Текст книги "Рукопись, найденная в Сарагосе"

День пятьдесят шестой

Мы собрались в обычный час, и цыган, у которого оказалось свободное время, так продолжал нам рассказывать:

Продолжение истории цыганского вожака

Я рассказал вам о моем удивительном бракосочетании. Образ нашей супружеской жизни был столь же своеобразен. После захода солнца поднимались жалюзи, и я видел всю внутренность ее жилья, однако жена моя не выходила из дому, и я не имел возможности подойти к ней. Только в полночь дуэнья приходила за мной и выпроваживала меня под утро.

Спустя неделю после этого события княжна вернулась в Мадрид. Я предстал перед ней, весьма смущенный. Я кощунственно надругался над любовью, которой пылал к ней, и теперь упрекал себя самым горестным образом. Она, напротив, относилась ко мне с несказанной благосклонностью. Всякий раз, как она оставалась со мной наедине, она оставляла былой холодный способ обхождения: я был для нее братом и другом.

Однажды вечером, возвращаясь к себе, я как раз запирал двери, когда почувствовал, что кто-то тянет меня за полу. Я обернулся и узнал Бускероса.

– Наконец-то ты мне попался, сеньор, – сказал он. – Кавалер Толедо жалуется, что давно тебя не видел, уверяет, что ты скрываешься от него и что он не может догадаться, какими важными делами ты занят. Я попросил его дать мне двадцать четыре часа, по истечении которых обещал ему обо всем точно доложить. Предприятие мое увенчалось успехом. Но ты, барчук, не забывай о почтении, какое ты мне обязан оказывать, ибо я женился на твоей мачехе.

Эти последние слова напомнили мне, в какой большой мере Бускерос повинен в смерти моего отца; я не мог удержаться от того, чтобы не выразить к нему отвращения и досады, и мне не без труда удалось от него избавиться.

На следующий день я пошел к княжне и рассказал ей об этой злополучной встрече. Она показалась мне весьма огорченной.

– Бускерос, – сказала она, – шпион и соглядатай, от внимания которого ничто не ускользнет. Нужно удалить Леонору из-под его наблюдения. Сегодня же я отправлю ее в замок Авила. Не сердись на меня, Авадоро, я делаю это ради вашего общего счастья.

– Госпожа, – ответил я, – непременным условием счастья является исполнение желаний, я же никогда не желал себе стать супругом Леоноры. Несмотря на это, я должен признаться, что теперь привязался к ней и любовь моя с каждым днем возрастает, если вообще дозволено мне применить это выражение, ибо я никогда не вижу ее днем.

В тот же самый вечер я отправился на улицу Ретрада, но никого там не застал. Двери и окна были заперты.

Спустя несколько дней Толедо велел позвать меня к себе в кабинет к сказал:

– Я говорил о тебе королю. Государь посылает тебя с депешами в Неаполь. Питерборо[289]289
  Питерборо Чарльз Мордаунт (1658–1735) – английский государственный деятель и военачальник.


[Закрыть], этот почтенный англичанин, по делам чрезвычайной важности намерен встретиться со мной в Неаполе. Его величество не желает, чтобы я совершил эту поездку. Итак, ты должен меня заменить. Однако, – прибавил он, – мне кажется, что этот замысел тебя не увлекает.

– Бесконечно благодарен за милость его королевскому величеству, – отвечал я, – но у меня в Мадриде есть покровительница, без согласия которой я ничего не отважусь предпринять.

Толедо улыбнулся и молвил:

– Я говорил уже об этом с княжной; сегодня же отправляйся к ней.

Я пошел к княжне, которая мне сказала:

– Дорогой Авадоро, тебе известно теперешнее положение испанской монархии. Король на краю могилы, и вместе с ним угасает австрийская ветвь[290]290
  Король на краю могилы… – Речь идет о тяжелобольном короле Карле II. …угасает австрийская ветвь – т. е. умирает последний Габсбург, занимавший испанский престол.


[Закрыть]. В столь критических обстоятельствах всякий истинный испанец должен забыть о себе и воспользоваться любым случаем послужить своему отечеству. Жена твоя находится в безопасном месте. Леонора не будет тебе писать, ибо она писать не умеет; кармелитки не обучили ее этому искусству. Я заменю ее и, если можно верить дуэнье, скоро сообщу тебе вести, которые еще крепче привяжут тебя к ней.

Сказав это, княжна потупилась и зарделась, после чего дала мне знак уйти.

Я отправился к министру за инструкциями, которые касались внешней политики и охватывали также управление королевством Неаполитанским, ибо королевство сие хотели любыми способами привлечь на сторону Испании. Я выехал на следующий день и совершил поездку с возможной поспешностью.

Я начал выполнять данные мне поручения с рвением, естественным для исполнителя первой в своей жизни дипломатической миссии, однако в часы, свободные от занятий, воспоминания о Мадриде всецело занимали мои помыслы. Как бы то ни было, княжна любила меня, она сделала мне признание; однако, породнившись со мною, исцелилась от страсти, тысячи доказательств коей я получал. Леонора, таинственное божество моих ночей, руками Гименея подала мне чашу наслаждения. Воспоминание о ней царило и в моих помыслах, и в сердце моем. Скорбь о ней превратилась почти в отчаяние. Ко всему прочему прекрасному полу, за исключением этих двух женщин, я был совершенно равнодушен.

Письма от княжны приходили ко мне вместе с бумагами от министра. Они не были подписаны, и почерк был явно изменен. Я узнал, что Леонора забеременела, но что она больна и силы ее подорваны. Вскоре до меня дошли вести, что я сделался отцом и что Леонора неимоверно страдает. Новости, которые я получил о ее здоровье, казалось, подготовляли меня к страшному удару, который должен был вскоре обрушиться на меня.

Потом я увидел Толедо, приехавшего ко мне тогда, когда я менее всего ожидал этого. Он бросился в мои объятия.

– Я прибыл, – сказал он, – по королевским делам, но на самом деле меня прислали княжна и герцогиня.

С этими словами он вручил мне письмо, которое я, трепеща, вскрыл. Я предвидел его содержание. Княжна сообщала мне о кончине Леоноры и присоединяла утешения нежнейшей дружбы.

Толедо, который с давних пор оказывал на меня большое влияние, употребил его для того, чтобы успокоить меня. Я, правду сказать, не узнал Леоноры, но она была моей женой, и мысль о ней сочеталась со сладостнейшими воспоминаниями о кратковременном нашем союзе. Хотя боль прошла, я постоянно был печален и измучен.

Толедо взял на себя все дела, а когда они были закончены, мы вернулись в Мадрид. Неподалеку от ворот столицы кавалер вышел из экипажа и кружным путем привел меня на кладбище кармелиток. Там он показал мне урну черного мрамора. На пьедестале мерцало имя Леоноры Авадоро. Я оросил надгробье горестными слезами и несколько раз возвращался к нему, прежде чем пошел поздороваться с княжной. Она не поставила мне этого в вину, напротив, в первую же нашу встречу после моего возвращения проявила ко мне симпатию, граничащую с нежностью. Княжна провела меня в задние комнаты своего дома и показала ребенка в колыбели. Волнение мое достигло высочайшей степени. Я упал на колени, княжна подала мне руку и велела подняться, после чего жестом приказала уйти.

На следующий день я побывал у министра, который представил меня его королевскому величеству. Толедо, отправляя меня в Неаполь, искал повода, чтобы исходатайствовать для меня какую-нибудь милость. Я был удостоен звания рыцаря ордена Калатравы. Хотя это отличие и не ставило меня на равную ногу с первейшими вельможами, однако весьма ощутимо к ним приближало. С тех пор княжна, герцогиня Сидония и Толедо всячески старались доказать, что считают меня равным себе. Наконец, им я был обязан всей моей судьбой, поэтому они с приятным чувством удовлетворения взирали на мой стремительный взлет.

Вскоре затем княжна Авила велела мне уладить некое дело, которое было у нее в Совете Кастилии. Я выполнил ее поручение с осмотрительностью, которая еще более увеличила уважение ко мне со стороны моей покровительницы. С каждым днем княжна становилась ко мне все благосклонней. И тут начинается удивительнейшая часть всей этой истории.

Возвратившись из Италии, я перебрался в старую свою квартиру у кавалера Толедо, но тем не менее сохранил прежнюю, на улице Ретрада. Я оставил там слугу, которого звали Амвросио. Дом напротив, тот самый, в котором меня обвенчали, был заперт, в нем никто не жил. Однажды утром пришел Амвросио, прося меня, чтобы я прислал на его место кого-нибудь похрабрее, потому что в доме напротив после полуночи творятся престранные вещи. Я хотел, чтобы он мне объяснил, в чем состоят эти явления, но Амвросио стал уверять меня, что со страху ни на что не смотрел, что вообще ни за какие сокровища на свете не решился бы провести ночь в моем доме ни сам, ни вместе с кем-нибудь другим.

Слова эти возбудили мое любопытство. Я решил в ближайшую же ночь своими глазами во всем убедиться. Внутри дома оставалось еще немного мебели, я перебрался туда после ужина. Велел одному из слуг лечь спать в прихожей, сам же занял комнату, окна которой смотрели на прежний дом Леоноры. Я выпил несколько чашек черного кофе, чтобы не заснуть, и дождался полночи. Это был час, когда, по словам Амвросио, появлялись духи. Чтобы их не спугнуть, я задул свечу. Вскоре в доме напротив я увидел свет, который переходил с этажа на этаж и из комнаты в комнату.

Жалюзи не позволяли мне видеть, каков источник этого света, однако на следующий день я пошел к княжне за ключами от ее дома и отправился его осмотреть. Я не нашел никакой утвари, никакого следа чьего бы то ни было пребывания. Отцепил по одной жалюзи на каждом этаже и ушел.

Вечером я отправился на свой наблюдательный пункт, а в полночь тот же самый свет вновь вспыхнул в доме напротив. На этот раз, однако, я приметил, откуда исходил этот свет. Женщина в белом со светильником в руках медленным шагом обошла все комнаты первого этажа, перешла на второй и исчезла. Светильник слишком тускло озарял ее, чтобы я мог различить черты ее лица, однако по светлым волосам я узнал Леонору.

На следующий день я поспешил к княжне, но не застал ее дома. Пошел в комнату моей дочери; нашел там нескольких женщин, необычайно смущенных и встревоженных. Сперва они не хотели мне ничего сказать, потом кормилица призналась, что ночью вошла какая-то женщина в белом со светильником в руке; она долго глядела на ребенка, благословила его и ушла. Потом княжна возвратилась домой, велела меня позвать и сказала:

– У меня есть известные причины, по которым я не хочу, чтобы твое дитя дольше оставалось здесь. Я велела, чтобы ребенку приготовили жилье в доме по улице Ретрада. Там с этих пор дитя твое будет жить с кормилицей и женщиной, которую считают его матерью. Я хотела тебе в этом самом доме предложить квартиру, но боюсь, что это может стать причиной ненужных толков.

Я ответил ей, что сохраню жилище напротив и иногда буду там ночевать.

Мы исполнили волю княжны и перенесли ребенка в дом по улице Ретрада. Я позаботился, чтобы девочку поместили в комнате, выходящей на улицу, и чтобы не запирали жалюзи. Когда пробило полночь, я подошел к окну. Увидел в комнате напротив ребенка, спящего рядом с кормилицей. Женщина в белом появилась со светильником в руке, приблизилась к колыбели, долго глядела на девочку, благословила ее, после чего подошла к окну и стала пристально смотреть на меня. Миг спустя она вышла, и я увидел свет во втором этаже; наконец она выбралась на крышу, легко пробежала по ней, перепрыгнула на соседнюю крышу и исчезла с глаз моих.

Признаюсь, что я был сильно всем этим смущен. На следующий день я с нетерпением дожидался полночи. Как только пробило двенадцать, я сел около окна. Вскоре я увидел уже не женщину в белом, а какого-то хромоногого карлика с синеватым лицом; вместо одной ноги у него была деревяшка, в руке он держал светильник. Он приблизился к ребенку, внимательно всмотрелся в него и потом, поджав ноги, уселся в окне и начал столь же внимательно ко мне присматриваться. Вскоре он соскочил с окна или, вернее, соскользнул на улицу и стал стучаться у моих дверей. Стоя у окна, я спросил его, кто он и что ему нужно. Вместо ответа он сказал:

– Дон Хуан Авадоро, возьми шпагу и следуй за мной.

Я поступил, как он хотел, спустился на улицу и увидел карлу в двадцати шагах передо мной, ковыляющего на своей деревяшке и указывающего мне дорогу фонарем. Пройдя около ста шагов, он свернул влево и ввел меня в заброшенную часть города, которая простиралась между улицей Ретрада и рекой Мансанарес. Мы прошли под сводом и оказались на патио, усаженном деревьями. Патио – это дворик, в который не въезжают экипажи. В глубине дворика находился маленький готический фасад, представляющий собою как бы вход в некую часовню. Из-за колонны показалась женщина в белом, карлик осветил фонарем мое лицо.

– Это он! – воскликнуло привидение. – Он самый, мой муж! Мой дражайший супруг!

– Госпожа, – ответил я, – я был убежден, что ты скончалась.

И в самом деле, это была Леонора, я узнал ее по звуку голоса, а еще больше по страстным объятиям, из-за внезапности коих я не задумался даже над необычностью этого события. Впрочем, у меня не было на это времени, ибо Леонора тут же выскользнула из моих объятий и растворилась во мгле. Я не знал, как мне быть; к счастью, карлик осветил мне дорогу своим фонарем, и я последовал за ним через развалины и по заброшенным улицам, как вдруг фонарь его погас. Я стал призывать карлика, но он не отвечал на мои крики; ночь была совершенно непроглядная, и я решил лечь на землю и дождаться утра.

Проснулся я, когда солнце было уже высоко. Я лежал под сенью урны из черного мрамора, на которой я прочел надпись золотыми буквами: «Леонора Авадоро». Не было сомнений, я провел ночь у надгробья моей жены. Я вспомнил происшедшие события, и признаюсь, что воспоминание о них сильно меня смутило. С давних пор уже я не приближался к суду покаяния. Я пошел к театинцам и попросил в исповедники моего деда, фра Херонимо. Мне сказали, что он занемог, и я попросил поэтому дать мне другого исповедника. Я спросил у него, могут ли злые духи принимать человеческий образ.

– Несомненно, – отвечал он. – Святой Фома в своей «Сумме» упоминает о призраках подобного рода. Дело тут идет об исключительном грехе, который не всякий исповедник вправе отпустить. Когда человек долго не причащается, дьяволы приобретают необычайное влияние на него; они являются ему в образе женщин и вводят его в искушение. Если ты полагаешь, сын мой, что повстречал такие видения, то отправляйся к великому исповеднику. Не трать времени, никто не знает своего смертного часа.

Я отвечал, что мне было дивное явление, которое, может быть, оказалось только обманом чувств, после чего попросил его, чтобы он позволил мне прервать исповедь.

Я пошел к Толедо, который объявил, что поведет меня на обед к княжне Авиле, где будет также герцогиня Сидония. Он заметил, что я рассеян, и осведомился о причине этого. В самом деле, я был задумчив и отвечал на вопросы невпопад. Обед у княжны не развеял моей грусти, однако же веселость Толедо и обеих дам была такой необычайной, что и мое чело разгладилось.

За обедом я заметил многозначительные знаки и улыбки, которые, казалось, относились ко мне. Мы встали из-за стола, но, вместо того чтобы пройти в гостиную, перешли в более отдаленные покои. Затем Толедо запер дверь на ключ и сказал:

– Благородный рыцарь ордена Калатравы, преклони колени перед женщиной, которая вот уже более года – твоя жена. Я надеюсь, ты не скажешь, что догадывался об этом. Люди, которым ты захотел бы рассказать о своих приключениях, могли бы раскрыть тайну, и потом мы больше всего были озабочены тем, чтобы задушить подозрения в зачатке, и до сих пор наши усилия увенчались успехом. Правда, тайны надменного князя Авилы отлично нам послужили. На самом деле у него был сын, которого он хотел узаконить, но сын этот умер, князь же тогда потребовал от дочери, чтобы она никогда не вступала в супружество и таким образом оставила бы все состояние герцогам Сорриенте, которые являются младшей линией князя Авилы.

Высокомерная наша княжна ни за что на свете не признала бы ничьей власти над собой, но с момента нашего возвращения с Мальты высокомерие ее весьма ослабело, и ей грозило полное поражение. К счастью, у княжны Авилы есть подруга, которая является также и твоей подругой, дорогой Авадоро. Она поделилась с ней своими замыслами, и тогда мы втроем составили военный совет. Мы изобрели, а вернее, выдумали Леонору, дочь покойного князя и инфанты, Леонору, которая была всего только княжной, надевшей светлый парик, набеленной и округлившейся при помощи толщинки. Ты, однако, не смог узнать гордой своей повелительницы в скромной воспитаннице кармелиток. Я присутствовал на нескольких репетициях этой роли, и признаюсь, что тоже дал бы себя ввести в заблуждение.

Княжна, видя, что ты отвергаешь самые блестящие матримониальные предложения единственно из желания служить ей, решила сочетаться с тобою браком. Вы – супруги пред лицом Божиим и Церковью, но не перед людьми и напрасно пытались бы доказать факт вашего супружества. Таким образом княжна сдержала слово, данное покойному князю.

Небо освятило ваш союз, вследствие чего княжна вынуждена была провести несколько месяцев в деревне, скрываясь от взоров света. Бускерос прибыл в Мадрид, я велел ему следить за тобой, и под предлогом необходимости ускользнуть от проницательности вездесущего шпиона мы отправили Леонору в деревню. Затем нам удалось послать тебя в Неаполь, ибо мы не знали, как успокоить твои волнения, связанные с состоянием твоей супруги, княжна же только тогда хотела все тебе открыть, когда живое доказательство вашей любви упрочит твои права на нее.

А теперь, дорогой Авадоро, умоляю тебя простить меня. Я вонзил кинжал в твое сердце, сообщив тебе о смерти особы, которая никогда не существовала. Однако искренняя твоя печаль не пропала втуне. Княжна была тронута, убедившись, что ты любил ее в двух столь разных обликах.

Вот уже неделю она жаждет все это раскрыть тебе, но тут вновь вся вина падает на меня. Я настоял, чтобы вызвали Леонору с того света. Княжна согласилась взять на себя роль женщины в белом, но это не она с такой легкостью бегала по крышам. Леонорой этой был маленький трубочист, савояр родом. Этот же плутишка прошлой ночью пришел изображать хромого беса. Он уселся на окне и спустился на улицу с помощью шнура, привязанного к оконной ставне.

Я не знаю, что творилось в подворье у кармелиток, но нынешним утром вновь приказал следить за тобой и узнал, что ты долго стоял на коленях в исповедальне. Я не люблю иметь дела с церковью и страшился, чтобы шутка не зашла слишком далеко. Поэтому я перестал противиться желаниям княжны, и мы решили, что еще сегодня ты обо всем узнаешь.

С такими словами обратился ко мне Толедо, но я мало его слушал. Преклонил колени у ног Мануэлы, сладостное смущение изображалось в ее чертах, я ясно читал в них признание поражения. Свидетелями моей победы были только двое, но это нисколько не обескураживало меня, и счастье мое нисколько не умалялось. Я достиг вершин в любви, в дружбе и даже в самоупоении. Что за миг для молодого человека!

Когда цыган досказывал эти слова, ему дали знать, что пора заняться делами табора. Я обратился к Ревекке и заметил ей, что мы выслушали повествование о сверхъестественных приключениях, которые, однако, были истолкованы нам самым обычным образом.

– Ты прав, – ответила она, – быть может, и твои приключения окажется возможным объяснить таким же образом.

День пятьдесят седьмой

Продолжение истории цыганского вожака

Вы вспоминаете мой обед в обществе княжны, герцогини Сидонии и моего друга Толедо, обед, за которым я впервые узнал, что высокомерная Мануэла – моя жена. Нам подали экипажи, и мы отправились в замок Сорриенте. Там меня ждал новый сюрприз. Та самая дуэнья, которая прислуживала лже-Леоноре на улице Ретрада, представила мне маленькую Мануэлу. Дуэнью звали донья Росальба, и девочка считала ее матерью.

Замок Сорриенте расположен на берегу Тахо, в одном из самых очаровательных уголков на свете. Однако пленительные чары природы недолго занимали мое воображение. Родительские чувства, любовь, дружба, сладостное доверие, взаимная непритворная учтивость услаждали наше времяпрепровождение.

То, что мы в этой краткой жизни называем счастьем, заполняло все мои мгновения. Так прошло, насколько я помню, около шести недель. Нужно было возвращаться в Мадрид. Поздно вечером мы прибыли в столицу. Я сопровождал княжну до ее дворца и даже ввел ее на лестницу. Она была сильно взволнована.

– Дон Хуан, – сказала она мне, – в Сорриенте ты был супругом Мануэлы, в Мадриде ты еще вдовец после кончины Леоноры.

Когда она произносила эти слова, я заметил какую-то тень, мелькнувшую за перилами лестницы. Я схватил тень за шиворот и подтащил к фонарю. Загадочная тень оказалась не кем иным, как доном Бускеросом. Я уже собрался было вознаградить его за шпионство, когда один взгляд княжны удержал мою руку. Взгляд этот не ускользнул от внимания Бускероса. Он состроил привычную дерзкую мину и сказал:

– Госпожа, я не смог воспротивиться искушению взглянуть на миг на совершенство твоей особы, и, конечно, никто не обнаружил бы меня в моем убежище, если бы сияние твоей красоты, как самое солнце, не озарило бы сии ступени.

Сказав этот комплимент, Бускерос поклонился чуть не до земли и ушел.

– Боюсь, – сказала княжна, – не донеслись ли мои слова до любопытных ушей этого негодяя. Иди, дон Хуан, поговори с ним и постарайся, чтобы у него в голове не укрепились ненужные догадки.

Случай этот, казалось, сильно обеспокоил княжну. Я покинул ее и нашел Бускероса на улице.

– Милостивый пасынок мой, – сказал он мне, – ты чуть было не исколотил меня палкой и, без сомнения, поступил бы очень худо. Прежде всего, ты нарушил бы долг почтения по отношению ко мне как мужу той, которая была твоей мачехой; затем, ты должен знать, что я уже не второразрядный прислужник, каким ты меня некогда знавал. С тех пор я выбился в люди, и кабинет министров и даже двор узнали цену моим талантам. Герцог Аркос вернулся из Лондона и теперь в фаворе. Госпожа Ускарис, прежняя его возлюбленная, овдовела и в тесной дружбе с моей женой. Теперь мы задираем нос и никого не боимся.

Но ты, любимый пасынок мой, объясни, что такое тебе говорила княжна? Мне казалось, вы отчаянно боялись, чтобы я вас не подслушал. Предупреждаю тебя, что мы не слишком любим ни князей Авила, ни герцогов Сидония, ни даже самого твоего Толедо, этого баловня судьбы и женщин! Госпожа Ускарис не может ему простить, что он ее бросил. Я никак не пойму, зачем это вы ездили в Сорриенте; однако во время вашего отсутствия вами тщательно занимались. Вы об этом ничего не знаете, вы невинны как младенцы. Маркиз Медина, действительно ведущий свой род от герцогов Сидония, жаждет для своего сына титула герцога и руки молодой герцогини. Малютке еще не исполнилось одиннадцати, но это не беда. Маркиз с давних пор находится в дружбе с герцогом Аркосом, который, как известно, является любимцем кардинала Портокарреро[291]291
  Портокарреро Луис Мануэль Фернандес (1635–1709) – кардиналархиепископ Толедо, в 1699 г. ставший первым министром Карла II.


[Закрыть], а этот последний – человек всесильный при дворе – как-нибудь уж все это устроит; ты можешь заверить в этом свою княжну.

Но погоди еще, милостивый государь, пасынок мой, не думай, что я не узнаю в тебе маленького нищего с паперти Святого Роха. Ты, впрочем, был тогда не в ладах со святейшей инквизицией, а я мгновенно становлюсь нелюбопытным, когда заходит речь о делах, имеющих касательство к сему трибуналу. А теперь прощай, до свиданья!

Бускерос ушел, я же убедился, что он по-прежнему такой же пролаза и все так же навязчив, с той только разницей, что теперь он подвизается в гораздо более высоких сферах.

На следующий день я обедал с княжной, герцогиней Сидонией и Толедо. Я сообщил им о вчерашнем моем разговоре. Рассказ мой произвел большее впечатление на слушателей, нежели я ожидал. Толедо, который не был уже столь красив, как прежде, и не имел уже прежнего вкуса к поклонницам, охотно попытался бы удовлетворить свою жажду почестей, но, к несчастью, министр, на которого он возлагал надежды, граф Оропеса, оставил службу. Поэтому он подумал о том, чтобы избрать другой путь. Возвращение герцога Аркоса и та милость, в которой герцог был у кардинала, отнюдь не радовали Толедо.

Герцогиня Сидония, казалось, с ужасом ожидала мгновения, когда она станет пользоваться лишь пожизненной рентой. Княжна Авила же всякий раз, как при ней упоминали о дворе или о милостях двора, принимала еще более надменный вид, чем когда-либо прежде. В такие мгновения я замечал, что неравенство состояний дает себя чувствовать даже у людей, связанных узами дружбы и доверия.

Спустя несколько дней, когда мы обедали у герцогини Сидонии, конюший герцога Веласкеса сообщил нам, что нас посетит его господин. Карлос Веласкес был тогда в расцвете сил. Лицо у него было прекрасное, а французский наряд, от которого он так никогда не пожелал отказаться, выгодно отличал его от других. Выговор также отличал его от испанцев, которые часто почти ничего не говорят и, должно быть, именно поэтому столь привязаны к гитарам и сигарам. Веласкес, напротив, свободно переходил с предмета на предмет и всегда находил удобный случай, чтобы сказать какую-нибудь изящную любезность по адресу наших дам.

Несомненно, Толедо был гораздо умнее Веласкеса, но разум проявляется время от времени, говорливость же, напротив, совершенно неисчерпаема.

Беседа с Веласкесом очень пришлась нам по вкусу, он сам даже заметил, что слушатели его к нему неравнодушны. Тогда, обратившись к герцогине Сидонии, он с громким смехом сказал:

– В самом деле, я должен признать, что это было бы восхитительно.

– О чем это вы? – спросила герцогиня.

– Да, сударыня, – ответил Веласкес, – вы красивы и молоды так, как многие другие женщины, но, без сомнения, вы были бы самой молодой и самой красивой изо всех тещ.

Герцогиня до сих пор никогда не задумывалась об этом. Ей было двадцать восемь. Очень юные женщины были гораздо моложе ее; таким образом, это был бы новый способ помолодеть.

– Верь мне, госпожа, – прибавил Веласкес, – я говорю чистейшую правду. Король велел мне просить у тебя руки твоей дочери для молодого маркиза Медины. Его королевское величество чрезвычайно жаждет, чтобы высокий род ваш не угас. Все гранды умеют ценить эту заботливость. Что же касается тебя, госпожа, то ничто не может сравниться с прелестной живой картиной, какую представила бы ты, ведя свою дочурку к алтарю. Всеобщее внимание должно будет разделиться между вами обеими. На твоем месте я появился бы в таком же наряде, как наряд дочери: в белом атласном платье, расшитом серебром. Я советую выписать материю из Парижа. Я укажу госпоже на сей предмет наимоднейшие лавки. Я обещал уже нарядить жениха на французский лад, он будет в светлом парике. Прощайте, сударыня; Портокарреро хочет использовать меня для поручений; я жажду, чтобы он всегда давал мне поручения столь же приятные, как это.

Сказав это, Веласкес взглянул поочередно на обеих дам, давая каждой из них понять, что она произвела на него большее впечатление, нежели ее соседка, поклонился несколько раз, крутнулся на пятке и отбыл. Тогда во Франции это почему-то называлось изысканными великосветскими манерами.

После ухода герцога Веласкеса наступило долгое молчание. Дамы погрузились в размышления о платьях, расшитых серебром, Толедо же, по-видимому, начал размышлять относительно обстоятельств, в которых тогда находилась Испания, и наконец воскликнул:

– Как это, неужели он не собирается воспользоваться услугами никого, кроме подобных Аркосов и Веласкесов, самых легкомысленных людей во всей Испании? Если французская партия так понимает эти вещи, придется обратить свои взоры к Австрии.

И в самом деле, Толедо тотчас же отправился к графу Гарраху[292]292
  Гаррах Фердинанд Бонавентура (1637–1706) – одно время был императорским послом в Мадриде.


[Закрыть], который был тогда послом австрийского императора в Мадриде. Дамы покатили на Прадо, я же последовал за ними верхом.

Вскоре мы встретили богатейший экипаж, в котором, важничая, расположились госпожа Ускарис и госпожа Бускерос. Герцог Аркос ехал рядом с ними верхом. Бускерос, который также верхом спешил за герцогом, в тот день получил орден Калатравы и носил его на груди. Я остолбенел от этого зрелища.

У меня был орден Калатравы, и я полагал, что мне дали его в награду за мои заслуги и более всего за прямоту и честность в поведении, которые привлекали ко мне сердца знатных и могущественных друзей. Теперь, видя такой же орден на груди человека, которого я презирал больше всех на свете, я, признаюсь вам, был совершенно сбит с толку. Я застыл на месте как прикованный, когда увидел экипаж госпожи Ускарис. Объехав кругом Прадо и видя меня по-прежнему на том самом месте, где перед тем покинул, Бускерос приблизился ко мне и доверительно заметил:

– Теперь ты убеждаешься, друг мой, что разные пути приводят к одной и той же цели. И я, так же точно как и ты, сделался кавалером ордена Калатравы.

Я задрожал от негодования.

– Признаю и убеждаюсь, – отвечал я, – но являешься ты или не являешься кавалером, сеньор Бускерос, предупреждаю тебя, что если я когда-нибудь встречу тебя шпионящим в домах, в которых я бываю, то я поступлю с тобой как с последним прохвостом.

Бускерос состроил сладчайшую мину и сказал:

– Возлюбленный мой пасынок, я должен был бы потребовать от тебя объяснений, но я не могу на тебя гневаться и всегда буду твоим другом. В доказательство этого я хотел бы потолковать с тобой о некоторых необычайно важных обстоятельствах, касающихся тебя, – в частности, касающихся и княжны Авилы. Если это тебя интересует и ты хочешь послушать, отдай твою лошадь стремянному и пойдем со мной в соседнюю кондитерскую.

Движимый любопытством и заботой о спокойствии дорогой моему сердцу особы, я дал себя уговорить. Бускерос велел принести прохладительные напитки и понес нечто совершенно бессвязное. Мы были одни, вскоре, однако, явилось несколько офицеров валлонской гвардии. Они присели к столу и приказали принести шололаду.

Бускерос склонился ко мне и вполголоса сказал:

– Дорогой друг, ты немного разгневался, так как думал, что я с дурными целями прокрался в переднюю к княжне Авиле; однако же я услышал там несколько слов, которые с тех пор все время вертятся у меня в голове.

Тут проныра Бускерос стал смеяться во весь рот, то и дело искоса посматривая на валлонских офицеров, после чего продолжал следующим образом:

– Возлюбленный мой пасынок, княжна говорила тебе: «Там супруг Мануэлы, здесь ты вдовец после кончины Леоноры».

Сказав это, Бускерос снова начал хохотать, да так, что чуть не лопнул, и при этом все время поглядывал на валлонов. Несколько раз он повторил ту же игру. Валлоны встали, отошли в угол и явно заговорили о нас. Тогда Бускерос внезапно сорвался с места и, ни слова не говоря, вышел. Валлоны подошли к моему столику, и один из них, обращаясь ко мне с превеликой любезностью, произнес:

– Мои товарищи и я хотели бы узнать, что ваш спутник усмотрел в нас столь необыкновенно смешного?