Электронная библиотека » Ян Потоцкий » » онлайн чтение - страница 24


  • Текст добавлен: 3 октября 2013, 17:37


Автор книги: Ян Потоцкий


Жанр: Литература 19 века, Классика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 24 (всего у книги 49 страниц)

Шрифт:
- 100% +

День двадцать девятый

Мы собрались довольно рано, и цыган, воспользовавшись свободным временем, так продолжал рассказ о своих приключениях:

Продолжение истории цыганского вожака

Герцогиня Сидония, поведав мне историю своего отца, несколько дней не показывалась вовсе, а корзинку приносила мне Гирона. От нее же я узнал, что дело мое было улажено благодаря заступничеству дяди моей матери. По существу, монахи были даже рады, что я ускользнул от них. В приговоре святейшей инквизиции шла речь лишь о безрассудстве, легкомыслии и двухлетнем покаянии, даже имя мое обозначено было только инициалами. Гирона сообщила мне также, что тетка моя желает, чтобы я скрывался в течение двух лет, а она тем временем отправится в Мадрид и оттуда будет управлять поместьем, доходы с которого отец назначил на мое содержание. Я спросил Гирону, думает ли она, что я вытерплю целых два года в подземелье. Она ответила, что у меня нет иного выхода и что, кроме того, ее собственная безопасность требует соблюдения этой меры предосторожности.

На следующий день, к великой моей радости, пришла сама герцогиня; я любил ее гораздо больше, чем ее высокомерную кормилицу. Я хотел также узнать о ее дальнейших приключениях и просил ее рассказать мне о них, что она и сделала в таких словах:

Продолжение истории герцогини Медины Сидонии

Я поблагодарила моего отца за доверие, которое он проявил, познакомив меня с важнейшими событиями своей жизни. В следующую пятницу я вновь вручила ему письмо от герцога Сидонии. Он не прочел мне ни этого письма, ни позднейших писем, которые он получал еженедельно, но часто рассказывал о своем друге, ибо разговор о герцоге всегда в высшей степени его занимал.

Вскоре после этого меня посетила пожилая женщина, вдова некоего офицера. Отец ее был вассалом герцога, она же домогалась лена, зависимого от герцогства Сидония. До тех пор никто не просил меня о поддержке, и благоприятный случай этот льстил моему себялюбию. Я написала прошение, в котором ясно и обстоятельно изложила все претензии бедной вдовы. Затем я показала этот свой труд отцу, который был очень доволен этим прошением и послал его герцогу. Признаюсь тебе, что я на это надеялась. Герцог признал притязания вдовицы и прислал мне письмо, исполненное учтивости, восторгаясь моим разумом не по летам. Позднее я вновь нашла повод написать ему и снова получила ответ, в котором он восхищался моим остроумием. Впрочем, я и в самом деле немало времени уделяла образованию моего разума, в чем мне помогала Гирона. Когда я писала это второе письмо, мне как раз исполнилось пятнадцать.

Однажды, находясь в кабинете моего отца, я услышала вдруг шумные возгласы собравшегося люда. Я подбежала к окну и увидела крикливую толпу, сопровождающую, как бы изображая триумфальное шествие, золоченую карету, на дверцах которой я узнала гербы герцогов Медина Сидония. Множество идальго и пажей подскочило к дверцам, и я увидела выходящего из кареты мужчину необыкновенно приятной наружности в кастильском наряде, который при дворе тогда как раз выходил из моды. На нем был короткий плащ, брыжи, шляпа с плюмажем, но наибольшее великолепие его одеянию придавал висящий у него на груди орден Золотого руна, усеянный брильянтами. Мой отец тоже подошел к окну.

– Ах, это он! – воскликнул отец. – Я надеялся, что он приедет.

Я удалилась в свои покои и познакомилась с герцогом лишь на следующий день; впоследствии, однако, я видела его ежедневно, ибо он почти не выходил из дома моего отца.

Двор вызвал герцога по делам чрезвычайной важности. Речь шла об успокоении возмущения, вызванного в Арагоне новыми податями. В королевстве этом знатнейшие семейства зовутся ricos hombres и полагают себя равными кастильским грандам, причем род Сидония почитается старшим среди них. Этого было довольно, чтобы заставить прислушаться к словам герцога; к тому же он был любим за достоинства, свойственные ему. Герцог отправился в Сарагосу и сумел сочетать желания двора с интересами граждан Сарагосы. Его спросили, какой он хочет награды. Он ответил, что жаждет некоторое время подышать воздухом отечества.

Герцог, человек правдивый и откровенный, отнюдь не скрывал приятных чувств, которые он испытывал в моем обществе, поэтому мы почти всегда были вместе, в то время как другие друзья моего отца занимались с ним государственными делами.

Сидония признался мне, что он немного склонен к ревности, а иногда даже к внезапным бурным вспышкам. Вообще он говорил мне только о себе или обо мне, а когда подобная беседа происходит между мужчиной и женщиной, отношения вскоре становятся все более тесными. Поэтому я нисколько не удивилась, когда в один прекрасный день отец, позвав меня в свой кабинет, объявил, что герцог просит моей руки.

Я ответила, что не прошу времени на размышление, ибо, предвидя, что герцог может влюбиться в дочь своего друга, еще до этого размышляла о его характере и о разнице в возрасте, которая существует между нами.

– Впрочем, – прибавила я, – испанские гранды привыкли искать невест в равных им семействах. Какими же глазами будут они взирать на наш союз? Быть может, они перестанут даже говорить герцогу «ты», что явилось бы первым доказательством их нерасположения.

– То же самое замечание я сделал герцогу, – сказал мой отец, – но он отвечал на это, что жаждет только твоего согласия, об остальном же позаботится сам.

Сидония находился в соседней комнате; он вошел, на лице его была написана робость, удивительно не вяжущаяся с природным его высокомерием. Вид его растрогал меня, и герцог недолго ожидал моего согласия. Таким образом, я осчастливила их обоих, ибо отец мой не помнил себя от радости. Гирона также разделяла наше счастье.

На следующий день герцог пригласил на обед грандов, находившихся тогда в Мадриде. Когда все собрались и заняли свои места, он обратился к ним с такими словами:

– Альба, я обращаюсь к тебе, ибо считаю тебя первым среди нас не потому, что твой род блистательней моего, но из уважения

к памяти героя, чье имя ты носишь[187]187
  …из уважения к памяти героя, чье имя ты носишь. – Фернандо Альварес, герцог Альба де Толедо (1508–1582), испанский полководец, участвовавший во многих войнах и известный своей жестокостью (см. напр. «Легенду об Уленшпигеле» Шарля де Костера).


[Закрыть]
. Предрассудок, делающий нам честь, требует, чтобы мы выбирали жен среди дочерей грандов, и, несомненно, мы стали бы презирать того, кто вступил бы в неподобающий союз – корыстолюбия ради или же для удовлетворения порочной страсти. Случай, о котором я хочу вам рассказать, совершенно иного рода. Вы хорошо знаете, что астурийцы считают себя более высокородными, чем сам король[188]188
  …более высокородными, чем сам король… – Остатки войска визиготов, разгромленного войсками мавров, укрылись в горах Астурии; астурийские дворяне, возводящие свой род к визиготским вождям, называют себя «благородными готами» (illustres godos), считая свой род более древним, чем Габсбурги, генеалогия которых начинается задолго до 1273 г., когда граф Рудольф был избран немецким королем.


[Закрыть]
; хотя мнение это, быть может, несколько преувеличенное, но так как они носили свои титулы еще до вторжения мавров в Испанию, то имеют право считать себя самыми благородными дворянами во всей Европе. Чистейшая астурийская кровь струится в жилах Элеоноры де Валь Флориды, так что я уже не упоминаю об известных всем ее превосходных качествах. Полагаю поэтому, что подобный союз может только доставить честь семейству любого испанского гранда, кто же придерживается противоположного мнения – пусть поднимет перчатку, которую я бросаю посреди собрания.

– Я поднимаю ее, – сказал герцог Альба, – но лишь затем, чтобы вернуть тебе вместе с пожеланиями счастья в столь прекрасном союзе.

Сказав это, он обнял герцога Сидонию, что вслед за ним повторили все прочие гранды. Мой отец, рассказывая мне об этом событии, прибавил тоном несколько печальным:

– Всегда в нем все та же рыцарственность; ах, если бы он только мог избавиться от прежней вспыльчивости! Милая Элеонора, заклинаю тебя, старайся ни в чем ему не перечить.

Я призналась тебе, что в моем характере была некоторая склонность к гордыне, но жажда почестей покинула меня, едва только я успокоилась. Я стала герцогиней Сидонией, и сердце мое переполнилось сладчайшими чувствами. Герцог в семейном кругу был приятнейшим из людей, он беспредельно любил меня, всегда проявлял в отношениях со мною чудесную, ровную доброту, неисчерпаемую кротость, постоянную нежность, и тогда ангельская его душа отражалась в чертах его лица. Временами, когда мрачная мысль искажала его лик, черты герцога приобретали устрашающее выражение. Тогда, невольно содрогаясь, я вспоминала убийство Ван Берга.

Не многое, однако, могло его разгневать, потому что я была его счастьем. Он любил смотреть, как я занимаюсь рукоделием, любил слушать меня и угадывать самые тайные мои мысли. Я полагала, что ему невозможно полюбить меня сильнее, чем он любил, но появление на свет нашей дочери удвоило его любовь, и счастье наше сделалось полным.

В день, когда я поднялась после родов, Гирона пришла ко мне и сказала:

– Милая Элеонора, теперь ты жена и мать – одним словом, ты счастлива; я тебе не нужна больше, а мой долг призывает меня в иные края. Я решила отправиться в Америку.

Я хотела ее удержать.

– Нет, – сказала она, – мое присутствие необходимо там.

Спустя несколько дней она отправилась в путь. С ее отъездом кончились счастливые годы моей жизни. Я описала тебе этот период неземного счастья: продолжался он недолго, ибо счастье столь полное, как наше, конечно, не часто выпадает людям в их земном существовании. Мне не хватает сил, чтобы сегодня продолжать рассказ о моих невзгодах. Прощай, юный друг, завтра ты вновь увидишь меня.


Рассказ молодой герцогини чрезвычайно меня увлек. Я жаждал услышать его продолжение и узнать, каким образом столь великое счастье могло превратиться в столь глубокое несчастье. Вскоре, однако, мысли мои приняли иной оборот. Мне вспомнились слова Гироны, которая полагала, что я смогу вытерпеть целых два года в заключении. Это отнюдь не входило в мои намерения, и я замыслил побег.

Наутро герцогиня вновь принесла мне поесть. Глаза у нее покраснели, как будто она много плакала. Однако она объявила, что ощущает в себе силы поведать мне историю своих несчастий, и начала такими словами:


– Я говорила тебе, что Гирона исполняла при мне обязанности старшей дуэньи. Теперь ее место при мне заняла донья Менсия, тридцатилетняя женщина, еще довольно красивая и к тому же образованная, поэтому мы иногда допускали ее в наше общество. В таких случаях она обычно вела себя так, как будто была влюблена в моего мужа. Я смеялась и не обращала на это ни малейшего внимания. Впрочем, донья Менсия старалась мне понравиться и более всего стремилась узнать меня поближе. Она часто переводила разговор на весьма веселые предметы или пересказывала мне городские сплетни, так что мне не раз приходилось приказывать ей замолчать.

Я сама кормила мою дочурку и, к счастью, перестала ее кормить еще до страшных событий, о которых ты узнаешь. Первым ударом, который меня поразил, была смерть отца; сраженный мучительным и скоротечным недугом, он испустил дух в моих объятиях, благословляя нас обоих и не предвидя горестных мгновений, какие нас ожидали.

Вскоре затем вспыхнули волнения в Бискайе[189]189
  Волнения в Бискайе. – Речь идет о волнениях, вызванных в Бискайе, обитатели которой (баски), пользовавшиеся особыми привилегиями, дарованными им еще королями Кастилии в 1379 г., защищали эти права от посягательств испанских королей.


[Закрыть]
. Герцог был послан туда, я же сопровождала его до самого Бургоса. У нас есть имения во всех провинциях Испании и дома почти во всех городах; тут, однако, у нас был только летний дом, расположенный в миле от города, тот самый, в котором ты сейчас находишься. Герцог оставил меня со всей моей свитой и отправился к месту своего назначения.

Однажды, возвращаясь домой, я услышала шум во дворе. Мне сообщили, что поймали вора, ранив его камнем в голову, и что это юноша поразительной красоты. Слуги бросили его к моим ногам, и я узнала Эрмосито.

– О небо! – воскликнула я. – Это не вор, а порядочный юноша, воспитанный в Асторгасе у моего деда.

Затем, обращаясь к дворецкому, я приказала ему взять бедняжку к себе и позаботливее за ним ухаживать. Мне кажется даже, что я сказала, что это сын Гироны, но теперь уже не могу вспомнить этого точно.

На следующий день донья Менсия сказала мне, что юношу мучает горячка и в бреду он часто вспоминает обо мне и произносит слова чрезвычайно нежные и страстные. Я ответила ей, что, если она когда бы то ни было решится говорить о чем-либо подобном, я тотчас же прикажу ее выставить за дверь.

– Посмотрим! – сказала она.

Я запретила ей показываться мне на глаза. На следующий день она пришла, умоляя смилостивиться над нею; бросилась к моим ногам и получила прощение.

Спустя неделю, когда я находилась в одиночестве, вошла Менсия, поддерживая Эрмосито, необычайно ослабевшего.

– Ты приказала мне прийти, сеньора, – произнес он прерывающимся голосом.

Я с удивлением взглянула на Менсию, но, не желая обидеть сына Гироны, велела ему придвинуть стул – теперь нас разделяло несколько шагов.

– Дорогой Эрмосито, – сказала я, – твоя матушка никогда не упоминала предо мной твоего имени, и вот теперь я хотела бы узнать о том, что случилось с тобой с тех пор, как мы расстались.

И Эрмосито голосом, прерывающимся от волнения, начал говорить:

История Эрмосито

Увидав, что наш корабль распустил паруса, я утратил всякую надежду попасть на берег и разрыдался, огорченный особливой суровостью, с которой матушка моя прогнала меня от себя. Я никак не мог отгадать причины ее поведения. Мне говорили, что я у тебя на службе, госпожа, вот я и служил со всем рвением, на которое только был способен. Послушание мое не знало границ, отчего же потом выгнали меня, как если бы я совершил величайшее злодеяние? Чем больше я об этом размышлял, тем меньше оказывался в состоянии понять это. На пятый день нашего плаванья мы оказались посреди эскадры дона Фернандо Арудеса. Нам велели заходить с кормы флагманского корабля. На золоченом и украшенном пестрыми вымпелами мостике я заметил дона Фернандо; грудь его была увешана цепями бесчисленных орденов. Свита офицеров почтительно окружала его. Адмирал, приложив рупор ко рту, осведомился, не встретили ли мы кого по пути, и приказал плыть дальше. Миновав его корабль, наш капитан сказал:

– Вы видели адмирала; теперь он маркиз и, однако, начал с такого же юнги, как тот, что вот перед нами подметает палубу.


Когда Эрмосито дошел до этого места своего рассказа, он несколько раз бросил озабоченный взгляд на Менсию. Я догадалась, что он не хочет объяснять свое поведение в ее присутствии, а посему я и выпроводила ее затем из комнаты. Я поступала так только из дружбы к Гироне, и мысль, что я могу навлечь на себя подозрение, не пришла мне в голову. Когда Менсия вышла, Эрмосито стал продолжать следующим образом:


– Мне кажется, что, черпая первую в жизни пищу из одного с тобой, госпожа, источника, я одинаково с тобою воспитал душу свою, так что мог думать только о тебе да о том, что тебя касалось. Капитан сказал мне, что дон Фернандо стал маркизом, а был некогда юнгой; я знал, что твой отец тоже маркиз, и мне казалось, что нет ничего прекраснее этого титула, и спросил, каким образом дон Фернандо его удостоился. Капитан объяснил мне, что тот переходил от звания к званию и всюду отличался замечательными действиями. С тех пор я решил поступить на службу во флот и начал упражняться в лазании по мачтам. Капитан, которому меня доверили, как мог противился этому, но я не хотел его слушать и был уже весьма ловким матросом, когда мы прибыли в Веракрус.

Дом моего отца стоял на морском берегу. Мы добрались туда на шлюпке. Отец встретил меня, окруженный целым роем юных мулаток, и приказал мне их всех обнять. Вскоре девушки пустились в пляс, они манили и завлекали меня тысячами способов, и вечер прошел у нас в тысячах сумасбродств.

На следующий день коррехидор Веракруса заявил моему отцу, что неприлично принимать сына в доме, где царят такие порядки, и что ему надлежит определить меня в коллегию театинцев. Отец, хотя и с грустью, вынужден был, однако, повиноваться.

В коллегии моим ректором был монах, который, для того чтобы приохотить нас к чтению, часто нам повторял, что маркиз Кампо Салес, тогдашний второй государственный секретарь, также был некогда бедным студентом и карьерой своей обязан лишь ревностной любви к наукам. Видя, что и на этом пути можно стать маркизом, я в течение двух лет трудился с необычайным рве– нием.

Между тем коррехидор Веракруса получил иной пост, преемник же его оказался человеком менее строгих правил. Мой отец отважился взять меня к себе домой. Я снова стал добычей ветреных и легкомысленных мулаток, юных особ, которые, поощряемые моим отцом, искушали меня всяческими способами. Я был весьма далек от того, чтобы страстно полюбить эти сумасбродства, однако научился многим новым для меня вещам и только тогда постиг, почему меня удалили из Асторгаса.

Тогда-то весь мой образ мыслей подвергся сильнейшей перемене. Неведомые прежде чувства развились в моей душе и пробудили воспоминания о невинных забавах моих детских лет. Мысль об утраченном счастье, о садах в Асторгасе, по которым я с тобой, госпожа, бегал; туманные воспоминания о тысячах доказательств твоей доброты в единый миг овладели моей душой. Я не смог сопротивляться стольким недугам и впал в состояние нравственной и телесной прострации. Врачи считали, что я страдаю изнурительной горячкой; я же не считал себя больным, но часто настолько впадал в безумие, что попросту галлюцинировал.

Ты, госпожа, чаще всего представлялась в видениях мечтательному моему воображению не такой, какой я теперь тебя вижу, но такой, какой я тебя покинул. По ночам я внезапно срывался с постели и видел, как, белая и лучистая, ты показываешься мне в мглистом отдалении. Когда я выходил из города, гомон далеких сел и шорохи полей повторяли мне твое имя. Порою мне казалось, что ты шествуешь по равнине перед моим взором; когда же я поднимал очи к небу, моля его о прекращении моих мук, я видел образ твой, плывущий в облаках.

Я заметил, что обычно меньше всего страдаю в церкви; особенно молитва приносила мне облегчение. Я кончил тем, что целые дни проводил под сенью Господних храмов. Один монах, поседевший в молитвах и покаянии, подошел ко мне однажды и сказал:

– Сын мой, сердце твое переполняет любовь, которой сей мир недостоин; пойдем в мою келью, там я укажу тебе тропинки, ведущие в рай.

Я пошел за ним и увидел власяницу, плети и тому подобные орудия умерщвления плоти, при виде коих я вовсе не испугался, потому что никакие страдания не могли сравниться с моими. Монах прочел мне несколько страниц из Житий святых. Я просил его дать мне эту книгу с собой и дома всю ночь предавался чтению. Новые помыслы овладели моим умом: я видел в душе своей разверзшиеся небеса и ангелов, чей облик напоминал мне тебя.

В эту пору в Веракрусе узнали о том, что ты вышла замуж за герцога Сидонию. С давних пор я намеревался стать священником, все мое счастье я видел в том, чтобы молиться о твоем счастье и спасении в жизни грядущей. Набожный мой наставник сказал мне, что распутство проникло во многие американские монастыри, и посоветовал мне, чтобы я вступил послушником в какую-нибудь обитель в Мадриде.

Я уведомил отца об этом намерении. Ему давно уже не нравилась моя набожность, однако он не осмеливался открыто отклонять меня с этого пути и просил, чтобы я подождал приезда моей матери, а она вскоре должна была прибыть к нам. Я ответил ему, что у меня нет родственников на земле и что единственное мое семейство – в небесах. Отец ничего мне на это не ответил. Затем я пошел к коррехидору, который одобрил мои намерения и отправил меня первым же кораблем в Испанию.

Прибыв в Бильбао, я узнал, что матушка моя только что отплыла в Америку. У меня были, как я уже сказал, рекомендательные письма в Мадрид. Когда я проезжал через Бургос, мне сказали, что ты, госпожа, проживаешь в окрестностях этого города, и я жаждал еще раз тебя увидеть, прежде чем навсегда отрекусь от света. Мне казалось, что если я снова тебя увижу, то с тем большим пылом смогу молиться за тебя.

Я направился к вашему дому. Вошел на первый двор, думая, что найду кого-нибудь из прежних твоих слуг, ибо я слышал, что ты держишь при себе всю твою челядь из Асторгаса. Я хотел, когда кто-нибудь из прежних твоих слуг узнает меня, попросить его поместить меня в таком месте, из которого я смогу тебя увидеть, когда ты будешь садиться в карету, я жаждал увидеть тебя, госпожа, отнюдь не показываясь тебе на глаза.

Между тем проходили одни только незнакомые слуги, и я не знал, как мне быть. Я вошел в какую-то совершенно пустую комнату; наконец мне почудилось, что я вижу кого-то знакомого. Я вышел, как вдруг меня ударили камнем в голову. Но я вижу, что рассказ мой произвел на тебя, госпожа, живое впечатление…


– Могу тебя уверить, – говорила далее герцогиня, – что набожное безумие Эрмосито пробудило во мне только жалость, но, когда он начал говорить о садах в Асторгасе, о забавах наших детских лет, – воспоминание о счастье, которым я тогда наслаждалась, мысль о нынешнем моем счастье и какой-то страх перед будущим, какое-то чувство, милое и печальное в одно и то же время, – сдавили мне сердце, и я почувствовала, что слезы заливают мне лицо.

Эрмосито приподнялся: мне думается, что он хотел поцеловать край моего платья, – но колени его задрожали, голова упала на мои колени, и руки сильно обняли мой стан.

В этот миг, искоса взглянув в зеркало, стоящее напротив, я увидела Менсию и герцога, но черты этого последнего приняли столь ужасное выражение, что я едва могла его узнать.

Кровь застыла у меня в жилах; я вновь подняла глаза на зеркало, но на этот раз никого уже не увидела.

Я высвободилась из объятий Эрмосито, позвала Менсию, велела ей позаботиться об этом юноше, который вдруг лишился чувств, и перешла в другую комнату. Случай этот вселил в меня большую тревогу, хотя слуги уверяли меня, что герцог еще не возвратился из Бискайи.

Наутро я послала узнать о здоровье Эрмосито. Мне ответили, что его уже нет в доме.

Спустя три дня, когда я собиралась ложиться спать, Менсия принесла мне письмо от герцога, содержащее только следующие слова:


Делай то, что тебе велит донья Менсия. Приказывает тебе это твой супруг и судья.


Менсия завязала мне глаза платком; я почувствовала, что меня схватили за руки и провели в это вот подземелье. Я услышала бряцание цепей. Повязку сняли, и глазам моим представился Эрмосито, прикованный за шею к столбу, на который ты опираешься. Глаза его утратили блеск, и лицо его было смертельно бледным.

– Это ты, госпожа, – промолвил он еле слышным голосом, – я не могу говорить, мне не дают воды, и язык мой присыхает к нёбу. Муки мои продлятся недолго; если я попаду на небеса, буду молиться за тебя.

В этот самый миг раздался выстрел из этого вот отверстия в стене, и пуля размозжила Эрмосито руку.

– Великий Боже, – возопил он, – прости моим палачам!

Другой выстрел прогремел с того же самого места, но я не видела, что было дальше, ибо потеряла сознание.

Придя в чувство, я увидела, что нахожусь среди своих женщин, которые как будто ни о чем не знают; они сказали мне только, что Менсия покинула дом. На следующий день с утра пришел конюший герцога и сообщил мне, что господин его в эту ночь выехал во Францию с секретным поручением и что вернется он только через несколько месяцев.

Предоставленная самой себе, я призвала на помощь всю свою отвагу, поверила свое дело Вышнему Судии и занялась воспитанием своей дочери.

Спустя три месяца явилась Гирона. Из Америки она прибыла в Мадрид, там искала сына в монастыре, где он должен был отбыть послушничество. Не найдя его там, она поехала в Бильбао и по следам Эрмосито добралась до Бургоса. Страшась взрывов отчаяния, я рассказала ей только часть правды; растроганная и опечаленная, она сумела вырвать у меня всю тайну. Ты знаешь твердый и вспыльчивый характер этой женщины. Ярость, отчаяние, страшнейшие чувства, какие только могут овладеть человеком, поочередно терзали ее душу. А я сама была слишком несчастна, чтобы ее утешать.

Однажды Гирона, переставляя мебель в своей комнате, обнаружила дверцы, скрытые в стене под обивкой, и проникла в подземелье, где узнала столб, о котором я упоминала. На нем еще можно было различить следы крови. Она вбежала ко мне в приступе жесточайшего безумия. С тех пор она часто запиралась в своей комнате, но я думаю, что она, должно быть, спускалась оттуда в злосчастное подземелье и лелеяла там планы мести.

Месяц спустя мне сообщили о приезде герцога. Он вошел, спокойный и сдержанный, приласкал ребенка, после чего велел мне сесть и сам сел рядом со мной.

– Госпожа, – сказал он, – я долго размышлял, как должен с тобой поступить, и решил ничего не менять. Тебе будут прислуживать в моем доме с таким же, как и доселе, уважением, ты будешь с виду получать от меня доказательства такой же самой привязанности. Все это будет продолжаться, пока дочери твоей не исполнится шестнадцать.

– Когда же дочери моей исполнится шестнадцать, что станет со мной? – спросила я герцога.

В этот миг Гирона принесла шоколад; мне пришла в голову мысль, что он отравлен. Герцог продолжал:

– В день, когда твоей дочери исполнится шестнадцать, я призову ее к себе и обращусь к ней с такими словами: «Твои черты, дитя мое, напоминают мне лицо женщины, историю которой я тебе расскажу. Она была прекрасна, и казалось, что душа ее еще прекраснее, чем облик, но что с того, когда она только изображала добродетель. Она настолько совершенно умела сохранять видимость, что благодаря этому искусству сделала одну из прекраснейших партий в Испании. Однажды, когда ее муж должен был удалиться на несколько недель, она велела ввести к себе из окрестных мест маленького негодяя. Им вспомнились былые шашни, и они бросились друг к другу в объятья. Эта омерзительная блудница – твоя мать». Затем я выгоню тебя из моего дома, и ты пойдешь плакать на могиле своей матери, которая стоила не больше, чем ты.

Несправедливость настолько уже закалила мое сердце, что слова эти не произвели на меня особого впечатления. Я взяла ребенка на руки и ушла в свою комнату.

К несчастью, я забыла о шоколаде, герцог же, как я позднее узнала, уже два дня ничего не ел. Чашка стояла перед ним, он сразу выпил все, после чего ушел к себе. Спустя полчаса он послал за доктором Сангре Морено и приказал, чтобы, кроме него, никого не впускали.

Отправились к доктору, но тот выехал в загородный домик, где проводил свои вскрытия. Поехали за ним, но его уже там не было; искали его у всех его пациентов, наконец, три часа спустя, он прибыл и нашел герцога мертвым.

Сангре Морено с великим вниманием исследовал тело герцога, всматривался в ногти, глаза, язык; приказал принести из своего дома множество флаконов и начал производить какие-то анализы. Потом он пришел ко мне и сказал:

– Я могу заверить вас, госпожа, что герцог скончался вследствие отравления смесью наркотической смолы с едким металлом. Впрочем, обязанности кровавого трибунала меня не касаются, посему я и предаю это дело в руки Верховного Судии, восседающего на небесах. Официально я заявляю, что герцог скончался от апоплексического удара.

Явились другие врачи и подтвердили мнение доктора Сангре Морено.

Я велела призвать Гирону и повторила ей слова доктора. Смущение выдало ее.

– Ты отравила моего мужа, – сказала я. – По какому праву христианка могла дойти до подобного преступления?

– Я христианка, – ответила она, – это правда, но я также и мать, и если бы у тебя убили твоего ребенка, кто знает, не стала ли бы ты кровожадней разъяренной тигрицы.

Я ничего не смогла ответить ей на это, однако заметила, что она могла отравить меня вместо герцога.

– Нет, – ответила она, – я глядела сквозь замочную скважину и, конечно, тут же вбежала бы, если бы ты прикоснулась к чашке.

Потом пришли капуцины, требуя, чтобы им выдали тело герцога, и, так как они представили личное распоряжение архиепископа, невозможно было им отказать.

Гирона, которая до тех пор проявляла большую отвагу, вдруг встревожилась. Она боялась, чтобы при бальзамировании тела не обнаружились следы яда, и ее усиленные просьбы склонили меня к этой ночной прогулке, которой я обязана удовольствием видеть тебя в моем доме.

Высокопарная моя речь на погосте имела целью обмануть слуг. Увидев же, что вместо тела сюда принесли тебя, мы, чтобы не выводить их из заблуждения, вынуждены были рядом с часовней в саду похоронить нечто вроде чучела.

Невзирая на все эти меры предосторожности, Гирона до сих пор еще не успокоилась, постоянно твердит о возвращении в Америку и стремится тебя тут задержать, пока не примет какого-либо окончательного решения. Что же касается меня, то я ничего не страшусь, и если меня привлекут к суду, то чистосердечно признаюсь во всем. Я предупредила об этом Гирону.

Несправедливость и жестокость герцога лишили его моей любви, я никогда не смогла бы вести с ним совместную жизнь. Единственное мое счастье – моя малютка-дочь; я не страшусь за ее судьбу. Она унаследует титулы и громадное состояние, и мне не придется тревожиться о ее будущем.

Вот все, о чем я хотела тебе рассказать, мой юный друг. Гирона знает, что я поведала тебе нашу историю, и полагает, что лучше будет, если ты узнаешь обо всем как есть. Но мне душно в этом подземелье; я должна пойти наверх, подышать свежим воздухом.


Вскоре, как только герцогиня ушла, я огляделся и в самом деле нашел, что вид моего подземелья весьма печален; могила юного мученика и столб, к которому он был прикован, усиливали мрачное впечатление. Мне хорошо было в этой тюрьме, пока я боялся театинцев, но теперь, когда дело было улажено, пребывание под землей начинало становиться для меня нестерпимым. Меня забавляла доверчивость Гироны, которая намеревалась держать меня тут в течение двух лет. Вообще обе женщины так мало знакомы были с ремеслом тюремных стражников, что оставляли открытыми двери в подземелье, полагая, очевидно, что отделяющая меня от них решетка представляет собой совершенно непреодолимое препятствие. А между тем я почти составил план не только бегства, но и всего своего поведения на протяжении двух лет, которые я должен был провести в покаянии. Кратко изложу вам свои намерения.

Во время моего пребывания в коллегии театинцев я часто раздумывал о счастье, которым явно наслаждались малолетние попрошайки, сидящие у дверей нашей церкви. Их участь казалась мне куда приятнее моей. В самом деле, пока я корпел над книжками, не имея возможности угодить моим наставникам, эти блаженные дети нужды бегали по улице, резались в карты на ступенях притвора и расплачивались каштанами. Иногда они дрались до упаду – и никто не прерывал этого их развлечения; возились в песке – и никто не заставлял их мыться; раздевались на улице и стирали сорочку у колодца. Можно ли было представить себе более приятное житье?

Мысли о подобном счастье занимали меня во время моего пребывания в подземелье, и я решил, что прекрасней всего будет, если, выбравшись из заключения, я на время покаяния изберу сословие нищих. Правда, я был весьма образованным и по языку меня можно было отличить от моих товарищей, но я надеялся, что легко смогу перенять их язык и ухватки, чтобы потом, спустя два года, вернуться к своим собственным. Хотя идея эта была несколько странной, однако в положении, в котором я находился, я не мог бы найти лучшую.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации