Текст книги "Рукопись, найденная в Сарагосе"

День двадцать шестой

Сутки мы посвятили отдыху. Образ жизни наших цыган и контрабанда, являющаяся для них главным способом добывания средств к жизни, требовали постоянной и утомительной перемены мест; поэтому я с радостью провел целый день там, где мы остановились на ночлег. Каждый понемногу занялся собственной особой; Ревекка прибавила к своему наряду несколько новых изысканных финтифлюшек; если бы можно было так выразиться, она явно старалась сделаться предметом рассеянности молодого герцога, ибо отныне мы только так называли Веласкеса.

Все собрались на лужайке, осененной великолепными каштанами, и, когда отобедали – а обед был гораздо ароматнее и вкуснее, чем обыкновенно, – Ревекка сказала, что, так как цыганский вожак сегодня занят меньше, чем всегда, мы можем смело просить его, чтобы он поведал нам о дальнейших своих приключениях.

Пандесовна не заставил себя долго упрашивать и начал свою речь такими словами:

Продолжение истории цыганского вожака

Я только тогда поступил учиться, когда, как я вам уже говорил, исчерпал все способы и средства отсрочки – все, какие только мог придумать. Сперва я очень обрадовался, оказавшись среди стольких сверстников, но постоянное повиновение, в котором нас держали наставники, вскоре сделалось для меня невыносимым. Я был приучен к нежностям тетушки, к ее трогательному потаканию, и мне это льстило, потому что она сто раз на дню повторяла, что у меня прекрасное сердце. Ну а тут прекрасное сердце было решительно ни к чему; нужно было постоянно остерегаться либо примириться с розгами. Я ненавидел и то и другое. Отсюда возникло во мне непреодолимое отвращение к сутанам, которое я нередко проявлял, подстраивая наставникам множество разнообразных каверз.

Были среди учеников мальчишки, отличавшиеся хорошей памятью и дурным сердцем: они весьма охотно доносили обо всем, что знали о товарищах. Я создал союз против доносчиков, и проделки наши всегда обставлялись таким образом, что подозрение неукоснительно падало на ябедников. В конце концов сутаны вывели из терпения нас всех; облыжно обвиненные и ябедники равно ожесточились против наставников.

Я не стану вдаваться в незначительные подробности наших школьных проказ; скажу только, что на протяжении четырех лет пребывания в коллегии (а все это время я постоянно упражнял свое воображение!) выходки мои становились все отчаяннее. Наконец мне пришла в голову идея, сама по себе, конечно, весьма невинная, но, увы, недостойная, если принять во внимание то, какими средствами я воспользовался для ее осуществления. Немногого недоставало, чтобы я заплатил за эту шутку несколькими годами тюрьмы, а может быть, и потерей свободы навсегда. Вот как было дело.

Среди театинцев, которые круто с нами обходились, ни один не донимал нас такими строгостями, как отец Санудо, ректор первого класса. Священник этот не был суров от природы, напротив, был даже, пожалуй, слишком чувствительным, и его тайные склонности нисколько не сочетались с духовным призванием, так что на тридцатом году жизни он все еще не успел стать господином и повелителем их.

Не знавший жалости к себе самому, он сделался неумолимым и к другим. Постоянные жертвы, которые он приносил на алтарь нравственности, заслуживали тем большей похвалы, что, казалось, сама природа создала его для участи совершенно противоположной той, какую он себе выбрал. Необыкновенно красивый, он производил на всех бургосских женщин сильнейшее впечатление, но, встречая нежные взоры, опускал глаза, хмурил брови и делал вид, что ничего не замечает. Вот таким был в течение многих лет монах-театинец отец Санудо.

Однако столь великое множество побед тяготило его душу; принужденный опасаться женщин, он не переставал думать о них, и с давних пор побеждаемый неприятель со все более свежими силами выступал в его воображении. Наконец он внезапно ощутительно утратил здоровье, долго потом не мог восстановить свои силы; когда же пришел в себя, болезнь оставила в его душе невероятное раздражение, постоянными проявлениями которого были сугубая обидчивость и вечная готовность чрезмерно досадовать по пустяшным поводам. Его выводили из себя малейшие наши проступки, а наши робкие попытки оправдаться неожиданно вызывали у него слезы. Оправившись от своего недуга, он тем не менее постоянно грезил наяву, и часто, хотя он и устремлял очи свои даже на неодушевленный предмет, взор его приобретал нежное выражение; когда же мы прерывали эти минуты его восторга, он взирал на нас скорее горестно, чем строго.

Мы были слишком наблюдательны и слишком ревностно следили за нашими наставниками, чтобы столь значительная перемена могла ускользнуть от нашего внимания. Однако мы не догадывались, в чем причина сей странной метаморфозы, пока неожиданная случайность не навела нас на истинный путь.

Для того чтобы вы лучше меня поняли, мне придется обратиться несколько вспять. Двумя знатнейшими семействами в Бургосе были графы де Лириа и маркизы де Фуэн Кастилья. Первые принадлежали к тем, которых в Испании называют агравиадос, то есть обиженными тем, что их не удостоили титула гранда, ибо, по их мнению, они его вполне заслужили. Несмотря на это, другие гранды обходились с ними запросто, как если бы те и в самом деле принадлежали к их категории.

Главой семейства Лириа был семидесятилетний старик, чрезвычайно благородный и учтивый в обхождении с людьми. У него было два сына, они умерли, и все его состояние должно было перейти к молодой графине де Лириа, единственной дочери его старшего сына.

Старый граф, лишившийся прямых наследников своей фамилии, обещал руку своей внучки наследнику маркизов де Фуэн Кастилья, который в таком случае должен был принять титул графа де Фуэн де Лириа и Кастилья. Союз этот, во всех отношениях столь удачный, отличался необычайным совпадением качеств: будущие новобрачные были одних лет, гармонировали их наружность и характеры их. Они сердечно любили друг друга, и старый Лириа любовался, взирая на их невинную любовь, которая напоминала ему счастливые времена его юности.

Будущая графиня де Фуэн де Лириа хотя и обитала в монастыре салезианок, однако ежедневно отправлялась обедать к своему деду и оставалась там весь вечер в обществе своего нареченного. В прогулках этих ее сопровождала старшая дуэнья, которую звали донна Клара Мендоса, особа лет тридцати, весьма почтенная, но ничуть не мрачная, ибо старый граф не жаловал особ с тяжелым характером.

Каждый день барышня де Лириа со своей верной дуэньей проезжали мимо нашей коллегии, ибо так им было удобнее всего ехать ко дворцу старого графа. У нас в эту пору как раз бывала перемена, и многие торчали в окнах или, вернее, подбегали к окнам, едва только раздавался стук колес.

Те, которые первыми подбегали к окнам, часто слышали, как донна Мендоса говорила своей юной воспитаннице:

– Посмотри, нет ли среди них красавчика-театинца.

Это было прозвище, которое представительницы прекрасного пола дали отцу Санудо. В самом деле, дуэнья глядела на него как на радугу небесную; что же касается молодой графини, то она одинаково смотрела на нас всех, ибо мы более напоминали ей своим возрастом ее жениха, или же старалась отыскать среди нас двух своих кузенов, помещенных в нашу коллегию.

Санудо вместе с другими приникал к окну, но, как только замечал, что женщины смотрят на него, хмурился и отходил с презрительным видом. Нас поражало это противоречие. «Конечно, – говорили мы, – если он питает такое отвращение к женщинам, то зачем льнет к окну; если же жаждет ее видеть, зачем отвращает взор?» Один из школяров, по фамилии Вейрас, сказал мне однажды, что Санудо теперь уже отнюдь не столь пламенный женоненавистник, каким был прежде, и что он, Вейрас, непременно должен в этом убедиться. Этот Вейрас был лучшим моим другом во всей коллегии и, уж если ничего не утаивать, помогал мне во всех моих проделках, да нередко и сам бывал изобретателем оных.

В ту пору как раз вышел в свет роман, озаглавленный «Влюбленный Фернандо». Автор этого творения живописал в нем любовь столь пламенными красками, что книга эта была признана необыкновенно опасной, и наши наставники ее строго-настрого запретили. Вейрас раздобыл экземпляр этой книжки и сунул ее в карман, однако таким образом, что большая часть ее была на виду. Санудо заметил и отобрал запрещенную книжку. Он угрожал Вейрасу строжайшим наказанием, если тот когда-нибудь вновь провинится таким же образом, но вечером выдумал какую-то болезнь и не появился среди нас. Под предлогом заботы о его здоровье мы неожиданно вошли в его келью и застали его углубившимся в чтение опасного «Фернандо», с глазами, полными слез, которые свидетельствовали, какое наслаждение доставляет ему чтение этой книги. Санудо смутился, мы сделали вид, будто ничего не заметили, а вскоре получили новое доказательство великой перемены в сердце несчастного священнослужителя.

Испанки старательно выполняют все религиозные обряды и всякий раз обращаются к одному и тому же исповеднику. Называется это: buscar el su padre. Именно поэтому некоторые злоречивые шутники, увидя ребенка в храме Божием, с самым невинным видом спрашивают: не явилось ли дитя buscar el su padre, то есть разыскивать своего отца?

Жительницы Бургоса рады были бы исповедоваться у отца Санудо, но мнительный монах уверял, что не чувствует себя способным руководить стыдливою женскою совестью; однако на следующий день по прочтении им злосчастной книжонки одна из красивейших горожанок попросила разрешения исповедоваться у отца Санудо, который тут же отправился в исповедальню.

Некоторые из знакомых двусмысленно поздравляли его с такой переменой, но Санудо необычайно серьезно отвечал им, что не страшится недруга, которого уже столько раз побеждал. Быть может, монахи поверили ему, но мы, молодежь, прекрасно видели, в чем тут соль.

Теперь Санудо с каждым днем, казалось, все более увлекался тайнами, которые прекрасный пол чистосердечно выкладывал, каясь перед ним и видя в нем судью. Как исповедник он был чрезвычайно скрупулезен и придирчив; пожилых женщин быстро спроваживал, молодых же задерживал подольше. Он никогда не пропускал случая подойти к окну, чтобы увидеть прекрасную графиню де Лириа и ее очаровательную дуэнью, после чего с презрением отвращал взор от их – уже проехавшего – экипажа.

Однажды, после того как мы, будучи невнимательными на уроке, испытали на себе всю строгость отца Санудо, Вейрас таинственно отозвал меня в сторонку и молвил:

– Настало время отомстить проклятому педанту за все бесчеловечные наказания, какими он терзает нас, и за бесконечные покаяния, которыми он отравляет лучшие дни нашей молодой жизни. Я выдумал отличную штуку, но следовало бы непременно подыскать девчушку, похожую фигурой на графиню де Лириа. Правда, Хуанита, дочка садовника, ревностно помогает нам проказить, но для этой роскошной проделки у нее не хватит сообразительности и остроумия.

– Милый Вейрас, – ответил я, – если бы мы даже нашли молодую девчонку, напоминающую фигурой графиню де Лириа, не пойму, каким образом мы смогли бы придать ей прелестные черты этой титулованной особы?

– Об этом не беспокойся, – ответил мой товарищ. – Ты знаешь, что женщины наши в пост привыкли носить вуали, именуемые катафалкос. Это широкое покрывало из крепа, которое, ниспадая складками, закрывает лицо, как на маскараде. Хуанита всегда пригодится, если не для самого спектакля, то по крайней мере для переодевания лжеграфини и ее дуэньи.

Вейрас больше ничего не сказал, но однажды в воскресенье отец Санудо, сидя в исповедальне, увидел двух женщин, закутанных в плащи и прикрывших лица креповыми шалями; одна из этих женщин, по испанскому обычаю, уселась на циновке; другая же, кающаяся, упала перед ним на колени. Та, которая казалась моложе, хотя и пришла для исповеди, не смогла удержаться от отчаяннейших рыданий. Санудо старался ее успокоить, но она непрестанно повторяла:

– Отец мой, я совершила смертный грех!

Санудо сказал ей, что сегодня она не будет в состоянии раскрыть перед ним свою душу и велел ей вернуться на следующий день. Юная грешница отступила на несколько шагов и, упав к подножью алтаря, распростерлась на полу подобно кресту; она молилась долго и горячо и наконец вышла из храма вместе со своей подругой.

– Увы, – вздохнул цыган, прерывая свое повествование, – не без ощутительных укоров совести я рассказываю вам об этих недостойных забавах, которые невозможно извинить даже нашей крайней молодостью; и если бы я не рассчитывал на вашу снисходительность, я никогда бы не осмелился продолжать свою речь.

Каждый из нас высказал то, что показалось ему наиболее подходящим для того, чтобы успокоить совесть вожака, который так стал рассказывать далее:

– Назавтра, в тот же самый час, обе кающиеся особы вернулись в храм. Санудо уже давно их дожидался. Младшая вновь преклонила колени у исповедальни; она была несколько спокойней, чем вчера, однако и на этот раз не обошлось без рыданий. Наконец серебристым голоском она произнесла следующие слова:

– Еще недавно, отец мой, сердце мое, согласно с долгом, казалось прочно утвержденным на стезе добродетели ради вечного шествия по оной стезе. Молодой и родовитый юноша должен был стать моим мужем. Думалось мне, что я его люблю…

Тут снова начались рыдания, но Санудо благоговейно и в самых возвышенных выражениях успокоил юную девушку, которая продолжала следующим образом:

– Неблагоразумная дуэнья обратила мое внимание на достоинства человека, которому я никогда не смогу принадлежать, о котором я никогда не должна даже думать; тем не менее, однако, я не в состоянии превозмочь свою кощунственную страсть.

Упоминание о кощунстве позволило отцу Санудо понять, что речь идет о священнике, быть может даже о нем самом.

– Вся твоя любовь, – изрек он дрожащим голосом, – принадлежит грядущему супругу твоему, избранному для тебя родителями твоими.

– Ах, отец мой, – продолжала девушка, – почему он не похож на человека, в которого я влюбилась? Почему он не обладает его нежным, хотя и суровым, взором; его чертами – такими прекрасными и благородными; его надменным и гордым обликом?

– Госпожа, – прервал Санудо, – такие речи не подобает произносить на исповеди.

– Потому что это не исповедь, – ответила молодая девушка, – а признание в любви.

Сказав это, она встала, зардевшись как маков цвет, подошла к подруге своей, и они вместе вышли из храма. Санудо проводил ее взглядом и весь день пребывал в задумчивости. Назавтра он расположился в исповедальне, но никто не показался; то же самое случилось и на следующий день. Только на третьи сутки кающаяся возвратилась с дуэньей, преклонила колени перед исповедальней и сказала отцу Санудо:

– Отец мой, мне кажется, что в эту ночь мне было явление. Отчаяние и стыд терзали мою душу. Некий злобный дух вселил в меня злосчастную мысль, я разорвала одну из моих подвязок и обвила ее вокруг шеи. Перестала дышать, когда мне вдруг показалось, что кто-то удерживает мои руки; сильный свет почти ослепил меня, но я узрела святую Терезу, мою покровительницу, стоящую у моего ложа. «Дочь моя, – сказала она мне, – исповедайся завтра перед отцом Санудо и проси его, чтобы он дал тебе прядь своих волос, которые ты будешь носить на сердце и которые возвратят тебе благоволение Господне».

– Отыди от меня, – изрек Санудо, – пади на колени у подножья алтаря и в слезах умоляй Небо, чтобы оно исторгло тебя из адского безумия. Я же буду молиться, призывая к тебе милосердие Божие.

Санудо встал, вышел из исповедальни и удалился в часовню, где до самого вечера горячо молился.

Наутро юная грешница не показалась; дуэнья пришла одна, пала на колени перед исповедальней и сказала:

– Ах, отец мой, я прихожу молить тебя о снисходительности к юной и несчастной, душа которой близка к погибели. Ее приводит в отчаяние твоя вчерашняя суровость. Ведь ты отказал ей, как она призналась, в каких-то реликвиях, которыми обладаешь. Разум ее помутился, и теперь она думает только о смерти. Пойди к себе, отец мой, принеси эти реликвии, кои она у тебя просила. Заклинаю тебя, не отказывай мне в этой милости.

Санудо закрыл лицо платком, встал, вышел из храма и вскоре вернулся. Он держал в руках маленький ковчежец с мощами и сказал, подавая дуэнье этот дар:

– Возьми, сударыня, сию частицу черепа нашего блаженного основателя. Булла отца святого приписывает этим реликвиям многие отпущения грехов; реликвии сии дороже всех, какими мы обладаем. Пусть воспитанница твоя носит их на сердце, и да поможет ей Бог.

Заполучив ковчежец, мы вскрыли его, надеясь, что обнаружим в нем прядь волос нашего наставника, но ожидания наши были напрасны. Санудо, хотя и чувствительный и легковерный, а быть может, даже несколько тщеславный, был, однако, непоколебимо добродетелен и верен своим принципам.

После вечернего урока Вейрас спросил его, почему священникам нельзя вступать в брак.

– Потому что это принесет им несчастье на этом и, быть может, навлечет на них проклятие на том свете, – ответствовал Санудо, после чего с необычайной суровостью прибавил: – Раз навсегда запрещаю тебе задавать подобные вопросы.

Наутро Санудо не пошел в исповедальню. Дуэнья добивалась разговора с ним, но он прислал на свое место другого священника. Мы уже усомнились в исходе нашего недостойного предприятия, как вдруг нам помог нежданный случай.

Молодая графиня де Лириа незадолго до вступления в брак с маркизом де Фуэном Кастильей опасно захворала и все бредила в горячке, впав в своего рода безумие. Весь Бургос искренне интересовался этими двумя знатными семействами, и весть о недуге графини де Лириа поразила всех. Отцы-театинцы также узнали об этом, вечером же Санудо получил письмо следующего содержания:

Отец мой!

Святая Тереза сильно разгневана и говорит, что ты меня обманул, не щадит она также горьких упреков донне Мендосе за то, что дуэнья сия ежедневно проезжала со мною мимо коллегии театинцев. Святая Тереза любит меня гораздо больше, чем ты… Голова моя кружится – испытываю несказанные боли – умираю.

Письмо это писано было дрожащей рукой и почти неразборчиво. Внизу было приписано иным почерком:

Бедная моя больная пишет в день два десятка подобных писем. В эту минуту она уже не в состоянии взяться за перо. Молись за нас, отец мой. Вот все, что я могу тебе сообщить.

Санудо не вынес этого удара. Одурманенный, смущенный, он не мог найти себе места, сидел как на иголках, то и дело входил и выходил. Всего приятнее для нас было то, что он не появлялся в классе или, самое большее, приходил на столь короткий срок, что мы могли вытерпеть его наставления без скуки.

Кризис протекал благоприятно, и старания опытных врачей спасли прекрасную графиню де Лириа. Больная медленно возвращалась к жизни. Санудо же получил письмо следующего содержания:

Отец мой!

Опасность миновала, но болезнь до сих пор еще терзает разум. Юная особа ежеминутно может вырваться из моих рук и выдать свою тайну. Благоволи подумать, не мог ли бы ты принять нас в твоей келье. Ворота у вас запираются лишь около одиннадцати, и мы придем, как только стемнеет. Быть может, советы твои будут более действенны, чем реликвии. Если такое состояние продлится дольше, то и мой разум помутится. Заклинаю тебя именем Господним, отец мой, спаси честь двух знатных семейств.

Слова эти настолько поразили отца Санудо, что он едва смог дотащиться до своей кельи. Заперся там, а мы притаились у дверей, желая узнать, что он станет делать. Сперва он залился горькими слезами, после чего стал горячо молиться. Наконец призвал привратника и сказал ему:

– Если какие-нибудь две женщины придут и будут спрашивать обо мне, не впускай их ни под каким видом.

Санудо не вышел к ужину и провел вечер в молитве. Около одиннадцати он услышал стук в дверь. Отворил; юная девушка вбежала в его келью и опрокинула лампу, которая тут же погасла. В тот же миг раздался голос настоятеля, призывавший отца Санудо.

В этом месте рассказ вожака хотел прервать один из его людей, пришедший дать ему отчет о том, что предпринято ими, но Ревекка закричала:

– Прошу тебя, не прерывай своего рассказа! Я должна еще сегодня узнать, как Санудо вышел из столь щекотливого положения!

– Позволь, сударыня, – ответил цыган, – посвятить несколько минут этому человеку, после чего я буду говорить дальше.

Мы в один голос похвалили Ревекку за ее нетерпеливость; цыган же, отослав человека, который его прервал, так продолжал свою речь:

– Раздался голос настоятеля, призывающий отца Санудо, который, едва успев запереть двери на ключ, отправился к своему начальству.

Я недооценил бы вашу проницательность, предположив, что вы еще не догадались, что лжедуэньей Мендосой был Вейрас, графиней же – та самая девчонка, с которой намеревался обвенчаться вице-король Мексики.

Итак, я оказался внезапно запертым в келье Санудо, да к тому же еще впотьмах, не имея ни малейшего понятия, каким образом выпутаться из этой истории, которая, увы, обернулась совершенно по-иному, чем мы предполагали. Ибо мы убедились, что хотя Санудо и легковерен, однако его нельзя назвать слабохарактерным или же лицемерным. Разумнее всего было бы отказаться от дальнейших проделок и остановиться, пока не поздно. Бракосочетание графини де Лириа, совершившееся, кстати, несколько дней спустя, и счастье обоих супругов остались бы для отца Санудо необъяснимыми загадками и мукой до конца его дней; но мы стремились стать свидетелями замешательства нашего наставника, а потому ломали себе голову, не следует ли завершить эту сцену громким взрывом смеха или же язвительной иронией. Я как раз раздумывал об этом, причем не без злорадства, как вдруг услышал, что двери отворяются. Вошел Санудо, и вид его смутил меня больше, чем я того ожидал. На нем был стихарь и епитрахиль: в одной руке он держал подсвечник, в другой – распятье черного дерева. Он поставил светильник на стол, сжал обеими руками распятье и молвил:

– Сеньора, ты видишь меня здесь, облаченного в священные одеяния, которые должны тебе напомнить о духовном характере моей особы. Будучи священнослужителем Господа Спасителя нашего, я не могу лучше выполнить своего призвания, как удержав тебя над самым краем бездны. Сатана помутил твой разум, Сатана увлекает тебя на ложный путь. Задержи шаги свои, воротись на стезю добродетели, которую судьба твоя усеяла цветами. Тебя призывает младой супруг; предназначает тебя ему в жены добродетельный старец, кровь коего течет в твоих жилах. Отец твой был его сыном; он опередил вас обоих в обители чистых духов и оттуда указует вам путь. Вознеси взор к небесному светилу, вырвись из когтей злого духа, который отуманил твой взор; прозри и взгляни на слуг Господа, чьим вечным недругом является Сатана.

Санудо произнес еще множество подобных фраз, которые, конечно, обратили бы меня, если бы я и в самом деле был графиней де Лириа, влюбленной в своего исповедника; но что поделаешь, ежели вместо прекрасной графини перед ним стоял негодник в юбке и плаще, увы не ведающий, чем все это кончится.

Санудо перевел дыхание, после чего продолжал следующим образом:

– Пойдем, сеньора, за мной, все уже приготовлено к твоему выходу из монастыря. Я провожу тебя к жене нашего садовника, а оттуда мы пошлем за Мендосой, чтобы она пришла за тобой.

С этими словами он отворил дверь, я тут же выскочил, желая убежать как можно скорее; именно это мне и следовало сделать, когда вдруг – не знаю уж, что за бес вдохновил и попутал меня, – я отбросил вуаль и кинулся на шею моему наставнику, восклицая:

– Жестокий! Ты хочешь быть причиной смерти влюбленной графини?

Санудо узнал меня; сперва он остолбенел, потом залился горькими слезами и с признаками живейшего отчаяния повторял:

– Боже, великий Боже, смилуйся надо мной! Вдохнови меня и просвети на дороге сомнений! Господи, единый в трех лицах, как же мне теперь быть?

Жалость овладела мной, когда я увидел бедного моего наставника в таком плачевном состоянии; я упал к его ногам, умоляя простить и клянясь, что мы с Вейрасом свято сохраним его тайну. Санудо поднял меня и, плача навзрыд, промолвил:

– Несчастный мальчуган, неужели ты допускаешь, что боязнь показаться смешным способна довести меня до отчаяния? Это ты погубил себя, и о тебе я плачу. Ты не страшился обесчестить то, что в нашей вере священнее всего: ты выставил на посмеяние святой трибунал покаяния. Мой долг – обвинить тебя перед инквизицией. Тебе угрожают тюрьма и пытки.

После чего, прижав меня к груди, он с глубочайшей болью прибавил:

– Дитя мое, не отчаивайся; быть может, я сумею исходатайствовать, чтобы нам дозволили самим назначить тебе наказание. Правда, оно будет ужасным, но не окажет пагубного влияния на твою душу.

Сказав это, Санудо вышел, запер дверь на ключ и оставил меня в оцепенении, которое вы можете себе представить и которое я не стану даже пытаться вам описывать. Мысль о преступлении до тех пор не возникала в моем воображении, и я считал наши кощунственные проделки невинными шутками. Убоявшись неотвратимой кары, я оцепенел и даже плакать не мог. Не знаю, как долго пребывал я в этом состоянии; наконец двери отворились. Я увидел приора, пенитенциария[177]177
  Пенитенциарий – в монашеских орденах лицо, ведающее наказаниями.


[Закрыть] и двух орденских братьев, которые взяли меня под руки и провели, не знаю уж, по скольким коридорам, в отдаленную комнату. Меня бросили на пол и заперли за мной двери на двойной засов.

Вскоре я пришел в себя и начал осматриваться в моей темнице. Луна сквозь железные прутья решетки освещала камеру; я увидел стены, испещренные разными надписями, сделанными углем, и в углу – охапку соломы.

Окно выходило на кладбище. Три трупа, облаченные в саваны и помещенные на носилки для покойников, лежали у притвора. Зрелище это устрашило меня; я не смел глядеть ни в комнату, ни на кладбище.

Вдруг я услышал говор на кладбище и увидел входящего туда капуцина с четырьмя могильщиками. Они подошли к притвору, и капуцин сказал:

– Вот тело маркиза Валорнеса: поместите его в комнате для бальзамирования. Что же до этих двоих христиан, опустите их в свежую могилу, вырытую вчера.

Как только капуцин произнес эти слова, я услышал протяжный стон, и три отвратительных привидения показались на ограде погоста.

Когда цыган дошел до этого места, человек, который в первый раз нам помешал, вновь пришел отдавать ему отчет в делах, но Ревекка, ободренная прежним успехом, сказала самым авторитетным тоном:

– Сеньор вожак, я должна непременно узнать, кто были эти привидения, иначе всю ночь не засну!

Цыган обещал удовлетворить ее желание; и в самом деле, отсутствие его продолжалось недолго. Он вернулся и продолжал следующим образом:

– Я сказал вам, что три отвратительных привидения показались на кладбищенской ограде. Призраки эти и сопутствующий им протяжный стон устрашили четырех могильщиков и предводителя их, капуцина. Все бежали, крича благим матом. Что до меня, я тоже испугался, но ужас мой проявился совершенно иначе, ибо я остался как бы прикованный к окну, одурманенный и почти лишенный чувств.

Вдруг я увидел, как два привидения соскакивают с ограды на кладбище и подают руку третьему, которое, казалось, ходит с превеликим трудом. Засим появились другие привидения и примкнули к первым, так что их стало вместе примерно с десяток или с дюжину. Тогда самое грузное привидение, которое еле сползло со стены, извлекло фонарь из-под белого савана, приблизилось к притвору и, внимательно осмотрев все три трупа, сказало, обращаясь к своим спутникам:

– Друзья мои, перед вами тело маркиза Валорнеса. Вы видели, как недостойно обошлись со мной мои коллеги. Каждый из них нес дикую чушь, утверждая, что маркиз скончался от отека легких. Только я один, я, доктор Сангре Морено, был прав, доказывая, что была это Angina polyposa[178]178
  Сужение горла, вызванное полипом, как полагал доктор Сангре Морено (лат.).


[Закрыть], превосходно известная всем ученым врачам. Однако, едва я произнес термин Angina polyposa, вы видели, сами видели, как скривились мои уважаемые коллеги, которых я не вправе назвать иначе как ослами. Вы видели, что они пожимали плечами, поворачивались ко мне спиной, считая меня, по-видимому, недостойным сочленом их собрания. Ах, конечно же, доктор Сангре Морено не создан для их общества! Погонщики ослов из Галисии и погонщики мулов из Эстремадуры – вот люди, которые должны были бы присматривать за ними и учить их уму-разуму.

Однако Небеса справедливы. В прошлом году был необыкновенный падеж скота; если зараза покажется и в этом году, будьте уверены, что ни один из моих коллег ее не избежит. Тогда доктор Сангре Морено останется хозяином поля брани, вы же, дорогие мои ученики, водрузите на нем благородный стяг химической медицины[179]179
  Химическая медицина. – После исследований Парацельса (1493–1541) одни представители медицины пытались объяснить все болезни химическими явлениями (ятрохимия), другие – физическими (ятрофизика).


[Закрыть]. Вы видели, как я спас графиню де Лириа с помощью простой смеси фосфора и сурьмы. Полуметаллы[180]180
  Полуметаллы – неупотребляемое в настоящее время определение хрупких металлов, не поддающихся ковке.


[Закрыть] в разумных сочетаниях – вот могущественные средства, способные вступить в борьбу и одержать победу над недугами и хворями всяческого рода. Не верьте в действенность различных зелий или корней, которые годятся разве что в корм нашим вьючным ослам, каковыми, впрочем, и являются мои достопочтенные коллеги.

Вы, дорогие мои ученики, были свидетелями просьб, с которыми я обращался к маркизе Валорнес, чтобы она мне позволила всего только ввести кончик ланцета в дыхательное горло ее достойного супруга, но маркиза, вняв уговорам моих недругов, не дала мне такого позволения, и я был вынужден искать иные средства, с помощью которых оказалось бы возможным получить вполне очевидные, на мой взгляд, доказательства.

Ах, как горько я сожалею, что достойный маркиз не может присутствовать на вскрытии собственного тела! С каким наслаждением я показал бы ему зачатки гидатические и полипозные, гнездящиеся в его бронхах и выпускающие разветвления свои вплоть до самого горла!

Но что я говорю! Этот сквалыга-кастилец, безразличный к прогрессу науки, этот усопший скряга отказал нам в том, что ему самому вовсе и не требуется. Если бы маркиз обладал хоть самой малой склонностью к врачебному искусству, он завещал бы нам свои легкие, желудок и все прочие внутренности, которые ему уже ни на что не могут пригодиться. Но нет, он и не подумал об этом, и теперь нам приходится, подвергая свою жизнь опасности, грабить храм смерти и тревожить покой умерших.

Но не стоит об этом думать, милые мои ученики; чем больше мы встречаем препятствий, тем большую славу обретаем в их преодолении. Так пусть нам сопутствует отвага; пора уже завершить это великое предприятие! После троекратного посвиста товарищи ваши, оставшиеся по ту сторону ограды, подадут нам лестницу, и мы тотчас же похитим достойного маркиза; ему придется поздравить себя с тем, что он скончался от столь редкостной болезни, а еще больше – с тем, что он попал в руки людей, которые ее распознали и дали ей соответствующее ученое название.