Текст книги "Рукопись, найденная в Сарагосе"

При этих словах Бускероса отец мой окончательно сомлел или, вернее, впал в состояние полнейшего оцепенения. Бускерос не заметил этого и продолжал следующим образом:

– Некоторые из этих господ окажут тебе честь, добиваясь приглашения на твои обеды. Именно так, сеньор Авадоро, они окажут тебе эту честь, и я думаю, что не обманусь в тебе. Ты увидишь, как твоя жена умеет принимать гостей. Честное слово, ты не узнаешь смиренной лакировщицы! Ты ничего мне на это не отвечаешь, сеньор Авадоро, и ты прав, что не перебиваешь меня. Так, например, ты любишь испанскую комедию, но готов побиться об заклад, что ты никогда не бывал на итальянской опере, которой восхищается весь двор. Ну ладно, нынче вечером ты пойдешь в оперу и угадай, в чью ложу? В ложу дона Фернандо де Таса, великого конюшего, ни больше ни меньше. Оттуда мы отправимся на бал к тому же самому господину, где ты встретишь все придворное общество. Все будут с тобой беседовать, приготовься отвечать.

Отец мой тем временем пришел в чувство, однако холодный пот выступил у него на лбу, руки окоченели, шею свела судорога, голова упала на подушки, он ужасно вытаращил глаза, из груди его вырвался внезапный вздох – одним словом, у него начались корчи. Бускерос заметил наконец, какие последствия вызвали его слова, стал звать на помощь, сам же отправился на Прадо, куда и моя мачеха вскоре за ним поспешила.

Отец впал в своего рода летаргию. Когда к нему вернулись силы, он перестал узнавать всех, кроме жены и Бускероса. Едва только он их замечал, ярость изображалась в его чертах, в остальном же он был спокоен, молчал и не хотел подниматься с постели. Когда порой ему приходилось ненадолго вставать, он казался озябшим и стучал зубами битый час. Вскоре проявления слабости стали еще разительнее. Больной мог принимать пищу лишь чрезвычайно малыми порциями. Судорожные спазмы сжимали ему горло, язык опух и одеревенел, глаза потеряли блеск, взор сделался блуждающим, а темно-желтая кожа покрылась белыми крапинками.

Я получил доступ к нему в дом, прикидываясь слугой, и, проникнутый грустью, смотрел, как прогрессирует недуг. Тетка Даланоса, которой я открыл свою тайну, бодрствовала при нем ночи напролет, но больной ее не узнавал; что же касается моей мачехи, то видно было, что ее присутствие ему весьма вредит, так что брат Херонимо уговорил ее, чтобы она выехала в провинцию, куда вслед за ней поспешил и Бускерос.

Я придумал последнее средство, которое могло бы вывести отца из злополучной меланхолии, и средство это и в самом деле помогло, хотя и ненадолго. Однажды отец сквозь приоткрытые двери увидел в соседней комнате котел, точь-в-точь как тот, которым он некогда пользовался для приготовления чернил; рядом с котлом был поставлен столик с разными склянками и весами для отмеривания ингредиентов. Тихая веселость озарила лицо моего батюшки, он встал, подошел к столику, попросил поставить ему кресло, но, так как силы его были чрезвычайно подорваны, заниматься приготовлением чернил приходилось кому-нибудь другому; впрочем, отец внимательнейшим образом присматривался к его манипуляциям. Наутро он смог уже сам заняться вожделенной работой, на следующий же день состояние его значительно улучшилось, но спустя несколько дней появилась горячка, совершенно чуждая прежнему течению недуга. Симптомы как будто отнюдь не были тяжкими, однако упадок сил оказался настолько значительным, что больной утратил всякую способность к сопротивлению. Отец мой тихо угас, даже не узнав меня, хотя окружающие всяческими способами пытались напомнить ему о моем существовании.

Так умер человек, который не принес с собою в свет той степени нравственных и телесных сил, которые могли бы обеспечить ему хотя бы заурядную твердость духа. Инстинкт, если можно так выразиться, побудил его избрать себе род прозябания, соответствующий возможностям его робкой души и вялого тела. Он погиб, когда его хотели швырнуть в волны действенного существования.

Но мне пора уже вернуться к собственным моим приключениям. Наконец истек двухлетний срок моего покаяния. Трибунал инквизиции, по ходатайству брата Херонимо, позволил мне вновь называться собственным именем при условии, что я приму участие в экспедиции на мальтийских галерах. С радостью я принял этот приказ, надеясь, что встречусь с командором Толедо уже не как слуга, но почти как равный.

Кстати, мне отчаянно надоели нищенские лохмотья. Я роскошно экипировался, примеряя наряды в доме тетки Даланосы, которая умирала от восхищения. Я выехал на заре, чтобы скрыть от любопытных глаз мою удивительную метаморфозу. Сел на корабль в Барселоне и после непродолжительного плавания прибыл на Мальту. Встреча с кавалером доставила мне большее удовольствие, чем я предполагал. Толедо заверил меня, что маскарад мой никогда его не обманывал и что он намеревался подарить мне свою дружбу, как только я вернусь в первобытное состояние. Кавалер командовал флагманской галерой, он взял меня на борт своего корабля, и мы крейсировали по морю четыре месяца подряд, не нанеся особого урона берберийским корсарам, которые на легких своих суденышках шутя ускользали от нас.

Здесь кончается история моих детских лет. Я поведал вам ее со всеми подробностями, ибо доселе они хранятся в моей памяти. Мне кажется, что я вижу перед собой келью моего ректора у театинцев в Бургосе, а в ней суровую фигуру непреклонного отца Санудо; мне кажется, что я грызу каштаны на паперти храма Святого Роха и простираю руки к благородному Толедо.

Я не поведаю вам с такими же подробностями о приключениях моей молодости. Сколько я ни переношусь воображением в эти чудеснейшие времена моей жизни, я вижу только сумятицу многообразных страстей и слышу раскаты гроз. Завеса глубочайшего забвения скрывает от меня чувства, которые наполняли душу мою и увлекали ее мгновенным счастьем. Правда, я замечаю проблески любви, увенчанной взаимностью, пробивающиеся ко мне сквозь мглу минувших дней, но предметы этой любви смешиваются, и я вижу только отуманенные образы прекрасных, умиленных женщин, веселых девушек, бросающихся мне на шею, обнимая меня лилейными руками, вижу даже, как сумрачные дуэньи, не в силах воспротивиться естественным чарам юности и тронутые зрелищем пылкого и нежного чувства, изменяют своему долгу и соединяют влюбленных, которых им полагалось бы разлучить навеки. Я вижу вожделенную лампу, которой мне подают условный сигнал из окна: потайные лестницы, ведущие меня к заветным дверям. Мгновения эти – наслаждение во всем его могуществе. Бьет четыре, начинает светать, нужно расставаться, ах! и в разлуке тоже есть своя неизъяснимая сладость.

Думается мне, что на всем белом свете история любовных свиданий повсюду одинакова. Повествование мое могло бы показаться вам не особенно занятным, но полагаю, что вы охотно послушаете историю первых моих чувств. Подробности их удивительны, я мог бы даже счесть их чудесными. Сегодня, однако, уже слишком поздно; я должен еще распорядиться делами моего табора, поэтому разрешите мне продолжение отложить на завтра.

День пятьдесят пятый

Мы собрались в обычную пору, и цыган, у которого было свободное время, так продолжал свой рассказ:

Продолжение истории цыганского вожака

Год спустя кавалер Толедо принял на себя главное командование галерами, брат же его прислал ему на расходы шестьсот тысяч пиастров. У Мальтийского ордена было тогда шесть галер, к которым Толедо прибавил еще две, снаряженные им на собственный счет. Рыцарей собралось шестьсот. Это был цвет европейской молодежи. Тогда во Франции как раз начали давать войску форменные мундиры, что дотоле не было в обычае. Толедо дал нам мундир полуфранцузский-полуиспанский. Мы носили пурпурный кафтан, черные латы с мальтийским крестом на груди, брыжи и испанскую шляпу. Этот необыкновенно красивый наряд был нам очень к лицу. Куда мы только ни прибывали, женщины словно прилипали к окнам, дуэньи же бегали с любовными записочками, которые нередко по ошибке отдавали кому-нибудь другому. Ошибки такие становились причиной забавнейших недоразумений. Мы прибывали поочередно во все гавани Средиземного моря, и всюду ожидали нас новые торжества.

В разгаре всех этих торжеств и развлечений начался двадцатый год моей жизни: Толедо был старше меня десятью годами. Великий магистр присвоил ему звание великого бальи и пожаловал ему субприорат Кастилии. Он покинул Мальту, осыпанный этими новыми почестями, и уговорил меня сопровождать его в странствии по Италии. Мы сели на корабль и благополучно прибыли в Неаполь. Не скоро бы мы оттуда выбрались, если бы обворожительного Толедо было так же легко удержать, как легко он давал поймать себя в сети очаровательных прелестниц; но друг мой в высокой степени обладал искусством покидать надоевших возлюбленных, отнюдь не порывая с ними добрых отношений. Таким образом он забросил неаполитанские романы, чтобы завязать новые узы – то во Флоренции и Милане, то в Венеции и Генуе, – так что только на следующий год мы прибыли в Мадрид.

Как только мы оказались в столице, Толедо отправился представиться королеве, а затем, взяв красивейшего скакуна из конюшни своего брата, герцога Лермы, велел оседлать для меня другого, не менее великолепного, и мы поехали на Прадо, где смешались с кавалькадой всадников, гарцующих у дверец экипажей, в которых катались знатные дамы.

Роскошный экипаж привлек наше внимание. Это была открытая коляска, в которой сидели две женщины в полутрауре. Толедо узнал надменную княжну Авилу и подъехал, чтобы поздороваться с нею. Вторая из женщин повернулась к нему, он совершенно не знал ее, и она, казалось, очаровала его своей красотой.

Незнакомка эта была прекрасная герцогиня Медина Сидония, которая, покинув домашнее затворничество, возвращалась в свет. Она узнала прежнего своего узника и приложила палец ко рту, давая знак, чтобы я не выдал ее тайны. Затем она обратила прекрасные очи свои на Толедо, лицо которого выражало серьезность и робость, каких я никогда не замечал в нем ни при ком из женщин. Герцогиня Сидония сообщила, что не вступит уже во второе супружество; княжна Авила же – что никогда не выйдет замуж. Пред лицом столь непреклонно принятых решений следовало признать, что мальтийский рыцарь прибыл необычайно своевременно. Обе строгие дамы необыкновенно мило приняли Толедо, который учтиво поблагодарил их за любезность; а герцогиня Сидония, притворяясь, что видит меня впервые в жизни, успела обратить на меня внимание своей подруги. Таким образом возникли две пары, которые непрестанно встречались в вихре всяческих светских развлечений. Толедо, любимый в сотый раз в жизни, влюбился в первый раз. Я старался сложить знаки внимания к ногам княжны Авилы. Однако, прежде чем я приступлю к рассказу об истории наших отношений с этой дамой, мне следует сказать вам несколько слов о положении, в котором она тогда находилась.

Князь Авила, отец ее, скончался в то время, когда мы с Толедо находились на Мальте. Смерть вельможи всегда производит на людей большое впечатление, его падение волнует их и поражает. В Мадриде помнили инфанту Беатрису и тайную ее связь с герцогом. Стали поговаривать о сыне их, с особой коего были якобы связаны дальнейшие упования и судьбы этого семейства. Полагали, что завещание покойного герцога объяснит эту тайну, но всеобщие ожидания оказались тщетными, ибо завещание ничего не объяснило. Двор хранил молчание, а между тем горделивая княжна Авила явилась в свет еще более надменной, еще более пренебрегая поклонниками и презирая супружество более, чем когда-либо прежде.

Хотя я был из хорошей дворянской семьи, тем не менее, по испанским понятиям, не могло быть и речи о каком бы то ни было равенстве между мною и княжной, к которой я мог приблизиться только как молодой человек, ищущий покровительства, чтобы сделать карьеру. Толедо был как бы рыцарем прекрасной Сидонии, я же – как бы пажом ее подруги.

Подобная роль не могла быть для меня неприятной: я мог, не обнаруживая своей страсти, предупреждать любые желания восхитительной Мануэлы, выполнять ее повеления – одним словом, посвятить себя всецело служению ей. Верно следуя велениям моей повелительницы, я старался ни единым словом, взглядом или вздохом не выдать чувств моего сердца. Боязнь, как бы не оскорбить ее и не вызвать запрета видеться с ней (а такой запрет легко мог после этого возникнуть), придавала силы в обуздании страсти. Герцогиня Сидония старалась, сколько могла, поднять и возвысить меня в глазах своей подруги, но милости, которых она для меня добилась, ограничились только несколькими любезными улыбками, выражающими холодную благосклонность.

Подобное положение длилось более года. Я видел княжну в церкви, на Прадо, получал ее приказания на весь день, но никогда нога моя не переступала порога ее дома. Однажды она велела позвать меня к себе. Я застал ее склонившейся над пяльцами; она окружена была целой свитой прислужниц. Указав мне стул, она бросила на меня надменный взгляд и сказала:

– Сеньор Авадоро, я оскорбила бы память моих предков, кровь которых течет в моих жилах, если бы не использовала все влияние моего семейства, дабы вознаградить тебя за услуги, которые ты ежедневно мне оказываешь. Дядя мой, герцог Сорриенте, сделал мне такое же замечание и жалует тебе место полковника в полку, шефом которого он состоит. Я надеюсь, что ты окажешь ему честь, приняв это звание. Подумай об этом.

– Сударыня, – отвечал я, – я соединил свою будущность с судьбой кавалера Толедо и не жажду иных званий, кроме тех, которые он сам для меня исходатайствует. Что же касается услуг, какие я имею счастье ежедневно оказывать вашей княжеской светлости, то сладчайшей для меня наградой будет позволение не переставать их оказывать.

Княжна ничего мне на это не ответила, только легким кивком дала понять, что я могу быть свободным.

Спустя неделю я вновь был призван к высокомерной княжне. Она приняла меня так же, как в первый раз, и сказала:

– Сеньор Авадоро, я не могу допустить, чтобы ты мог превзойти в великодушии князей Авила, герцогов Сорриенте и прочих грандов, принадлежащих к моему роду. Я собираюсь предоставить тебе новые возможности, благоприятствующие твоему счастью. Некий дворянин, семейство которого предано нашему роду, приобрел значительное состояние в Мексике. У него есть единственная дочь, и он дает ей в приданое миллион…

Я не позволил княжне завершить эти слова и, встав, с негодованием заявил:

– Хотя кровь Авила и Сориенте не течет в моих жилах, однако сердце, какое во мне бьется, расположено слишком высоко, чтобы миллион мог до него дотянуться.

Я хотел уйти, но княжна велела мне остаться, она удалила женщин в соседнюю комнату, оставив двери приотворенными, и сказала:

– Сеньор Авадоро, одну только награду я могу тебе предложить: рвение, которое ты проявляешь, исполняя мои желания, позволяет мне надеяться, что ты на сей раз не откажешься. Речь идет об оказании мне важной услуги.

– В самом деле, – ответил я, – это единственная награда, какая может меня осчастливить. Никакой иной награды я не желаю и, право же, принять не могу.

– Приблизься, – говорила дальше княжна, – я не хочу, чтобы нас слышали в соседней комнате. Авадоро, ты, должно быть, знаешь, что отец мой тайно был супругом инфанты Беатрисы, и, быть может, тебе говорили даже тайком, якобы он имел от нее сына. Мой отец сам распустил эти слухи, чтобы сбить придворных с толку, ибо на самом деле он оставил дочь, которая живет и воспитывается в одном из монастырей неподалеку от Мадрида. Умирая, отец мой открыл мне тайну ее происхождения, о которой она и сама не знает. Он рассказал мне также о замыслах, которые он имел относительно нее, но смерть положила конец всему. Невозможно было бы возобновить всю сеть тщеславных интриг, которую князь сплел ради достижения своих целей. Полного узаконения моей сестры добиться невозможно, и первый же шаг, который бы мы предприняли в этом направлении, мог бы повлечь за собой гибель этой несчастной. Недавно я побывала у нее. Леонора – простая, добрая и веселая девушка. Я полюбила ее от всего сердца, но настоятельница столько наговорила мне о ее необычайном сходстве со мной, что я не смела больше возвращаться туда. Несмотря на это, я намекнула, что искренне жажду ей покровительствовать и что она – один из плодов бесчисленных романов, которые отец мой имел в своей молодости. Несколько дней тому назад мне донесли, что двор начал разузнавать о ней в монастыре; весть эта встревожила меня, и поэтому я решила перевезти ее в Мадрид.

На заброшенной улице, которая даже и называется Ретрада, у меня есть невзрачный домик. Я велела снять дом напротив и прошу тебя, чтобы ты в нем поселился и стерег сокровище, которое я тебе доверяю. Вот адрес твоего нового жилища, а вот письмо, которое ты отдашь настоятельнице урсулинок из Пеньона. Ты возьмешь с собой четырех всадников и экипаж с двумя мулами. Дуэнья приедет с моей сестрой и будет жить с ней под одним кровом. Со всеми делами обращайся к ней, в дом же ты не должен входить. Дочь моего отца и инфанты не должна давать даже мнимых поводов, которые могли бы повредить ее репутации.

Сказав это, княжна легонько кивнула. Это был для меня знак уходить. Я покинул ее и отправился сперва в мое новое жилище, которое показалось мне удобно и даже весьма роскошно обставленным. Я оставил там двух верных слуг и возвратился в жилье, которое занимал у Толедо. Что же касается дома, оставшегося мне в наследство после кончины отца, то я сдал его внаем за четыреста пиастров.

Я осмотрел также дом, предназначенный для Леоноры. Я застал в нем двух служанок и старого слугу семейства Авила, который не носил ливреи. Дом был обильно и изящно обставлен, и там было все, что требуется для порядочного хозяйства.

На следующий день я взял с собой четырех всадников, экипаж и поспешил в монастырь в Пеньон. Меня ввели в помещение для беседы, где настоятельница уже ожидала меня. Она прочла письмо, улыбнулась и вздохнула.

– Сладчайший Иисусе, – сказала она, – сколько же это грехов творится на свете! До чего я счастлива, что его покинула! Например, барышня, за которой ты приезжаешь, кавалер мой, до того похожа на княжну Авилу, что два изображения сладчайшего Иисуса не могут быть так похожи друг на друга. Кто же родители этой юной девушки, ни одна душа не ведает. Покойный князь Авила, Богородица воссияй над его душою…

Настоятельница никогда не прекратила бы своей болтовни, но я дал ей понять, что должен как можно скорее исполнить поручение, и вот она кивнула мне головой, прибавила несколько «увы» и «сладчайший Иисусе», после чего велела мне поговорить с привратницей.

Я отправился к воротам. Вскоре вышли две женщины с закрытыми лицами и, не говоря ни слова, сели в экипаж. Я вскочил на коня и поспешил вслед за ними, также ни к кому не обращаясь. Когда мы прибыли в Мадрид, я несколько опередил экипаж и приветствовал обеих женщин у дверей дома. Сам я не вошел в дом вслед за ними, но отправился в свое жилище, откуда видел, как мои путешественницы устраивались и располагались у себя.

В самом деле, я нашел большое сходство между княжной и Леонорой с той, однако, разницей, что у Леоноры цвет лица был белее, волосы совершенно светлые и фигура немного полней. Так, по крайней мере, мне показалось из моего окна, но из-за того, что Леонора ни на миг не присела, я не смог лучше ее разглядеть. Счастливая, что вырвалась из монастыря, она предавалась неумеренной радости. Обегала дом от чердака до подвалов, восторгаясь хозяйственной утварью, приходя в восхищение от простой глиняной сковородки на трех ножках или котелка. Она задавала тысячу вопросов дуэнье, которая не могла за ней поспеть и заперла наконец жалюзи на ключ, так что я с тех пор уже ничего не видел.

После полудня я пошел к княжне и сообщил ей о своих действиях. Она приняла меня с обычным холодным достоинством.

– Сеньор Авадоро, – сказала она, – Леоноре суждено осчастливить кого-нибудь своею рукой и сердцем. Согласно нашим обычаям, ты не можешь у нее бывать, если даже тебе суждено будет стать ее мужем, однако я скажу дуэнье, чтобы она открывала одну из створок жалюзи со стороны твоих окон, но взамен этого требую, чтобы твои жалюзи были всегда заперты. Ты будешь давать мне отчет обо всех поступках Леоноры, хотя, быть может, знакомство с тобой было бы для нее опасным, в особенности если у тебя такое отвращение к супружеству, какое я несколько дней тому назад в тебе заметила.

– Сударыня, – ответил я, – я говорил только, что в выборе не стану руководствоваться корыстью, хотя, правду сказать, признаюсь, что решил никогда не жениться.

Я вышел от княжны и отправился к Толедо, которому, однако, не поверял своих тайн, после чего вернулся в свою квартиру на улице Ретрада. Жалюзи напротив и даже окна были отворены. Старый слуга Андрадо играл на гитаре, Леонора же танцевала болеро с живостью и изяществом, которых я никогда не ожидал бы от воспитанницы кармелиток, ибо там она провела первые годы жизни и только после смерти князя ее отдали к урсулинкам. Леонора резвилась и проказничала, желая непременно заставить свою дуэнью танцевать с Андрадо. Я не мог надивиться, что у серьезной и холодной княжны такая бойкая и веселая сестра. При всем том их сходство было поразительным. Я безумно любил княжну, поэтому живая картина ее прелестей сильно меня занимала. Когда я так предавался наслаждению, любуясь Леонорой, дуэнья заперла жалюзи, и я больше ничего не увидел.

На следующий день я пошел к княжне и рассказал ей о вчерашних моих наблюдениях. Я не утаил неизъяснимого наслаждения, какое испытал, взирая на невинные забавы ее сестры, осмелился даже приписать мой восторг сходству с княжной, которое я усмотрел в Леоноре.

Слова эти отдаленно напоминали признание в любви. Княжна нахмурилась, взглянула еще холоднее, чем обычно, и сказала:

– Сеньор Авадоро, если и существует сходство между двумя сестрами, прошу, чтобы ты никогда не соединял их вместе в твоих восхвалениях. А пока – жду тебя завтра утром. Я намереваюсь уехать на несколько дней и хотела бы перед дорогой с тобой поговорить.

– Госпожа, – отвечал я, – я должен был бы погибнуть под ударами твоего гнева: черты твои запечатлелись в душе моей как образ некоего божества. Я знаю, что слишком большое расстояние нас разделяет, чтобы я смел посвятить тебе свои чувства. Сегодня, однако, я внезапно нахожу изображение твоей божественной красоты в особе молодой, веселой, искренней, прямой и откровенной, так кто же запретит мне, сударыня, обожествлять в ней тебя?

С каждым моим словом черты княжны становились все более суровыми. Я думал, что она прикажет мне уйти и не показываться больше ей на глаза, но она только повторила мне, чтобы я завтра вернулся.

Я отобедал с Толедо, вечером же вернулся на свою новую квартиру. Окна напротив были отворены, так что я ясно мог видеть, что творится во всем доме. Леонора стояла у кухонного стола и заправляла олью-подриду. Ежеминутно она просила у дуэньи совета, резала мясо и укладывала его на блюде, без конца смеясь и являя живейшую радость. Затем она накрыла стол белой скатертью и поставила на нем два скромных прибора. На ней был пристойный корсаж, а рукава рубашки были закатаны до самых локтей.

Потом окна и жалюзи были затворены и заперты, но то, что я увидел, произвело на меня сильное впечатление, ибо какой молодой человек может хладнокровно взирать на подобного рода сцены домашней жизни. Именно подобные картины служат причиной того, что люди женятся.

На следующий день я пошел к княжне; сам уже не ведаю, что я ей говорил. Казалось, она вновь опасается объяснения в любви.

– Сеньор Авадоро, – сказала она, прерывая мои излияния, – я уезжаю, как я тебе уже вчера сказала, чтобы провести некоторое время в княжестве Авила. Я позволила моей сестре совершать прогулки после захода солнца, однако все же не отходя далеко от дома. Если тебе захочется к ней подойти, я предупредила дуэнью, чтобы она не запрещала тебе с ней разговаривать так долго, как только ты сам захочешь. Старайся изучить сердце и характер этой юной особы, ты дашь мне потом отчет о них.

После этих слов она легким кивком велела мне уйти. С болью я расставался с княжной, ведь я любил ее от всего сердца. Ее необыкновенная гордыня меня не оскорбляла, ибо я полагал, что если она захочет отдать кому-либо свое сердце, то выберет, конечно, возлюбленного более низкого сословия, как это обычно делается в Испании. Я воображал, что, быть может, даже и меня она когда-нибудь полюбит, хотя обхождение ее со мной должно было развеять все мои надежды. Одним словом, весь день я размышлял о княжне, но вечером начинал думать о ее сестрице. Я пошел на улицу Ретрада. В ярком лунном сиянии я увидел Леонору, сидящую с дуэньей на скамье у самых дверей. Дуэнья заметила меня, подошла ко мне, пригласила, чтобы я сел рядом с ее воспитанницей, сама же ушла. После непродолжительного молчания Леонора сказала:

– Сеньор, ведь ты тот самый молодой человек, с которым мне позволено видаться? Я могу рассчитывать на твою дружбу?

Я ответил утвердительно и прибавил, что дружба моя никогда не предаст и не обманет.

– Превосходно, – сказала она, – в таком случае благоволи сказать мне, как меня зовут.

– Леонора, – ответил я.

– Я не об этом спрашиваю, – прервала она, – ведь у меня должна быть еще и фамилия. Я уже не та простушка, какой я была у кармелиток. Там я думала, что мир состоит только из монахинь и исповедников, но теперь я знаю, что есть жены и мужья, которые никогда их не покидают, что дети носят фамилию отца. Вот потому-то я и стремлюсь узнать, как моя фамилия.

Так как кармелитки в некоторых монастырях живут по весьма строгому уставу, то меня и не удивило это наивное неведение, столь удивительное у двадцатилетней девушки. Я ответил поэтому, что, увы, не знаю ее фамилии. Потом я сказал, что видел, как она танцует в своей комнате и что наверное не у кармелиток она научилась танцевать.

– Нет, – ответила она, – князь Авила поместил меня у кармелиток, но после его кончины меня отвезли к урсулинкам, где одна из воспитанниц обучила меня танцам, другая – пению; о том же, как мужья живут со своими женами, все мне говорили, вовсе не считая этого тайной. Что до меня, то я хотела бы обязательно иметь фамилию, но для этого мне необходимо выйти замуж.

Потом Леонора говорила мне о театре, о прогулках, бое быков и проявила страстное желание увидеть все эти вещи. С тех пор я несколько раз с ней говорил, но всегда вечером. Неделю спустя я получил от княжны письмо следующего содержания:

Приближая тебя к Леоноре, я надеялась пробудить в ней известную склонность к тебе. Дуэнья ручается мне, что мои надежды исполнились. Если преданность, какую ты всегда мне оказывал, является искренней, ты женишься на Леоноре. Подумай, что отказ будет для меня оскорблением.

Я ответил ей такими словами:

Сударыня!

Преданность моя вашей светлости является единственным чувством, которое наполняет мою душу. Чувства, которые мне следовало бы испытывать по отношению к супруге, конечно, не нашли бы уже в ней места. Леонора заслуживает мужа, который любил бы только ее одну.

И получил следующий ответ:

Излишне было бы дольше скрывать от тебя, что ты для меня опасен и что твой отказ доставил мне высочайшую радость, какую я когда-либо в жизни испытала. Но я решила, однако, преодолеть себя. Даю тебе на выбор: или вступить в брак с Леонорой, или также навсегда быть отторгнутым от меня, а быть может, даже изгнанным из Испании. Ты знаешь, что семейство мое пользуется немалым влиянием при дворе. Не пиши мне больше, я отдала дуэнье соответствующие распоряжения.

Хотя я и был влюблен в княжну, столь необузданная гордыня сильно меня уязвила. Сперва я хотел во всем признаться кавалеру Толедо и прибегнуть к его опеке, воспользовавшись его покровительством, но кавалер, без памяти влюбленный в герцогиню Сидонию, был чрезвычайно привязан к ее подруге и никогда бы ничего против нее не предпринял. Поэтому я решил молчать и вечером сел у окна, чтобы присмотреться к моей будущей супруге.

Окна были отворены, мне ясно было видно все жилье. Леонора сидела посреди комнаты, ее окружали четыре женщины, которые наряжали ее. На ней было белое атласное платье, расшитое серебром, венок из цветов на голове и брильянтовое ожерелье. Длинная белая фата покрывала ее с головы до пят.

Меня удивили эти приготовления; вскоре удивление мое еще возросло. В глубине комнаты поставили стол, украсили его, подобно алтарю, и зажгли на нем свечи. Вошел священник с двумя господами, которые, казалось, должны были стать свидетелями обряда, не хватало только жениха. Я услышал стук в мои двери и голос дуэньи, которая говорила мне:

– Тебя ждут, сеньор. А может быть, ты намереваешься воспротивиться приказам княжны?

Я пошел вслед за дуэньей. Невеста не сняла фаты; ее руку вложили в мою, – словом, нас поженили. Свидетели пожелали мне счастья, так же как и моей супруге, лица которой они не видели, и ушли. Дуэнья повела нас в комнату, слабо озаренную лучами луны, и заперла за нами двери.

Когда цыган досказывал эти слова, некий человек из его табора потребовал его присутствия. Авадоро ушел, и больше в тот день мы уже его не видели.