Текст книги "Рукопись, найденная в Сарагосе"

Воспламененный жаждой прославить свое имя в ученом мире, он вознамерился создать труд, состоящий из целых ста томов, который должен был заключать в себе все, что в те времена знали люди. Он хотел издать его анонимно. Люди, без сомнения, должны были подумать, что произведение это – детище некоего ученого сообщества; вот тогда-то Эрвас и собирался открыть свое имя и мгновенно завоевать славу и репутацию всезнающего философа и универсального мудреца. Следует признать, что силы его ума и в самом деле соответствовали этому титаническому предприятию. Он сам прекрасно это чувствовал и всею душой предался намерению, которое льстило двум страстям его души: любви к наукам и любви к собственной персоне.

Шесть недель, таким образом, пробежали для Эрваса незаметно; когда этот срок миновал, правитель тюремного замка вызвал его к себе. Узник застал там первого секретаря министра финансов. Человек этот поклонился ему с известного рода почтением и сказал:

– Дон Диего, ты хотел войти в свет без всякого покровителя, что было чрезвычайно большим безрассудством, ибо, когда тебя обвинили, никто не стал тебя защищать. А обвинили тебя в том, что ты написал в виде «Анализа бесконечно малых» пасквиль на министра финансов; дон Педро де Аланьес, справедливо разгневанный, приказал сжечь весь тираж твоего труда, но, ограничившись сим удовлетворением, склонен простить тебя и предлагает тебе в своей канцелярии должность контадора. Тебе будут доверены известные счета, невероятная запутанность которых причиняет нам большие хлопоты. Выйди из этого узилища, в которое ты никогда больше не вернешься.

Эрвас сперва впал в печаль, узнав, что сожжены девятьсот девяносто девять экземпляров его творения, которое стоило ему таких усилий, но, так как он теперь решил утвердить свою славу на ином основании, вскоре утешился и отправился занять предложенное ему место.

Там ему вручили реестры аннат, таблицы учета векселей со скидкой для тех, кто платит наличными, и другие тому подобные вычисления, которые он осуществил с неимоверной, непостижимой и несказанной легкостью, сразу же снискав уважение приятно удивленного начальства. Ему тут же выплатили жалованье за четверть года вперед и предоставили квартиру в доме, принадлежавшем финансовому ведомству.

Едва цыган досказал эти слова, его вызвали по делам табора, и нам пришлось до следующих суток отсрочить удовлетворение нашего любопытства.

День сорок девятый

Поутру мы собрались в пещере; Ревекка заметила, что Бускерос с превеликой ловкостью сочинил свой рассказ.

– Заурядный интриган, – говорила она, – для устрашения Корнадеса ввел бы призраки, закутанные в саваны, призраки эти произвели бы на него мимолетное впечатление, которое, впрочем, развеялось бы после нескольких минут размышления. Однако хитроумный Бускерос поступает иначе: он старается воздействовать на Корнадеса одними только словами. Все знают историю безбожника Эрваса. Иезуит Гранада[264]264
  Гранада Якуб (1572–1632) – испанский иезуит-теолог, автор известных комментариев к трудам Фомы Аквинского.


[Закрыть] привел ее в примечаниях к своему труду. Проклятый Пилигрим делает вид, что он сын Эрваса, дабы еще более ужаснуть робкую душу Корнадеса.

– Ты слишком поспешно выносишь свое суждение, – возразил старый вожак. – Пилигрим мог и в самом деле быть сыном атеиста Эрваса, и нет сомнения, что того, о чем он говорит, ты не найдешь в легенде, о которой упоминаешь; мы встречаем там только некоторые подробности о смерти Эрваса. Но изволь терпеливо выслушать эту историю до самого конца.

Продолжение истории Диего Эрваса, рассказанной сыном его, Проклятым Пилигримом

Итак, Эрвасу возвратили свободу и обеспечили его средствами к существованию. Работа, которую требовали от него, отнимала у него едва несколько утренних часов, и поэтому он мог свободно предаться осуществлению своего великого намерения, напрягая все силы своего гения и наслаждаясь своими познаниями. Наш славолюбивый сочинитель решил каждой науке посвятить по одному тому in octavo. Сочтя, что язык является свойством, присущим только человеку, он посвятил первый том всеобщей грамматике. Он изложил в ней бесконечно многообразные способы, посредством которых в разных языках выражаются различные части речи и оформляются разнообразные компоненты мыслительного процесса.

Затем от внутреннего мышления человека переходя к понятиям, которые ему внушают окружающие предметы, Эрвас посвятил второй том общему естествознанию, третий – зоологии, или науке о животных, четвертый – орнитологии, или ознакомлению с птицами, пятый – ихтиологии, или науке о рыбах, шестой – энтомологии, то есть науке о насекомых, седьмой – сколекологии, или науке о червях, восьмой – конхологии, или ознакомлению с раковинами, девятый – ботанике, десятый – геологии, то есть науке о строении Земли, одиннадцатый – литологии, или науке о камнях, двенадцатый – ориктологии, или науке об окаменелостях, тринадцатый – металлургии, искусству добывания и переработки металлов, четырнадцатый – докимастике, то есть пробирному искусству, способам испытания металлических руд на содержание в них металла.

Засим Эрвас вновь занялся человеком: пятнадцатый том заключал в себе физиологию, или науку о человеческом организме, шестнадцатый – анатомию, семнадцатый – миологию, то есть науку о мышцах, восемнадцатый – остеологию[265]265
  Остеология – наука о костях.


[Закрыть], девятнадцатый – неврологию, двадцатый – флебологию, то есть науку о системе вен.

Двадцать первый том был посвящен общей медицине, двадцать второй – нозологии, или науке о болезнях, двадцать третий – этиологии, то есть науке об их причинах, двадцать четвертый – патологии, или науке о страданиях, какие они, то есть недуги, вызывают, двадцать пятый – семиотике, или ознакомлению с симптомами недугов, двадцать шестой – клинике, то есть учению о способах обращения с тяжелобольными, двадцать седьмой – терапевтике, или учению об исцелении (труднейшему из всех учений), двадцать восьмой – диететике, или ознакомлению с наилучшим образом питания, двадцать девятый – гигиене, то есть искусству сохранения здоровья, тридцатый – хирургии, тридцать первый – фармации, тридцать второй – ветеринарии. Далее следовали том тридцать третий, заключающий в себе общую физику, тридцать четвертый – физику специальную, тридцать пятый – экспериментальную физику, тридцать шестой – метеорологию, тридцать седьмой – химию, а потом шли лженауки, к которым привела все та же химия, а именно: тридцать восьмой том, посвященный алхимии, и тридцать девятый, касающийся проблем герметической философии[266]266
  Герметическая философия – здесь имеется в виду черная магия.


[Закрыть].

После естественных наук следовали другие, обусловленные состоянием войны; а ведь война, как полагают многие, также является присущим человеку свойством, посему том сороковой содержал в себе стратегию, или искусство воевать, сорок первый – кастраметацию, то есть искусство устройства лагерей, сорок второй – учение о фортификациях, сорок третий – подземную войну, или науку о минах, сапах и подкопах, сорок четвертый – пиротехнику, то есть науку об артиллерии, сорок пятый – баллистику, или искусство метания тяжелых тел. Правда, в последнее время место этого искусства заняла артиллерия, но Эрвас, если так можно выразиться, воскресил баллистику благодаря своим ученым исследованиям о метательных машинах, катапультах и баллистах, употреблявшихся в древности.

Переходя к искусствам, которыми люди занимаются в мирное время, Эрвас посвятил сорок шестой том зодчеству, сорок седьмой – сооружению гаваней, сорок восьмой – кораблестроению и сорок девятый – навигации.

После этого, трактуя человека на сей раз как личность, входящую в состав общества, в пятидесятом томе Эрвас поместил законодательство, в пятьдесят первом – гражданское право, в пятьдесят втором – уголовное право, в пятьдесят третьем – государственное право, в пятьдесят четвертом – историю, в пятьдесят пятом – мифологию, в пятьдесят шестом – хронологию, в пятьдесят седьмом – искусство жизнеописания, в пятьдесят восьмом – археологию, или ознакомление с древностями, в пятьдесят девятом – нумизматику, в шестидесятом – геральдику, в шестьдесят первом – дипломатику, или учение о верительных грамотах и документах, в шестьдесят втором – дипломатию, или науку о снаряжении посольств и об улаживании политических дел, в шестьдесят третьем – идиоматологию, то есть всеобщее языкознание, и в шестьдесят четвертом – библиографию, или науку о рукописях, а также о книгах и прочих изданиях.

Затем, обращаясь к отвлеченным умственным понятиям, он посвятил шестьдесят пятый том логике, шестьдесят шестой – риторике, шестьдесят седьмой – этике, или учению о нравственности, шестьдесят восьмой – эстетике, то есть анализу впечатлений, какие мы получаем посредством органов чувств.

Том шестьдесят девятый охватывал теософию, или исследование премудрости, проявляющейся в религии, семидесятый – общую теологию, семьдесят первый – догматику, семьдесят второй – топику полемики, или ознакомление с основными принципами ведения дискуссии, семьдесят третий – аскетику, которая учит о набожных упражнениях, семьдесят четвертый – экзегетику, или изложение книг Священного Писания, семьдесят пятый – герменевтику, которая эти книги толкует, семьдесят шестой – схоластику, которая является искусством доказательства в полнейшем отрыве от здравого смысла, и семьдесят седьмой – теологию мистики, или пантеизм спиритуализма.

От теологии Эрвас – быть может, чересчур отважно – перешел в семьдесят восьмом томе к онейромантии, или же к искусству толкования снов. Том этот принадлежал к числу наиболее занимательных разделов его исполинского труда. Эрвас показывал в этом томе, каким образом лживые и пустопорожние иллюзии на протяжении долгих веков правили миром. Ибо мы убеждаемся из истории, что сон о тучных и тощих коровах[267]267
  Сон о тучных и тощих коровах (а также о семи тучных и семи тощих колосьях) – сон фараона, который младший сын Иакова Иосиф истолковал как предзнаменование грядущих семи урожайных и семи голодных лет (Бытие, 41).


[Закрыть] изменил весь уклад и строй Египта, где арендуемые земельные владения стали с тех пор собственностью монарха. Спустя пятьсот лет мы видим Агамемнона[268]268
  Агамемнон. – В «Илиаде» содержится повествование о том, как Зевс отомстил Агамемнону за обиду, причиненную Ахиллесу, послав ему во сне видение, предвещавшее победу. Обманутый этим видением, Агамемнон решил в тот же день начать битву, рассказав о своем сне вождям и всему войску.


[Закрыть], рассказывающего свои сновидения собравшимся грекам. И наконец спустя шесть веков после завоевания Трои[269]269
  Речь идет о событиях, описанных в той же «Илиаде».


[Закрыть] толкование снов сделалось привилегией вавилонских халдеев и дельфийского оракула.

Семьдесят девятый том заключал в себе орнитомантию, или искусство гадать и ворожить по полету птиц, своеобразное искусство, в котором сильны были, в частности, сицилийские авгуры. Сенека оставил нам сведения об их обрядах.

Восьмидесятый том, самый ученый среди всех прочих, заключал в себе первые зачатки магии, доходя до времен Зороастра и Останеса[270]270
  Останес из Мидии – полулегендарный халдейский чернокнижник, упоминающийся у нескольких раннехристианских Отцов Церкви.


[Закрыть]. Излагалась в нем история этой злополучной науки, которая, будучи истинным стыдом и позором нашего века, обесчестила его начало и до сих пор еще не вполне отвергнута.

Восемьдесят первый был посвящен каббале и разным способам гадания, как то: рабдомантии, или предсказанию будущего с помощью бросаемых наземь палочек или жезлов, то есть жезлогаданию, а также хиромантии, геомантии[271]271
  Геомантия – гадание по земле или песку.


[Закрыть], гидромантии[272]272
  Гидромантия – гадание по воде.


[Закрыть] и тому подобным заблуждениям.

От всей этой малопочтенной ахинеи Эрвас внезапно переходил к самым непререкаемым истинам: том восемьдесят второй заключал в себе геометрию, восемьдесят третий – арифметику, восемьдесят четвертый – алгебру, восемьдесят пятый – тригонометрию, восемьдесят шестой – стереотомию, или науку о геометрических телах в применении к шлифованию камней, восемьдесят седьмой – географию, восемьдесят восьмой – астрономию вместе с псевдоученым ее детищем, известным под названием астрологии.

В восемьдесят девятом томе он поместил механику, в девяностом – динамику, или науку о действующих силах, в девяносто первом – статику, то есть учение о силах, пребывающих в равновесии, в девяносто втором – гидравлику, в девяносто третьем – гидростатику, в девяносто четвертом – гидродинамику, в девяносто пятом – оптику и науку о перспективе, в девяносто шестом – диоптрику, в девяносто седьмом – катоптрику[273]273
  Катоптрика – созданный Евклидом раздел оптики, посвященный вопросам отражения света.


[Закрыть], в девяносто восьмом – аналитическую геометрию, в девяносто девятом – элементарные понятия о дифференциальном исчислении, и, наконец, сотый том заключал в себе анализ бесконечностей, который, согласно Эрвасу[274]274
  Эрвас Пандура Лоренсо (1735–1809) – см. статью.


[Закрыть], был искусством искусств и последним пределом, которого мог достичь разум человеческий.[275]275
  В 1780 году испанский экс-иезуит, по фамилии Эрвас, издал в Риме двадцать томов in quarto, заключающих в себе трактаты о различных науках. Происходит он из рода нашего Эрваса. (Примеч. Я. Потоцкого.)


[Закрыть]

Глубочайшее знакомство с сотней различных наук могло бы иному показаться превосходящим умственные силы одного человека. Не подлежит, однако, сомнению, что Эрвас о каждой из этих наук написал один том, который начинался с истории данной науки, а завершался замечаниями, преисполненными истинной проницательности, о способах обогащения и – если так можно выразиться – расширения во всех направлениях пределов человеческих познаний.

Эрвас сумел совершить все это благодаря свойственному ему умению беречь время и особенно благодаря величайшему порядку в распределении оного времени. Он вставал всегда вместе с солнцем и готовился к служебным занятиям в канцелярии, обдумывая дела, которые ему предстояло разрешить. Затем он заходил к министру за полчаса до прихода всех прочих и с пером в руке ждал, когда пробьет назначенный час, – ждал с пером в руке и с головой, свободной от каких бы то ни было мыслей, касающихся его грандиозного творения. Как только раздавался бой часов, Эрвас начинал свои расчеты и завершал их с неимоверной быстротой.

Затем он направлялся к книгопродавцу Морено, доверие коего сумел себе завоевать, брал книги, которые ему были нужны, и возвращался домой. Вскоре он выходил из дому, чтобы чем-нибудь подкрепить свои силы, возвращался к себе в первом часу дня и трудился до восьми часов вечера. После трудов праведных он играл в пелоту с соседскими мальчишками, выпивал чашку шоколада и шел спать. Воскресенье он проводил на свежем воздухе, обдумывая труды, предстоящие ему на следующей неделе.

Таким образом Эрвас мог посвятить примерно три тысячи часов в год исполнению и завершению своего универсального труда, что за полтора десятилетия составило в сумме сорок пять тысяч часов. В самом деле, необыкновенный этот труд был закончен втихомолку, так что решительно никто в Мадриде не подозревал о его существовании, ибо нелюдимый Эрвас ни с кем не вдавался в долгие разговоры, никому не говорил о своем труде, желая внезапно удивить мир, развернув перед изумленными очами последнего бесконечное множество своих поразительных познаний. Он завершил труд одновременно с завершением тридцать девятого года своего земного существования и необыкновенно радовался тому, что начнет сороковой год, находясь на пороге заслуженной и безмерной славы.

Тем не менее некая печаль сжимала его сердце. Привычка к непрестанному труду, поддерживаемая всесильным упованием, была для него, необщительного и одинокого, как бы милым обществом, заполняющим без остатка все дни его жизни.

Теперь же он утратил это воображаемое общество, и скука, которой он дотоле никогда не испытывал, начала ему досаждать. Состояние это, совершенно новое для Эрваса, выбило его из привычной ему колеи, вырвало из привычного русла той умозрительной жизни, которую он вел доселе.

Он перестал искать одиночества, и с тех пор его часто видели во всех общественных местах. Казалось, будто ему до смерти хочется заговорить со всеми, но, не будучи ни с кем знаком и не имея привычки к ведению беседы, бедняга Эрвас пятился назад, не сказав ни слова. Впрочем, он утешался мыслью, что скоро Мадрид узнает его, будет искать его и говорить только о нем одном.

Снедаемый жаждой развлечений, Эрвас решил навестить свои родные края, то самое безвестное местечко, которое он так надеялся прославить. Вот уже пятнадцать лет единственной забавой, которую он себе позволял, была игра в пелоту с соседскими мальчуганами; теперь его радовала мысль, что он сможет предаться этому развлечению в местах, где он провел свои ранние детские годы.

Перед отъездом, однако, он захотел еще разок налюбоваться видом своих ста томов, расположенных в образцовом порядке на одном большом столе. Рукопись была такого же формата, в каком труд должен был выйти из печати, и Эрвас доверил ее переплетчику, веля ему оттиснуть на корешке каждого тома название соответствующей науки и порядковый номер, начиная с первого – на всеобщей грамматике и кончая сотым – на анализе бесконечностей. Спустя три недели переплетчик принес книги, стол же был уже приготовлен. Эрвас уставил на нем великолепную шеренгу томов, оставшимися же черновиками и копиями с превеликой радостью растопил печь. Засим он запер двери на двойные засовы, наложил на них свою сургучную печать и отбыл в Астурию.

И в самом деле, зрелище родимых краев наполнило душу Эрваса невыразимым наслаждением; тысячи воспоминаний, равно сладостных и невинных, вызывали у него слезы радости, источник коих, как казалось, должны были осушить до дна двадцать лет сухого и изнурительного книгочейства. Наш плодовитый автор охотно провел бы остаток дней своих в родном местечке, но стотомный труд призывал его обратно в Мадрид. И вот он отправляется в столицу, прибывает к себе домой, находит в полной неприкосновенности сургучную печать на дверях, отворяет их… и видит сто своих томов растерзанными в клочья, вырванными из переплетов, со страницами, перемешанными и разбросанными по полу в неимовернейшем беспорядке. Ужасное это зрелище мгновенно помрачило его рассудок; он рухнул на пол среди обрывков своего титанического труда; рухнул наземь и тут же лишился чувств.

Увы! Причина этой катастрофы была следующая: Эрвас до того никогда не питался дома, поэтому крысам, столь многочисленным в других мадридских домах, незачем было заглядывать в его жилье, ибо они нашли бы там только несколько исписанных перьев. Но обстоятельства изменились, когда в комнату внесли сто томов, пропитанных свежим крахмальным клейстером, тем более что в тот же самый день автор и законный владелец этой сотни томов опрометчиво выехал на лоно природы. Крысы, привлеченные благоуханием крахмального клея и поощренные молчанием, царившим в покинутой квартире, собрались гурьбой, перевернули, погрызли и растерзали тома свежепереплетенного манускрипта…

Эрвас, придя в себя, увидел, как одно из этих безжалостных чудовищ уволакивает в свою нору заключительные страницы его «Анализа»; Эрвас, должно быть, никогда доселе не гневался ни на кого, но теперь он уже не мог сдержать внезапного гнева; он накинулся на пожирателя своей трансцендентальной геометрии, но, не изловив его, стал биться головой об стенку и вновь упал без чувств.

Снова придя в себя, он собрал обрывки, разбросанные по всей комнате, швырнул их в сундук, после чего сел на крышку сего хранилища и предался мрачнейшим раздумьям. Вскоре его всего насквозь пробрала и прохватила дрожь, и бедный ученый впал в желчную лихорадку, сопряженную с сонливостью и горячкой. Несчастного отдали в руки врачей.

Цыгана позвали по делам его орды, и он отложил на следующий день продолжение своего повествования.

День пятидесятый

Наутро вожак, увидев, что все уже в сборе, повел такую речь:

Продолжение истории Диего Эрваса, рассказанной сыном его, Проклятым Пилигримом

Эрвас, обесславленный крысами и покинутый лекарями, нашел, однако, поддержку у женщины, которая ухаживала за ним в дни недуга. Она не жалела усилий, и вскоре благодетельный кризис спас ему жизнь. Это была девица тридцати лет от роду, по имени Марика, которая из жалости пришла ухаживать за ним, вознаграждая тем предупредительность и учтивость, которые Эрвас проявлял, когда по вечерам нередко беседовал с ее отцом, старым сапожником, обитавшим по соседству. И теперь, выздоровев, наш ученый почувствовал, что обязан ее отблагодарить.

– Марика, – сказал он ей, – ты спасла мне жизнь и услаждаешь ныне дни моего выздоровления. Скажи, что я могу для тебя сделать?

– Ты мог бы, сеньор, осчастливить меня, – отвечала она, – но я не смею сказать, каким образом.

– Говори, – прервал ее Эрвас, – и будь уверена, что я сделаю все, что будет в моих силах.

– А если бы, – сказала Марика, – я попросила, чтобы ты на мне женился?

– С величайшей охотой и от всей души, – ответил Эрвас. – Ты будешь кормить меня, когда я буду здоров, будешь ухаживать за мной в дни болезни и отстоишь мое жилье от крыс, если я на какое-то время выеду из дому. Да, Марика, я женюсь на тебе, как только ты сама этого захочешь, и чем раньше это случится, тем лучше.

Эрвас, еще не вполне восстановивший свои силы, приподнял крышку сундука, заключающего в себе остатки энциклопедии. Он хотел собрать ненужные, исписанные бумаги и впал в рецидив, который весьма подорвал его силы. Выздоровев и окончательно придя в себя, он тотчас же отправился к министру финансов, коему заявил, что трудился свыше пятнадцати лет и воспитал учеников, которые в состоянии его заменить; заявил также, что надорвал себе здоровье, и попросил уволить его со службы и назначить ему пожизненную пенсию, равную половине его оклада. В Испании подобной милости нетрудно добиться. Эрвас получил, чего хотел, и женился на Марике.

Тогда наш ученый совершенно изменил свой прежний образ жизни. Он снял квартиру в отдаленной части города и решил не выходить из дому, пока не восстановит свои сто томов. Крысы безжалостно изгрызли всю бумагу, прилегающую к корешкам томов, и оставили только сильно поврежденные внешние половины страниц; однако Эрвасу этого было вполне достаточно, чтобы припомнить все остальное. Так он начал восстанавливать свой исполинский труд. А между тем он совершил еще и иное, совсем другого рода деяние: Марика произвела на свет меня, меня, Проклятого Пилигрима. Ах, увы, день моего рождения, конечно, праздновали в адских безднах; вечное пламя сей жуткой резиденции вспыхнуло новым сиянием, а дьяволы удвоили муки проклятых, дабы тем больше наслаждаться их воплями, хрипами и стенаниями.

Пилигрим, договорив эти слова, казалось, погрузился в глубокое отчаяние, залился слезами и потом, обращаясь к Корнадесу, молвил:

– Нынче я уже не в силах больше рассказывать. Приходи сюда завтра в это самое время, но не смей не явиться, ибо речь идет здесь о твоем спасении или погибели.

Корнадес вернулся домой с душой, исполненной ужаса; среди ночи покойник Пенья Флор вновь разбудил его и считал у него над самым ухом все дублоны, с первого до сотого. Наутро Корнадес отправился в сад отцов-целестинов и застал там уже Проклятого Пилигрима, который продолжал свой рассказ следующим образом:

– Спустя несколько часов после моего появления на свет мать моя умерла. Любовь и дружба были знакомы Эрвасу лишь по определению этих двух чувств, помещенному им в шестьдесят седьмом томе его грандиозного труда. Потеря супруги доказала ему, однако, что и он также был создан для дружбы и любви. И в самом деле, на сей раз он впал в еще более глубокую печаль, чем тогда, когда крысы сожрали его многотомное творение. Маленький домик Эрваса сотрясался от воплей, какими я оглашал его. Невозможно было дольше оставлять меня в нем. Дед мой, сапожник Мараньон, принял меня к себе, счастливый тем, что будет под кровом своим воспитывать внука, который является отпрыском контадора и дворянина. Дед мой, добропорядочный ремесленник, был человеком с достатком. Он послал меня в школу, а когда мне исполнилось шестнадцать, одел меня в изысканный наряд и позволил наслаждаться ничегонеделанием, разгуливая по улицам Мадрида. Он считал, что достаточно вознагражден за свои труды уже тем, что вправе говорить мимоходом и вскользь: «Mio nieto, el hijo del contador» – «Мой внук, сын контадора». Но позволь мне вернуться к моему отцу и к его, хорошо тебе известной, горестной судьбе. О, если бы она могла послужить назиданием и примерным уроком безбожникам!

В течение восьми лет Диего Эрвас восполнял пробелы, причиненные крысами. Труд его был уже почти завершен, когда из иноземных газет, попавших в его руки, он узнал, что за последние годы наука заметно продвинулась вперед. Эрвас вздохнул, ибо необходимо было расширить труд; однако, так как он не хотел, чтобы творение его было неполным, ему пришлось присовокупить к каждой науке совсем недавние, вновь совершенные открытия. Работа эта отняла у него еще четыре года; так он провел двенадцать лет, почти не выходя из дому и вечно корпя над творением своим.

Сидячий образ жизни окончательно подорвал его здоровье. Он стал испытывать боли в бедрах, боль в крестце; его мучили камни в мочевом пузыре, и, помимо всего прочего, у него замечались еще и иные симптомы – зловещие предвестники подагры. Однако стотомная энциклопедия была наконец завершена. Эрвас пригласил к себе книгопродавца Морено, сына того самого, который некогда выставил на продажу приснопамятный и злополучный «Анализ», и сказал ему:

– Сеньор Морено, ты видишь перед собой сто томов, которые объемлют собой всю беспредельность познаний человеческих. Энциклопедия сия принесет честь твоему торговому делу, и я даже смело могу сказать – всей Испании. Я не требую платы за рукопись; благоволи только всемилостивейше предать ее тиснению, чтобы достопамятный мой труд не пропал понапрасну.

Морено перелистал все тома, внимательно просмотрел их один за другим и сказал:

– Я охотно возьмусь напечатать этот труд, но тебе, дон Диего, придется сократить его до двадцати пяти томов.

– Оставь меня в покое, – возразил Эрвас, придя в глубочайшее негодование, – оставь меня, возвращайся в твою лавчонку и печатай всяческую срамную писанину, романную или глупо-ученую, которая решительно позорит Испанию. Оставь меня наедине с моими камнями в мочевом пузыре и моим гением, за который человечество, если бы оно только могло узнать о моем существовании, наградило бы меня почестями и окружило бы всеобщим уважением. Но теперь я уже ничего не требую от людей, а тем более – от книгопродавцев. Оставь меня в покое!

Морено ушел, Эрвас же впал в мрачнейшую меланхолию. У него неотступно стояли перед глазами его сто томов, детища его гения, зачатые с наслаждением, произведенные на свет в муках, хотя и не без удовольствия, а теперь – тонущие в волнах забвения. Он видел, что попусту растратил всю свою жизнь и подорвал существование свое в настоящем и будушем. Именно тогда разум его, изощренный непрестанным проникновением в тайны природы, к несчастью, стал углубляться в бездны человеческих бедствий, и Эрвас, измеряя эти глуби, открывал повсюду зло, ничего не видел, кроме зла; и вот он воззвал в душе:

– Творец зла, кто ты таков?

Эрвас сам устрашился этой мысли и решил установить, должно ли зло, чтобы существовать, быть прежде сотворенным. Вскоре он начал размышлять об этой загадке в более широком смысле. Он обратился к силам природы и приписал материи энергию, которая, как ему казалось, объясняла все на свете, устраняя малейшую необходимость признать существование Создателя.

Что же касается человека и животных, то он приписывал начало их существования изначальной кислоте, которая, вызывая ферментацию материи, придает ей постоянные формы, почти так же как кислоты кристаллизуют щелочные и земные начала в подобные себе многогранники. Он считал губчатую материю, порождаемую влажной древесиной, звеном, соединяющим кристаллизацию окаменелостей с растительным и животным царствами и выявляющим если не тождественность этих процессов, то по крайней мере их весьма близкое сходство.

Эрвас, преисполненный познаний, без труда обосновал свою ложную систему софистическими доводами, направленными к затмению умов. Так, например, он находил, что мулы, происходящие от двух видов животных, могут быть сравниваемы с солями, возникающими от смешения начал, кристаллизация коих не является прозрачной. Реакция некоторых минералов, образующих пену в сочетании с кислотами, представлялась ему напоминающей ферментацию слизистых растений; эти последние он считал началом жизни, которая, вследствие отсутствия благоприятных обстоятельств, не смогла развиться в большей степени.

Эрвас подметил, что кристаллы в процессе образования оседают в наиболее освещенных областях раствора и с трудом образуются в темноте. Поскольку, однако, свет содействует равным образом и растительности, он счел световой флюид одним из элементов, из которых слагается универсальная кислота, оживляющая и животворящая природу. Он видел также, что от воздействия света по прошествии некоторого времени лакмусовая бумага краснеет, и это был для него еще один повод признать свет кислотою.[276]276
  Эрвас умер примерно в 1660 году: следовательно, его познания в области физики были более чем ограниченны. Универсальная кислота Эрваса напоминает ту изначальную кислоту, о которой говорит Парацельс. (Примеч. Я. Потоцкого.)


[Закрыть]

Эрвас знал, что в высоких географических широтах, то есть близ полюсов, кровь вследствие царящего там холода подвержена ощелачиванию и что для того, чтобы справиться с этим состоянием, следует добавлять в пищу кислоты. На основании этого он сделал предположение, что поскольку кислота способна в известных случаях заменять тепло, то сие последнее должно быть своего рода кислотою или, по крайней мере, одним из элементов универсальной кислоты.

Эрвас узнал, что грозы подкисляют вино и вызывают его брожение. Он читал в «Санхуниатоне», что при Сотворении мира громы небесные вдохнули жизнь в существа, предназначенные для жизни, и злосчастный наш ученый не страшился опереться на эту языческую космогонию, чтобы доказать, что материя молнии могла привести в действие рождающую кислоту, бесконечно разнообразную, но непрестанно создающую одни и те же формы.

Стремясь проникнуть в тайну творения, Эрвас должен был воздать всю хвалу Творцу, и он так бы и поступил, но его ангел-хранитель покинул его, и разум ученого Эрваса, помраченный гордыней познания, также оставил его, превратив его тем самым в безоружную игрушку надменных духов, падение коих повлекло за собой гибель света.

Увы! В то время когда Эрвас возносил свои грешные мысли превыше сферы человеческого разумения, близкое уничтожение грозило его бренной земной оболочке. В довершение зла, к затяжным его недугам прибавились острые болезни. Боли в бедрах усилились, и у него отнялась правая нога; камни начали пробивать мочевой пузырь; подагра, поражающая руки, искривила пальцы левой и начала угрожать пальцам правой, и, ко всему в придачу, жесточайшая меланхолия подорвала в одно и то же время силы его души и тела. Он страшился свидетелей своего унижения, оттолкнул мои старания помочь ему и не хотел меня видеть вовсе. Некий дряхлый инвалид употребил остатки сил своих на уход за ним. Наконец и этот последний занемог, и родителю моему пришлось примириться с моим присутствием.

Вскоре деда моего Мараньона также поразила гнилая горячка. Проболел он только пять дней и, почувствовав, что смерть близка, призвал меня к себе и сказал:

– Блас, дорогой мой Блас, я хочу тебя благословить перед кончиной. Ты родился от ученого отца, но хорошо бы, если бы Небо уделило ему поменьше этой учености. Впрочем, к счастью для тебя, дед твой – человек простой в вере и в поступках и воспитал тебя в такой же простоте. Не дай твоему отцу сойти с пути истинного: вот уже несколько лет он вовсе не заботится о религии, и мнений его устыдился бы не один еретик. Блас, не доверяй мудрости людской; спустя несколько мгновений я стану мудрее, чем все философы на свете! Блас, благословляю тебя – умираю.