Текст книги "Рукопись, найденная в Сарагосе"

День сорок пятый

Мы собрались в обычное время и просили маркиза, чтобы он соблаговолил продолжать свой рассказ, что он и сделал в таких словах:

Продолжение истории маркиза Торреса Ровельяса

Сказав вам, что впал в немилость, я ни словом не обмолвился о том, что в течение всего этого времени делала моя жена. Эльвира сперва заказала себе несколько платьев из темных тканей, а затем удалилась в монастырь, где помещение для беседы с посетителями сразу же превратилось в некое подобие светской гостиной. Однако жена моя показывалась не иначе как распустив волосы в знак скорби и комкая в руках носовой платочек. Доказательства столь неизменной привязанности сильно меня взволновали. Хотя и оправданный, однако же как ради соблюдения юридических формальностей, так и вследствие медлительности, от природы свойственной испанцам, я вынужден был еще четыре месяца пробыть в тюрьме. Едва получив свободу, я тотчас же отправился в монастырь, где жила маркиза, и привез ее домой, где в честь ее возвращения был устроен великолепный бал – но какой бал! Правый Боже!

Тласкали уже не было в живых, и даже самые равнодушные со слезами на глазах вспоминали о ней. Вы можете представить себе мое горе; я сходил с ума и ничего вокруг себя не замечал. Только новое чувство, пробуждая былую надежду, вывело меня из этого плачевного состояния.

Человек молодой, одаренный счастливыми склонностями, пылает жаждой отличиться. На тридцатом году жизни он жаждет популярности, а позднее – уважения и почтения. Популярности я уже достиг, но, конечно, я не снискал бы ее, если бы людям было известно, в какой мере любовь повелевала всеми моими поступками. А между тем поступки мои приписывали редкостным добродетелям, свойственным необычайной мужественности характера. К этому присоединился известный род энтузиазма, какого обычно не жалеют для тех, которые в течение известного времени ценой собственной безопасности привлекали внимание света.

В Мексике, вкушая плоды популярности, я постиг, сколь высокое мнение составилось у людей обо мне, и лестные почести исторгли меня из недр глубокого отчаяния, в какое я был доселе погружен. Я чувствовал, что не заслуживаю еще такой популярности, но питал надежду, что окажусь достойным ее. Когда, истерзанные болью, мы видим перед собой только мрачное будущее, Провидение, пекущееся о нашей судьбе, внезапно зажигает нежданные огни, которые вновь озаряют наш жизненный путь.

Я возымел намерение заслужить в собственных своих глазах ту популярность, которой я уже пользовался; я получил должность в управлении страной и исполнял свои обязанности с энергией и беспристрастием. Однако я был создан для любви. Образ Тласкали продолжал жить в моем сердце, и тем не менее я ощущал в нем пустоту. Я решил заполнить ее.

Когда тебе уже за тридцать, можно еще испытать сильную привязанность и даже возбудить ее, но горе человеку, который в этом возрасте хочет участвовать в младенческих забавах любви. Улыбка уже не играет на его устах, в глазах уже не сверкает чувствительная радость, с языка уже не срываются очаровательные нелепицы; он ищет способ понравиться, но нелегко ему удается его найти. Пугливые и злорадствующие прелестницы видят это и быстрее легкокрылого ветерка ускользают от него, ища общества юноши.

В довершение всего, уж если изъясняться без всякой поэзии, я отнюдь не испытывал недостатка в возлюбленных, которые отвечали мне взаимностью, но нежность их обычно имела в виду иные цели, и, как вы можете догадаться, они нередко покидали меня ради более молодых. Такое поведение порой уязвляло меня, но никогда не огорчало. Одни легкие узы я заменял другими, не более тяжкими, и смело признаюсь, что в отношениях этих познал больше наслаждений, чем разочарований.

Жене моей шел сороковой год; она сохранила еще много от былой своей красоты. Почести еще окружали ее, но они были теперь скорее проявлением почтения; люди теснились толпой, чтобы поговорить с ней, но уже не она была предметом этих разговоров. Свет еще не покидал ее, хотя для нее самой вся прелесть его уже была утрачена.

Между тем вице-король скончался. Эльвира, которая дотоле постоянно пребывала в его обществе, теперь пожелала принимать гостей у себя. Я тогда еще любил общество женщин и поэтому не без приятности думал, что стоит мне только спуститься этажом ниже – и я всегда найду оное. Маркиза стала для меня как бы новым знакомством. Она казалась мне привлекательной и желанной, и я старался добиться ее расположения. Дочь, которая сопровождает меня в этом странствии, – плод нашей возобновленной связи.

Однако поздние роды оказали пагубное влияние на здоровье маркизы. Она то и дело хворала и наконец стала страдать затяжным недугом, который и свел ее в могилу. Я искренне ее оплакивал. Она была первой моей возлюбленной и последней подругой. Нас соединяли узы кровного родства, я был обязан ей своим состоянием и положением – вот сколько было причин оплакивать эту утрату. Когда я потерял Тласкалю, меня еще обольщали все иллюзии жизни. Маркиза оставила меня одиноким, безутешным и к тому же в угнетенном состоянии, из которого ничто не могло меня вырвать.

Однако я сумел восстановить равновесие. Я выехал в мои поместья, поселился у одного из моих вассалов, дочь которого, еще слишком юная, чтобы обращать внимание на мой возраст, подарила мне чувство, напоминающее любовь, и позволила сорвать несколько цветов в последние, осенние дни моей жизни.

Потом пришла и моя пора; годы сковали льдом поток моих чувств, но нежность не покинула моего сердца. Привязанность к моей дочери живее всех моих былых страстей. Единственное мое желание – видеть ее счастливой и умереть на ее руках. Я не могу жаловаться: милое дитя, со своей стороны, платит мне самой искренней взаимностью. Судьба ее уже обеспечена, обстоятельства, как мне кажется, благоприятствуют тому, что я обеспечил ее будущее, насколько возможно обеспечить его кому-нибудь из смертных. Мирно, хотя и не без сожаления, я расстанусь с этим миром, в коем, как всякий человек, я испытал немало горестей, но и много счастья.

Вот вся история моей жизни. Боюсь, однако, что она вам наскучила; во всяком случае, я вижу, что этот вот сеньор с некоторого времени предпочел предаться каким-то вычислениям.

И в самом деле, Веласкес извлек аспидную дощечку и тщательно что-то подсчитывал.

– Извини меня, сеньор, – отвечал наш математик, – рассказ твой живо меня увлек, и я не отвлекался от него ни на шаг. Следуя за тобой по твоему жизненному пути и видя, что одна и та же страсть возносила тебя ввысь, когда ты начинал продвигаться вперед, удерживала тебя на достигнутой высоте в середине твоей жизни и удерживает тебя еще на склоне дней твоих, я усматриваю в жизни твоей как бы некую замкнутую кривую, ордината которой, по мере продвижения на оси абсцисс, сначала возрастает соответственно уравнению кривой, потом около середины обе оси почти равны друг другу, а затем уменьшаются прямо пропорционально предшествующему возрастанию.

– В самом деле, – возразил маркиз, – я полагал, что из приключений моих возможно извлечь определенный нравственный урок, но никогда не думал, чтобы можно было составить из них уравнение.

– Тут речь идет не о твоих приключениях, сеньор, – сказал Веласкес, – но о жизни человеческой вообще, о стойкости телесной и нравственной, возрастающей с годами, задерживающейся на миг, а потом понижающейся и тем самым, подобно другим силам, подчиняющейся некоему нерушимому закону, то есть известному соотношению между числом лет и мерой стойкости, обусловленной состоянием души. Я хотел бы истолковать все подробней. Допустим, что течение твоей жизни является большой осью эллипса, что эта большая ось делится на девяносто лет, которые тебе в миг рождения предстояло прожить, а половина малой оси оказалась разделена на пятнадцать равных отрезков. Обратите теперь внимание, что отрезки малой оси, изображающие градусы стойкости, не являются такими же самыми единицами, как части большой оси, обозначающие годы. Согласно природе эллипса, мы получаем кривую линию, быстро поднимающуюся по мере продвижения вперед, задерживающуюся на миг почти на месте, затем снижающуюся пропорционально предыдущему подъему.

Примем миг рождения за исходную точку координат, где х и y равняются еще нулю. Ты рождаешься, сеньор, и по прошествии одного года ордината составляет ³¹/₁₀. Затем ордината не будет уже превышать ³¹/₁₀. Отсюда разница от нуля до существа, лепечущего об элементарных понятиях, оказывается куда значительней любой позднейшей разницы.

Человек двух, трех, четырех, пяти, шести, семи лет от роду имеет в качестве ординаты своей стойкости ⁴⁴/₁₀, затем ⁵⁴/₁₀, ⁶²/₁₀, ⁶³/₁₀, ⁷⁵/₁₀, ⁸⁰/₁₀, разница составляет, следовательно: ¹³/₁₀, ¹⁰/₁₀, ⁸/₁₀, ⁷/₁₀, ⁶/₁₀.

Ордината четырнадцати лет составляет ¹⁰⁹/₁₀, а сумма разностей во всем втором семилетии не превосходит ²⁹/₁₀. На четырнадцатом году жизни человек только начинает быть юношей, он останется им еще и в двадцать один год, сумма разностей, однако, за эти семь лет составляет только ¹⁸/₁₀, а от двадцати одного до двадцати восьми лет – ¹²/₁₀. Напоминаю вам, что моя кривая линия отражает только жизнь тех людей, страсти которых ничем не умеряются и которые являются наиболее стойкими, когда переступают сороковой год своего существования и приближаются к сорок пятому. Для тебя, сеньор, в жизни которого любовь была главным побуждением, наибольшая ордината должна была установиться по крайней мере десятью годами ранее, где-нибудь между тридцатым и тридцать пятым годом жизни. Ты должен был поэтому подниматься значительно быстрее. В самом деле, наибольшая твоя ордината совпадала с тридцать пятым годом жизни; итак, я строю твой эллипс на большой оси, разделенной на семьдесят лет. Отсюда ордината четырнадцати лет, которая у человека умеренного равняется ¹⁰⁹/₁₀, у тебя составляет ¹²⁰/₁₀; ордината двадцати одного года вместо ¹²⁷/₁₀ составляет у тебя ¹³⁷/₁₀. Напротив, в сорок два года у человека умеренного стойкость все еще возрастает, а у тебя уже понижается.

Благоволи на миг снова сосредоточить все свое внимание. На четырнадцатом году жизни ты любил молодую девушку, а когда тебе исполнилось двадцать один, ты становишься лучшим из мужей. На двадцать восьмом году жизни ты впервые злоупотребляешь доверием, но женщина, которую ты любил, обладает душой возвышенной, она вселяет в твою душу пламень, и на тридцатом году жизни ты с честью выступаешь на общественном поприще. Вскоре, однако, у тебя возникает стремление к любовным интрижкам, испытанное тобою уже на двадцать восьмом году жизни, ордината которого равна ординате сорока двух лет.

Засим ты вновь становишься хорошим мужем, каким был на двадцать первом году, ордината которого равна ординате сорока девяти лет. После этого ты выезжаешь к одному из своих вассалов, где загораешься любовью к юной девушке, такой, какую ты любил на четырнадцатом году жизни, ордината которого равна ординате пятидесяти шести лет. Прошу тебя, однако, милостивый маркиз, не огорчаться тем, что, разделяя большую ось твоего эллипса на семьдесят частей, я тем самым ограничиваю твою жизнь только этим числом лет. Напротив, ты можешь спокойно прожить девяносто лет и даже больше, но в таком случае эллипс твой превратится постепенно в кривую иного вида, близкую к цепной линии[255]255
  Цепная линия. – В данном случае кривая, имеющая такой вид, какой принимает гибкий и тяжелый шнур, свободно повешенный за оба конца.


[Закрыть].

Говоря это, Веласкес поднялся, страшно размахивая руками, выхватил шпагу и начал чертить ею какие-то линии на песке и непременно изложил бы нам всю теорию кривых линий, именуемых цепными, если бы маркиз, как и остальное общество, мало интересуясь доказательствами нашего математика, не попросил бы разрешения отправиться на покой. Одна только Ревекка осталась. Веласкес не обратил внимания на уходивших, ему было достаточно присутствия прекрасной еврейки; он продолжал излагать ей свою хитроумную систему. Я долго слушал его, но наконец, утомленный множеством ученых терминов и чисел, к которым я никогда не питал особого пристрастия, не смог превозмочь дремоту и пошел отдохнуть. А Веласкес все еще продолжал свои разглагольствования.

День сорок шестой

Мексиканцы, остававшиеся с нами дольше, нежели намеревались, решили наконец нас покинуть. Маркиз пытался уговорить вожака отправиться вместе с ними в Мадрид, дабы вести там жизнь более соответствующую его происхождению, но цыган отказался наотрез. Он даже попросил маркиза, чтобы тот никогда о нем не упоминал и уважал тайну, которой он, Авадоро, окутал свое существование. Путешественники выразили будущему герцогу Веласкесу все уважение, которое они к нему питали, и оказали мне честь, ища моей дружбы.

Проводив их до выхода из долины, мы долго следили взором за отъезжающими. Когда я возвращался, мне пришло в голову, что кого-то недостает в караване; мне вспомнилась девушка, найденная под злосчастной виселицей Лос-Эрманоса, и я спросил вожака, что с ней сталось и в самом ли деле это вновь какое-то необычайное приключение, какие-то козни проклятых адских духов, которые так нам докучали. Цыган насмешливо усмехнулся и сказал:

– На сей раз ты ошибаешься, сеньор Альфонс, но такова уж человеческая природа, что, однажды вкусив чудес, она охотно причисляет к ним простейшие случаи жизни.

– Ты прав, – прервал его Веласкес, – к этим понятиям также возможно применить теорию геометрических прогрессий, первым выражением которых будет темный суевер, последним же – алхимик либо астролог. Между двумя этими основными проявлениями найдется еще пропасть места для множества предрассудков, обременяющих разум человечества.

– Ничего не имею против этой аргументации, – сказал я, – но все это мне еще не объясняет, кто была та девушка-незнакомка.

– Я послал одного из моих людей, – ответил цыган, – чтобы разузнать подробности о ней. Мне донесли, что это бедная сирота, которая после смерти возлюбленного помешалась и, не имея нигде пристанища, живет благодеяниями проезжающих или милосердием пастухов. Обычно она в одиночестве бродит по горам и спит там, где ее застанет ночь. Должно быть, в тот раз она забрела под виселицу Лос-Эрманоса и, не понимая, до чего ужасно сие место, спокойно заснула. Маркиз, проникшись состраданием, велел ухаживать за ней, но безумная, когда к ней вернулись силы, бежала из-под стражи и исчезла где-то в горах. Меня удивляет, что до сих пор вы еще ее нигде не встретили. Бедняжка кончит тем, что свалится где-нибудь с обрыва и погибнет понапрасну, хотя, признаюсь, не стоит жалеть о столь жалком существовании. Порою пастухи, разведя ночью костер, видят ее вдруг появляющейся у огня. Тогда Долорита, ибо так зовут эту несчастную, спокойно садится, всматривается в одного из них, вдруг бросается ему на шею и называет его именем умершего возлюбленного. Сперва пастухи убегали от нее, но потом привыкли, спокойно позволяют ей скитаться и даже разделяют с ней трапезу.

Когда цыган так говорил, Веласкес рассуждал о силах, поглощающих друг друга, то есть взаимопоглощающих; о страсти, которая после долгой борьбы с разумом уничтожила его наконец и – вооруженная скипетром нелепости – сама воцарилась в мозгу. Что до меня, то я удивился, услышав слова цыгана, ибо был убежден, что он не преминет воспользоваться случаем и снова расскажет нам какую-нибудь длиннейшую историю. Быть может, единственной причиной сокращения похождений Долориты было появление вечного странника Агасфера, который быстрым шагом обходил гору. Каббалист начал произносить какие-то ужасные заклятья, но Агасфер долго на них не обращал внимания, наконец, как бы только из любезности по отношению к собравшимся, он приблизился к нам и сказал Узеде:

– Кончилось твое владычество, ты утратил власть, которой оказался недостойным. Ужасное будущее ждет тебя.

Каббалист расхохотался во все горло, но, должно быть, смех не шел у него от души, ибо тоном, в котором слышалась мольба, он на неведомом мне наречии обратился к Агасферу.

– Хорошо, – ответил Агасфер, – сегодня еще, сегодня последний раз. Ты меня уже никогда не увидишь.

– Это не важно, – сказал Узеда, – мы увидим, что станет позднее. А пока, старый наглец, воспользуйся недолгими минутами нашей прогулки и продолжай свою повесть. А мы уж как-нибудь сумеем убедиться, больше ли власти у шейха Таруданта, чем у меня. Впрочем, мне известны причины, по которым ты нас избегаешь, и будь уверен, что я их всем открою.

Несчастный бродяга метнул убийственный взор на каббалиста, но, видя, что не сможет ему сопротивляться, пошел, по обыкновению, между мной и Веласкесом и после минутного молчания повел такую речь:

Продолжение истории вечного странника Агасфера

Я говорил вам, что именно тогда, когда я должен был достичь вожделеннейшей цели моих стремлений, возникла суматоха в храме и к нам пристал некий фарисей, называя меня мошенником. Как это обычно бывает в подобных случаях, я ответил ему, что он клеветник и что, если он сразу же не уберется отсюда по своей собственной охоте, я прикажу своим людям выставить его за дверь.

– С меня довольно! – завопил фарисей, обращаясь к присутствующим. – Негодный этот саддукей гнусно обманывает вас. Он распустил лживый слух, чтобы обогатиться за ваш счет; он пользуется вашим легковерием, но пора уже сорвать с него маску. Чтобы доказать вам справедливость моих слов, я предлагаю каждому в два раза большее количество золота за унцию серебра.

Таким образом этот фарисей все еще выгадывал двадцать пять процентов, но народ, побуждаемый корыстолюбием, начал толпиться вокруг него и вопить, что он – благодетель города, в то время как меня осыпали проклятиями. Постепенно головы разгорячились, люди от слов перешли к шумной драке, и в мгновение ока в храме поднялся такой крик, что один другого не мог понять. Видя, что надвигается страшная буря, я как можно скорей отослал домой сколько мог серебра и золота; однако, прежде чем слуги мои успели все забрать, разъяренные люди кинулись к меняльным столикам и начали хватать оставшиеся деньги. Я сопротивлялся изо всех сил, но тщетно: недруги одолевали. В единый миг наш храм сделался полем сражения. Не знаю, чем бы все это кончилось; быть может, я даже не ушел бы живым, ибо голова у меня была разбита в кровь, как вдруг вошел Пророк Назарейский со своими учениками.

Никогда я не забуду этого грозного и торжественного голоса, который мгновенно усмирил всю ссору. Мы ждали, в чью пользу он выскажется. Фарисей был убежден, что выиграет дело, но Пророк восстал против обеих сторон и стал упрекать их в кощунстве, в осквернении храма Господнего и в том, что презрели они Создателя ради добра диавольского. Слова его произвели сильное впечатление на собравшихся; храм начал наполняться людьми, среди которых было немало приверженцев нового учения. Обе стороны уразумели, что от вмешательства третьей им будет только хуже. И в самом деле, они не ошибались, ибо возглас «Прочь из храма!» вырвался как бы из одной груди. Народ на сей раз не думал уже о собственной корысти, но в пылу фанатизма начал опрокидывать меняльные столики и выгонять нас за двери.

На улице толчея все более возрастала, но народ больше обращал внимание на Пророка, чем на нас; воспользовавшись всеобщим замешательством, я крадучись добрался домой. Я застал в дверях наших слуг: они только что вбежали со спасенными деньгами. Взглянув на мешки, я убедился в том, что, хотя и рухнули наши надежды на барыш, убытка, однако, не было никакого. При этой мысли я облегченно вздохнул.

Седекия уже знал обо всем. Сарра с тревогой дожидалась моего возвращения; увидев, что я весь в крови, она побледнела и бросилась мне на шею. Старик долго смотрел на меня, не говоря ни слова, тряс головой, как будто бы искал какую-то мысль, и наконец сказал:

– Я поклялся, что Сарра будет твоей, если ты удвоишь доверенную тебе сумму. Что же ты сделал с моими деньгами?

– Это не моя вина, – ответил я, – если непредвиденный случай опрокинул мои расчеты, я защищал твое добро, не щадя собственной жизни. Ты можешь сосчитать твои деньги, ты ничего не потерял; более того, есть даже известная прибыль, о которой, однако, не стоит и говорить, ибо она не идет ни в какое сравнение с той, которая нас ожидала.

Тут внезапно счастливая идея пришла мне в голову, и, решив все сразу бросить на чашу весов, я прибавил:

– Если ты, однако, хочешь, чтобы нынешний день был днем прибыли, я могу иным способом восполнить ущерб.

– Как это? – воскликнул Седекия. – Понимаю, наверное, снова какое-то предприятие, которое удастся так же, как и предыдущие.

– Нет, – возразил я, – ты убедишься, что я предлагаю подлинную ценность.

Сказав это, я поспешно вышел и миг спустя возвратился, неся под мышкой мой бронзовый ларец. Седекия испытующе на меня взглянул, улыбка надежды пролетела по устам Сарры, я же тем временем отворил ларчик, вынул находящиеся в нем бумаги и, разодрав их надвое, отдал старику. Седекия в одно мгновение сообразил, в чем дело; он судорожно сжал бумаги, выражение неизъяснимого гнева исказило его черты, он поднялся, хотел что-то сказать, но слова замерли у него в груди. Судьба моя должна была решиться. Я бросился к ногам старца и зарыдал.

Видя это, Сарра пала на колени рядом со мной и, сама не зная отчего, вся заплаканная, стала целовать руки своему деду. Старик свесил голову на грудь, тысячи чувств боролись в его душе; он молча разрывал бумаги в клочья; наконец он встал и поспешно вышел из комнаты. Мы остались одни, погруженные в горестнейшую неуверенность. Признаюсь, что я утратил всякую надежду; однако после того, что произошло, понял, что я не должен оставаться больше в доме Седекии. В последний раз я взглянул на заплаканную Сарру и вышел, как вдруг увидел в прихожей необыкновенную возню и толчею. Я осведомился о причинах такого волнения, и мне с улыбкой ответили, что я меньше, чем кто другой, должен задавать подобные вопросы.

– Ведь, – прибавляли люди, – Седекия выдает за тебя свою внучку и велел насколько возможно ускорить приготовления к свадьбе.

Вы можете себе представить, как я из глубины отчаяния сразу пришел в состояние неописуемого счастья. Спустя несколько дней я взял Сарру в жены. Мне недоставало только, чтобы друг мой участвовал в столь замечательной перемене моей судьбы; но Герман, увлеченный учением пророка из Назарета, принадлежал к тем, которые изгоняли нас из храма; поэтому, несмотря на нашу дружбу, я порвал с ним всякие отношения и с тех пор совершенно потерял его из виду.

После того как я испытал столько превратностей судьбы, мне казалось, что я начну наслаждаться мирной жизнью, тем более что я отрекся от ремесла менялы, ибо опасное это занятие мне уже опротивело. Я хотел жить на проценты с моего состояния, но, чтобы не терять времени даром, решил давать деньги в рост. Не испытывая недостатка в клиентах, я извлекал большие барыши. Сарра с каждым днем все более услаждала мое существование, как вдруг нежданный случай изменил все.

Но солнце уже заходит, приближается час вашего отдыха, меня же призывает могущественное заклятье, которому я не могу сопротивляться. Какое-то странное чувство переполняет мою душу: а что если это конец моих страданий? Прощайте.

С этими словами бродяга скрылся в ближайшем ущелье. Меня удивили последние его слова, и я спросил каббалиста об их значении.

– Я сомневаюсь, – ответил Узеда, – чтобы мы услышали продолжение приключений Агасфера. Негодяй этот, сколько раз ни доходит до эпохи, когда за нанесение обиды Пророку он был обречен на вечное паломничество, обыкновенно исчезает, и уже никакими силами невозможно призвать его обратно. Последние его слова нисколько меня не удивили. С некоторых пор я и сам замечаю, что бродяга сильно одряхлел и состарился, но, однако, к смерти это его отнюдь не приведет, ибо в противном случае что бы сталось с вашим почтенным преданием?

Видя, что каббалист намерен шествовать по стезе замечаний, которых не следует слушать правоверным католикам, я прервал дальнейшую беседу, отдалился от прочего общества и вернулся в свой шатер.

Вскоре все возвратились, однако не отправились сразу на покой, ибо я долго еще слышал голос Веласкеса, развивающего перед Ревеккой нескончаемую цепь каких-то математических доказательств.