Текст книги "Рукопись, найденная в Сарагосе"

Когда Бускерос договаривал эти слова, я с ужасом заметил, что солнце уже зашло и что я могу опоздать на свидание, назначенное мне восхитительной Инес. И я прервал его разглагольствования и заклинал, чтобы он соизволил отложить на следующий день свой рассказ о замыслах герцога Аркоса. Бускерос отвечал мне с обычной наглостью. Тогда, не в силах сдержать гнев, я вскричал:

– Негодный прилипала, так пресеки же ту жизнь, которую ты отравляешь, или защищай свою!

Говоря это, я выхватил шпагу и вынудил своего противника сделать то же самое.

Так как мой отец никогда не позволял мне обнажать шпагу, я совершенно не знал, что мне с ней делать. Сперва я начал ускользать, увертываться, чем весьма удивил своего противника; вскоре, однако, Бускерос пришел в себя, сделал выпад и проколол мне руку, а, кроме того, острие его шпаги задело мне плечо. Оружие выпало у меня из рук, я упал, заливаясь кровью; но более всего меня терзала мысль, что я не смогу явиться в условленный час и узнать об обстоятельствах, в которые прекрасная Инес хотела меня посвятить.

Когда цыган дошел до этого места, его позвали по делам табора. Едва он ушел, Веласкес сказал:

– Я предвидел, что все истории цыгана будут непрестанно проистекать одна из другой: Фраскета Салеро рассказала свою историю Бускеросу, тот – Лопесу Суаресу, который, в свою очередь, пересказал ее цыгану. Я надеюсь, что в конце концов он скажет нам, что произошло с прекрасной Инес; если же, однако, начнется еще какая-нибудь новая история, я рассорюсь с ним, как Суарес рассорился с Бускеросом. Полагаю, впрочем, что наш рассказчик сегодня уже не вернется к нам.

И в самом деле, цыган не показался больше, и вскоре мы все отправились на покой.

День тридцать шестой

Мы двинулись в путь. Вечный странник Агасфер вскоре присоединился к нашему обществу и так продолжал рассказывать о своих необычайных приключениях:

Продолжение истории вечного странника Агасфера

Наставления мудрого Херемона были гораздо более продолжительны, чем то краткое изложение, которое я передал вам. Общим их исходным пунктом было то, что некий пророк, по имени Битис, доказал в своих творениях существование Бога и ангелов и что другой пророк, по имени Тот, окутал эти понятия пеленой непроницаемой метафизики, которая поэтому казалась еще более возвышенной.

В этой теологии Бог, которого называют Отцом, был почитаем единственно посредством молчания; однако, когда хотели выразить, что он сам себе довлеет, говорили, что он является своим собственным отцом и своим собственным сыном. Чтили его также в образе Сына и тогда называли Божественным разумом, или Тотом, что по-египетски означает «убеждение».

В конце концов, так как в природе различали дух и материю, то дух считали эманацией Бога и представляли его плавающим по илу, как это я вам уже говорил где-то в другом месте. Создатель этой метафизики прозван был трижды великим. Платон, который восемнадцать лет провел в Египте, ввел в Греции учение о Слове, за что и получил у греков прозвище Божественного.

Херемон полагал, что все это не вполне соответствовало духу древней египетской религии, что эта последняя изменилась, ибо вообще перемены свойственны природе всякой религии.

Мнение его по этому поводу вскоре подтвердили события, происшедшие в александрийской синагоге.

Я был не единственным евреем, изучавшим египетскую теологию; другие также знакомились с ней, в особенности же очаровывал их темный и загадочный дух, который господствовал во всей египетской словесности и который объяснялся, должно быть, характером гиероглифических письмен, а также являлся следствием принципа, согласно коему нужно исходить не от символа, а от мысли, сокрытой в нем.

Наши александрийские раввины стремились также разрешать нечто загадочное и вообразили себе, что Писание Моисеево[223]223
  Писание Моисеево – т. е. Пятикнижие (Бытие, Исход, Левит, Книга Числ и Второзаконие), являющееся основой Ветхого Завета.


[Закрыть], хотя оно и представляет собой рассказ о фактах и подлинную историю, создано, однако, с таким божественным искусством, что наряду с исторической мыслью непременно заключает еще иную мысль – сокровенную и иносказательную. Некоторые из наших ученых обнаружили эту сокровенную мысль с проницательностью, которая сделала им честь в те времена, однако среди всех александрийских раввинов больше прочих отличился Филон. Глубокое изучение Платона позволило ему, развеяв мрак метафизики, создать кажущуюся ясность, поэтому также и прозвали его Платоном синагоги.

Первое сочинение Филона было посвящено Сотворению мира, наиболее подробно в нем разбирались особенные свойства числа семь. В сочинении этом автор называет Бога Отцом, что вполне входит в сферу египетской теологии и согласуется с нею, но не со стилем Библии. Мы обнаруживаем там также, что змий есть не что иное, как аллегория наслаждения, и что история женщины, сотворенной из ребра мужчины, также является аллегорической.

Филон написал также сочинение о сновидениях, где он говорит, что у Бога есть два святилища: одно из них – весь мир, и его священнослужителем является Слово Божие; другое же – это душа, чистая и разумная, священнослужителем коей является сам человек.

В своей книге об Аврааме Филон еще больше проникается египетским духом, когда говорит:

Тот, кого Писание называет Сущим (или тем, который есть), на самом деле является Отцом всего. С двух сторон окружают Его силы бытия, наиболее древние и соединенные с Ним самым тесным образом: сила творческая и сила управляющая. Одна зовется Богом, другая – Господом. Соединенный с этими силами, Он является нам однажды в единой ипостаси, другой раз в трех ипостасях: в единой, когда душа, полностью очищенная, вознесясь выше всяких чисел, даже выше числа два, столь близкого единству, достигает понятия простого и самодовлеющего; в тройственной же представляет души, не вполне еще допущенные к великим тайнам.

Тот же Филон, который таким образом чуть ли не до потери рассудка углубился в мудрствования Платона, впоследствии был послом при дворе императора Клавдия. Он пользовался всеобщим уважением в Александрии, и почти все эллинизированные евреи, увлеченные прелестью его слога и понятным тяготением, которое все люди испытывают к новизне, настолько восприняли его учение, что вскоре сделались как бы евреями лишь по имени.

Книги Моисеевы стали для них лишь своего рода основой, на которой они по своему усмотрению ткали собственные аллегории и таинства, в особенности же миф о триедином Божестве.

В ту эпоху ессеи[224]224
  Ессеи – члены тайного еврейского религиозного общества, возникшего около 150 г. до н. э. и призывавшего к любви к ближним, общности имущества и смирению. Происхождение этого названия до сих пор не установлено.


[Закрыть] уже создали свою удивительную общину. Они не вступали в брак и не владели никаким имуществом, все принадлежало всем. В конце концов взору всех открылась возникающая вокруг новая религия: смесь иудаизма и магизма, сабеизма[225]225
  Сабеизм – обожествление небесных тел и поклонение им. В тексте описано сложное положение в области религиозных верований в I в. до н. э. и распространение учения Платона о необходимости господства «философской элиты».


[Закрыть] и платонизма, а также множества астрологических суеверий. Повсюду рушились устои древних религий.

Когда вечный странник Агасфер досказал эти слова, мы очутились неподалеку от места отдыха; он покинул нас и исчез где-то в горах. Под вечер цыган, у которого было свободное время, так продолжал свой рассказ:

Продолжение истории цыганского вожака

Молодой Суарес, поведав мне историю своей дуэли с Бускеросом, почувствовал, что его клонит ко сну, поэтому я оставил его в покое. На следующий же день, спросив, что произошло дальше, я получил такой ответ:

Продолжение истории Лопеса Суареса

Бускерос, ранив меня в плечо, сказал, что истинным счастьем является для него эта новая возможность доказать, насколько он мне предан и на какие жертвы готов идти ради меня. Он разорвал мою сорочку, перевязал мне руку, прикрыл плащом, и мы отправились к хирургу. Тот осмотрел раны, вызвал экипаж и отвез меня домой. Бускерос велел внести для себя постель в прихожую. Злополучный результат моих попыток избавиться от этого назойливого субъекта отбил у меня охоту предпринимать новые усилия в этом направлении, и я покорился судьбе.

На следующий день у меня началась горячка, какая обычно бывает у раненых. Бускерос по-прежнему набивался ко мне с услугами и ни на миг меня не покидал. На четвертый день я смог наконец выйти из дому, хотя и с рукой на перевязи; на пятый же день пришел ко мне слуга госпожи Авалос и принес письмо, которое Бускерос тут же схватил и прочел следующее:

Инес Моро Лопесу Суаресу

Я узнала, что у тебя был поединок и что ты ранен в плечо. Верь мне, что я очень из-за этого страдала. Теперь нужно будет применить крайние меры. Я хочу, чтобы мой отец застал тебя у меня. Предприятие это дерзкое, но на нашей стороне тетушка Авалос, которая нам поможет. Доверяй человеку, который вручит тебе это письмо, – завтра будет уже слишком поздно.

– Сеньор дон Лопес, – сказал ненавистный мне Бускерос, – ты видишь, что на сей раз тебе не обойтись без меня. Ведь ты признаешь, должно быть, что всякое предприятие такого рода по самой сути своей должно быть выполнено мною. Я всегда считал тебя необычайно счастливым, так как ты сумел привлечь к себе мои симпатии, но теперь больше, чем когда-нибудь прежде, ты узнаешь всю их ценность. Клянусь святым Рохом, моим покровителем, что, если бы ты позволил мне закончить мою историю, ты узнал бы, что я сделал для герцога Аркоса, но ты прервал меня, и к тому же еще таким неучтивым образом. Впрочем, я не жалуюсь, ибо рана, которую я тебе нанес, позволила мне дать новые доказательства моего самопожертвования ради тебя. А теперь, сеньор дон Лопес, умоляю тебя только об одной милости: не вмешивайся ни во что, пока не наступит решительный момент. До тех пор – никакой болтовни, никаких вопросов! Доверяй мне, сеньор дон Лопес, доверяй мне!

Сказав это, Бускерос вышел в другую комнату с посланцем барышни Моро. Они долго шептались там о чем-то, и наконец Бускерос вернулся, неся некий план, представляющий переулок Августинцев.

– Вот это, – сказал он, – конец улицы, которая ведет к доминиканцам. Там будет стоять слуга барышни Моро вместе с двумя людьми, за которых он мне поручился. Я же буду сторожить на противоположном конце улицы с несколькими надежными друзьями, которые благоволят к тебе, сеньор дон Лопес. Нет-нет, я ошибаюсь, их будет только двое, остальные же останутся у черного хода, чтобы следить за людьми Санта-Мауры.

Я полагал, что планы эти дают и мне право высказать свое мнение. Мне хотелось узнать, что в это время буду делать я, но Бускерос брюзгливо прервал меня и сказал:

– Никакой болтовни, дон Лопес, никаких вопросов! Таков был наш уговор; если ты о нем забыл, то я хорошо его помню.

Весь остаток дня Бускерос то приходил, то уходил. Вечер прошел так же: то соседний дом был будто бы слишком ярко освещен, то в переулке якобы показывались какие-то подозрительные люди, то все еще не было замечено условных знаков. Иногда Бускерос приходил сам, в другой раз присылал с донесением одного из своих доверенных. Наконец он пришел ко мне, говоря, чтобы я отправился с ним. Ты можешь догадаться, как билось мое сердце. Мысль, что я нарушаю отцовский наказ, приводила меня в замешательство, но любовь брала верх над всеми иными чувствами.

Бускерос, входя в переулок Августинцев, показал мне сторожевой пост своих друзей и дал им пароль.

– В случае, если кто-нибудь чужой пойдет туда, мои друзья сделают вид, что повздорили между собой, так что волей-неволей ему придется вернуться. Теперь, – прибавил он, – мы уже у цели. Вот лестница, по которой ты взберешься наверх. Видишь, она надежно опирается о кирпичи. Я буду следить за условными знаками, и, как только хлопну в ладоши, ты начнешь подниматься.

Но кто бы мог предположить, что после всех этих расчетов и приготовлений Бускерос перепутал окна. Однако он сделал эту ошибку, и сейчас ты увидишь, что из этого вышло.

Как только я услышал сигнал, я, хоть и с рукой на перевязи, тотчас же стал карабкаться, хватаясь другой рукой. Оказавшись наверху, я, увы, не нашел, как мне было обещано, открытой ставни и вынужден был постучаться, удерживаясь только на ногах. В этот момент кто-то резко распахнул окно, ударив меня ставней. Я потерял равновесие и с верхушки лестницы рухнул на кирпичи, лежавшие внизу. При этом я сломал в двух местах уже раненую руку, сильно разбил ногу, застрявшую между перекладинами лестницы, вывихнул другую ногу и покалечился весь от шеи до поясницы. Человек, который распахнул ставню, должно быть, желал моей смерти, ибо он закричал:

– Ты погиб?

Я испугался, что он захочет меня добить, и потому ответил, что погиб.

Миг спустя прозвучал тот же самый голос:

– А что, есть ли на том свете чистилище?

Так как я терпел несказанные боли, то ответил, что есть и что я уже в нем нахожусь. Затем, как мне кажется, я лишился чувств.

Тут я прервал Суареса и спросил его, была ли в тот вечер гроза.

– Без сомнения, – ответил он, – гремело, сверкало, и, быть может, поэтому Бускерос перепутал окна.

– Что я слышу! – воскликнул я, удивленный. – Так ведь это наша душа из чистилища! Наш бедный Агиляр!

Сказав это, я стрелой вылетел на улицу. Начинало светать, я нанял двух мулов и как можно скорей поспешил в обитель молчальников. Я нашел кавалера Толедо, распростертого крестом перед святым образом. Я растянулся рядом с ним, а так как у камедулов запрещается говорить громко, на ухо рассказал ему вкратце всю историю Суареса. Сначала слова мои как будто не произвели на него никакого впечатления, затем, однако, я заметил, что он улыбается. Он склонился к моему уху и сказал:

– Милый Аварито, как тебе кажется, любит ли меня жена оидора Ускариса и верна ли она мне еще?

– Несомненно, – ответил я, – но тихо, не будем подавать дурной пример этим почтенным анахоретам. Молись, сеньор, как обычно, я же пока схожу узнать, завершили ли мы уже наше покаяние.

Настоятель, услышав, что кавалер стремится вернуться в свет, попрощался с ним, весьма хваля, однако, его набожность.

Как только мы выбрались из монастыря, кавалер тотчас же обрел былую веселость. Я поведал ему о Бускеросе; он сказал мне на это, что знает его и что это дворянин из свиты герцога Аркоса, дворянин, которого считают самым несносным человеком во всем Мадриде.

Когда цыган говорил это, один из его подчиненных пришел отдать ему отчет в том, что сделано за день, и мы уже больше в тот день не видали вожака.

День тридцать седьмой

Следующий день мы посвятили отдыху. Завтрак был обильнее и вкуснее, чем обычно. Все были в сборе. Прекрасная еврейка явилась одетая с большей тщательностью, чем обычно, но старания эти были излишни, если она старалась лишь затем, чтобы понравиться герцогу, ибо его пленила вовсе не наружность ее. Веласкес видел в Ревекке женщину, отличающуюся от других большим глубокомыслием и просвещенным разумом, развившимся в результате изучения точных наук.

Ревекка давно уже стремилась узнать взгляды герцога на религию, ибо она питала решительное отвращение к христианству и участвовала в заговоре, целью которого было склонить нас к обращению в веру пророка. И вот она спросила герцога, наполовину всерьез, наполовину в шутку, не нашел ли он в своей религии такого уравнения, решение которого оказалось бы для него затруднительным.

При упоминании о религии Веласкес нахмурился, но, видя, что его спросили почти что в шутку, задумался на миг, после чего, приняв недовольный вид, ответил следующим образом:

– Я вижу, куда ты, сударыня, клонишь: ты задаешь мне геометрический вопрос, я отвечу тебе, исходя из начал этой науки. Желая обозначить бесконечную величину, мы изображаем положенную набок восьмерку ∞ и делим ее на единицу; напротив, если мы хотим обозначить бесконечно малую величину, то пишем единицу и делим ее на такую же лежащую восьмерку. Однако знаки эти, которые я применяю в вычислениях, не дают мне ни малейшего понятия о том, что я хочу выразить. Бесконечная величина – это нескончаемо малая частица самого мельчайшего из атомов. Следовательно, я обозначаю бесконечность, но я ее не постигаю. Если поэтому я не могу ее постичь и выразить, а могу только обозначить или, скорее, издали указать бесконечную малость и бесконечное величие, каким же образом я выражу то, что является в одно и то же время бесконечно великим, бесконечно разумным, бесконечно благим и к тому же еще оказывается создателем всех бесконечностей?

Тут церковь приходит на помощь моей геометрии[226]226
  Тут церковь приходит на помощь моей геометрии. – Имеются в виду работы английского философа Джона Локка.


[Закрыть]. Она показывает мне троицу, которая вмещается в единице, но ее не уничтожает. В чем же я могу упрекнуть то, что превосходит мое воображение? Я вынужден подчиниться.

Наука никогда не приводит к неверию, только невежество погружает нас в него. Неуч, который каждый день видит какой-нибудь предмет, мнит поэтому, что понимает его. Подлинный естествоиспытатель шествует среди загадок; постоянно погруженный в исследования, он понимает лишь наполовину, учится верить в то, чего не понимает, и таким образом приближается к храму веры. Дон Ньютон и дон Лейбниц были истинными христианами и даже подлинными теологами, и оба они приняли тайну чисел, которой не смогли уразуметь.

Если бы вы родились в лоне нашей религии, вы приняли бы также и другую тайну, не менее непостижимую, которая заключается в возможности тесного слияния человека с Творцом. В пользу этой тайны не говорит ни один очевидный факт, напротив, одно только неведомое, но, с другой стороны, тайна эта убеждает нас в принципиальном различии, существующем в природе между человеком и другими материальными существами. Ибо если человек и в самом деле является единственным в своем роде на этой земле[227]227
  Ибо если человек и в самом деле является единственным в своем роде на этой земле… – одно из основных положений философии Рене Декарта (1596–1650), связанное с его учением о дуализме человеческого существа, состоящего из души и тела, по картезианскому (Картезиус – латинизированное имя Декарта) учению, опирающемуся на тезис: «Я мыслю, следовательно, существую». Веласкес развивает именно этот тезис.


[Закрыть], если мы твердо убеждены в том, что он отличается от всего животного царства, тогда мы с большей легкостью допустим возможность соединения его с Богом. После этих разъяснений нам следует заняться на миг силой понимания, какая может быть свойственна животным.

Животное хочет, помнит, рассуждает, колеблется, принимает решения. Животное мыслит, но не может сделать объектом своих размышлений свои собственные мысли, что означало бы силу разумения, возведенную в квадрат. Животное не говорит: «Я – существо мыслящее». Абстракция столь мало доступна ему, что никто никогда не видал животного, имеющего хотя бы малейшее понятие о числах. А ведь числа представляют собой простейший пример абстракции.

Сорока не покинет своего гнезда, пока не будет уверена, что ни один человек не находится поблизости. Однажды хотели убедиться в том, насколько она умна. Пять стрелков залегли в засаду; они выходили один за другим, и сорока не покинула гнезда, пока не увидела пятого выходящим. Когда же стрелки приходили вшестером или всемером, сорока не могла их сосчитать или же улетала после появления пятого, из чего некоторые сделали вывод, что сорока умеет считать до пяти. Они заблуждались; сорока сохранила собирательный образ пяти человек, но никоим образом их не сосчитала. Считать – это значит абстрагировать число от предмета. Мы встречаем порой шарлатанов, выступающих с маленькими лошадками-пони, которые бьют копытом столько раз, сколько знаков пик или треф на карте, но только кивок хозяина заставляет их столько раз бить копытом. Животные не имеют никакого понятия о счете, и эту абстракцию, простейшую из всех, можно признать пределом их разума.

Однако же нет сомнения, что разум животных нередко приближается к нашему. Собака легко узнает хозяина дома и отличает его друзей от чужих; первых она любит, вторых едва выносит. Она ненавидит людей, в чьих глазах злоба, приходит в замешательство, тревожится, беспокоится. Она ожидает наказания и стыдится, пойманная с поличным, когда она совершает запрещенный поступок. Плиний[228]228
  Плиний Кай Секунд Старший (24–79) – знаменитый римский ученый, погибший при извержении Везувия.


[Закрыть] говорит, что слонов научили танцевать и что однажды подглядели, как они в лунном сиянии повторяли урок.

Разум животных поражает нас, но он всегда проявляется в отдельных случаях. Животные выполняют данные им приказания, избегают делать то, что запрещено, как и вообще избегают всего того, что могло бы причинить им вред, однако же они не способны составить себе общее понятие о добре с помощью обособленного понятия о том или ином поступке. Они не могут оценивать свои поступки, не способны разделить их на добрые и злые; абстракция такого рода куда труднее, чем абстрагирование чисел, а раз они не способны к этой меньшей, то нет причины думать, что они могут быть способны на большее.

Совесть является в известной мере творением человека, ибо то, что в одной стране считают добром, в другой почитают злом. В общем, однако, совесть указывает на то, что процесс абстракции тем или иным способом обозначил вещь как хорошую или дурную. Животные не способны к такой абстракции, а посему у них нет совести, они не могут следовать ее голосу и именно поэтому не заслуживают ни награды, ни наказания, разве что только таких наград и таких наказаний, которые становятся их уделом ради нашей собственной пользы, но никогда ради их собственной выгоды.

Мы видим отсюда, что человек является единственным в своем роде существом на земле, на которой все входит в некую единую систему. Только человек может сделать объектом своего мышления свои собственные мысли, только он умеет абстрагировать и обобщать те или иные свойства. Тем самым он способен приобретать заслуги или наносить оскорбления, то есть способен абстрагировать, обобщать, а также отличать добро от зла – это и сформировало в нем совесть.

Однако почему человек обладает качествами, отличающими его от всех других существ? Тут посредством аналогии мы приходим к предположению, что если все на свете имеет свою цель, то совесть не может быть дана человеку бесцельно.

Вот куда привело нас это рассуждение – к естественной религии, а та, в свою очередь, куда же нас ведет, если не к той же самой цели, что и религия Откровения, то есть к грядущему вознаграждению или наказанию. Но так как произведение одинаково, то множимое и множители не могут быть различными.

Вместе с тем рассуждение, на коем зиждется естественная религия, нередко оказывается опасным оружием, наносящим рану тому, кто им пользуется. Какие только добродетели люди ни пытались проклясть с помощью рассуждения или какого преступления ни пытались оправдать! Неужели вечное Провидение действительно намеревалось отдать мораль на откуп софистике? Без сомнения, нет; ведь вера, опирающаяся на привычки, усвоенные с младенческих лет, основанная на любви детей к родителям, на потребностях сердца, создает для человека основу, или фундамент, гораздо более надежный, чем праздное рассуждение. Люди усомнились даже в совести, наличие которой отличает нас от животных; скептики вознамерились превратить ее в свою игрушку. Они пытались внушить нам, будто бы человек решительно ничем не отличается от тысяч других существ – понятливых, материальных и населяющих шар земной. Но, вопреки им, человек ощущает в себе присутствие совести, священнослужитель же говорит ему при освящении: «Единый Бог нисходит на сей алтарь и соединяется с тобою». Тогда человек вспоминает, что он не принадлежит к миру животных; он входит в самого себя и обретает совесть.

Вы могли бы спросить меня, зачем я пытаюсь убедить вас, что естественная религия приводит к той же самой цели, что и религия Откровения, ибо ведь, раз я являюсь христианином, я обязан признавать сию последнюю и верить в чудеса, которые заложили ее фундамент. Позвольте поэтому сперва определить различие между естественной религией и религией Откровения.

Согласно теологу, Бог является Творцом христианской религии, согласно философу – также, так как все, что творится, происходит по Господнему соизволению; но теолог опирается на чудеса, которые представляют собой исключение из всеобщих законов природы и тем самым приходится не по вкусу философу. Этот последний, как и положено естествоиспытателю, склонен полагать, что Бог, Создатель нашей пресвятой религии, намеревался основать ее при помощи человеческих средств, не уклоняясь от общеизвестных законов, управляющих духовным и материальным миром.

Пока разница еще не столь значительна, однако естествоиспытатель стремится ввести еще одно, почти неуловимое различие. Он обращается к теологу:

– Те, кто видел чудеса своими глазами, легко могли в них уверовать. Для тебя, рожденного спустя восемнадцать веков, вера есть заслуга, а если вера есть заслуга, то твою веру можно считать одинаково надежной как в том случае, если эти чудеса воистину свершались, так и в том случае, если это только освященное традицией предание. Так как, однако, веру в обоих этих случаях можно считать равно подлинной, заслуги также должны быть одинаковыми.

Тут теолог переходит в наступление и заявляет естествоиспытателю:

– А тебе кто открыл законы природы? Откуда ты знаешь, не являются ли чудеса, вместо того чтобы быть исключениями, просто зримым выражением незнакомых тебе явлений? Ибо ты не можешь сказать, что в совершенстве знаешь законы природы, на которые ты ссылаешься, в отличие от суждений религии. Силу своего зрения ты подчинил законам оптики; каким же образом световые лучи, проникая всюду и ни обо что не ударяясь, внезапно встретив на своем пути зеркало, возвращаются, как будто оттолкнулись от какого-то упругого тела? Звуки также отражаются, и эхо является их отображением; с известным приближением к ним можно применить те же самые законы, что и к световым лучам, хотя они имеют скорее условный характер, в то время как световые лучи представляются нам телами. Ты, однако, не знаешь этого, ибо, по сути дела, ты ничего не знаешь.

Естествоиспытатель вынужден признать, что ничего не знает, однако не может не прибавить:

– Если я не в состоянии определить чуда, то ты, в свою очередь, сеньор богослов, не вправе отвергать свидетельства Отцов Церкви, которые признают, что наши догматы и таинства существовали уже в дохристианских религиях. Так как, однако, они не вошли в эти предшествующие религии посредством откровения, ты вынужден приблизиться к моему мнению и признать, что можно было сформулировать эти же самые догматы, не прибегая к помощи чудес. Впрочем, – говорит естествоиспытатель, – если ты хочешь, чтобы я откровенно сказал, каков мой взгляд на происхождение христианства, то я прошу тебя, послушай: храмы древних были попросту мясными лавками; боги их – бесстыжими распутниками, но в некоторых общинах людей набожных царили гораздо более чистые принципы и приносились жертвы, гораздо менее отталкивающие. Философы обозначали Божество словом Теос, не упоминая ни Юпитера, ни Сатурна. Рим завоевывал тогда земли и открывал им доступ к своим распутствам. Учитель Божественного явился в Палестине, стал учить любви к ближнему, презрению к богатству, забвению обид, покорности воле Отца Небесного. Друзьями этого Учителя при жизни были простые люди. После его смерти они познакомились с людьми просвещенными и выбрали из языческих обрядов то, что более всего годилось для новой веры. Затем Отцы Церкви блеснули с проповеднических кафедр красноречием несравненно более убедительным, чем то, какое дотоле звучало с трибун. Таким образом, с помощью средств, вполне человеческих с виду, христианство создалось из того, что было самого чистого в религиях язычников и евреев.

Именно так всегда исполняются приговоры Провидения. Творец миров мог, без сомнения, огненными письменами начертать свои священные законы на звездном небе, но не совершил этого. Он утаил в древних мистериях обряды совершеннейшей религии, подобно тому как в желуде таится лес, который будет когда-нибудь давать тень нашим потомкам. Мы сами, хотя мы и не ведаем этого, живем среди причин, следствиям которых будут еще изумляться наши потомки. Поэтому-то мы и называем Бога Провидением, ибо в противном случае мы называли бы его только Могуществом.

Так представляет себе естествоиспытатель происхождение христианства. Теолог же ни в коей мере не соглашается с ним, но также и не отваживается его оспаривать, так как усматривает в воззрениях своего противника мысли справедливые и великие, склоняющие теолога отнестись снисходительно к ошибкам, которые можно простить.

Таким образом, мнения философа и теолога могут, подобно линиям, известным под названием асимптот[229]229
  Асимптота – геометрический термин, обозначающий прямую линию, к которой максимально приближается данная кривая.


[Закрыть], никогда не встречаясь, все больше сближаться, вплоть до расстояния меньшего, чем всякое, какое мы только можем себе представить, так что разница между ними будет меньше любой разницы, которую возможно обозначить, и меньше любого количества, которое может быть определено. А так как мы оказываемся не в состоянии определить разницу, то по какому праву я решаюсь выступать с моим мнением против убеждений моих братьев и церкви? Разве я могу сеять свои сомнения в борозды веры, которую они исповедуют и которую они положили в основу своей нравственности? Бесспорно, нет; я не имею на это права, я покоряюсь сердцем и душою. Дон Ньютон и дон Лейбниц, как я уже сказал, были христианами и даже теологами; этот последний много занимался воссоединением церквей. Что касается меня, то мое имя не следовало бы упоминать после имен этих великих мужей; я изучаю теологию в делах творения, дабы изобрести новые поводы для прославления Творца.

Сказав это, Веласкес снял шляпу, лицо его приняло задумчивое выражение, и он впал в раздумье, которое у аскета можно было бы счесть экстазом. Ревекка несколько смутилась, а я уразумел, что для тех, которые хотят поколебать в наших душах принципы религии и склонить к обращению в веру пророка, герцог Веласкес представляет собою столь же твердый орешек, как и я, грешный.