Текст книги "Рукопись, найденная в Сарагосе"
Автор книги: Ян Потоцкий
Жанр: Литература 19 века, Классика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 23 (всего у книги 49 страниц)
День двадцать восьмой
Все мы довольно рано собрались к завтраку. Ревекка, видя, что вожак не слишком занят, просила его продолжить свой рассказ, что он и сделал в следующих словах:
Продолжение истории цыганского вожака
В самом деле, на следующий день герцогиня принесла мне письмо, о котором прежде упомянула и которое гласило следующее:
Продолжение истории герцогини Медины Сидонии
Герцог Медина Сидония – маркизу де Валю Флориде.
Ты найдешь, дорогой друг, в шифрованных депешах продолжение наших переговоров. А в этом письме я хочу тебе рассказать о том, что творится при этом дворе святош и распутников, при коем я обречен пребывать. Один из моих людей довезет это письмо до границы, и поэтому я могу писать тебе откровенней, чем обычно.
Король дон Педро де Браганца[182]182
Дон Педро де Браганца – король Португалии (1683–1706), представитель династии Браганца, царствовавшей в 1640–1910 гг.
[Закрыть] постоянно превращает монастыри в арену своих любовных шашней. Он покинул теперь игуменью урсулинок ради аббатисы ордена салезианок. Его королевское величество желает, чтобы я сопровождал его в этих амурных паломничествах, что я и вынужден делать ради нашего общего блага. Король беседует с аббатисой, отделенный от нее несокрушимой решеткой, которая, как говорят, не без помощи тайных пружин, падает под мощной дланью всесильного монарха.
Мы все, кто его сопровождает, расходимся по комнатам для бесед, где нас принимают младшие монахини. Португальцы находят особую приятность в разговоре с монахинями, возгласы которых столь же бездумны и бессмысленны, как пение пташек в клетках, живущих, подобно им, под замком. Однако же интересная бледность дев, принявших постриг, их набожные вздохи, чувствительное применение религиозного языка, их простодушное неведение и мечтательные порывы – все это производит на молодых господ лисабонского двора впечатление, какого они давно уже не испытывают в обществе светских дам.
Все в этих приютах и обителях – упоение души и чувства. Воздух благоухает нежнейшим ароматом цветов, возложенных около святых изваяний; за решетками видны дышащие благовониями уединенные спальни; звуки светской гитары смешиваются с аккордами церковных органов, и все заглушает нежное воркование младости, напирающей с обеих сторон на решетки. Вот какие нравы царят в португальских монастырях.
Что до меня, то я лишь в течение краткого времени мог предаваться этим нежным безумствам, ибо страстные слова любви мгновенно воскрешают в моем уме картины преступления и убийства. А я ведь совершил только одно убийство: убил друга, человека, который тебе и мне спас жизнь.
Распутные нравы большого света стали причиной этих злосчастных событий, которые осквернили мое сердце в годы расцвета, когда душа моя, казалось, должна была открыться для счастья, добродетели и, конечно, для чистой любви. Но чувство это не могло возникнуть среди таких жестоких впечатлений. Сколько раз я слышал разговоры о любви, столько раз мне казалось, что кровь выступает у меня на ладонях. Однако я ощущал потребность в любви, и то, что, может быть, породило бы любовь в моем сердце, превратилось в чувство благосклонности, которое я старался распространить вокруг себя.
Я любил свое отечество и более всего наш храбрый испанский народ, преданный престолу и алтарю, верный долгу чести. Испанцы платили мне взаимностью, и при дворе полагали, что я слишком любим. С тех пор, в почетном изгнании, я как мог служил стране своей и издалека стремился действовать ради блага подвластных мне. Любовь к отчизне и человечеству наполняла сердце мое сладостными чувствами.
Что же до другой любви, которой я должен был украсить весну моей жизни, чего же я могу от нее ожидать теперь? Я решил завершить собою род Медина Сидония. Я знаю, что дочери многих грандов жаждут сочетаться со мной браком, но не ведают, что предложение руки моей было бы ужасным даром. Мой образ мыслей не согласуется с нынешними нравами. Отцы наши считали своих жен сокровищницами своего счастья и чести. В старой Кастилии кинжал и яд карали супружескую измену. Я нисколько не порицаю своих предков, но не хотел бы и подражать им; а посему, конечно, лучше, что мой род прекратится с моей кончиною.
Когда отец мой дошел до этого места, он, казалось, заколебался и не хотел читать далее, но я начала его так настойчиво упрашивать, что он не смог сопротивляться моим мольбам и продолжал следующим образом:
Я радуюсь вместе с тобою счастью, которое тебе приносит общество прелестной Элеоноры. Ум в этом возрасте должен принимать очаровательные формы. То, что ты о ней пишешь, доказывает, что ты счастлив с ней; от этого сознания я и сам становлюсь гораздо счастливее.
При этих словах я не могла сдержать восторга, бросилась к отцу и стала его обнимать; я была уверена, что составляю его счастье. И сладчайшая мысль эта наполнила меня чувством неизъяснимой радости.
Когда прошли первые мгновения восторга, я спросила отца, сколько лет герцогу Медине Сидонии.
– Он, – ответил отец, – пятью годами моложе меня, но принадлежит к людям, которые никогда не старятся.
Я была в возрасте, в котором юные девушки вовсе не задумываются о возрасте мужчины. Мальчик четырнадцати лет мне, четырнадцатилетней, как и он, показался бы ребенком, недостойным внимания. Отца я вовсе не считала стариком; поэтому герцог, который был на пять лет моложе, был в моих глазах совсем молодым человеком, чуть ли не юношей. Это было первое представление, которое у меня о нем сложилось, и позднее оно во многом решило мою судьбу.
Потом я спросила, что это за убийство, о котором упоминает герцог. При этих словах отец мой нахмурился и, несколько поразмыслив, молвил:
– Дорогая Элеонора, это события, близко касающиеся того, что разлучило меня с твоею матерью. Я не должен был тебе об этом говорить, но раньше или позже твое любопытство обратится в этом направлении, так пусть же, вместо домыслов о предмете, столь же щекотливом, сколь и печальном, я расскажу тебе все сам.
После такого вступления отец так поведал мне о событиях своей жизни:
История маркиза де Валя Флориды
Ты прекрасно знаешь, что род Асторгас угас с кончиной твоей матери. Семейство это вместе с родом Валь Флорида принадлежало к старейшим в Астурии. Всеобщие пожелания всей провинции предназначали мне руку и сердце донны Асторгас. Заранее приученные к этой мысли, мы стали питать взаимные чувства, которые должны были утвердить наше супружеское счастье. Однако различные обстоятельства были причиной тому, что союз наш был заключен позднее, чем предполагалось; я женился только на двадцать пятом году.
Спустя шесть недель после нашей свадьбы я заявил жене, что так как все мои предки служили в армии, то честь повелевает мне пойти по их стопам и что, наконец, во многих гарнизонах Испании можно вести жизнь гораздо более приятную, чем в забытой богом Астурии. Госпожа де Валь Флорида отвечала, что всегда будет согласна с моим мнением, если речь пойдет о чести нашего семейства. Было решено, что я поступаю на военную службу. Я написал министру и получил эскадрон в полку герцога Медины Сидонии; полк этот стал на постой в Барселоне. Там ты и появилась на свет, дитя мое.
Вспыхнула война; нас отправили в Португалию, на соединение с армией дона Санчо де Сааведры. Военачальник этот в той войне особенно прославился битвой под Вила-Маргой. Наш полк, тогда сильнейший в целой армии, получил приказ уничтожить английскую колонну, которая составляла левое крыло неприятеля. Дважды мы атаковали безрезультатно и уже готовились к третьей атаке, когда вдруг среди нас появился рыцарь во цвете лет, облаченный в великолепные латы.
– За мной! – воскликнул он. – Я ваш полковник, герцог Медина Сидония!
И в самом деле, хорошо, что он назвал себя, ибо мы готовы были принять его за ангела смерти или за какого-нибудь пресветлого князя небесного воинства, ибо было в нем нечто сверхъестественное и неземное.
На сей раз мы разгромили английскую колонну, и слава этого дня всецело принадлежала нашему полку. Я могу смело заявить, что после герцога отважней всех сражался я. Столь лестное свидетельство я получил от моего начальника, который тут же оказал мне честь просить моей дружбы. Это не было пустой любезностью с его стороны. Мы сделались истинными друзьями: герцог никогда не обращался со мной свысока, я же никогда не опускался до лести. Испанцев упрекают в известной надменности в обхождении, однако, естественно избегая фамильярности, мы умеем быть гордыми без кичливости и учтивыми без искательства.
Победа под Вила-Маргой открыла множество вакансий. Герцог стал генералом, мне же – прямо на поле брани – присвоили звание подполковника и первого адъютанта.
Нам дали опасное поручение – помешать неприятелю форсировать Дуэро. Герцог занял удобную позицию и весьма долго ее удерживал, но наконец все английское войско ринулось на нас. Численное превосходство не могло заставить нас отступить; началось ужасное кровопролитие, и наша гибель была уже неминуемой, как вдруг некий Ван Берг, командир валлонских рот, подоспел к нам на помощь с тремя тысячами солдат. Он явил чудеса отваги и не только вызволил нас из опасного положения, но благодаря ему поле брани осталось за нами. Впрочем, невзирая на это, мы на следующий день соединились с главными частями нашей армии.
Когда мы так отступали вместе с валлонами, герцог подошел ко мне и сказал:
– Дорогой Валь Флорида, я знаю, что число два наиболее приличествует дружбе и невозможно превзойти это число, не оскорбляя священных законов сего чувства. Однако я полагаю, что важная услуга, оказанная нам Ван Бергом, позволяет нам сделать для него исключение. Мне кажется, что признательность велит нам предложить ему нашу дружбу и допустить его третьим к тем узам, какие связуют нас.
Я был согласен с герцогом, который отправился к Ван Бергу и предложил ему нашу дружбу с достоинством, соответствующим значению, которое он придавал званию друга. Ван Берг удивился не на шутку и сказал:
– Ваша герцогская милость оказывает мне непомерно большую честь. Должен вас предупредить, что я имею обыкновение ежедневно напиваться до положения риз; если же я по чистейшей случайности не пьян, то веду чрезвычайно крупную игру. Поэтому, если ваша милость питает отвращение к подобного рода обычаям, не думаю, что наш дружеский союз будет особенно долговечен.
Эта отповедь смутила герцога, впрочем, миг спустя он рассмеялся, заверил Ван Берга в своем уважении к нему и обещал, что употребит при дворе все свое влияние, чтобы выхлопотать для него как можно более щедрую награду. Ван Берг, однако, всему предпочитал наличные. Король даровал ему баронат Делен, расположенный в округе Малин[183]183
Малин – один из крупнейших городов Фландрии.
[Закрыть]; Ван Берг в тот же день продал этот баронат Вальтеру ван Дику, антверпенскому мещанину и армейскому поставщику.
Мы стали на зимние квартиры в Коимбре[184]184
Коимбра в описываемое время действительно была маленьким городом, лишь впоследствии превратившимся в один из культурных центров Португалии.
[Закрыть], одном из прекраснейших городов Португалии. Госпожа де Валь Флорида прибыла ко мне; она любила светскую жизнь, а посему я и распахнул двери нашего дома для достойнейших офицеров армии. Однако герцог и я мало предавались шумным забавам света; гораздо более важные дела занимали все наше время.
Добродетель была кумиром молодого герцога Сидонии, всеобщее благо – его мечтою. Мы размышляли о положении Испании и строили планы ее грядущего благоденствия. Ради того чтобы осчастливить испанцев, мы стремились сперва вселить в них любовь к добродетели и отвратить их от неумеренного корыстолюбия, что ни в коей мере не представлялось нам затруднительным. Мы намеревались также воскресить старинные рыцарские традиции. Каждый испанец должен был быть столь же верен жене своей, как и королю, и каждый должен был иметь товарища по оружию. Мы с герцогом уже стали соратниками и были убеждены, что свет будет когда-нибудь говорить о нашем союзе и что благородные умы, идя по нашим стопам, продолжат для всех прочих смертных стезю добродетели.
Стыдно мне, милая Элеонора, рассказывать тебе о подобных сумасбродствах, но с давних пор уже замечено, что юноши, предающиеся мечтаниям, становятся со временем полезными и даже незаурядными людьми. И напротив, юные Катоны, рассудочные не по летам, не в силах никогда возвыситься над своекорыстными расчетами. Бессердечие стесняет их разум и лишает их возможности стать не говорю уже – государственными людьми, но даже и полезными гражданами. Правило это почти не знает исключений.
Вот так, устремляя воображение наше по путям добродетели, мы тешили себя надеждой, что возродим когда-нибудь в Испании век Сатурна и Реи[185]185
Век Сатурна и Реи – легендарный «золотой век» человечества.
[Закрыть]. А между тем Ван Берг в меру своих возможностей создавал собственный золотой век. Он продал баронат Делен за восемьсот тысяч ливров и дал слово чести, что не только растратит эти деньги за два месяца пребывания на зимних квартирах, но и, более того, наделает еще на сто тысяч франков долгов. Расточительный наш фламандец рассчитал затем, что, для того чтобы сдержать свое слово, ему следует тратить в день тысячу четыреста пистолей, что было весьма нелегко в таком городишке, как Коимбра. Он испугался мысли, что слишком опрометчиво дал слово, когда же ему замечали, что он может употребить часть денег на помощь бедным и осчастливить множество людей, он отвечал, что поклялся тратить, а отнюдь не раздавать и что чувство собственного достоинства не позволяет ему даже самую мизерную долю этих денег обратить на добрые дела; даже игра ему не может помочь, ибо он ведь может и выиграть; но даже если он и проиграет, то проигранные деньги не могут считаться истраченными.
Столь затруднительное положение, казалось, поставило Ван Берга в тупик; несколько дней он пребывал в рассеянности и наконец нашел способ, который непременно должен был спасти его честь. Он собрал, сколько только мог сыскать, поваров, музыкантов, прыгунов, комедиантов и прочих тружеников развеселого ремесла. Поутру он устраивал великолепную пирушку, вечером – бал и спектакль, и, если вопреки всем его стараниям ему все-таки не удавалось растратить за день тысячу четыреста пистолей, он приказывал остаток вышвырнуть за окно, приговаривая, что подобный поступок тоже зачислится как мотовство.
Успокоив таким образом свою совесть, Ван Берг обретал прежнюю веселость. В сущности, это был чрезвычайно остроумный человек, и он преизящнейшим образом умел защищать свои пороки и чудачества, за которые все на него нападали и которые все вменяли ему в вину. Те рассуждения, в которых он необычайно изощрился, придавали блеск его беседе и отличали его от нас, испанцев, обыкновенно сумрачных и немногоречивых.
Ван Берг нередко бывал у меня вместе со старшими офицерами армии, однако приходил также и в часы, когда меня не было дома. Я знал об этом и нисколько не гневался, ибо воображал, что безграничное доверие к нему с моей стороны убедит его, что я везде и всегда готов видеть в нем желанного гостя.
Прочие же офицеры были совершенно иного мнения, и вскоре поползли слухи, задевавшие мою репутацию. Ни один из этих слухов не достиг моих ушей, однако герцог услышал об этих пересудах и, зная, как я люблю свою жену, по дружбе огорчался за меня. Однажды он отправился к госпоже де Валь Флориде и упал к ее ногам, умоляя, чтобы она не забывала о своем супружеском долге и не виделась с Ван Бергом наедине. Не знаю, какой ему был дан на это ответ.
Засим герцог пошел к Ван Бергу, намереваясь изложить ему подобным же образом, каково положение вещей, и обратить его на путь добродетели. Герцог не застал его дома. Он снова зашел к нему, на сей раз после полудня, в комнате было полно народу, но сам Ван Берг сидел в стороне: он был несколько пьян и легонько встряхивал стаканчик с игральными костями.
Герцог по-дружески подошел к нему и с улыбкой спросил, благополучно ли обстоят дела с его издержками.
Ван Берг метнул на него разгневанный взгляд и ответил:
– Издержки мои предназначены для того, чтобы доставить удовольствие моим друзьям, а вовсе не тем подлецам, которые нагло вмешиваются в то, что их нисколько не касается.
Несколько человек слышали эти слова.
– Должен ли я принять это на свой счет? – молвил герцог. – Ван Берг, изволь немедленно отречься от этих необдуманных слов!
– Я никогда ни от чего не отрекаюсь, – возразил Ван Берг.
Герцог припал на одно колено и молвил:
– Ван Берг, ты оказал мне величайшую услугу, почему же теперь ты хочешь меня опозорить? Заклинаю тебя, признай меня человеком чести.
Ван Берг бросил ему в лицо какое-то оскорбление.
Герцог спокойно встал, выхватил кинжал из-за пояса и, положив его на стол, сказал:
– Обыкновенный поединок не может решить это дело. Один из нас должен умереть, и чем раньше это случится, тем лучше. Бросим кости по очереди; кто выбросит больше, возьмет кинжал и вонзит его прямо в сердце противника.
– Отлично придумано! – воскликнул Ван Берг. – Вот что я называю крупной игрой! Но клянусь, ежели я окажусь в выигрыше, то не стану щадить вашей герцогской милости!
Пораженные зрители застыли на месте, словно окаменев.
Ван Берг взял кубок и выбросил двойную двойку.
– К дьяволу! – вскричал он. – Мне нынче что-то не везет!
Затем герцог швырнул кости и выбросил пятерку и шестерку. Тогда он схватил кинжал и вонзил его в грудь Ван Берга, после чего, обращаясь к зрителям, с таким же хладнокровием сказал:
– Господа, благоволите оказать последнюю услугу этому молодому человеку, геройство которого заслуживало лучшей участи. Что касается меня, то я тотчас же отправлюсь к главному аудитору армии и отдам себя в руки королевского правосудия.
Ты можешь легко вообразить, какой шум наделало это событие повсюду. Герцога любили не только испанцы, но даже наши недруги, португальцы. И когда весть об этом достигла Лисабона, архиепископ этого города, который является в то же время и патриархом Индии, доказал, что дом в Коимбре, где задержали герцога, принадлежит капитулу и с незапамятных времен считается неприкосновенным убежищем, что, следовательно, герцог может спокойно в нем находиться, не опасаясь насильственных действий со стороны светских властей. Герцог был весьма тронут высказанным ему расположением, однако заявил, что не хочет воспользоваться подобной привилегией.
Генеральный аудитор возбудил дело против герцога, но Совет Кастилии признал необходимым вмешаться; великий маршал Арагона[186]186
Великий маршал Арагона – в данном случае великий судья, должность которого существовала и после объединения Кастилии с Арагоном до 1591 г. Обладал неограниченной властью, вплоть до права отмены королевских приказов.
[Закрыть], должность которого ныне упразднена, придерживался мнения, что судить герцога, как уроженца его провинции, принадлежащего к числу древних ricos hombres, должен он. Словом, многие усиленно добивались первенства, ибо каждый хотел его спасти.
Во время всей этой суматохи я ломал себе голову, размышляя об истинных причинах злосчастной дуэли. Наконец какой-то знакомый сжалился надо мной и рассказал мне о поведении госпожи де Валь Флориды. Не понимаю почему, но я воображал, что жена моя может любить только одного меня. Прошло немало времени, прежде чем я убедился, что заблуждаюсь. Наконец явные улики несколько приподняли завесу с очей моих, я пошел к госпоже де Валь Флориде и сказал:
– Я узнал, что твой отец опасно заболел; полагаю, что тебе следует к нему поехать. Кроме того, дочь наша нуждается в твоих заботах, и, как я полагаю, ты, госпожа, навсегда поселишься в Астурии.
Госпожа де Валь Флорида опустила глаза и покорно приняла приговор.
Ты знаешь, что с тех пор мы с твоею матушкой разъехались; впрочем, у матери твоей были тысячи бесценных качеств и даже добродетелей, которым я всегда воздавал должное.
А между тем процесс герцога принял необычайный оборот.
Валлонские офицеры сочли этот процесс делом всенародной важности. Они придерживались мнения, что раз испанские гранды позволяют себе убивать фламандцев, то этим последним следует подать в отставку, дабы перестать служить Испании. Испанцы же доказывали, что это была дуэль, а отнюдь не убийство. Дело зашло настолько далеко, что король приказал созвать хунту, состоящую из двенадцати испанцев и двенадцати фламандцев, не для осуждения герцога, но более для решения, следует ли счесть смерть Ван Берга следствием дуэли или же преднамеренного убийства.
Испанские офицеры голосовали первыми и – как легко можно себе представить – единогласно решили, что это была дуэль. Одиннадцать валлонов были противоположного мнения; они ничем не аргументировали своего суждения, а главное, невероятно кричали. Двенадцатый, который голосовал последним, так как был моложе всех, приобрел уже некоторую почетную известность, участвуя в разбирательствах по поводу щекотливых вопросов чести. Звали его дон Хуан ван Ворден.
Тут я прервал цыгана, говоря:
– Я имею честь быть сыном этого самого ван Вордена и надеюсь, что в твоем рассказе не услышу ничего такого, что могло бы нанести урон его чести.
– Ручаюсь, – возразил цыган, – что я точно повторяю слова, сказанные маркизом де Валем Флоридой его дочери.
– Когда пришла очередь голосовать Хуану ван Вордену, он попросил слова и сказал так:
– Господа, я полагаю, что два обстоятельства определяют сущность дуэли: во-первых, вызов или, при отсутствии вызова, встреча противников; во-вторых, равенство в оружии или же, при отсутствии этого равенства, равные шансы взаимного причинения смерти. Так, например, человек, вооруженный мушкетом, мог бы выйти на дуэль против человека, вооруженного пистолетом, при условии, что один стрелял бы с расстояния в сто шагов, другой же – с расстояния в четыре шага и с непременным предварительным условием, чтобы уже заранее было договорено, кто должен стрелять первым. В настоящем случае одно и то же оружие служило обоим, а посему невозможно требовать большего равенства. Кости не были поддельными, стало быть, налицо было безупречное равновесие шансов причинения смерти. Кроме того, вызов был объявлен во всеуслышание и принят обеими сторонами.
Я, признаюсь, с прискорбием вижу, что поединок, этот благороднейший вид единоборства, низведен до уровня жребия в азартной игре, своего рода забавы, которой человек чести обязан предаваться с величайшей умеренностью. Однако, согласно принципам, которые я изложил в начале своей речи, мне представляется совершенно неоспоримым, что занимающее нас сейчас дело было поединком, а отнюдь не убийством. Так мне повелевает говорить мое убеждение, хотя мне и неприятно, что оно противоречит образу мыслей моих одиннадцати коллег. Будучи абсолютно уверен, что мне угрожает опасность впасть у них в немилость, и стремясь в то же время как можно более мирными средствами предупредить проявления их недовольства, я прошу, чтобы все одиннадцать благоволили оказать мне честь, выйдя со мной на дуэль, а именно – шестеро с утра и пятеро после обеда.
Это предложение произвело величайший шум, однако его все же следовало принять. Ван Ворден ранил шестерых, что дрались с ним с утра, а затем с пятью остальными сел обедать.
После обеда снова взялись за шпаги. Ван Ворден ранил троих, десятый проколол ему плечо, одиннадцатый же пронзил его шпагой навылет и оставил бесчувственным на плацу.
Умелый хирург спас жизнь отважному фламандцу, но никто уже не думал ни о хунте, ни о процессе, и король помиловал герцога Сидонию.
Мы проделали еще одну кампанию, по-прежнему как люди чести, но уже без былого пыла. Несчастье впервые задело нас крылом своим. Герцог, который всегда выказывал большое уважение к отваге и военным дарованиям Ван Берга, теперь упрекал себя в чрезмерно ревностной заботе о моем спокойствии, которая стала причиной столь горестных событий. Он понял, что недостаточно желать добра, а следует, кроме того, обладать умением делать добро. Что до меня, то, подобно многим мужьям, я подавил в себе горе и страдал из-за этого еще больше. С тех пор мы перестали грезить о том, как мы осчастливим нашу пламенно любимую Испанию.
Тем временем был заключен мир, герцог решил отправиться в странствия, мы вместе с ним посетили Италию, Францию и Англию. После возвращения благородный друг мой вошел в Совет Кастилии, а мне при том же Совете была поручена должность референдария.
Время, проведенное в странствиях, а также несколько последующих лет вызвали значительные перемены в образе мыслей герцога. Он не только забыл порывы своей младости, но даже более: осмотрительность стала его любимой добродетелью. Общественное благо, предмет наших юношеских мечтаний, было, как и прежде, его величайшей страстью, но теперь он знал уже, что нельзя свершить все сразу, что следует сперва подготовить умы, по мере возможности скрывая собственные свои средства и цели. Он до такой степени простирал свою осторожность, что в Совете, казалось, никогда не имел собственного мнения и шел за чужим, в то время как коллеги говорили его заветными словами, взлелеянными им в глубине души. Старательность, с которой герцог скрывал от глаз общества свои дарования, выставляла их в еще более ярком свете. Испанцы поняли его и полюбили. Двор приревновал к нему. Герцогу предложили должность посла в Лисабоне. Он знал, что не вправе отказываться, и принял предложение, но при условии, что я стану государственным секретарем.
С тех пор я не видел его больше, но сердца наши всегда вместе.
Когда цыган дошел до этого места своего повествования, ему дали знать, что дела табора требуют его присутствия. Как только он удалился, Веласкес взял слово и сказал:
– Хотя я обращаю все внимание на слова нашего вожака, я тем не менее не в силах уловить в них ни малейшей связи. И в самом деле, я не знаю, кто говорит, а кто слушает. Тут маркиз де Валь Флорида рассказывает свои приключения дочери, которая пересказывает их вожаку, который нам вновь их рассказывает. Это настоящий лабиринт. Мне всегда казалось, что романы и другие произведения подобного рода следует писать и печатать в несколько параллельных столбцов, на манер хронологических таблиц.
– Ты прав, сеньор, – ответила Ревекка. – Итак, например, в одном столбце мы прочли бы, что госпожа де Валь Флорида обманывает своего мужа, а в другом столбце увидели бы, как это событие на него повлияло, что, несомненно, пролило бы новый свет на все повествование в целом.
– Я вовсе не то хотел сказать, – возразил Веласкес. – Но вот, например, герцог Сидония, характер которого я должен исследовать, в то время как я уже видел его на кладбищенских носилках. Так не лучше ли было бы начать с Португальской войны? Тогда во втором столбце я увидел бы доктора Сангре Морено, размышляющего о проблемах врачебного искусства, и уже не удивился бы, видя, что один персонаж потрошит останки другого.
– Ну конечно, – прервала Ревекка, – постоянные неожиданности только лишают рассказ какой бы то ни было занимательности, ибо никогда невозможно угадать, что после чего произойдет!
Тогда я взял слово и сказал, что во время Португальской кампании отец мой был еще чрезвычайно молод и что нельзя было достаточно надивиться той проницательности, какую он проявил в деле герцога Медины Сидонии.
– О чем говорить, – сказала Ревекка, – если бы твой батюшка не начал драться по очереди с одиннадцатью офицерами, могла бы произойти ссора, а посему он правильно сделал, что ее предупредил!
Мне показалось, что Ревекка попросту издевается над нами. Я обнаружил в ее характере нечто насмешливое и скептическое. Я подумал, что, кто знает, не могла ли бы она поведать нам о своих приключениях, нисколько не похожих на историю небесных близнецов, и решил ее об этом спросить. Между тем настало время расставаться, и каждый пошел к себе.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.