению определенного уровня социального равновесия в пределах прежней системы. Правоцентристские партии, с другой стороны, включили в свои программы социальные требования, и теперь левый и правый центр сблизились настолько, что непрофессионалам трудно было порой заметить существенную разницу платформ тех и других. В новой ситуации представителям партий крупного капитала и левоцентристским партиям несложно было договариваться между собой по многим принципиально важным вопросам. Так стала складываться система стандартов, которую эти политические силы при поддержке крупного капитала смогли достаточно быстро навязать большей части западного общества.

В это время могло показаться, что радикальные перемены больше никому не нужны и что теперь к ним стремятся лишь две категории европейцев. Интеллектуальная и гуманитарная элита со своими макронарративами, высоко ценящая, к тому же, автономию личности, и маргиналы, почему-либо вытолкнутые обществом в аут и, соответственно, оказавшиеся за пределами тотальной стандартизации. Думаю, те, кто так считал, правы не во всем, но то, что гуманитарии были раздражены готовностью общества продать духовные ценности за материальные блага, очевидно. Веру в советский социализм интеллигенция утратила, западным социал-демократам, откровенно обслуживавшим интересы капитала и укреплявшим своей деятельностью буржуазное, в основе своей, государство, больше не доверяла. Сама же она ничего нового и конструктивного предложить обществу не могла.

Критически относясь к политике СССР, независимые от московского влияния «леваки» не принимали и политику правителей своих государств, особенно их проамериканский курс. Они решительно выступили против стремительной гонки атомных и обычных вооружений, приняли активное участие в кампаниях развернувшейся по всей Западной Европе борьбы за мир. В пятидесятые годы в пацифистском движении тесно сотрудничали друг с другом верующие разных конфессий и атеисты, просоветские коммунисты, социалисты, троцкисты и анархисты. Однако сколько-нибудь серьезно повлиять на позицию западных правительств это движение тогда так и не смогло – гонка вооружений продолжалась. А в шестидесятые годы, когда вроде бы стал реальностью детант, США начали бомбить Вьетнам.

Вьетнамская война стала мощным катализатором роста левых настроений среди молодежи. Если в 1961 году (то есть до этой войны) лишь 9 % западноевропейских студентов, по данным Юргена Хабермаса, могли быть причислены к противникам буржуазного образа жизни, то пять – шесть лет спустя число «леваков» в студенческой среде увеличилось в несколько раз. Новое поколение интеллигенции больше не верило в мирную трансформацию западного общества. Теперь левую молодежь волновали не столько конкретные проблемы борьбы за мир, сколько сам факт, что человек в капиталистическом обществе в принципе не может никак влиять на принимаемые якобы от его имени политические и экономические решения. Молодые интеллигенты заговорили о необходимости радикальной смены всей существующей на Западе социальной системы.

Если эту систему нельзя реформировать, значит ее надо разрушить, считали они. Или, как минимум, перестать соблюдать установленные ею правила. Жить по стандартам «общества потребления»[9]9
  Этот термин первым стал использовать в социологии неомарксист Эрих Фромм.


[Закрыть] скучно и стыдно. Негативистские по отношению к существующей системе настроения породили идеологию отказа, которая стала популярной в узком, но все еще влиятельном общественном слое – в среде левых интеллектуалов. Студенчество проявило особую восприимчивость к этой идеологии. Ведь студенты еще не обременены ответственностью за своих близких, их пока не особенно заботят карьерный рост и материальное благополучие. Потому они более других способны выражать настроения сразу обоих флангов оппозиции господствующей системе – элиты и тех, кого на Западе принято называть аутсайдерами. Студенты и составили основу армии протестантов. А идеологическую платформу подготовили для них высоколобые интеллектуалы – их профессора, писатели и художники.